Воин-Врач

Глава 5 В князи

Мы с сыновьями стояли на крытой галерее, что шла вокруг двора на высоте второго этажа. Память, общая с Всеславом, подсказывала, что называлось это весёлым словом «гульбище». На этом, в принципе, веселье и заканчивалось.

Вчера насмерть перепуганная начавшимися беспорядками дворня едва ли не на карачках ползала вокруг меня и ближней дружины, умоляя пощадить, не сиротить детишек. Особенно это оригинально смотрелось от сытых безусых хлопцев, что были тут кем-то средним между курьерами и младшими помогайками. Им хорошо если по четырнадцати исполнилось, и насчет того, каких детей они бы оставили сиротами, внезапно помри, возникали вполне резонные сомнения. По высокому и широкому всходу нас едва ли не на руках занесли в терем. Но сперва мы, рыкнув на севших на хвост мажордомов, горничных и прочих буфетчиц, проверили сверху, визуально, посты и прослушали доклады от сотников. Выходило вполне спокойно и умиротворяюще: все по местам, подступы просматриваются на перестрел, периметр закрыт, ни войти, ни выйти. Говорил Гнат, остальные согласно кивали, глядя на меня и сыновей с искренними улыбками.

— Ратникам слова мои добрые, харчей лучших и по десяти кун* каждому, — определил Всеслав под одобрительный гул сотников. — Вам, браты, по три гривны на меч.

Не знаю, принято было в княжьем войске так платить верным людям за то, что они поклялись служить верой и правдой, но никто из них возражать и шумно отказываться не стал. А Янка что-то на пальцах показал ближнему лучнику на крыше, тот аж взвился и передал знаки-жесты дальше. Не успели мы повернуться к здоровенной и явно тяжёлой входной двери в терем, как со всех сторон двора раздался рёв:

— Слава князю!

И снова это согрело душу. Никак, тщеславны оказались мы с Всеславом? Хотя какая уж тут тщета, если вдуматься — самая что ни на есть библейская история, когда каждому воздалось по делам его. То, что войско верит, ценит и любит вождя — в меньшей степени заслуга войска.

— Здрав будь, княже! — задребезжал по левую руку неприятный голос. Присмотревшись, я увидел плешивую макушку и красно-синие уши, будто кружевами украшенные кровеносными сосудами изнутри. За ушами угадывались пухлые щёки, плавно переходившие в узкие плечи, а те, в свою очередь, в толстый круп.

— Кто таков? — мои знакомые полковники такому тону Всеслава позавидовали бы, честное слово.

— Камерарий** теремной великого князя Киевского, Гавриил, — прозвенел не соответствующий фигуре голосишко плешивого. Эва как, гляди-ка, не хрен с горы — целый камерарий!

— Подними глаза, ключник! — тон не поменялся, и пухлый, услышав свою должность по-родному, а не на заморский лад, выпрямился с такой скоростью, словно Всеслав не приказал, а пинка отвесил.

Нос, толстый и какой-то обвисший, так же, как и уши, покрытый сеткой сосудов, сомнений не оставлял — завхоз попивал, притом капитально. Он, кажется, и сейчас был под хмельком. Да и шутка ли: едва смерть лютую не принял за чужое барахло. Как-то встретит новый хозяин старого чужого слугу?

Всеслав, кажется, с удивлением и интересом ознакомился с моими мыслями. Для него характерный рисунок на ушных раковинах и носу ничего не значил, но, чуть расширив ноздри и вдохнув поглубже, он в моей правоте убедился.

— Глеб! Сходи с Гаврилой-бражником по погребам, ларям да закромам. Пусть записи покажет. Если нет их — пусть сделает. А ты проверишь, чтоб глазами виденное сходилось с писаным.

Стоявшие вдоль стен дворовые разинули рты. Не то голос, раскатившийся по сеням-коридорам, удивил, не то угадка про ключниковы пристрастия, не то первый приказ княжеский — не бочку хмельного выкатить, а проверить, сколько их тут всего, тех бочек. А ещё мешков, ларей и сундуков. Ну а как по-другому? Свой глазок — смотрок, как мама говорила. Моя, не Всеславова. Да и в цифири этой всей Глеб разбирался получше многих, пусть привыкает.

— А коли что не так, княже? — сын смотрел на меня хитро. Пятнадцать лет всего — а службу понимает, батей на людях не назвал, и, судя по вопросу, просил границы полномочий очертить. Ну, на, сынок:

— Пальцы руби. За всякую недостачу — по одному. Кончатся — переходи на остальное, что торчит, — вроде как мимоходом бросил я, проходя мимо. Если по звуку судить, поддатый ключник за нашими спинами испустил дух. С обеих сторон. Привыкай, сын, руководить — это иногда и мешки ворочать.

— К столу, княже? — статная баба в длинном платье, богато украшенном вышивкой, и в меховой душегрейке сперва изогнула черную бровь. И, лишь убедившись, что я смотрю не мимо неё, наклонилась в земном поклоне.

А оригинальный тут у них покрой дамского платья, надо признаться. Про бюстгалтеры, понятное дело, никто и слыхом не слыхивал, а не помешал бы явно. Этой было, что положить. Пока я, как человек сильно взрослый и уже скорее тренер, чем игрок, размышлял об этом, князь смотрел на выпрямлявшуюся бабу с предметным интересом. Ни в слабом зрении, ни в невнимании к деталям его упрекнуть было нельзя. Детали там были минимум пятого номера. А Всеслав сидел под землёй больше года.

— А ты кто? — голосом, чуть выдавшим некоторую, так скажем, обеспокоенность, спросил он. Про «красну девицу», как я было предположил, не добавил. «Какая девица? На платок глянь, вдовица она. И не раз, наверное — такие одни долго не сидят» — проскользнула ответная мысль.

— Домной кличут, князь-батюшка. Над поварнёй теремной смотреть приставлена, — ух и хороша! Натурально домна: не женщина, а мартеновская печь. Возле такой, как говорится, захочешь — не уснёшь. И голос глубокий такой, манящий… Так, с князем всё ясно, но я-то куда, мне ж восьмой десяток! Или уже нет?

— Обожди, Домна. Поистрепались мы в яме сидючи, надо бы в баню по первости, — пожалуй, если кто и чувствовал неловкость князя, то только я. Мне отсюда, из него, многое виделось именно так, как оно было на самом деле, а не так, как он хотел показать.

— Пока Гаврила с сыном твоим занят, дозволь провожу да заедок каких подам тебе да ближникам? — проклятая черно-бурая лиса играла наверняка. Помыться и пожрать — первое дело, конечно. А уж опосля…

— Нитку шелковую, иглу потоньше и вина крепкого, чтоб горело, найдёшь тут, Домна? — влез я, пользуясь тем, что князь деятельно разворачивал в воображении картины по поводу «опосля».

— Найду, принесу, как отмоетесь. Ксана, Яська! Одёжу чистую в баню несите! Богданка — кличь хлопцев, пусть воды поднесут поболе. Не думала я, что так много вас будет, — последняя фраза здешней «зав.столовой и не только» утонула в шуме и писке, забегали девки, забубнили мужики. Но мы с князем услышали. И мне показалось, что уши прижались к голове, на холке поднялась шерсть, а нос стал пропускать втрое больше воздуха, пытаясь учуять угрозу.

Мы шли тёмной подклетью вслед за Домной. Еле заметным движением бороды дал знак Гнату, и он сероглазой каплей ртути перетёк из-за моего правого плеча, встав перед левым. Чтобы мне удар, приди нужда в нём, не испортить. Ножны с отцовым мечом висели на поясе, прямо поверх грязной рубахи. Но без них я чувствовал себя, если можно так сказать, ещё более голым, чем в запятнанной кровью рванине.

— Если у Гаврилы не найдётся чего — дай знать, князь-батюшка. Одна толковая девка моя, Одарка, переписала себе летом закорючки его. Я сама не сильна, но как чуяла, что может нужда в тех заметках прийти. Весь Киев чуял, — ровно говорила зав.столовой, шагая уверенно, как у себя дома. Приложив чуть больше усилий, чем обычно, чтоб отвести глаза от того места, где подол упирался в душегрейку, спросил:

— Чем ещё удивишь-позабавишь?

— А ты дай знать, в чём ещё нужда какая — глядишь, я и пособлю, — тон её сомнений не оставлял, эта точно пособит. Дальше шли молча, глубоко дыша носом. Всеслав решил последовать моему совету и с удивлением отметил, что вокруг много интересного и помимо меховой оторочки, которой заканчивалась Домнина душегрейка.

На двор вышли где-то за теремом. Рысь выскользнул из низкой двери первым, окинул взором округу, кивнул удовлетворённо и только после этого отошёл в сторону, давая дорогу остальным. По крышам виднелись силуэты, видимо, Янкиных стрелков, но в глаза не бросались совершенно. Возле ворот стояли ладные копейщики Ждана, четверо. Ещё двое замерли возле высокого сруба, в котором мы опознали баню больше по запаху дыма и веников. У нас в Полоцке мыльни-парные строили обычным манером, чтоб протапливались быстрее. Эту же халабуду топить, наверное, начали ещё вчера.

В баню первым тоже вошёл Гнат, ныряя из светлого помещения в тёмные, и снова совершенно беззвучно — Рысь же. Вышел на свет довольный и спокойный.

— А хорош парок, княже! Надо здешних умельцев в Полоцк забрать. Никак ржаным квасом поддают, красавица? — вполне вежливо обратился он к Домне.

— Много чем поддают, Гнат, — ответила она, удивив друга. Не лишку ли знает для зав.столовой? — Прежний-то князь обычай завёл масла́ми натираться, на ромейский лад. А вы как скажете — так и сделают. Травок-то у нас с запасом всяких припасено.

Вспомнились вдруг какие-то сказки из тех, что слушал за забором Лёша-сосед. Там в одной из них какой-то наёмный убийца бросил на каменку пучок заговорённого сена — и все, кто в парной сидели, в минуту дуба врезали. Токсикологию я тоже учил, хоть и давно, и навскидку не смог вспомнить ни единого местного яда, чтоб так быстро убивал. Но мало ли. Князь, кажется, тоже что-то такое слыхивал от людей. А Домна не переставала интриговать.

Мы ввалились в предбанник и уселись на лавки вдоль чистого стола, на котором под холстиной нашлись и хлеб, и сыр, и мясо. Из кувшинов пахну́ло квасом, пивом и чем-то виноградным. А в дверь влетел Глеб.

— Успел! Думал, без меня париться соберётесь! — с облегчением выдохнул он, падая на лавку возле брата. Глядя на шмат варёной, кажется, говядины. Но рук не тянул, порядок знал.

— Что там бражник тот? — спросил у него Рома.

— Пустой человек, — сморщился младший. — Вор и плут. Клялся, что всё Изяславовы ближники вывезли в ночи, как прознали, что выжил князь. А потом стал мне золото да каменья совать, чтоб я, вроде как, подтвердил это.

— Сколько пальцев оставил паскуде? — заинтересованно уточнил Гнат, проследив, как закрылась дверь за Домной.

— Все, — опустив голову, сказал Глеб.

— Зря, — с сожалением, но уверенно крякнул Алесь. — Последнее пойдёт прятать, крыса!

— Неа, — помотал опущенной головой младший, — не пойдёт.

— Почему? — за всех спросил Роман.

— Я ему с левой под рёбра поднёс, как ты учил, с оттягом. Опал снопом да опростался прям там, камерарий-то, — под довольный хохот мужиков закончил сын, поднимая сиявшее лицо. Молодец, артист! Внимание привлёк, интригу создал, да и порадовал всех. — Я сказал, пока сам всё не отмоет — пусть и в мыслях не имеет близко подходить. А в закромах да погребах, что видел, там богато, бать! У нас пожиже будет, дома-то.

— Ну, тут и город другой, и народу больше. Помнить надо, что княжья казна, приди беда, должна горожанам помогать с голоду не помереть, а не ключнику отожраться так, чтоб аж совесть салом заплыла, — под согласные кивки друзей и сыновей пояснил я. И взялся за нож.

— А теперь и перекусить можно. Налетай! — и отмахнул себе ломоть мяса прямо на горбушку ржаного, пахшую так, как ни один хлеб никогда в моей жизни. Хотя, пожалуй, на те ковриги, что мама просила отнести на поле Житному деду, было похоже.

В парную, которая оказалась и моечной, или мыльней, зашли, смолотив по паре бутербродов и запив ядрёным кваском. Князь удивился слову «бутерброд», различив в нём хлеб и масло на каком-то из западных языков — масла ведь не было? Я объяснил, что в моё время так называли любую еду, положенную на ломоть хлеба. А в парной, не дожидаясь беды, предупредил:

— Гнат, нам после поруба жарится сильно нельзя! Вот отмоемся с сынами — так хоть обподдавайся, а пока потерпи, позябни чуток! — мужики засмеялись, помня тягу Рыси к лютому жару.

Посидели чуть, гоняя по коже пот и грязь, помылись первый раз. Вода с нас текла чуть ли не синяя, даже в потёмках видно было. Второй раз пошла почище, а на третий совсем хорошо стало. Только казалось, что тело стало легче чуть ли не на полпуда.

За столом сидели, завернутые в холстины, благостные, розовые и чистые, как души новорождённых. Я вспомнил про мальца, с которым мы так нежданно разминулись в моё время: он пришёл в мир, а я вышел из него. Наверное, для чего-то это было нужно. Мысли тоже тянулись неторопливые, мягкие и лёгкие, как сегодняшний парок. Где только носит эту зав.столовой, когда ещё нитки с иголкой просил? Заскорузлая тряпка отпарилась от груди с третьего раза, и теперь рана снова кровила, хоть и несильно. Но держать постоянно левую руку локтём вперёд, цепляясь пальцами за правую лопатку, было неудобно. И непередаваемо лень.

Тут скрипнула дверь — и мысли сразу побежали значительно быстрее.

В проём, низко наклоняясь под притолокой, вплывали, иначе не сказать, павы. Девки были простоволосыми, в белёных нижних рубахах. Прорезь те на шее имели изрядную, поэтому шесть с поклоном вошедших нимф-русалок просматривались, грубо говоря, едва ли не насквозь. Последней в том же обмундировании вплыла Домна с каким-то горшочком в руке, накрытым вышитым полотенцем. Ромка икнул. Алесь длинно выдохнул. Гнат и Ждан одинаково присвистнули.

— Говорила же — опоздаем, коровы! Нешто после бани не расчесались бы⁈ Сколь телиться-то можно было? Вон князь да княжичи, да вои первые, сами уж вымыться успели! Тьфу на вас, дуры! — отчитывала свой взвод зав.столовой. По зарумянившимся щекам личного состава с обеих сторон стола было ясно, что встреча вышла крайне многообещающей. По тону Домны несложно было понять, что лаялась на своих она не всерьёз. Искры из-под густых чёрных, русых и светлых ресниц и бровей будто вслух говорили: «всё только начинается!».

— Принесла? — голос князя остановил её поток, словно перебив дыхание, как ковш холодной воды, враз.

— Вот, батюшка-князь, — она с поклоном выставила передо мной горшок с неожиданно узким горлом, в котором Всеслав опознал кандюшку. На снятом и развёрнутом полотенце обнаружились нитки и иглы. Глядя на эти иголки, я явственно ощутил, как не хватало мне сейчас тех девяти сотен лет медицинского прогресса. Эти больше на гвозди обойные походили, и шить ими, пожалуй, можно было слонов и бегемотов. Образы которых отвлекли-таки князя от изучения застывшей в поклоне зав.столовой. Эту насквозь видно не было. Ввиду массированных естественных неровностей рельефа, так скажем.

— Слушай меня, Домна. Ты сейчас весь свой журавлиный клин выведешь за дверь, оставишь одну, ту, которая в лекарском деле сведуща. А вот когда я выйду — запустишь обратно. У меня жена молодая, с сыном грудным, они ко мне сейчас из Полоцка едут. Я встречи с ними год ждал, подожду и ещё несколько дней. Если ты это поймёшь — мы поладим. Нет — быть беде. Непременно, — голос оставался тем же, только на этот раз ледяной воды был не ковш, а целый ушат. По лицу Рыси было понятно, что он, может, и расстроится упущенной возможности поближе познакомиться с географией заведующей, но спорить с князем-чародеем? Дураков нет!

— Кыш! — только и сказала она, оказавшись ещё и неожиданно понятливой. Мужики провожали пропадавших в дверном проёме нимф с сожалением, видимым невооружённым взглядом.

— По лекарским делам из них помощниц не будет. Вот мнут да моют на загляденье, а лечить — только торчиху если, — под улыбки друзей и непонимающие взгляды сыновей пояснила Домна, запахивая ворот рубахи.

— А ты? — заинтересованно спросил князь.

— Я лубки могу накладывать, вывихи вправлять, роды принять могу, — начала перечислять та, не поднимая глаз от пола. Говорю же, понятливая.

— Ну, рожать тут желающих нету, а вот рану зашить надо подсобить.

— Как «зашить»? — подскочили брови Домны.

— Как рубахи да порты зашивают видала? Вот и шкуру так же, — пояснил я. Запоздало отметив, что кроме зав.столовой напрягся каждый за столом. И князь во мне. И ещё более несвоевременно пришло воспоминание об одной из лекций по истории хирургии, где нам рассказывали, что на Руси раны чаще прижигали или туго перетягивали платками или той же холстиной, а шили только что-то уж вовсе страшное — полостные, послеампутационные, и считанные единицы-умельцы, волхвы, а после — монахи. Поэтому у раненого была масса шансов помереть не от самой операции или травмы, а от шока, гангрены или сепсиса. Про военно-полевую хирургию и про наложения швов, якобы, до пятнадцатого века русские люди ничего не знали, да и тогда их, дураков лесных, тёмных, учили немцы, поляки и итальянцы. На той же лекции, правда, рассказывали, что Гален оживлял мёртвых, а раны за тысячу лет до нашей эры шили хищными муравьями: наловят, поднесут к ране, и ждут, пока жвалы сцепят её края. Доктор отрывает туловище муравья от башки и берёт следующего. Про такой способ я потом ещё где-то читал, а вот насчёт Галена с Парацельсом навсегда остался при своём мнении, о том, что оживить труп невозможно. Правда, я и о переселении душ всегда так же думал, а вон как вышло.

— Так, может, лечца или резальника*** из печорских монахов кликнуть? — в глазах женщины начинал проявляться испуг. Вот уж не думал, что такая бой-баба чего-то может бояться.

— Да, княже, давай пошлю отрока? — предложил Янка. Который, судя по памяти Всеслава если чего и боялся, так это умереть от старости или в бою с пустыми руками.

— Сидите уж, посылальщики. Тут дел-то — начать да кончить, — отмахнулся я.

Подвинул ближе горшочек, принюхался. Сивухой воняло, но, кажется, спирт там тоже был. На всякий случай макнул палец и поднёс к одной из лучин, что стояла ближе. Палец предсказуемо вспыхнул. Но в этот миг непредсказуемо взвизгнула и повалилась на пол Домна. С ней хором вскрикнули и отшатнулись от стола сыновья и даже Алесь с Яном. Ждан и Гнат смотрели на меня очень тревожными глазами. Князь же внутри будто замер. Я пожал плечами, не придав значения столь бурной реакции.

Полив на ладони, чуть морщась от сивушной вони, вымыл руки и намочил несколько кусков полотна, оторванных от смотанного бинтом рулона, что лежал там же. Прокалил над лучиной иглу, макнул в неизвестный напиток, подумал — и попробовал согнуть привычным полумесяцем. Почти получилось. И всё это в полной звенящей тишине. Вокруг стола никто, кажется, даже не дышал. Домна едва ли не на четвереньках отползла к дальнему от меня торцу и замерла там, тараща испуганные глаза.

Я ещё раз прокалил и протёр спиртовой салфеткой, а точнее, сивушной тряпицей, иглу. Выудил из горшка одну из брошенных туда нитей, вдел. С этим проблем не возникло — ушко у «иголочки» было вполне заметное. Хотел было хлебнуть для храбрости и анестезии, но передумал. Судя по аромату этого «хлебного вина», голова с него должна после употребления болеть неделю, не меньше.

— Гнатка, придержи края вместе, — попросил я друга, снимая основательно подмокшую тряпицу с груди. Домна вскрикнула и закусила палец, увидев дыру и разрез напротив сердца. Рысь протянул руки с таким видом, что, кажется, был бы больше рад бело-алые подковы с кузнечного горна брать, чем меня касаться.

— Ничего страшного или дивного не происходит. Чтобы хворь в меня не попала, дыру зашить нужно. Рома, расскажи, как дело было, — попросил я старшего сына. Судя по нему, он, наверное, ещё мог разговаривать. Младший — вряд ли. Неожиданно холодные, как не в бане был, пальцы Гната прикоснулись к груди и свели вместе края раны. Губу нижнюю он закусил так, будто планировал немедленно отправиться в ад за колдовство или пособничество в нём, и глаза были шальные. Я подтянул поближе и протёр салфеткой маленький, но острый ножик, которым до этого отреза́л мясо.

— Князь к окну подошёл, именем Изяслава позвали его. Голос того, кто звал, я не узнал, — Роман говорил, как та девка из соседского смартфона: по-деревянному и без эмоций. — Мелькнула рогатина, упал он. Мы подскочили. Лежит, не дышит. Потом раздышался, вроде. Глаза открыл. Первым делом крест нательный проверил. Пошептал молитву. Да прямо святым крестом-то рану и раскрыл.

Чесал он как по-писанному. Хоть и без выражения. Но слушатели были неискушённые, и, судя по ещё больше расширявшимся глазам, им впечатлений вполне хватало.

— Перста в грудь погрузил, остриё рогатины выдернул, вот такое, — и, видимо, следуя древнему правилу «не приврал — истории не рассказал», сын развёл почти не дрожавшие ладони чуть ли не на полметра. Снова ахнула Домна.

— Мы кус тряпицы почище от Глебовой рубахи оторвали, он к ране приложил. И спать повалились. Так было, — подвёл он итог. Я тем временем заканчивал вязать девятый шов. Руки слушались чуть хуже собственных, не было той привычки, но не критично. Отмахнув ножиком концы ниток, перешёл к последнему. Без сюрпризов и спешки: проколол, завязал, затянул, обрезал края.

— Домна, мёд есть ли? — спросил у зав.столовой, от которой над столешницей только изумлённые глаза торчали. — Да вылезай ты уже из-под стола, а то сидишь, как жаба в пруду, глазами лупаешь!

Мужики вежливо, хоть и несколько деревянно посмеялись над не особо изящной шуткой, давая понять, что да, мол, похожа. Но от всей души мы хохотать пока не готовы, прости, князь — нервы ни к чёрту. Ушлая баба опомнилась вперёд всех.

— Там, княже, в тряпице, мазь монастырская, от Антония Печорского, раны заживляет, — прокашлявшись, выговорила-таки она, не сводя глаз с салфетки, куска холстины, которой я обрабатывал шов.

Мазь нашлась. Странный серовато-жёлтый лепо́к чего-то, в составе явно имевшего мёд, сливочное масло, смолу-живицу и какие-то не то отвары, не то настои. Надо будет пообщаться с этим Антонием, для здешнего уровня медицины он оказался замечательным провизором. Нанёс ароматную субстанцию на шов. Осмотрел и остался вполне доволен работой. «Чудо!» — выдохнул внутри будто только что очнувшийся Всеслав, — «Ровно, быстро, без крови — ну чисто златошвея!». «Ремесло, князь. Просто ремесло» — скромно подумал я. Если тут простые швы в такую новинку, то и другие мои навыки будут на пользу. «В том никаких сомнений нет. Это ж сколько воев спасти удастся!» — внутренний военачальник грамотно оценивал преимущества, перспективы и выгоду. Всё верно.

— Прости, княже, дуру, — прошептала Домна, склонив голову.

— Пустое, — отозвался Всеслав. — Дай во что обрядиться да проводи до ложницы****. И лебёдушек своих потом запускай. Отдыхайте, хлопцы!

* Куна — денежная единица Древней Руси в Х-ХI веках, примерно равна 2 г серебра, приравнивалась к 1/25 гривны.

** Камерарий (лат. Camerarius) — придворная должность в Средневековье, смесь завхоза и казначея.

*** Лечец (старослав.) — врач, лекарь в Древней Руси, в подавляющем большинстве случаев церковный или монастырский. Резальник — лечец условно хирургического профиля.

**** Ложница (старослав.) — спальня.