Воин-Врач

Глава 7 «И не испортят нам обедни…»

К обедне в Софии Киевской собрались, кажется, все. Сливки общества внутри, менее авторитетные и зажиточные — снаружи, числом компенсируя разительные отличия в материальных благах. Простая одежда, обувь или совсем уж бедная, или вовсе никакой, несмотря на осеннюю пору, хоть и раннюю. Но их было очень, Очень много. А меж двух слоёв общества, ломая аналогию с молоком и сливками, сидел третий, на паперти. Калеки и нищие. Город будто в полном составе пришёл посмотреть на нового князя, свежего, как молодой боровик, что только-только выбрался из-под земли. Зрелищ, надо полагать, в эту эпоху было не в избытке, и каждый информационный повод использовался по максимуму, с долгими обсуждениями, прогнозами и оценками. В каждом жителе дремал политик, экономист и военблогер, и такого благодатного случая, как смена лидера вооружённых сил и внутренних дел, они пропустить, конечно, не могли.

Ошибаться нельзя было даже в мелочах. Не те слова скажешь, не с той ноги ступишь или, упаси Бог, споткнёшься — не будет дела. Молва раструбит во мгновение ока, что новый князь слаб, хром, худ и не годен. И многие, очень многие энтузиасты не постесняются эту гипотезу проверить, а вместе с ней — и самого́ князя и ближников его, на прочность и бдительность. Судя по очень приблизительным прикидкам, местных было много. До чёртовой матери примерно. И ещё три толпы. Вспомнились вдруг слова: «Их восемь — нас двое. Расклад перед боем не наш».

— Не так считаешь, лекарь, — голос князя загудел в сознании, будто вечевой колокол вчера. — Это не воины. Их нельзя сравнивать с дружиной. Это как ягнят или поросят с матёрым волком равнять. Они потому и зовут дружинных, чтобы жить в покое и мире.

— По пожарам вчерашним и не скажешь, — отозвался я. Стараясь не обращать внимания на то, что говорил сам с собой, и точки зрения были разными. Тревожный звоночек, если с позиции традиционной психиатрии смотреть, конечно. Но в контексте Киевской соборной площади одиннадцатого века и нахождения в чужом теле было как-то не до неё.

— Промеж собой они могут бодаться да перетявкиваться сколько влезет, — снисходительно пояснил Всеслав. — Дворы и амбары под охраной княжьих людей никто не тронул, к ним и не совались даже. Этот люд, что серый, что чёрный, бояться и не думай. Ты же князь! Мы — князь!

Над этом «я-он-ты-мы» предстояло ещё подумать, внимательно, серьёзно. Но уж точно не сейчас, когда вокруг ульем гудел огромный город, глядя на нас тысячами глаз, в которых были и страх, и гнев, и надежда.

— Веди, княже, — я опять словно отступил от рычагов управления, заняв лучшее место в зрительном зале. Говорить с толпами у Всеслава совершенно точно получалось лучше, чем у меня. Даже в бытность мою народным депутатом никогда не любил вещать в массы ни с трибун, ни с броневиков. Я и пошёл-то в избранники только потому, что так был хоть какой-то шанс улучшить положение больницы, а, значит, и жизни людей в городе. Это было для меня важнее, чем восхищение слушателей и прочие «бурные и продолжительные аплодисменты, переходящие в овации».

Сквозь толпу, что расступалась, как ткани под скальпелем или вода перед носом какого-нибудь серьёзно-опасного военного корабля, шёл князь. И это было видно по всему: твёрдая поступь, прямая спина, широкая грудь, расправленные плечи. Под взглядом серо-зелёных глаз встречные вели себя по-разному. Кто-то широко раскрывал свои, восхищённые и радостные, будто почуяв благодать от того, что на него просто взглянул вождь. Таких было подавляющее большинство. Кто-то отводил взор в сторону или под ноги. Этих Всеслав старался запомнить. Как и Гнат, скользивший своей рысьей походкой за правым плечом.

Подходя к самому большому и главному храму на Руси, ощутил чей-то пристальный взгляд. Чуять направленное внимание, чужую волю, в особенности злую, учили старые витязи и гриди, что сопровождали в походах отца и деда, вбивая эту науку так же крепко, как умение владеть мечом и копьём, управлять собственным телом. Повторяя, что затвердившему приёмы оружье служит верно. Тот же, кто смог владеть волей и разумом — сам становится оружием, от которого не укрыться.

Во взгляде не было злобы. Он воспринимался будто чей-то вызов, спортивный интерес. И принадлежал безногому калеке, покрытому страшными шрамами старому вою. С кем и в какие походы он ходил? Чьё знамя, чьи слово и волю носил? Вряд ли это имело значение. Теперь бывший дружинный сидел на церковной паперти, в окружении грязных детей, уродов и старух, брошенных роднёй. Рядом с ним голосил какую-то славицу-здравицу безносый страшила, покрытый струпьями и сырыми язвами. Я позволил себе шепнуть князю, что таких руками трогать нельзя — у самого нос отвалится, не дождавшись, пока мы научимся антибиотики из плесени растить-выделять.

Правая ладонь протянулась к младшему сыну. Тот понятливо вложил в неё серебряную монету.

— Прими, старый воин, не побрезгуй, — полетел голос князя над толпой, заставляя её замолкнуть.

— Нет урону чести в том, чтоб принять дар сильного, если он — от сердца, — безногий отвечал спокойно. Явно не в первый раз с князьями говорил. Речь его звучала будто сдавленно, сипло, как у человека, не раз рвавшего связки, голосовые и не только, и не понаслышке знавшего о страшной, злой, изнуряющей боли.

— Как зовут тебя? — князь стоял над половиной человека, в которой чувствовалась сила и воля.

— К чему тебе имя моё, княже? — будто бы задумчиво спросил старик, гоняя между пальцами монету. Народ вокруг недовольно загудел, намекая, что с князьями следовало быть повежливее.

— Видишь, во храм иду Господень. Свечу затеплил бы за здравие твоё, — совершенно спокойно ответил Всеслав. Но взгляд его был остр и внимателен.

— Ну, ноги-то вряд ли отрастут, — с улыбкой ответил инвалид. — А на воск не трать лишнего, не надо. За других помолись с долгогривыми греками. А Юрию, как свидитесь, поклон от Ставра Черниговского передай.

Последняя фраза прозвучала на пределе слышимости. Так умеют говорить те, кто не раз подбирался в ночи ко вражьему стану, подавая знак так, чтобы не потревожить сторожей-караульщиков. И услышать такую речь в гомоне площади могли лишь те, кто сам не раз подобным промышлял. Я увидел, как вскинул брови Рысь, впившись глазами в непонятного старика.

— Здрав будь, мил человек, — вроде бы на прощание произнёс князь. А Гнат склонился над калекой, и руки их соприкоснулись.

— И тебе здравия, муж честной, великий князь Всеслав Брячиславич! — пусть сипло, но громко и отчётливо, как команду войску, выдал он. — Памятку прими в отдарок. Храни тебя Боги!

И снова вторая часть, утонувшая в крике толпы, звучала так, что расслышать её могли считанные единицы.

Лишь позже, много позже, выслушав многоречивые приветствия и пожелания от митрополита Георгия и прочих священников, звучавших с сильным греческим акцентом, стоя на службе, улучил князь минуту и скосил глаз на таинственную памятку, что незаметно передал при входе в храм Рысь. Это был обычный с виду жёлудь. Малое семечко, из которого мог бы вырасти великан-дуб. На боку его, оттенка неизвестного здесь кофе с молоком, виднелась метка. Или жук-короед какой проточил так ровно да гладко дорожки, одну вверх, вторую вниз, и третью, поверху их соединявшую. Или другой кто для какой-то цели вырезал на жёлуде не то арку, не то проём дверной. Или сам Перун положил руну свою, путь ко славе, на плод святого дерева. Юрий, которого наши чаще звали дедом Яром, старый полоцкий волхв, наверняка лучше ответил бы мне на эти вопросы. Жаль, перемолвиться с ним получится нескоро. Ещё повезёт, если к ночи сегодня.

На княжье подворье от Софии Киевской шли здоровенным кагалом. Впереди мы с сотниками, в окружении Гнатовых ближников. Следом чинно плыли дирижаблями священнослужители. Князь очень удивился, узнав, что пузырь с горячим воздухом может поднимать над землёй груз и даже человека, и отложил себе в памяти рассказать о том какому-то Силу в Полоцке, кузнецу, что был первым охотником до всяких странных и необычных придумок, за что слыл среди соседей колдуном.

За группой в ярком шла группа в чёрном и сером — делегаты от Печорского монастыря. Был среди них и сам настоятель Антоний, с которым мы едва не сцепились языками на тему фармакопеи. Но князь дал понять, что не время, и был, разумеется, совершенно прав. Потому Антония и ученика его Феодосия пригласили на подворье, порешив отложить научную беседу на завтра.

За чернецами-монахами брюхами вперёд переваливались, как утки, представители, так скажем, торгово-промышленной палаты, представлявшие первую часть определения, торговую. Смотреть на их сытые и вороватые морды удовольствия не было, конечно, но не пригласить их князь, понятное дело, не мог. С ними вместе шагали бояре, не бросившие город и не сорвавшиеся следом за Изяславом, который по слухам навострил лыжи в Польшу. Тамошний король приходился ему племянником, и теперь Ярославич, надо полагать, планировал поменять солидное количество золота, на которое «похудела» казна, на наёмников другой страны. Которые получат его деньги за то, что придут грабить его страну.

В самом хвосте внушительной делегации шёл люд победнее — мастеровые. Среди них я увидел и поприветствовал тех самых плотника, кузнеца и строителя, что попались мне на глаза сразу же, едва только мы с сынами выбрались из поруба. Мужики прямо расцвели от неожиданного внимания князя. А пара бояр и торговцев наоборот скривились, будто я при них вздумал с жабами да червями разговаривать. Этих, кривых, мы тоже приметили. Радовало то, что обратно с подворья на своих ногах выйти из них должны были не все. Гнат и его розмыслы-разведчики натаскали и навалили информации, как жадные белки перед холодной зимой: дупло уже полное, а они всё норовят ещё пару желудей впихнуть. Дуплом была наша со Всеславом память, а желудями — факты и выводы из сведений, добытых «в поле». Точнее, на Горе и на Подоле. В Рыси и его ребятах сомнений не было. Были в том, что получится сохранить самообладание и дослушать до конца речи жалобщиков и оправдания от виновных, не велев перестрелять тварей сразу. Тяжела ты, доля княжья.

На подворье всех желавших, понятно, не пустили. Ждановы великаны хлопнули воротами, едва не придавив кого-то из особо рьяных и любопытных. Мы с сыновьями поднялись на гульбище, встав так, чтобы каждого из пришедших было видно хорошо. Под нами замерла толпа городской элиты и отдельно — группы из обиженных и обидевших, с которыми всё было, как водится, совсем не просто. Но начать следовало с другого.

С первых слов, будто придавивших к земле посетителей, даже ко всему привычных греческих шпионов и служителей культа, навалилась тишина. Князь принёс при свидетелях клятву верности люду киевскому и принял обязательства по защите, обеспечению порядка и безопасности, а также создания условий, наиболее благоприятствующих экономическому росту и развитию благосостояния. Я понимал через два слова на третье, улавливая только основную канву. И чувствовал то, что испытывал Всеслав при наших ночных разговорах на «будущие» темы. Потом по всходу поднялись митрополит Георгий, по одному от бояр, торговцев и мастеровых и выборный от кончанских старост — глав районных администраций. Они разложили на широких, хоть лежи на них, перилах кусок дорогого пергамента размером с развёрнутую газету, в котором прописывалось то, что произнёс князь, и условия, на которых стороны — Всеслав и Киев — заключали договор-ряд. Засопел слева, бегая глазами по строчкам, Глеб. Роман больше смотрел на людей, чем на буквицы. Князь неспешно прочитал всё от начала до конца. И приложил, повернув печаткой наружу, перстень сперва к специально отведённому месту на грамотке, а после и к витому шнуру, что залили воском, свернув написанное и согласованное сторонами в трубочку. Вот это я понимаю — «и печатью скреплено», а не все эти синие еле заметные оттиски моего времени.

Проводив тщательно выверенными добрыми словами делегатов с крыльца, князь тяжело опёрся ладонями о перила.

— А теперь же, имея власть и доверие, данные мне городом и людьми, разберу я тяжбы, что накопились за вчерашний день, — разнеслось над подворьем. — Жена боярина Тихона, Лизавета, помощи просит.

Вперёд шагнула заплаканная и измождённая женщина, которой можно было бы дать лет сорок пять — пятьдесят. Но князь знал, что венчаной жене боярина, который бросил и её, и детей, сбежав ещё раньше, чем покинул город Изяслав с дружиной, всего двадцать семь. По здешним меркам — солидный возраст, и детишек ни много ни мало восемь душ, и младший, грудной, на руках. Стоило Тихону отвалить от причала Киева, как сосед его, Данила, принялся угрожать и унижать женщину. Мол, за преступления против веры и княжьей власти, отнимут у неё и дом, и земли, и скотину, и пойдёт она милостыню просить, среди нищих да убогих. А сам предлагал выкупить всё имущество, так скажем, «по ценам военного времени». Не в том смысле, что кусок хлеба менять по весу на золото, а в том, что гривну золотую сменять на плесневелую корку. Нагреться на чужой беде всегда было полно желающих.

Судил князь, что нет вины на жене и детях за проступки мужа и отца, да и те ещё доказать нужно, одного Данилиного мнения не достаточно. Велел виру выплатить за угрозы и поклёп, не слушая возмущённого крика. А за крик этот разрешил выбрать: или биту быть, или серебром расплатиться за неуважение к воле великого князя. Судя по лицам городской элиты, честные суды оказались для неё новинкой и откровением, равно как и возможность родовитому и богатому отхватить батогов. Когда специально обученный судебный пристав, или как они тут назывались, забрал у аж до синевы покрасневшего Данилы серебро, часть отдав онемевшей Лизавете, а часть положив на ступени крыльца, Всеслав продолжил:

— А, коли велик двор у тебя, боярыня, а порядку мало, прими на постой ратных людей моих. Они и покой твой сберегут, и добро.

Рыдавшая теперь от счастья женщина только головой закивала, да так часто, что аж страшно стало за её шею тонкую.

После пары мелких правонарушений, вылезло дело посерьёзнее. Купец Микула, заплевав себе всю бороду, убеждал, что на него злонамеренно наложила порчу вдова кузнеца Людоты. Баба она, дескать, нравов вольных, а помимо морального падения допустила и религиозное, рухнув и перед Господом, о чём торгаш верещал с гневными слезами на глазах, заламывая руки. Гул, пошедший по подворью, не давал понять, чью сторону брали элитные делегаты, но подтверждал, что дело им знакомо и результата суда они ждут с вящим нетерпением.

Микула меж тем заливался, как на торгу, клеймя и костеря молчавшую с поджатыми губами вдовицу, не стесняясь ни церковников, ни баб. Вот, пожалуй, кто с удовольствием помахал бы руками и языком с броневика или любого другого возвышения. Не будь у князя сведений от Гнатовых нетопырей, что слышат в тишине и видят в ночи лучше всякого, неизвестно, в чью пользу было бы решение. Но, хмыкнув внутренне над образным сравнением, Всеслав напомнил, что желудей набили полное дупло. Были там и к этой тяжбе относившиеся.

— Я выслушал тебя, Микула, — разнёсся княжий голос. Похожий на тот ушат ледяной воды, что недавно утихомирил Домну. Она, кстати, глядела за судилищем из приоткрытой двери подклета и, кажется, очень переживала за вдову. Торговец всё пытался что-то добавить, булькая, как закипавший чайник или курица на яйцах. Но уже начинал повторяться.

— Ведомо мне, что уплатил ты человеку торговому из персов, рекомому Омаром, двадцать гривен за яд тайный, в краях наших неведомый.

Микулу как из розетки выдернули — звук отнялся сразу, и начало пропадать изображение: он бледнел стремительно и весь. Гул толпы тоже враз стих, и народ стал вертеть головами в удивлении, и откуда князь, вчера вынутый из поруба, прознал об этом, и для каких-таких надобностей уважаемому торговцу отрава?

— Также ведомо, что ядом тем по указу твоему кухарка Людотина извела его, — руки к щекам вскинули и вдова, стоявшая на виду толпы, и Домна, видимая отсюда только нам с сыновьями. Ну и Яновым стрелкам, замершим на крышах и в тени гульбищ-галерей.

— Ведомо и то, что кухарку ту слуги твои изловили и спустили под лёд по весне, за что каждый из них от тебя получил по три гривны, а ты стал вдове безутешной деньги малые предлагать за мужний дом, чтобы лавку там открыть, к складам своим ближе, — от голоса князя по толпе, кажется, расползался холод, как морозный узор по стёклам зимой. Только узоры зимние красивы, ажурны, переливчаты. А тут было больше похоже на тот самый трещащий лёд над омутом: со щелчками расходились линии во все стороны, соединяясь меж собой, будто паутина.

— Знаю и о том, как несколько, — тут Всеслав сделал паузу, оглядев всех городских богатеев недобро, — людей торговых во главе с Микулой придержали зерно в амбарах по весне, дождавшись, пока цена на него чуть не впятеро поднимется. И сколько народу тогда от голода по Киеву да окру́ге перемёрло — тоже знаю, до единого, всех!

Обвинитель упал на колени, дрожа, как овечий хвост. От него, как от заразного, отступали окружавшие, недавние коллеги и соратники. Бледных среди них заметно прибавилось. В глазах вдовы, так и зажимавшей рот руками, светилась надежда и одновременно с ней — опаска, что обманут. Снова предадут.

— За преступления против люда киевского, за урон, городу нанесённый, за поклёп на честных людей, доказанные и подтверждённые видоками не единожды, о чём записи у тиунов хранятся и храниться будут, торговый человек Микула повинен смерти, а добро его отойдёт казне княжьей.

Тишина стояла — как в ночном лесу. Слышно было негромкие разговоры за толстыми да высокими стенами подворья. Торгаш икал и трясся. Под ним растекалась лужа.

— За жизнь никчёмную татя и мерзавца приму тысячу гривен, коль есть желание у кого сохранить её ему, приняв его полным холопом.

Цена была непомерной, но оставался малый шанс на то, что решит кто-то из уважаемых партнёров купить молчание Микулы. И возможность самому его удавить втихую, сохранив тайны, что могли стоить много, много дороже. Были и прикидки, кто мог и хотел бы это сделать. Вот только страх и расчёт в этих людях были сильнее — ни один не дёрнулся. Что было вполне объяснимо. Выкупать такого дорогого холопа за баснословные деньги было равным признанию: «мы подельники!».

— В поруб паскуду! — рявкнул Всеслав так, что дёрнулись даже сыновья рядом.

Два Ждановых богатыря с копьями, какие не всякий и поднимет, утянули Микулу за шиворот, брезгливо морщась, в сторону такой знакомой ямы в земле.

Двое из заявивших обвинения «забрали заявления», уплатив тиуну по двенадцати гривен в княжью казну за «ложный вызов». И, судя по ним, были уверены, что очень легко отделались. Разумеется, зря. Ещё три разбирательства прошли в почти полной тишине.

А потом случилось то, чего никто не ждал.