Глава 14. Те же — и другие…

— Нет, здесь нам не найти ночлега. — сказал с сожалением хан Ратмир своему спутнику — волшебнику Румистэлю. — Смотри, уж тучи собираются над головою, а тут нет места, где бы скрыться от дождя.

— Великий хан, орёл степей, боится вымокнуть под небольшим весенним ливнем? — шутливо отвечал волшебник.

— Не в этом дело. — с сожалением отозвался на эту реплику Ратмир. — Я не имею пагубной привычки таскать с собою всё множество вещей. Что есть на мне, в том и скитаюсь по белу свету. Я, видишь ли, привык, что мне повсюду оказывают радостный приём и снабжают всем необходимым. Но нынче мы с тобой забрались в такие глухомани, что голоса живого не сыскать. Ты видишь эти стены, эти камни, чуть смотрящие поверх травы: тут некогда был высокий и просторный дворец. Так вот, со временем, когда он опустел, его населяли лишь ветра и приносили сюда своё добро — песок, пыль, землю, семена. Трава росла, нисходила в прах, удобряла землю и снова восходила. Так эти стены оказались сплошь погребены под зарослями радостных магнолий, душистых акаций, хлопотливого вьюна, цепкой повилики и прочих жизнерадостных могильщиков зодческих искусств. Здесь скрыт под наслоением земли большой дворец, но не мы в нём гости. Так что, Румистэль, пошли искать до ночи иной приют, чем эти благородные развалины.

С этими словами хан вывел своего коня из пышных зарослей цветущих акаций, просвирника и вишен. Едва два друга вышли на простор, как остановились, с изумлением глядя на открывшуюся перед ними дивную картину. С этой стороны холма открытое пространство выглядело совсем иначе, нежели когда они вошли под зелёный кров старого дворца.


С горки было видно очень хорошо, как простиралась далеко вперёд широкая и плоская равнина сплошь заросшая травой и яркими головками степного мака. Красные, оранжевые, лиловые и жёлтые цветы колыхали головами под лёгким ветром. С неба уже бежали тучи, но солнце ещё било меж их несомкнутых краёв — картина восхитительная и столь же нереальная: густая синева клубящихся хранилищ вод, окаймлённая горящим солнечным золотом по краю, и тени их, бегущие по сохранившей зной земле. Но не это изумило путников: вдали, на краю каменного обрыва, за которым синевой плескало море, стоял великолепный замок — высокие сводчатые переходы, крутые стрелы башен — всё походило на лёгкое, воздушное кружево, висело в воздухе, парило над землёй — чудесный, изумительный, невозможный зодческий каприз! А от высоких кружевных ворот, приветливо распахнутых навстречу вечеру, двигалась прекрасная процессия, сплошь состоящая из молодых девиц. Пестрели шарфы на ветру и развевались яркие одежды, трепались кудри, украшенные нежными цветами — это был поход сказочных красавиц, одетых лишь в газ и кисею.

— О, это как раз то, чего я и желал! — воскликнул хан Ратмир и поторопил коня спуститься с горки. Там он ястребом взлетел в седло и, обернувшись, нетерпеливо махнул рукой волшебнику: чего, мол, тянешь? давай скорее!

— Н-да, наш хан прекрасно адаптирован к среде. — заметит сам себе волшебник. — Давай и мы, моя дражайшая кобыла, последуем за приглашением к ночлегу. Глядишь, успеем доскакать до постоялого двора, пока с небес не сорвало закрышки.

Тут он спустился и погнал вслед за Ратмиром. А тот уж оказался в толпе прекрасных юных пери — две пери на руках, одна уселась сзади и охватила хана нежными руками за стройный стан. С него стащили шапку, руками расчёсывая длинные густые кудри. Те девы, которым не досталось места на ханском жеребце, любовно глядя на степного ястреба, ведут его коня на поводу и гладят белыми руками пыльные сапоги Ратмира с загнутыми по-степному носами и золотыми каблуками.

При виде второго гостя девушки возликовали. И Румистэль, сам не заметил как вдруг очутился среди кокетливых объятий, пламенных лобзаний, страстных вздохов и лепета ароматных уст. Он и не думал им сопротивляться — обхватил покрепче сразу двух девиц и поехал в окружении прекрасного воинства к воротам замка — сдаваться на милость победителя.


За окнами рычала и металась буря, с небес летели огненные стрелы, и копья бледные дождя пронзали, рвали и трепали зелёный холм, где только час назад два друга наслаждались миром и покоем. Но здесь, под сводами волшебного дворца, ни хан Ратмир, ни его друг волшебник, не ощущали ни в малейшей мере безумства диких шквалов и бешенства стихий.

Здесь было всё прекрасно — богатое убранство, ковры, в драгоценных вазах пышные цветы, и даже сад под разноцветною стеклянной крышей — покой, уют, тепло и нега. Восхитительные розы наполняли томным ароматом чертоги удовольствий. Но пуще всех украс дворца служили необыкновенной красоты девицы. Все, как одна, собою хороши, но всякая — иначе. От чёрных локонов до золотых кудрей, от чёрных глаз — до небесной сини, и все одеты так легко, что ткань прозрачная не столько закрывает, сколько открывает все потаённые девичьи чудеса.

С Ратмира совлекли уже не только шапку, но и расшитое золотом и драгоценным камнем одеяние, с него стащили сапоги. И теперь толпа восхитительных танцовщиц увлекала его под пение цитр и мандолин к благоухающему водоёму, в котором среди парящей розовой воды плавали лепестки магнолий, роз, цикламенов, лилий и апельсиновых цветов.

Ратмир уже забыл про друга — он нежно обнимал всех юных дев, всех ласкал и всем дарил свои лобзания. Все вместе они вошли в бассейн и стали весело смеяться, шалить, нырять, бросаться лепестками, плескать водой и наслаждаться.

— Ну что ж ты, Румистэль? — прошептали на ухо волшебнику прекрасные уста, и он почувствовал, что совлекается с него его одежда, как будто кожа старая оставила его.

— Ты что же, Румистэль? — насмешливо спросил Ратмир, укрытый волосами дев, как разноцветным плащом. — Боишься женщин?

— Оставь, Ратмир. — небрежно отвечал тот. — Тебе ли знать, как много женщин видел я в своих скитаниях под солнцами миров!

Он сбросил с себя последнюю одежду, открыв перед глаза всех дев своё стройное, худощавое тело с прекрасно вылепленными мышцами, и, схватив в каждую руку по прекрасной пери, бросился в роскошный водоём.

Они весело так проводили время, резвясь и отдыхая, наслаждаясь изумительной едой, которую им подносили прямо в воду на золотых подносах, подавали пищу благоухающими пальцами ко рту, поили из чудесных кубков и за каждый съеденный кусок благодарили поцелуем.

Вот, наконец, уставшие и одновременно возбуждённые от ласк волшебных пери путники оказались каждый в своей спальне.


Из-за занавеса доносились раскаты высокого смеха, переливчатый баритон, звуки мандолин, песни, восторги, возгласы, весёлый визг — Ратмир умел всех сразу завлекать. Недаром сын степей привык привольно чувствовать себя в гареме. Радмиле предстояла участь занять одно из многих мест.

Так подумал Румистэль, едва на некоторое время оказался один в своей спальне. Он лёг на широкое, необыкновенно сладостное ложе, вдохнул ароматы множества цветов, покойно вытянулся и взглянул на завешенный бесценной кисеей дверной проём. Оттуда, сопровождаемая тихим пением и запахом курильниц, вошла прекрасная и нежная гурия. Застенчиво взглянув на юношу, она откинула и без того прозрачное покрывало, представясь в пленительно бесстыдной наготе. Медные волосы с красноватым отблеском густой тяжёлой волной спадали ниже талии. А глаза её, неотрывно и с восторгом глядящие на гостя, искрились яркой синевой.

— Иди ко мне, моя невозможная мечта. — тихо проговорил волшебник и протянул к ней руку, и погрузился в бесконечность и краткость ночи, напоенной лаской, страстью и неистовством — всем, кроме лишь одной любви.

* * *

Однако, едет Еруслан среди полей, среди лесов, минует тёмные овраги, переплывает быстрые потоки вод, лишь сторонится гор. И понемногу сомнение его одолевает: а точно ли идёт он в этот раз, не сбился ли опять с пути? И то сказать, что нет советчика у витязя с собою. Был мелкий серенький клубок — довёл до мостика и в речку закатился. Был сон скитальцу — указала путь волшебница чужих земель. Но мир велик, а у света четыре стороны — куда же путь ведёт? И вот забрался путник в такое дикое местечко!

Вот ехал-ехал, думу думал-думал, а как очнулся, смотрит: вот незадача! Кругом, насколько хватит взгляда, лежит сухая серая равнина, а со всех краёв её охватывает цепь высоких гор. Ни входа и ни выхода — как он туда попал?

На небе солнца не видать — где север, а где юг? Лишь тучи серые висят над самой головою — висеть висят, а влаги не дают! Шуршит под копытом у коня седой лохматый мох, да камни сплошь покрыты лишайником сухим. Всё мёртво, пусто и тоскливо, и лишь далёко стоит высокий крутой холм с кустарником, растущим наверху.

Досадно витязю, да делать нечего — поехал он в обход холма, искать прохода из ловушки. И так уж сбился он с дороги и потерял Радмилы след, а тут опять придётся блуждать среди горных кряжей — куда его дорога уведёт?!

Приблизился к холму и изумился: не холм то вовсе, а большая голова. Нет, не большая, а огромная!

Вот объезжает Еруслан кругом такое чудо, копьём тревожит длинные усы, щекочет древком в нос. Какой же богатырь обрёл тут смерть?! И каков же враг его величиною был, коль в землю вколотил такого великана!

«Нет, явно не по мне такой соперник, мне век не совладать с таким чудовищным врагом! Моё счастье, что до меня нашёлся некто, кто был способен победить такую силу и обуздать такую мощь.»

И он уж повернуть хотел и обойти диковинное диво стороною, как вдруг раздался долгий вздох, которым понесло, как ураганом, коня и всадника его.

Поднялись веки, тяжёлые и морщинистые, как старая дубовая кора, и глянули два огромных, в прожилках узловатых, налитых тёмной кровью, мутных глаза. Шевельнулись ноздри, из которых волосы торчали, как вязки хвороста, и раздался голос, подобный камнепаду:

— Кто потревожил тяжкий мой покой? Кто разбудил меня от векового сна?

А Еруслану нечего сказать — вот он, весь на виду, и спрашивать не надо. Хотел ведь пройти сторонкой, да не удержался — полез тут со своим копьём! И он учтиво говорит:

— Не беспокойся, голова. Я еду по своим делам. Сейчас вот обойду тебя сторонкой, и снова сон твой будет тих и мирен.

— Нет, не пройдёшь. — сурово возразила голова. — За твою наглость тебе придётся поплатиться жизнью. Я сотню лет спокойно спал и видел сны о юности своей, когда горы были мне, как бугорки земли, а пропасти — как ямки на дороге. Явился ты, порушил сон, теперь плати — таков закон.

— Чего же требуешь ты, голова?

— Сразись со мной, попробуй дерзким своим оружием убить меня.

— Я не хочу.

— Тогда прощайся с миром!

И тут же голова потянула в себя воздух — коня и всадника, как вихрем подхватило и понесло ко рту. А там! Там полный рот чёрных, как смола, зубов, и каждый зуб, как мельничный жернов!


Беда пришла! Как быть — нет у Еруслана Лазаревича меча! Нечем ему голову седую порубить, нечем великана погубить!

Тут он со всей силы изловчился и на скаку метнул в глаз великану булаву. Взревела голова, откинувшись назад, открыла тайну, что хранила под седыми волосами — не было у головы ни шеи, и ни туловища!

Озлилась великанья голова, собрала губы в дудку и так поддала, что богатыря снесло обратно на две версты, а может быть, на полторы — мы не считали.

— Ну ладно, дуй, вояка! — раззадорясь, крикнул Еруслан. — Тебе не повернуться ни направо, ни налево — ведь шеи нет у тебя!

И он под яростные вопли утратившей рассудок головы помчался вкруг, как ранее и собирался — обошёл смердящую струю. Вот сбоку заскочил, копьё железное он в стремя упирает и со всей мочи лошадиной на великана налетает. Как врезал по башке! Как остриём упёрся в край широкий шлема, как навалился, привстав на стременах, так и стронул с места целый холм, поросший за древностию лет по шишаку еловым лесом.

Тут заскрипела голова, задрожала, наклонилась и вдруг, как камень, покатилась!

Как глянул Еруслан в то место, где когда-то была у головы шея, и удивился: дыра большая там сквозит! Пустая оказалась голова — за многие года сожрали черви болтуна!

А он в запале боевом — несётся, чтобы расправиться с врагом! Лишь подскочил, копьё занёс, хотел ударить в глаз… и опустил.

Издыхает голова, тощает, съёживается, как пустая оболочка. От шлема отлипают виски и оставляют волосы седые на пропотевшем за года металле. И сам металл сминается, ломается, как кожа пересохшая. Ужасная картина!

Смотрит Еруслан и печальную слезу роняет: как долог век был великана, и всё же наступил конец. А человеческая жизнь длиною в двадцать-сорок раз короче! И сколь ни суетись, сколько ни мечись по свету — конец один: тлен, смерть, бессилие и гниль!

А голова меж тем свой мутный глаз приоткрывает, и сморщенные губы размыкает:

— Спасибо, Еруслан, тебе. Спасибо, что прервал мой страшный сон, который много лет мне был заменой жизни. За то открою тебе тайну, которой стражем три века я служил. Я здесь не зря поставлен средь пустого поля — ни мёртвый, ни живой. Под этой головой хранится дивный меч — волшебный — который лишь один способен чернокнижника убить. Лишь этим волшебным оружием, откованным у древнего народа, покинувшего лик земли, меня и можно было обезглавить. И стал я сторожем над тем клинком, который разделил мою главу и моё тело. Лишившись крови, стал я тянуть живые соки из земли, поскольку из земли когда-то поднялись мои братья и весь мой народ. За много лет я истощил здесь всё живое, и сам стал чахнуть, и землю отравлять собой. Так вот, возьми на месте, где моя стояла голова, тот меч, которого боится враг мой. Пойди и уничтожь. И меч навеки твой — твой и твоих потомков.

— Мне жаль. — печально отвечал отважный витязь. — Но у меня другой путь и другая цель. Когда-нибудь, клянусь, я отомщу за смерть твою. И кто же враг твой?

— Черномор. — тускнея глазами и едва ворочая иссохшим языком, прошептала голова. — Этот мерзкий заклинатель, похититель жалкий девушек и жён.

— Что?! — вскричал поспешно Еруслан, бросаясь к голове и требуя ответа: где обитает Черномор, какою он владеет силой, в какую сторону идти?

Но, не было ответа — последний вздох сорвался с бледных и холодных губ.

Поник Руслан. Потом поднялся, отправился туда, где в сыром и липком круге стояла прежде голова. Там он и нашёл блистающий клинок, к которому ни грязь, ни сырость не могла пристать — он светел был и ярок, словно не лежал три сотни лет во мраке и тёплом смраде старой головы.

* * *

От бури не оставалось и следа — как будто лишь примерещилось. Но, маковичные луга словно обновились — и ране они были хороши, а нынче стали просто необыкновенны — такое благоухание вокруг, такая свежесть! Не нанесла свирепая буря никакого вреда ни земле, ни чудному розовому саду, ни волшебному дворцу. И море, оставив свою прежнюю ярость, нынче плещется и ласково смёется.

Два путника проснулись далеко за полдень. И снова вовлеклись в забавы, купание, веселье. Снова толпа прекрасных дев, снова лобзания, снова сладостные перси, нежные ланиты, томные очи, лебединые объятия. Короче — надоело.

— Послушай, меня уже тошнит от лукума, халвы, орехов и пирожных. — сказал Румистэль товарищу, выглядывая меж двух благоухающих потоков украшенных розами, магнолиями, лилиями и гиацинтами волос — чёрного и золотого. В то время, как две гибкие и стройные нубийки умащали драгоценными маслами его ноги.

— Я в жизни столько не купался. — признался хан. — Мне кажется, с меня содрали не только старую, но и новую кожу.

— А как ты думаешь, не задержались мы тут?

— Девушки, ну хватит полировать мне ногти на ногах! Идите и натрите розовым маслом мои сапоги! — ласково велел хан, выпроваживая прочь танцовщиц.

Он взял с подноса сладкий пирожок, откусил, скривился, выплюнул.

— Мяса хочу, в жизни больше сладкого в рот не возьму! Драпать надо, Румистэль! У меня в степи целый стан стоит с высокими шатрами, а в стане том три тысячи наложниц. Хотел я перещеголять гаремом своим царя Соломона, да понял, что не потяну. Вот оттого и сбежал от них. Продать их, что ли? Нет, как-то не по-княжески.

— А зачем тебе Радмила? — осведомился Румистэль, с сомнением глядя на столы, полные изысканнейших яств.

— Да думал, может, эти северные девы с их неприступностью и холодностью взволнуют сердце и востревожат ум. Я слышал про загадку женщины и всегда смеялся. Я полагал, что этими химерами себя тешат те, кто просто не умеет быть счастливым. Теперь, когда я вспоминаю эту сдержанную скромность Радмилы, её холодную грацию, её изящное скольжение меж пьяных гостей — она умеет оставаться неприступной среди бушующего людского моря! Это ли не достоинство! Я слышал, что жёны славянские со своими мужьями холодны и целомудренны. Да, уходя в походы, я буду оставаться спокоен за мою супругу, не то что мои наложницы — за ними глаз да глаз! Нет-нет, да кого-нибудь в мешке приходится бросать в пустыне. Да, с ними просто и легко — они податливы, как масло, но каждый вечер брать супругу боем — это нечто!

— О да! — с иронией отозвался Румистэль, глядя на ветреного и непостоянного, как ветер, хана Ратмира. — Но я не буду помогать тебе боем брать Радмилу. У меня другое дело: мне нужно достигнуть колдуна и изъять у него все его чёрные книги. Он слишком распоясался и стал злоупотреблять своим талантом.

— Да? — удивился хан Ратмир. — А я думал, что ты находишься в вечном ученичестве и думал поживиться у чернокнижника его магическим приёмом — сам сказал.

— Уничтожать магическую нечисть — моя работа. Я дивоярец. — кратко ответил Румистэль.

— Раз так — в дорогу. — распорядился хан, вскакивая с кушетки и сбрасывая с себя просторные кисейные одежды. — Подать мне рубашку, халат, ичиги, шапку!

Притаившиеся за аркою девицы вбежали с плачем и стали умолять обоих странников не покидать их гостеприимный кров. Они-де и мясо будут подавать им, и пирожки с печёнкой, и окорока, и буженину, и пельмени, и шашлыки, и гуся жареного, и уток с черносливом, и устриц…

— Тьфу, вот устриц я особенно презираю! — воскликнул хан Ратмир. — Простите, милые, нам некогда — нас подвиг ждёт!

И так, решительно развинув толпу рыдающих красавиц, он устремился прочь по залам, срывая драпировки и скидывая груды покрывал — он требовал вернуть ему ичиги, халат, соболью шапку, рубаху, шёлковы штаны и особенно — вернуть стальные латы.

Девицы с ужасом взирали на погром и с воплями помчались доставать старательно запрятанное имущество гостя. Также всё вернули и его товарищу — стиранное, глаженое, отполированное, зашитое, раздушенное благовониями.

— А если баньку на дорогу? — с надеждой спросила предводительница этого обольстительного стада.

Оба гостя испустили громкий вопль и принялись ещё быстрее наряжаться в свои латы.


Выйдя на просторный двор, они сыскали среди сказочных беседок, розовых шпалер и клумб своих коней. Всё было замечательно, но Румистэль вдруг с подозрением стал оглядывать свою кобылу, пока Ратмир душевно прощался с красавицами и каждой клятвенно обещал, что вскоре непременно вернётся к ним.

— Поехали давай. — сказал сердито Ратмиру Румистэль. — Пока с тобой мы прохлаждались у волшебных гурий, твой Сивый обрюхатил мою караковую кобылу! Куда теперь мне ехать на беременной лошади?!

— Э, нет. — оторвавшись от лобзаний и внимательно всмотревшись, отвечал степной кочевник. — Тут не мой красавец поработал — твоя кобыла брюхата не третий день. С кем спуталась она? Ну ладно, там увидим. Ну, и куда наш путь лежит?

— Сейчас увидим! — со смехом отвечал волшебник. Он достал из рукава маленькое зеркальце в тонкой фигурной оправе и взглянул в него. Потом стал медленно поворачиваться в сторону, держа вещицу на вытянутой руке. Внезапно зеркальце блеснуло, и Румистэль вгляделся в него.

— Я вижу берег широкой реки, песчаный обрыв и старую иву. — сказал он.

— Ждать нечего — поехали. — ответил Ратмир. — До Днепра нам трое суток добираться.

Странники вскочили на коней и поспешно покинули сии чертоги наслаждений.

* * *

По берегу Днепра метался в бешенстве Рогдай. Его точило злое волчье чувство — он ненавидел своего врага. Проклятый Еруслан — он всему виною! Он перебёг дорогу славному Рогдаю! Он втёрся лестью к отцу Радмилы, он похитил первый взгляд пугливый, который юная царевна обронила из-под густой вуали! Заманил, околдовал, похитил! И надо же — всё это он легко проделал прямо под носом у Рогдая! А кто он был? Какой-то жалкий оборванец, холоп дворовый, пёсья требуха! И вот теперь он ускользнул от рук Рогдая! И нынче тоже ускользнул!

Витязь молодой устало опустился на траву, скинул соболью шапку, провёл ладонью по вспотевшему лицу. Сегодня что-то жарко — солнце так и печёт с неба — так что рассудок как будто мутится, и чувства в неистовство приводит.

Рогдай в душевном изнеможении расстёгивает ворот, водой из фляги мочит лоб. Глаза его невольно блуждают по берегу реки, по дальней роще, по тонкой линии тропы и взглядом задевают мирно пасущегося жеребца. От этого мысли отчего-то перескочили, и подумалось Рогдаю отстранённо: а почему же жеребец? Откуда жеребец? Разве у него была не караковая кобыла? Но это странное, ничем не объяснимое видение снова затонуло в глубинах памяти, что тяжкой, медленной волною то накатывала на Рогдая, то отступала — кто не сойдёт с ума?

Он вспомнил: как ехал по склону заросшей дремучим лесом горы, как крался за деревьями, глядя на двоих, которые ограбили и бросили его. Это проклятый Еруслан со своим проклятым колдуном!

Рогдай снова застонал, как от тяжёлой боли, но воспоминания продолжали всплывать.

Да, тогда он понял, что враг его неуязвим, пока с ним рядом этот проклятый чернокнижник. Надо как-то разлучить их. И Рогдай (или кто другой?..), кипятясь от злости, придумывал и отвергал планы разлучения этой нечистой пары. Но, тут произошло нечто удивительное, как будто кто-то откликнулся на неистовую мольбу Рогдая. Кто-то? О, да — Некто!

Рогдай с улыбкой посмотрел на перстень, украшающий его средний палец. Как чудесно, у него теперь есть покровитель! Да, это он тогда надоумил Еруслана покинуть своего охранителя — вот дуралей! Шалея от восторга, Рогдай (нет, это точно был Рогдай?) тогда слушал из-за кустов, как Еруслан отказывается от помощи колдуна. Слышно было плохо — немного далеко, но потом холоп поднялся, сел на своего коня и ускакал, а колдун остался! Вот тут не мешкая Рогдай (да что же так в виске стучит?!) кинулся следом за соперником, а тот уже вовсю нахлыстывал к мосточку. Знал, подлый, где искать Радмилу, а с нею царство Лазаря (упокойся его душа!)!

Тут Рогдай смело ринулся вдогонку, да вот незадача — отчего-то унесло его куда-то в сторону от Еруслана. Потерял он своего врага! И с тех пор рыщет по обоим берегам Днепра, шарит по лесам. А нынче пришла ему в голову страшная мысль: а ведь волшебником, похитившим Радмилу был как раз тот гадкий колдун, который ехал с Ерусланом! Они точно сговорились! Да, это сговор, чтобы не допустить Рогдая на царствование! Они тогда ведь как думали: что он поедет обратно в столицу и станет утверждать, что он и есть пропавший царский сын. Нет, погодите, ведь пропала-то царевна! Ай, шут с ним, неважно, кто пропал. Важно избавиться от претендентов на трон. А тут ещё этот язычник Ратмир! Раньше Рогдай думал, что он просто потешиться заехал на царский пир и что на самом деле ему не нужно царство. Но потом смотрит: а степной стервятник то тут, то там возникнет. А потом со всей своей подлой кочевничьей душой примазался к Рогдаю и давай ему в уши дуть, что он-де бескорыстно хочет помочь ему победить врага и что он мечтает видеть витязя на троне царском. Тогда они через этого степного князя заключат мир и будут мирно что-то там то да сё!

Витязь со злобой ударил кулаком в землю. Да, он был прост! А полагал себя искушённым в тонкостях интриг и междоусобиц! Эх, бурсак, учись у великих мастеров!

Он в тоске огляделся снова. Куда же подевался Еруслан? Ведь вчера только это было.


Ехал он по полю, искал своего врага. И чудилось ему, что вот как только обогнёт он эту рощу, как только минует тот овражек, так тут и встретит Еруслана. Тогда они сойдутся в битве, и мы ещё посмотрим, чьё оружие возьмёт! Не помнит Рогдай, откуда взялась на нём эта бранная одежда — прекрасный шлем, нагрудник, латы, кольчуга, перчатки и славный меч. Потом лишь догадался, что это подарок молчаливый его покровителя — волшебного перстня исполнения желаний. Разве не хотел он выглядеть, как богатырь, разве не мечтал блеснуть перед Радмилой, разве не желал, чтобы для его поистине царской красоты была и оправа достойной? Да, всё это он получил, а отчего? Оттого, что всегда почтительно обращался с высокими особами.

Ну да, он искал Еруслана. Много раз обманывали глаза Рогдая, много раз бросался он с мечом на мирно едущего путника, а то и на пень корявый, когда в сумерках ему казалось, что слышит он голос ненавистного врага. И вот вчера он не поверил своим глазам, когда утром увидел его едущим на знакомом кауром жеребце. Сам Рогдай тогда едва проснулся — всю ночь ворочался под навесом и рисовал себе в мечтах, как он своими руками свернёт Ерусланову кудрявую башку! Как локончики эти золотые поотрезает своим ножом в то время, как противник будет слёзно молить о пощаде и обещать, что впредь не взглянет на Радмилу! Вот так всю ночь лежал и предавался сладкой мести, а утром едва продрал глаза, как видит: скачет Еруслан по берегу — жив и невредим.

Вскочил тогда Рогдай в досаде, хватает верхнюю рубаху, ищет подстёжку, шарит шлем. В момент оделся, седлал коня и рванулся следом. Видел он соперника, как тот спустился на коне в низинку, что окаймляла быстрый ручей, текущий в Днепр, потом выбрался и поскакал далее. Был виден он на фоне светлого восхода. И вот прямо в чистом поле враг испарился с глаз! Вот так: был и нету!

Как тут не обозлиться? Ну явно же колдовство! Вот теперь Рогдай сидит на бережку и ждёт: не появится ли Еруслан опять? Хотя, едва ли. Нет, проморгал Рогдай врага! Не надо было раздеваться, не надо было расседлывать коня! Нет, всё время нужно быть настороже, а лучше подождать врага в засаде!


Рогдай вскочил с места и заозирался: ну, как враг выйдет, а он опять сидит!

Чувствуя себя безумцем от своей нелепой надежды (Еруслан уж, поди, сотую версту отмахал отсюда!), Рогдай прячется с конём в кустах и, сам себя кляня за глупость, ждёт, затаив дыхание. Ну, сколько так ты простоишь, Рогдай? Час, два, до вечера, неделю? Чем больше будешь тут торчать в кустах, тем дальше ускачет проклятый Еруслан.

Так, сам себя загнавши в злость, Рогдай спустя минуту выезжает из кустов. И тут случилось нечто удивительное.


Перед глазами витязя далёко простиралось широкое зелёное поле — ни человека, ни зверя, ни птицы. По краям оно окаймлялось синим лесом, да сверху наливался синевой шатёр небес. И тут прямо над травой, саженях в десяти, задрожал воздух — так бывает, когда горячие испарения земли размывают очертания предметов. Но, тут было что-то иное.

Воздух заколебался ещё больше, потом словно кто-то раздёрнул занавес, и в дыру явилось дикое и странное видение! Чужое поле, чужие небеса — всё, всё иное! Низко висят мутные, синие тучи, как будто небо воспалилось от бесплодия! Сухая, мёртвая земля и размытые очертания далёких гор. Было там ещё что-то, да Рогдаю было не до него, потому что из этого видения шагнул каурый конь со всадником на спине. И в тот же миг в этом сумрачном герое признал Рогдай врага! Но, в первый миг опешил: что за колдовство? Неужели подлый чернокнижник скрыл своего любимца от него? Вот где коварство! Он думал, что Рогдай ускачет, а тот не оплошал — он терпеливо ждал!

Ликуя от своей удачи, Рогдай рванул коня навстречу ненавистному врагу — как говорил ему его счастливый талисман, как учил его перстень исполнения желаний — бей врага, пока тот не приобрёл себе меча!


Опомнясь от своей задумчивости, едва покинув жуткую равнину, ещё помня битву с головой, Еруслан поднял глаза и видит: летит на него всадник с мечом наголо. Кому он снова помешал?

Рука схватилась за копьё, но тут же бросила его в сторону — у него есть меч! Меч-кладенец, подаренный огромной головою!

Сшиблись они в схватке, грянул гром, когда ударила сталь в сталь — булат в булат! Силятся превозмочь один другого.

Поднял глаза Еруслан и видит бешеные очи Рогдая. Вот кто противник! Тут вскипела Ерусланова кровь, дым ярости застлал рассудок. Нет, им двоим на земле не жить! Пока он не вырвет зубы этой змее, не будет покоя ни ему, ни Радмиле! Как он устал всё время чувствовать за своей спиной эту аспидную злобу! Куда ни пойди, эти глаза всё время жгут его!

Отлетели витязи друг от друга, словно разнесло их бурей. Соскочили со своих коней и снова схватились — брызги искр летят, звон идёт!

Дикая, ослепляющая ненависть придаёт Рогдаю сил — теснит противника он к берегу реки — загнать его в илистое дно и тогда Рогдай хозяин положения. Не будет Еруслану пощады! Но вот снова сцепились, так что ни двинуться, ни ударить — топчутся на месте — кто первый сдаст. Глянул Рогдай в глаза противника и дрогнул — смерть свою он так увидел. Твердо выражение этих ненавистных светло-голубых глаз — как будто сталь небесная блистает вокруг черноты зрачка.

Лишь на мгновение Рогдай ослабил хватку, как тут же ощутил, как неотвратимость дотянулась до него — холодная, безжалостная, вечная. Разрывая кольца, проникла под кольчугу, под латы лапа смерти и пронзила сердце. Вздох обронил Рогдай, разжались руки, на губы, щёки, лоб легла тень. Исчезла ненависть из глаз, и только изумление: отчего же, покровитель мой, ты не поддержал меня?

Он отстранённым взглядом глядит на тот клинок, что погубил его, соскальзывает с лезвия и падает на землю.


Печально смотрит Еруслан на погибающую юность, на прекрасного Рогдая. А тот скатывается с берега к реке, цепляясь мертвеющими пальцами за ивовую ветвь. Сползает перстень с пальца и остаётся на песке. Тогда две белые руки бесшумно выныривают из воды, охватывают нежно Рогдая тело, гладят лоб.

Глядит Еруслан в ужасе и содрогается: русалка с длинными седыми волосами смотрит на него и улыбается, как будто говорит: ты помнишь? Но, ни звука так и не обронив, увлекает умирающего витязя в пучину, и лишь водоворот смертельный остаётся в этом месте.

* * *

К вечеру прибыли на опустевший берег два путника на лошадях, мирно беседуя. Один отчего-то сокрушался, что его лошадь скоро не сможет нести его и надо ему как-то решать этот непростой вопрос. Другой же уверял, что его жеребец тут совершенно ни причём. Да что такое, сердился он, здесь в конях такой большой недостаток?! Найдём тебе, друг Румистэль, дикого жеребца, хан Ратмир его объездит, и будет у волшебника опять хороший конь.

Нет, отвечал волшебник, тут нет диких жеребцов — тут тебе не степь, тут каждая пядь земли принадлежит какому-нибудь князю. И лошади тут так свободно не гуляют.

Да как же не гуляют, не верит хан, а это что?

В самом деле, как-то странно: оседланный буланый жеребец гуляет сам собою — травку щиплет, мух хвостом гоняет.

— Да тут сражение было. — молвит Румистэль, глядя на растерзанную окровавленную землю.

— Да, очевидно, где-то тут лежит и побеждённый. — согласился хан Ратмир, с любопытством оглядываясь вокруг. А Румистэль уже соскочил с караковой кобылы и отправился искать следов. Пригнувшись, он кружил по берегу реки, потом заглянул к воде.

— Вот где закончилась схватка. — сказал он, спрыгивая на песок. — Вот здесь он скатился вниз и распростёрся у линии воды. Вот кровавый след, который почти смыла вода, но крови было много — песок впитал её.

— Не повезло молодцу. — кивнул Ратмир. — Бери его коня — хозяину он больше не понадобится. Если был он героем, его сейчас уже ласкают небесные пери.

Но Румистэль ничего не ответил, он заметил в песке у низко висящей ивовой ветви нечто интересное. Подобрался, взял в пальцы и изумился:

— Я знаю, кто это был! Неужели погиб?! Как жаль!

— Кто же? — поинтересовался хан.

— Рогдай. — коротко ответил дивоярец, пряча перстень в ладони, и погрузился в думы.

«Я сделал своё дело — я нашёл его. Сейчас бы можно и возвращаться, да жаль Ратмира оставлять. Я пообещал ему помочь в поисках Радмилы. Впрочем, и самому не хочется так скоро покидать эту зону наваждений — здесь всегда интересно и можно неожиданно встретить своих старых знакомых. Занятно так: облик прежний, а человек иной!»

Он поднял голову и посмотрел на воду. Вот где нашёл ты свой конец, Рогдай. А точно ли Рогдай? Вот так всегда в зоне наваждений — воспоминания и события пересекаются, рождая странные ощущения нереальности или, как он там сказал Ратмиру — дежавю?

В воде что-то неясно забелело, поднялось со дна, и встревоженный Румистэль увидел голову русалки. Глаза, как звёзды в ночи, волосы, как водоросли, растущие во тьме. А лицо светится, как цветок дурмана в густой лесной чащобе.

Не успел волшебник сказать что-либо обитательнице омутов и коварных водоворотов, как рядом со светлой головой всплыла ещё одна.

Черны намокшие кудри, как тьма ночная, а щёки покрыты смертельной белизной. Поднял утопленник веки бледные, и глянули на Румистэля глаза, похожие на лепестки фиалок. Прекрасен и страшен Рогдай, как видение из глубин преисподней. Губы бледные молчат.

Так посмотрели оба на дивоярца и ушли молча в глубину.

— Что это было? — потрясённо спросил Ратмир.

— Русалка. — мрачно отвечал волшебник. Он был задумчив и молчалив. Поймал коня, проверил содержимое седельной сумки. Потом расседлал кобылу, бросив седло на землю и оставив только узду. Привязал её к седлу буланого жеребца, вскочил верхом и молча тронул в путь — Ратмир уже давно нетерпеливо поглядывал на дорогу, наверно, втайне радуясь гибели соперника.


«Что-то было давно, что-то помню. Был некто Ромуальд — не его ли я сейчас видел в пучине, в объятиях русалки? Давно это было или недавно? Как будто время сомкнулось в кольцо и некто, кого я раньше знал, приблизился ко мне и стал частью меня. Всё это тревожит меня и я постоянно ощущаю присутствие чего-то. Впрочем, на то она и зона наваждения — здесь трудно сохранять самого себя. Вот Ратмиру хорошо — он прост, прям, незамысловатен, любит простые удовольствия, независим, имеет своеобразный ум и не расположен к рассуждениям о том, чего не понимает.»


«Почему так дрогнуло моё сердце, когда увидел я эти фиалковые глаза? Кто был мне Рогдай — соперник, враг. Так отчего же столь печально мне? Он посмотрел на меня, как будто вспомнил что-то, словно узнал во мне иное существо. Нет, зря я так — не стоит тревожить сердца химерами, которые иной раз память ложная выдаст прихотливо за подлинность. Как там сказал мой друг-волшебник — дежавю?»


— Куда теперь? — спросил Ратмир у спутника своего, когда они покинули место гибели витязя.

— Туда. — кратко обронил волшебник, поведя по сторонам своим диковинным мечом. Меч кратко вспыхнул, и оба всадника с караковой кобылой на поводу направились на восток.

Загрузка...