Воин-Врач

Глава 8 Первая кровь

Вот уж не думал, что такое в принципе случиться может. Хотя после всего, что уже произошло, с той самой аварии начиная, грех и удивляться, наверное. Правда, князь, кажется, тоже такого поворота не ожидал.

Последний суд был относительно простым: боярин, оставшийся в городе, не подхватившийся следом за войском и Ярославичами в Польшу, требовал выдать ему головой виновного в поджоге какой-то хозяйственной постройки. Разгулявшийся под утро киевский люд старался изо всех сил следовать договорённостям в части не трогать невиновных и непричастных. И грабить исключительно тех, кто нарушил данное городу обещание служить и защищать. Но близость добычи, общие настроения масс и, в особенности, брага затмили и без того невеликий разум боярскому закупу со странным именем Грива. Нескладный и плешивый мужик, сутулый, с лицом, изрытым оспой, как еловый пень, в котором обосновался муравейник, заметно страдал с похмелья и вину свою признавал полностью. Грозило ему из закупов перейти в полные холопы, он с этим явно смирился и судьбу свою принял. Удивил не он, а сам боярин, высокий, крепкий, с холодными колючими голубыми глазами, намекавшими на то, что он, как и предки его, титул и место при княже получил не за них, а за работу мечом или топором, как и полагалось дружинному. И звали его не самым ожидаемым и распространённым в Киеве именем Йорген.

— Слушай меня, князь! — начал вдруг он, когда все было вздохнули с облегчением. — Мало мне никчёмной жизни этого дурака. За то, что не уследил ты за порядком в городе, плати мне виру!

Сказать, что заявление это присутствовавших удивило, значит робко и малодушно промолчать. От Йоргена отпрыгнули стоявшие рядом, причём гораздо быстрее, чем не так давно от Микулы. Зато из ниоткуда вокруг образовались трое Гнатовых нетопырей, которых совершенно точно не было ни в толпе, ни поблизости. Левая бровь Всеслава чуть изменила угол. Больше снаружи его слепяще-яркое бело-алое бешенство ничем не проявилось.

— А если откажешь в вире, то призна́ешь, что не по силам тебе с Киевом-градом совладать! — закончил выступление Йорген.

Звук натягивающихся тетив и гнувшихся рогов тяжелых луков Яновых снайперов князь, может, и не слышал, но совершенно точно чуял. Как те тетивы, напряглись все внизу и наверху. Роман схватился за меч. В тени под крыльцом блеснули глаза Рыси, которого там тоже миг назад не было. На гульбище откуда-то очутились Вар с Немым, но стояли за столбами, снаружи, толпе и высокому городскому посольству не заметные.

— Верно ли я услышал, — на этот раз в голосе князя не было льда. Там вообще ничего не было, кажется: будто заговорила тёмная безлунная ночь. Или только что вырытая пустая могила. Пока пустая. — Человек, рекомый Йоргеном, лает великого князя Киевского?

Вокруг боярина стало очень свободно. Стоять с ним рядом не хотелось никому. Люд попроще, кончанские старосты и мастеровые, те и вовсе едва ли не под стены разбежались, чуя недоброе.

— Ряд о том, что волею люда Киева выбран князь хранить да беречь город, в руках митрополита. Подписан не так давно, честь по чести, на ваших глазах. Овчарню или свинарник Йоргена с пьяных глаз подпалил закуп Грива. Вчера ночью, — в голосе Всеслава было что-то от того самого Левитановского метронома, что слушали, затаив дыхание, все советские люди в годы войны. То ли размеренность, то ли спокойствие, то ли неотвратимость, граничившая с неизбежностью.

— Тот, кого называют Йоргеном, просит у меня денег за вчерашний день? И при этом хочет проверить мою силу, ставя под сомнение решение лучших людей Киева?

В очередной раз донеслись звуки улицы и даже еле слышная перекличка торговцев на Подоле — так тихо стало на княжьем дворе.

— Грош цена тебе, как князю! Грамотами да красными словами прикрылся⁈ Ещё, поди, и поединщика вместо себя выставишь, сам не выйдешь, за урон чести с меня спросить, собака⁈ — прорычал снизу боярин.

Князь развёл руки над перилами ладонями вниз, давая знак стрелкам и воям не стрелять и не трогать хама. То, что творилось во Всеславовой голове, за непроницаемо-спокойным лицом, за серо-зелёными глазами, почему-то напомнило мне рык тигра Шерхана из старого мультфильма: «Это моя добыча!».

— Урону чести моей нет в том, что шавка лает да норовит за сапог ухватить. А вот за то, что шавка норовит задрать лапу над уговором моим с градом Киевом, над Правдой старой, по которой заключён он, бешеную псину придётся убить. Чтоб заразу не разносила, — Всеслав скинул богатый красный плащ-корзно и направился к лестнице.

Немой и Вар шли чуть впереди, сыновья — немного позади. Я думал о том, что странновато это всё: и дурацкая провокация в первый же день, и готовность убить дурака на глазах духовенства. Которые, кстати, разительно отличались. Феодосий выглядел испуганным, Антоний — смиренно-опечаленным. А вот вид Георгия со свитой на смирение и тем более спасение души во благочестии походил, откровенно говоря, слабо. Они там, в просвещённой Греции, давно привыкли к тому, что все служители культа равны, но те, что повыше — значительно ровнее, и могут вполне приподзакрывать глаза на некоторые несущественные мелочи. В том числе и на посещения светских мероприятий. Или спортивных состязаний, к которым в этом времени относились и убийства себе подобных.

— Благослови, отче, — склонил голову Всеслав перед митрополитом.

— Верно сказал, княже, — чуть ли не нараспев начал грек, привычно обращаясь лицом к онемевшей пастве, — оскорбление воли народа киевского, выраженной и подтверждённой выборными набольшими людьми — грех! И тот, кто смел допустить такое, равен бешеной собаке! А за убийство её Бог семь грехов простит!

Оригинальная трактовка, ничего не скажешь. Но и князь хорош — получил благословение митрополита на прилюдное убийство боярина, да так обернул, что чуть ли не по воле святой церкви вынужден казнить смутьяна! Хотя, помнится, именем её много чего было содеяно и в этом, и в моём времени, и между ними.

— Дозволь, княже? — еле слышно раздался за спиной почти неразличимый голос Гната.

— Сам, Рысь, — отозвался так же, в бороду, Всеслав. Кроме них двоих никто не слышал того, как сотник вызвался выступить бойцом вместо князя.

— Он хорош, обоерукий, северные да западные ухватки знает. Спробуй степные, если доведётся, — уже отступая, тихо посоветовал друг. Предупредить успел, совет дал, прикрыть хотел. И наверняка, пойди что не так, белобрысого истычут стрелами с крыш и галерей-гульбищ. Но не так пойти не должно. Первая же проверка силы нового князя должна запомниться местным. Крепко запомниться.

Он и вправду был хорош. На кругу, что очертил секирой Ждан и обошли с крестами святые отцы, старался встать, чтоб Солнце мне в глаза светило. И мечами, добрыми, северными, работал ловко, уверенно, профессионально. Погонял меня чуть, проверяя, на что способен противник, чего можно от него ожидать. И через несколько пробных заходов, решил, что пора.

Всеслав берёг левую руку, скользя по утоптанной земле двора, уходя от ударов, которые многие из ахавших и вскрикивавших зрителей даже не видели. Мечи Йоргена всё набирали скорость, делая его похожим на хвостовой винт Ми-24. Князь едва не отвлёкся, будто увидев моими глазами ударный вертолёт, но успел отшагнуть и чуть отвернуть корпус, снова пропуская мимо гудящую сталь. И неуловимо коснулся своим мечом левого запястья боярина. Кисть повисла, побежала кровь, один из клинков выпал на землю. Судя по ране, которых я навидался, пожалуй, побольше, чем любой из здешних, почти все сухожилия перерезаны. Да так, что и в моём времени не всякий взялся бы сшивать.

Глаза Йоргена сперва побелели от боли, но боя он не прервал. И через несколько выпадов поймал князя на ту самую степную ухватку, которых, по мнению Рыси, не знал: остриё его меча поймало и крутануло Всеславов снизу вверх, резко и остро, выворачивая кисть чуть наружу. Отцовский меч взвился в небо, будто целясь в Солнце, блестя в его лучах, как вылетевший из воды жерех. Под вой толпы боярин оскалился и вскинул острую сталь над головой, явно рассчитывая развалить князя от плеча до бедра. Этот смог бы.

Как случилось то, что произошло сразу после того, как взлетел к небу клинок князя, даже мы с ним не поняли. Само так вышло. Будто тело Всеслава вмиг оказалось под моим контролем, и я сработал так, как смог. А смог удачно.

Правая кисть, словно враз озябшая, потеряв привычную рукоять меча, сжалась в кулак. Правый носок оттолкнулся от земли, задавая ускорение и силу. К движению привычно, натренированно за долгие годы, подключился поворот корпуса, движения плечами — и выстрел правым кулаком точно в бороду, под оскаленные зубы. Тут счёт шёл не на секунды, а, пожалуй, на сотые их доли. И я успел.

Хруст, что раздался при ударе, заставил моргнуть, вздрогнуть или вскрикнуть почти каждого на подворье. Звук этот мог бы, наверное, быть вызван сломанными зубами, что брызнули в стороны вместе с кровью. Которая хлынула, когда боярин, видимо, решивший сообщить мне перед смертью что-то напутственное, откусил себе язык, когда мой кулак влетел ему под подбородок. Но я видел, как поплыли в разные стороны его глаза, только что яростные, полыхавшие уже торжеством победы, а теперь совершенно пустые, стеклянные. Это был очередной в моей жизни чистый нокаут. Но тело князя оказалось крепче и сильнее моего, даже молодого. Поэтому, сухо говоря, произошла сочетанная травма. К укушенно-откушенной ране языка, перелому зубов и сотрясению мозга добавился перелом основания черепа.

Князь, к которому вернулся контроль над собственным телом, пока я формулировал диагноз, а точнее посмертный эпикриз*, успел не глядя поймать возвращавшийся обратно в соответствии с законом всемирного тяготения, меч. И одним движением вогнал его в ножны, блеснув клинком в ярких лучах Солнца. И время, до этого мгновения тянувшееся медленно, будто вон то облако над Днепром, напоминавшее голову бородатого мужика, ускорилось, словно пытаясь догнать само себя.

— Ещё я меч отцов обо всякую падаль пачкать буду, — буркнул Всеслав, сделав вид, что всё прошло именно так, как и было задумано.

И толпа взвыла, придя в себя только сейчас, до этого самого мига стоявшая в немом оцепенении. Орали все, тыча в меня пальцами, хлопая друг друга по плечам и обнимаясь. Азарт и восторг, довольно неожиданные, расцветили лица византийских священников. Страх и печаль по убиенному соседствовали в выражениях лиц чёрных Печорских монахов. Облегчением и обожанием светились почти все. Но особенно эти эмоции запомнились на лицах заплаканной Лизаветы и бледной Анны, вдовы кузнеца.

После был положенный пир, в ходе которого получилось уделить пусть немного времени, но каждому из высоких гостей. Рома под согласное кивание Алеся договаривался о провозе первых киевских грузов по нашим волокам на Двине. Глеб с сосредоточенным лицом слушал очередного торговца. Судя по опасливым взглядам которого можно было предполагать, что в ближайшее время обмана со стороны здешних негоциантов и представителей крупного бизнеса ожидать не стоило. Мы с отцом Антонием обсудили здравоохранение. После возвышенной беседы с митрополитом о том, что стоит ещё раз напомнить людям о важности и ответственности таинства крещения, за которое не грех и отблагодарить, разговор со здешним коллегой-главврачом был поистине как бальзам на раны.

Он рассказал состав той мази, что вчера пришлась так кстати. Мы даже изучили вместе результаты — он с искренним восторгом похвалил швы, что выдержали сегодняшнее испытание, и оба мы сочли состояние раны вполне удовлетворительным. Поговорили и о том, что души безгрешные во множестве до крещения не доживают. Младенческая смертность была ужасной, конечно. Я предложил настоятелю монастыря обучить хотя бы азам, основам родовспоможения способных прихожанок, чтобы у будущих матерей появилась хоть какая-то альтернатива повитухам, многие из которых, по словам Антония, и телёнка с целыми ногами принять не смогли бы. Он понарассказывал жутких историй про местные акушерские подвиги: и на кусок сырого мяса «выманивали» младенчиков, и скалкой по животам катали, чтоб «испеклись» они лучше и быстрее. Мрак Средневековья во всей красе, словом.

После этой импровизированной конференции по обмену опытом, я снова «отошёл в зрительный зал», а Всеслав с боярами условились о поддержке и взаимодействии, или что-то вроде того. По крайней мере, князь точно был доволен тем, что выяснил: сколько и чьих воев могли встать под его стяг, и в какие сроки. Получалось очень прилично. Ясно, что это всё только до тех пор, пока он находился на Киевском престоле, но всё равно чувствовать за собой серьёзную силу было приятно.

А вечером, привычно усевшись за тем самым столом во сне, глядя на спавшее спокойным и глубоким сном наше общее тело, продолжили неспешные разговоры о жизнях, таких разных, но очень во многом сходных. Всеслав объяснил, почему так отвлёкся, едва не попав под удар Йоргена, увидев моими глазами вертолёт. Был как-то сон ему: стоял в низине город каменный, а над ним тянулись к небу тонкие башни, с которых кто-то постоянно орал, протяжно и заунывно, на неизвестном наречии. Там ещё был дивный терем не то о семи, не то о восьми поверхах-этажах, с плоской крышей и крыльцом, на котором почти поместилась бы небольшая церковь. В увиденных в том сне картинках я с изумлением узнал очертания Кабульского национального военного госпиталя. Потом князь будто бы ехал куда-то на спине рычавшего огромного зелёного зверя. А после — увидел в небе цмоков, летучих змеев, драконов. Их громадные пятнистые туши пронеслись почти над самой головой, подняв на земле жуткие вихри. Страшные морды с огромными круглыми глазами, что смотрели вниз, как у хортов, охотничьих псов, взявших след. И струи дыма и огня, что изрыгали летающие чудовища наземь впереди нас, на что-то, скрытое за невысоким желто-серым холмом.

Я помнил этот выезд. И атаку звена Ми-24 по наземным целям — отрядам душманов, обложившим конвой почти у самого города. И то, как пришлось оперировать практически на земле, под рокот пулемётов, взрывы и крики. И вечный «афганец», ветер, что нёс в своём потоке множество мелких камешков…

Таких снов вспомнилось несколько, и у него, и у меня. И каждый раз происходило что-то странное. Тогда, после того, как «вертушки» ушли за холмы, а мы с ранеными возвращались в госпиталь, колонну обстреляли. Комвзвода «каскадёров», как сами себя называли бойцы отряда «Каскад», насчитал семь пулевых отверстий в моей гимнастёрке. Но ни одна пуля не коснулась тела. Он тогда просил, умолял почти, не проверять больше никогда так мою удачу. А потом стоял с чёрным, хоть и седым от пыли, каменным лицом над телами трёх своих ребят. Которых было уже не спасти.

Сон, в котором я скакал рядом со знакомыми теперь Гнатом и Алесем, под тучей стрел торков, тоже был ярким. Наши падали с коней или вместе с конями один за другим. Не сказать, чтобы стрелы врагов закрывали Солнце полностью, но что-то похожее было. И ещё этот звук, с которым наконечник впивается в живую плоть, разрывая её… Тогда семь стрел выдернул Рысь из кольчуги Всеслава, глядя на каждую из них с недоверием, а на князя — со священным восхищением. Видно, думал, что кожа княжья дублёная, не берёт её железо вражье. И кожух, что под кольчугой был, потом на просвет даже смотрел. Не верил, что так бывает, Богов славил за избавление вождя и друга от гибели. Павших мы вместе потом провожали. Долго, несколько дней. Потому что без правильной помощи опытных лекарей, без снадобий да ухода умирали парни. И тоже долго.

Сон, в котором мы сидели друг напротив друга за столом, даже в разной одежде неразличимые, как братья-близнецы, повторявшийся всё с новыми и новыми деталями вторую ночь, будто сделал нас ещё ближе. Это по-прежнему было странным и необъяснимым, но на сумасшествие походило слабо. А когда тело бодрствовало — всё было совершенно реальным, даже слишком. Боль, звуки, запахи, эмоции — во сне такого не увидеть. Похоже, мне и вправду выпал шанс прожить ещё одну жизнь. В новом, молодом теле, в высоком завидном статусе, пользуясь поддержкой и советами самого настоящего средневекового князя. Кто мог сделать такое? Бог, в которого я никогда не верил? Или Боги, в существовании и могуществе которых не сомневался Всеслав? Вопросов оставалось много, очень много. И очень хотелось верить, что этой, второй жизни, мне хватит на то, чтобы найти ответы хотя бы на часть из них.

* Эпикриз — суждение о состоянии больного, о диагнозе, причинах возникновения и о развитии болезни, об обосновании и результатах лечения, формулируемое по завершении лечения или на определённом его этапе. В случае летального исхода в эпикризе указывается причина смерти.