Воин-Врач

Глава 18 Стык мировоззрений

— Нехорошо выходит, княже, — тихо, дрожащим голосом, но без оглядки, как с берега в омут прыгая, произнёс Феодосий. Настоятель не пришёл на берег, оставшись на подворье с болящими, молиться за них, да компрессы на лбы класть.

— Что худого, инок? — не оборачиваясь, спросил Всеслав, глядя, как густо валили дружинные хворост прямо поверх скуливших в яме врагов. С перерезанными сухожилиями на руках и ногах.

— Ты убиваешь их жестоко, без пощады, без отпущения грехов! — князь не обращал внимания на него с тех пор, как тот осел в обморок на насаде. Теперь же, стоя не так близко к покойникам, Печорский целитель осмелел, видимо.

— Ты путаешь понятия, монах! — Чародей развернулся и прибавил голосу силы. Вопросы в любом случае нужно было решать, и обе наши памяти, что его, что моя, в один голос вопили о том, что делать это стоило лучше сразу, максимально эффективно и пользуясь любым удобным случаем. Да и неудобным тоже.

— В Писании сказано, что волею Господа воздастся каждому за грехи его, так?

Вокруг начинали исподволь собираться люди. Здесь были и дружинные, и горожане, и Ставровы лесовики, что впряглись помогать так, будто близкую родню хоронили. Хотя, может, так и было? Может, каждый из нас ближе друг другу, чем нам рассказывают другие, совершенно точно далёкие?

— Так! — бесстрашно кивнул, соглашаясь, Феодосий.

— Ты лечишь людей словом Божьим, молитвой, травами и снадобьями, так? — князь читал труды по этике и риторике. Я сдавал философию, политэкономию и теорию марксизма-ленинизма. Зря ты взялся с нами спорить, дурачок.

— Так! — не понимая резкого изменения темы разговора, снова согласился он.

— Ты — суть орудие в руце Божьей, коим помогает Он и страдания облегчает. Так ли?

— Так! — едва не крикнул монах.

— Я воздаю за грехи, творя сказанное в Писании. Я несу волю Бога, служа орудием в руце его, как и ты. Так за что лаешь меня перед людом Киева, Феодосий?

Монах разинул рот и глаза, как и половина слушавших.

— Ты с отцом Антонием видел сам, как водил Господь рукой моей, спасая жизни мучеников на насаде. Тех, кто, живота не пожалев, собой, телами своими закрыл женщину с младенцем! Которые суть Пресвятая Дева Мария и сам Христос!

Всеслав вещал так, как и не снилось ни иноку, ни настоятелю, ни самому митрополиту. Даже я такого навскидку вспомнить не смог из той, первой жизни, где ораторов, докладчиков и прочих трибунов навидался вдосталь. Народ вокруг замирал, разевая рты. У Феодосия трясся подбородок и нижняя губа, видимые сквозь его небогатую бородёнку. Стыдить и учить Чародея он взялся, пионер!

— Ты и весь Киев-град своими глазами видели, как той самой руцей своей перенёс меня Господь, не дав разбиться, с обрыва на струг этот, откуда злодеи насад в щепки, в труху разносили! Бронебойными, монах, наконечниками! В живых и безоружных бабу и малыша!

Князь не кричал. Он рычал. Это разные понятия, разные явления, и эффект от них бывает разный. Ученик настоятеля дрожал и плакал. Берег замер весь, до единого человека, как огромной дланью придавленный, слушая раскаты рыка, что разносились над водой, набирая силу, и отражались, набрав мощь, от городских стен.

— Сказано в Писании: «не мир Я принёс вам, но меч!». Так? — князь даже чуть подался к монаху, не сходя с места. Тот отшагнул, чудом не свалившись навзничь. Ну, и Рысь вовремя за шкирку удержал.

Ответить привычное «так!», ни твёрдым, уверенным, ни каким бы то ни было другим голосом Феодосий не мог и не смог. Лишь кивнул судорожно, продолжая плакать.

— Вот! — грянул рык над головами, а в правой руке князя появился и взвился в темневшие небеса отцов меч.

— И вот! — в левой взмыл второй, Гната Рыси.

— Одним отец опоясал меня, велев жить по Чести да Правду хранить. Второй мне друг отдал перед сечей лютой с сатанинским отродьем на струге том. Этими мечами вершилось правосудие Божье! И будет так впредь!

По берегу пополз согласный гомон, пока негромкий. Но и я, и Всеслав знали, какой шумной могла быть толпа. И как быстро это могло произойти. И какой эффект давало.

— И нет мне разницы, кто Честь да Правду помнит и хранит: здешний ли, полочанин, новгородец или какой иной! Помнят Честь и Правду и Небо, и Солнце, и Земля наша. Одна для всех! И имя ей Русь!!!

Вряд ли этот берег знавал подобное. Многоголосый вой толпы, слившийся в гул и грохот стартующей ракеты, нёс над Днепром, над лесом и полями, над всей Землёй Её имя. Народ скакал, махал руками, вздымал сжатые кулаки, рыдал и хохотал. Каждый чувствовал себя частицей чего-то огромного и великого. И чувство это с непривычки переполняло, хлеща через край, захватывало дух и очень нравилось.

«А неплохо выступили» — вырвалось мысленно у меня. «Есть такое дело» — согласно и довольно отозвался Всеслав. «Доиграть бы, допеть куплет» — то, что было бы сказано сейчас, совершенно точно запомнилось бы каждым накрепко. И спорить отдельно взятые сомневающиеся точно не рискнули бы. «Верно говоришь, Врач!».

И стоило рёву толпы чуть успокоиться, как берег снова накрыл голос князя:

— Скажи мне, люд русский, по Чести, по Правде ли сохранить жизнь мрази и нелюдям, что грабят безоружных, оставляют детей сиротами, мечут стрелы бронебойные в беззащитных баб да малышей⁈

— НЕ-Е-ЕТ!!! — взвыла толпа.

— Тогда за работу, люди добрые! Справим тризну, проводим героев-богатырей достойно! А вражьи души паскудные пусть Бог судит.

Народ расходился, оживлённо гомоня. Всхлипывал, сидя на земле, монах с разбившейся вдребезги парадигмой. Полыхали радостью лица ближней дружины. Каждый из которой тоже ощутил себя частью великой силы, больше, чем родной десяток, чем сотня, чем всё войско Всеславово.

— Буривой сомневался, всё в ум взять не мог, как ты сладишь с долгогривыми, — Гарасим неслышно появился рядом, став так, чтобы Ставр видел меня, а я его. — Зря, вижу, сомневался. Пышешь ярью, княже, пылаешь, что факел в ночи. Редкий дар, да верному человеку достался. Ух, аж до нутра пробрало.

Старый, много и страшно битый, повидавший на своём веку всякое, воин вздрогнул и поёжился в своём плетёном гнезде-коробе, нахохлившись, как сыч.

Мне пришёл на ум какой-то дурацкий американский фильм, где какой-то вождь повстанцев, где-то чуть ли не на Марсе, прятался от тамошних полицаев на теле здоровенного мужика, как гриб-чага, потому что был мутантом. Было что-то общее, действительно.

«А Америка — это где?» — с интересом уточнил Всеслав. «Да там же, где и Марс с мутантами — нигде пока. Глядишь, и не появится ни их, ни её» — задумчиво ответил я.

— Слово в слово передай Буривою речь княжью! Понял ли? Запомнил? — Ставр пихнул локтем назад, в широченную медвежью спину.

— Да, дядько. Тут любой слово в слово запомнил. Детям-внукам расскажут, — неожиданно почтительно прогудел Гарасим.

«Прав ты был, Врач. Неплохо выступили» — князь был очень доволен. Как и я.

Стемнело как-то неожиданно быстро. Гнатовы нетопыри раздобыли где-то просмолённых тряпок и вмиг навертели факелов, навтыкали в берег каких-то шестов-кольев, едва ли не с ближних плетней надёрганных, и от насада, что чернел горой на фоне воды, потянулись лучи-цепочки огней, плясавших над головами. А ловко придумали, молодцы: помимо подсветки ещё и по секторам толпу разбили. Мастеровые, торговые и лесные стояли отдельными группами, и попов-монахов в «Ставровом секторе» ожидаемо не наблюдалось. Зато у каждого факела возвышалась фигура одного из Ждановых великанов со знакомым здоровенным копьём. Рысьины так в глаза не бросались и на свет привычно не лезли, но каждый, наверное, даже из горожан, знал: стоит начать буянить или потянуться за железом да дубьём, как в спину или под бороду тут же уткнётся что-то острое и холодное. И до отвращения спокойный голос скажет негромко на ухо: «Неа. Не надо».

Народ запрудил всю портовую площадь, сидели на крышах каких-то построек и на деревьях. Их было много. Пришли седые старики. На руках матерей капризничали дети. И почти все были в простой серой домотканой одежде, не щеголяя на поминках ни высокими шапками, ни дорогими шубами. Почти, но не все.

Внезапно непроглядное небо со стороны обрыва слева, откуда летел, кажется, уже так давно крылатый волк с оборотнем-седоком, осветила зарница. А через некоторое время над замершей толпой раскатились далёкие звуки грома. Крайне неожиданные в осеннюю пору, да без привычных ветра и дождя.

«Скачет уже. Пора и нам начинать.» — выдохнул Всеслав и шагнул вперёд.

В памяти вдруг пронеслись образы из далёкого предвоенного детства: жаркое лето, тёмные сизые облака, наползавшие на яркое Солнце, что одевали улицу в тени. И уверенный голос отца. Он учил по наручным часам, по секундной стрелке, определять, далеко ли гроза. Мы хором считали, сколько секунд прошло со вспышки молнии до первых громовых ударов.

— Запомни, сынок: грозы бояться нельзя. Ты будущий мужчина, солдат, воин. Мы не боимся молний и грома ни на небе, ни на земле. Их пугаются только тёмные деревенские старухи, да ещё куры и прочая скотина — прячутся и дрожат. Не прячься, сынок, и не дрожи. Бояться глупо, скучно и неинтересно!

Всеславова память принесла почти такой же разговор, только время они с его отцом измеряли спокойными ударами сердца. Оно и сейчас у нас билось ровно, размеренно.

— Слушайте меня, люди добрые! — полетел снова над головами Всеславов голос. И огни факелов качнулись в такт ему. — Мы провожаем честных воинов! Храбрых корабельщиков-гребцов! Двух безвинно убитых вдовиц-старушек, что всю жизнь растили детей и учили их добру и Правде!

На словах про добро за обрывом снова зарокотало, а зарницы полыхнули уже с обеих сторон.

— Их жизни отняли душегубы, убийцы и разбойники! Но клятву верности нарушить не вынудили. Каждый до последнего стоял на своём, спасая тех, кому служил! Без сомнений, без страха, с одной только верой!

Воздух стал гуще, а раскат грома, казалось, ощутился каждым, всей кожей и всей душой. Края неба сверкали всё чаще.

— Я клянусь, что семьи и дети тех, кого мы провожаем сегодня, не будут знать нужды! Дети и внуки павших вырастут, храня в сердцах память о них! Пусть каждый знает, что Честь и Правда живы и почитаемы на Руси!

Грохнуло сильнее, и мне послышались одобрение и удовлетворение в этом звуке. Вряд ли радовалась атмосфера. А вот на так часто поминаемых Всеславом Богов похоже было больше. Вспышки будто сливались, и в бликах их было видно, что смотрели изумлённые люди не на князя, а куда-то ему за спину, выше, да с такими лицами, что остро захотелось обернуться и вскинуть мечи. Но сперва нужно было договорить. Гроза приближалась быстро, время от вспышек молний до ударов грома сокращалось, фразы надо было кроить короче, чтоб укладывались меж ними.

— На всё воля Божья! И я, князь Всеслав, сын Брячислава, с земель Полоцких, при всём народе русском клянусь, что я и вои мои всегда будут беречь и хранить Правду, и Честь!

Шарахнуло так, будто всё Небо кто-то расколол прямо за моей спиной. А не сводившие с него глаз люди стали валиться на колени.

— Прими души павших сегодня, Отец Небесный! И клятву мою прими!

Всеслав развернулся спиной к толпе, разведя руки в стороны.

Сполохи зарниц уже почти не гасли. А на небе, над мачтой струга, клубились чёрно-синие тучи. И молнии змеились на них понизу, как седина в густой бороде. И вспыхивали в разрывах выше, в невероятных огромных провалах-глазах, что смотрели в самую душу каждому на земле.

Гром ударил так, что едва не сбил с широко, крепко расставленных ног. И в грохоте можно было услышать что угодно: торжество, согласие, хохот. Я услышал слово «Прав!», прозвучавшее так, если его прорычала бы невероятных размеров гора.

Белая изломанная стрела, поток пламени толщиной с дерево, разорвала небо и вонзилась прямо в мачту. И струг полыхнул разом, весь, от носа до кормы. Вспыхивали ветки под ним, как сухая солома. А от клубов неожиданно светлого в ночном небе дыма полетели снопы искр. Как крылатые души тех, кого позвал и принял сам Бог.

Струг прогорел, вскидывая к чёрному небу ворохи искр, когда ломалась и трескалась древесина, за считанные минуты. Над горой золы и углей поднимались тонкие светлые дымные змейки. Ветерок, неожиданно лёгкий и тёплый, дул от города, с горы, чуть клоня их к воде. Небо очистилось от туч, выступили яркий серп растущего месяца и бесчисленные звёзды. Ни единой дождевой капли так и не упало.

— Ну-ка, поставь меня к нему поближе, Гарась, — проскрипел из-за спины голос Ставра Черниговского.

Лесной великан подошёл неслышно, как и Рысь, что появился с другой стороны, слева. Склонив голову, развернулся и сел с прямой спиной, установив на землю плетёный короб. Вытянув руки из лямок, повернулся обратно. И неожиданно опустился на колени. И глаза его блестели тревожно. Как и терявшиеся в косматой бородище мокрые дорожки от них. Заплаканных лиц в молчавшей толпе было большинство, но именно его слёзы поразили, как нечто уж и вовсе невероятное.

До тех пор, пока из кузова не вымахнул с неожиданной прытью, как чёрт из табакерки, старый воин. Крепкие, изрубленные в давних сечах, руки его вынесли короткое безногое тело и опустили наземь. Покрытое морщинами и страшными старыми шрамами лицо тоже было сплошь мокро от слёз.

— Я тьму раз видал, как люди говорили с Богами, — на весь берег хрипел он, будто привычно перекрывая голосом шум сечи. — Что со Старыми, что с Новым. Под ночным небом, под сводами храмов и пещер, при свете дня и во тьме ночной. Помогая себе песнями, дымом трав да кореньев, отварами да снадобьями. Бесчисленное множество раз люди просили Их, жаловались, умоляли, обещая взамен разное. И вот он, первый и единственный раз за всю мою слишком долгую жизнь, когда Бог ответил! Вслух! При мне! При каждом из нас! — раскинул он руки, и за спиной его качнулась и зашумела морем будто просыпавшаяся толпа.

— Это, люди, чудо настоящее! О таком детям-внукам говорят, каждый раз радуясь и душой теплея, вспоминаючи! Как живыми глазами Бога видели! И того, кто говорил с Ним. Не прося, не плачась, а клятву верности принося!

Они утирали слёзы. Не поднимаясь на ноги. Будто ожидая чего-то ещё.

— И каждый, кто за спиной его стоял перед Богом, на себя часть той клятвы принял! И от каждого из нас ждёт теперь Он обещанного. Не подведём, люди, Бога! И великого князя нашего не подведём! Сами Честь и Правду беречь станем, детям и внукам заповедуем! И тем славна и велика будет земля наша. Русь!

— РУ-У-УСЬ!!! — подхватила хриплый крик старого воя толпа. Дождалась.

Как и положено на тризне, каждый принёс к дымившейся куче золы и углей жмень землицы или несколько камней. Народ тянулся торжественной молчаливой лентой, которой не было ни конца, ни края. И было их много. Почти весь город был на берегу. И за неполный час, наверное, над могилой вырос курган, высотой почти в тот самый струг, что забрал в последнее плавание на небо души тех, кто встретил удар молнии на лавках и вдоль бортов. И тех, кто был под досками днища.

После была сама церемония поминок, здорово отличавшаяся от тех, что видел я. Похожими были, пожалуй, только добрые слова, адресованные покойным, да воспоминания из жизней от тех, кто хорошо знал их, от родни и друзей-ратников. Не было ни привычной кутьи, ни ожидаемых скорбных лиц. В этом времени провожать в последний путь принято было весело, с песнями и плясками, с кострами и хороводами. Да и путь, судя по княжьей памяти, был не последним. Это у греков покойники дожидались второго пришествия, и ждать им предстояло ох как долго. У северян войны попадали в геройский терем, где пили, ели свинину, пели песни и хвастались. То есть занимались ровно тем же, чем и при жизни. И, вроде как, ожидали какой-то последней битвы, когда в одном ряду против каких-то демонов или злых Богов встанут все, живые и мёртвые. Души русов же имели все шансы появиться на земле без такого долгого ожидания. Как учил дедко Яр, каждый, кто жил по совести, и не запачкал себя злом сверх меры, мог народиться в мир снова. Бывало, даже в той же самой семье, в том же роду.

Я вспомнил истории, как у каких-то восточных, Тибетских, вроде бы, монахов в моё время в ходу было то же самое. Когда умирал их главный Лама, по провинциям, сёлам и кишлакам, или как они там у них назывались, выезжали гонцы. И непременно находили пацанёнка, который потом безошибочно определял в куче подделок настоящие вещи, что принадлежали мёртвому патриарху. Традиции было несколько тысяч лет, и заканчиваться она не планировала.

Как человеку, от мистики и религии далёкому, мне все эти концепции были одинаковы. Но, как врачу, тем более с недавних пор живущему второй раз, идея бесконечного круговорота душ и торжества жизни над смертью была значительно ближе.

Этим отстранённым морально-нравственным и духовным размышлениями мы с Всеславом предавались уже по пути на княжий двор. Ему, а точнее — нам, предстояла встреча с любимой женой после долгой разлуки. И мысли об этом тревожили обоих. Почему-то сильнее, чем беседы с Богами и полёты на крылатых волках.