Воин-Врач

Глава 14 Родство душ

Посидели мы азартно, капитально, как в моё время говорили. Чтоб не гонять парней каждый раз со жбанами, Гарасим сходил куда-то и притащил, прижимая к груди бережно, любовно даже, бочку литров на двести. Взгромоздил на стол рядом с собой и автоматически стал барменом. Под конец сам из неё остатки и допивал, через край.

Буривой рассказал, как обложили Ладомира с дружиной малой Изяславовы вои, почти под самой Ладогой. Не добрался старый волхв до берлоги своей на одном из заветных островов: вытропили, загнали да расстреляли всех издали. Были умельцы у старика, что могли стрелу в полёте мечом перехватить или отшагнуть с пути крылатой смерти. Но не тогда, когда наконечники на древках со всех сторон сыплются, как осенний дождь серый, сплошняком. А за спинами — великий волхв, которому в верности клялись. Тела, что на ежей похожи стали, в озеро скинули. Головы с собой забрали, чтоб потом на византийское золото сменять.

Помянули Буривоева учителя и каждого из бойцов его лихих.

Зашёл и про датчан разговор, тех, что Домну осиротили. Крепко в душу Всеславу запала та история, что поведала непростая кухарка, не проронив ни слезинки, ровным, будто мёртвым, голосом. Братья её рассказали, как искали негодяев. И посетовали, что главный мерзавец, что денег северянам дал за три живых души и одну, что народиться не успела, смог в Константинополь утечь. Там тоже верные люди были, но на монастырские земли ходу не имели, а паскуда-грек из-за высоких стен носу не казал. Братья Домны отзывались на Во́рона и Грача. Крепкие, темноволосые, они смотрелись близнецами, только у одного на сломанном носу белел широкой полосой кривой старый шрам. За то, знать, Грачом и прозвали.

Сложнее всего было, как водится, с вопросами веры и мести, они во всякое время непростые. Буривой требовал смерти всем, кто в нового Бога верил. И это было вполне объяснимо — таких историй, подобных Домниной и Ладомировой, у него в памяти хранилось несчитано. Хотя, к сожалению, считано — и каждый убитый и замученный, старый или младенец, был родным.

Здесь это слово значило несравнимо больше, чем в моём времени, когда семьи ограничивались теми, кто жил в одной квартире, а уж двух- да трёхродные и вовсе были немногим ближе чужих. Сейчас же, здесь, память была жива, и в любом городе русский мог найти кров и родню или тех, кто знал кого-нибудь из родных. Все эти снохи-сватьи-деверя́, бывшие для меня в моём времени тёмным лесом, здесь чтились, помнились и служили крепкой основой, стержнем. Поэтому шашни Ярославичей, приводившие к тому, что русские рубили и стреляли русских, у волхва вызывали ярость. И у князя тоже.

— Нет у меня веры во́ронам этим, Всеслав, и не будет никогда! —махнул ладонью Буривой, едва не сметя кубок, стоявший справа, в «слепом» секторе. Богатую «тару», посуду из серебра и золота, притащили на стол сразу же, как стало ясно, что нет врагов в дому́.

— И не надо! Мне они тоже вот уже где стоят!— князь чиркнул по горлу под бородой ребром ладони. — Помнишь, про стольный град говорили?

— Ну,— буркнул хмуро волхв. Но в глазу кроме ярости появились недоверие, а следом и сомнение. Полшажочка до интереса, значит.

— Вот и с попа́ми та же песня! Нам здесь, на нашей земле, свой, русский митрополит нужен, а не чернота эта понаехавшая! У нас же каждый второй Богородицу матушкой Макошью зовёт, Илью-пророка батькой-Перуном величает. Вот пусть и будет так. Веками знания да память народная копились, как можно их за несколько десятков лет изжить? И зачем, главное?

— Зачем — понятно! — нетерпеливо перебил дед. — Чтоб корней лишить, чтоб сиротами дальше катились по земле, как та трава степная, ветрами гонимая!

— Ну вот и хрен им обломится, а не корней лишить! Будет люд в дубравах Старых Богов хвалить, а по церквям — нового. Боги-то поумнее нас будут, поймут поди, что свариться толку нет, от этого только народу, что верит в них, меньше становится, а, значит, и сила их уходит. Нет, Буривой, мир — он завсегда лучше, и не спорь даже!

Всеслав учился на лету: закончить мысль-предложение бесспорной фразой было приёмом из моего времени. Всегда работало, и тут не подвело.

— Мир — лучше, спору нет. Да только как ты люду про то поведаешь? Да закатникам тем самым? — упирался рогом дед. Но по глазам, точнее, по глазу, было видно — скорее из принципа, чем из противоречия.

— Народ сам чует, что лучше. Нет, не так, не лучше. Безопаснее! Дерево, и то камень острый огибает, пока растёт. Река русло новое пробивает там, где спокойнее да мягче. С людьми, мыслю, скорее должно пойти, чем с деревьями. Коли один князь с тебя последние портки снимает, да после с голым задом тебя, отца твоего и сына под чужие стрелы отправляет, а второй землицы отрежет, пару мер зерна, коровёнку даст, да от дани лет на пять, к примеру, освободит — ты к какому князю пойдёшь?

Второй тур «беспроигрышной лотереи» прошёл лучше первого. Буривой вскинул брови и замер с кубком в руке, едва не облившись душистым янтарём. Гарасим разинул рот, став похожим на пень, расщеплённый в грозу. С вытаращенными глазами. Примерно так же выглядел и Рысь — мы настолько глубоко в тактику и политэкономию пока не заходили, времени не было.

— То есть ты думаешь… — осторожно, медленно начал дед, ставя кубок на стол двумя руками.

— Что я там думаю — дело десятое, — перебил Всеслав, показывая, насколько увлечён беседой, насколько важна она для него. Без особой нужды он волхва в разговоре не прерывал. — А вот что мы делать станем — я, ты и люди наши — это важно. И чем справнее у нас получится, тем скорее станет люд в мире да ладу жить. И ни одна сволота не посунется к нам!

Завершить мысль Буривоевой мечтой — это был финальный, нокаутирующий удар. И он удался.

— Хвала Богам! Нашёлся хоть один в уме! Хоть и двое вас, — едва не сбился дед на частности. — Нешто доведётся хоть одним глазком поглядеть на ту сказку, что ты сказываешь? Ух, аж жар в нутре поднялся, глянь-ка!

Он подхватил и единым махом осушил кубок, громко, крепко пристукнув им по столешнице.

— Может, и дурь делаю, может, и каяться мне потом, но верю я слову твоему, княже! Очень хочу верить! И буду! И сынам-внукам накажу! Не всё нам по сырым лесам да норам от греков на своей же земле хорониться!

— Всё так, дедко! — Всеслав повторил движение и точно так же звонко треснул своим кубком. — И люд поймёт, где жить лучше. И вои, приди нужда, за правое дело, свою землю и свою родню биться злее да успешнее станут, как мы тогда у Буга!

В глазах Гната сиял восторг, и кубком он стукнул так же.

— А как увидят во́роны носатые, что ушла их воля, как в песок вода, так подхватят подолы чёрные да и умчатся вскачь к себе. И будут трястись там, за стенами высокими, да ночью со страху кричать во сне!

Голос князя набирал громкость и силу, как раскручивавшиеся лопасти того самого Ми-24, и глаза горели ярым пламенем. Слова, что от самого сердца рвались, жаркие, как кровь, эхом разносились, кажется, по всей корчме.

— Любо! — гаркнул вдруг медведь-людоед. И, за неимением кубка, саданул по столу бочкой, стоявшей перед ним. Стол тягостно охнул, но, вроде, выдержал.

— Любо!!! — подхватили волхв, и Гнат, и стоявшие вдоль стен неслышными до сих пор тенями братья Грач и Ворон, да ещё трое мужиков, явно не из последних в тайной Буривоевой дружине. Вышло громко, крепко, слаженно.

Под конец пели песни. Тогдашних, протяжных, старинно-былинных, я не знал. Их и Всеслав вспоминал через одну — знать, не для широкого круга лиц были те былины. Но завораживали и какой-то будто древней силой наполняли, когда шелестящий голос волхва поддерживал неожиданно мелодичный басовитый рык Гарасима и слитный хор рассевшейся с нами по лавкам пятёрки ближних людей.

Я, не выдержав, спел про коня. Почему-то показалось, что эта, пожалуй, единственная из репертуара люберецких хулиганов нравившаяся мне, песня будет кстати. И не ошибся. Буривой, зрячий глаз которого чуть затуманился, будто от легкой светлой грусти или наоборот, добрых воспоминаний, сидел задумчиво.

— Напой-ка ещё, Врач. Нездешние слова-то, не враз запомнить вышло. А Россия — это, знать, земля наша, русская? —уточнил он.

— Да,— кивнул я. — В моё время так звали, после долгого перерыва. Почти сто лет иначе называли, потом только наново вспомнили. Да не всё, к сожалению. Если получится у нас задуманное — не забудут. Ни свои, ни чужие. Никогда.

На второй раз, на «бис», словам про брусничный свет и кудрявый лён подпевали все. И свет глаз — серых, голубых, зелёных — говорил о том, что песня, родившаяся на тысячу лет раньше, будет жить, как и в моём времени, где почти каждый знал хотя бы пару-тройку строчек-куплетов, а слова считал народными.

Утром нас с Гнатом пришли будить два мальца лет по двенадцати.

— Здравы будьте, батюшка-князь да дядька-воевода! Дедко-Буривой к заутроку кличет. Повиниться просил, что заспал по-старости, не вышел Солнце ясное-красное встречать!

Мы, откровенно говоря, с Рысью проснулись только от лёгких шагов под дверью, причём друга их звук тут же скинул с лавки и установил возле входа, с кривым степняцким ножом в руке. Глаза же он, кажется, открыл только тогда, когда князь тихонько присвистнул синицей, давая понять, что убивать никого вот прямо сейчас не надо.

— И вам поздорову, хлопчики! А дядьки Ворон да Грач, поди, уже за столом сидят, ложками стучат, нас дожидаючи? — особого интереса в том не было, но беседу следовало как-то поддержать.

— Батьки храпят пока, их деда велел после будить, — отозвался чуть смущённо тот, что был помладше. Гнат, как смог, попробовал принять чуть более горделивый вид. Вышло не очень.

Во вчерашней комнате-зале сидели Буривой и Гарасим. Судя по деду — он и не уходил, даже с места не вставал. Только рубаха была другая. И, кажется, стол. Вчерашний, после подачи бочкой, слегка хромал на левые ноги, на обе. Судя по медведю-людоеду — он сжёг дотла пару деревень, перепортив там предварительно всех баб, а после лично, без коня, перепахал всю освободившуюся землю. Сперва вдоль, потом и поперёк. И даже без плуга, пожалуй. Вовсе печально выглядел телохранитель волхва, если говорить откровенно.

— Ты б плеснул ему ковшик, разве, дедко, — влез я, влекомый врачебным долгом, прежде, чем Всеслав успел поздороваться. — Ишь, как мается, бедолага!

— Наука впредь будет — лишку не пить! — сурово парировал Буривой. При звуке его голоса в голове у Гарасима, кажется, что-то со звоном разбилось, а сам медведь страдальчески сморщился.

— Рассолов да отваров принесут, полегчает, — тише и как-то милостивее продолжил дед. — Ему ж ещё вас до города провожать. Да потом ве́сти передавать друзьям моим, по Днепру в обе стороны, по Десне, Березине да Припяти. На новую луну жди слова моего, княже. Домна принесёт.

— Добро, Буривой, дождусь, — серьёзно кивнул Всеслав.

Вчера, помимо вокально-инструментальных опытов, сговорились, что разнесёт волхв по коллегам своим отраслевым новости о том, что в Полоцке и окру́ге собрался князь городить ирий-рай на земле, да не только долгогривым, но и тем, кто Старых Богов помнит. И обещал обиды и утеснения не чинить, а наоборот: землицей да житом наделить, со скотиной помочь, да поборами не тревожить три года точно, а то и пять — как пойдёт. Всех-то и забот тем, кто надумает леса да болота оставить, будет, что клятву верности дать Всеславу и дружине его, жить в мире и ладу с соседями, да приди, оборони Боги, беда — с той же дружиной в поле выйти за свою землю, конно и оружно. Или просто оружно — сажать лесовиков на коней, к которым у них привычки не было, да ещё обязывать их тех коней покупать и годами кормить, никто не собирался.

В части «три года без поборов» выплыло больше всего недоверия, а, следовательно, и шумных споров и обсуждений. Даже в этом времени, что представлялось мне патриархальным, честным и простым, не могли участники нашей застольной беседы в ум уложить, что князь да дружина не станут с поселенцев три шкуры драть просто потому, что могут. И в простоте с честностью пришлось немного разочароваться. Хотя их историческую логику тоже можно было понять.

Главарь с толпой бандитов и убийц, ну, или князь с дружиной, если угодно, либо приглашался мирным людом для защиты от иностранцев, соседей и себе подобных, либо приходил и навязывал охранные услуги, крайне убедительно и доходчиво, сам, не дожидаясь приглашения. Я такие истории тоже проходил в девяностых, мне тогда за полста уж было, всякого повидал, но тогдашняя кристальная незамутнённость сознания изумляла. Причём, по отношению к обеим сторонам: то, что отдельные романтично настроенные к профессии, называли «силовым попрошайничеством», цвело тогда пышным цветом повсеместно. Та самая «правда сильного», точно такая же, как и тут. Мне, бывшему в те годы главврачом районной больницы, было проще — с меня тупо нечего было взять. А ещё удачным было то, что «благородные пираты» не забывали, куда их привезут в крови и дерьме, пойди что не по сценарию. Денег я с них всё равно не брал, советуя, если уж душа требует, закупать медикаменты и инвентарь, с запасом, чтоб не одних их одних больница лечила, но и детей, и старушек, и заводчан, которым денег не платили по полгода. Злое было время, что и говорить. Но по-своему честное: кто смог — тот и взял, или кто смел — тот и съел. Как сейчас.

Поэтому моё вполне резонное предложение устремить свой взор, не сказать, чтоб алчный, но совершенно точно заинтересованный, не на свою землю, а на соседние, вызвало сперва ступор.

— Как это? — не поверил Буривой. Его недоверие дублировалось на лице Гарасима и даже Рыси.

— Да очень просто: пришли, взяли и ушли. Ну, может, спалили ещё чего-нибудь, — меня их инертное мышление даже удивило.

— А какая честь в том? — и опять эмоции на лицах были совершенно одинаковыми, да ещё некоторая чуть ли не брезгливость проскальзывала.

— Ты, Буривой, не там ищешь и честь, и то, что её уронить может, —терпеливо объяснял я. — Это на охоту когда за дичью идёшь, старых да малых щадишь, потому как у одних шкура вытертая да в шрамах, а у других маленькая ещё. А когда на волков облаву учиняешь, что овец твоих режут — другой подход! Там на развод на своей земле никого не оставляют. На болотах когда вески-деревеньки ставят, тоже змей ядовитых под корень изводят, да ещё шкуры-тушки их безголовые на ветках развешивают, чтоб не подползало змеиное племя подлое к местам, где детишки босиком бегают! Тут нет урона чести, по уму всё?

— По уму, — начали подниматься нахмуренные брови волхва.

— Ну так чего вы тогда насупились да голову дурите мне да себе⁈ Они покупают наёмников, чтобы наших убивать у нас же, почитай, дома! Насылают толпы трепачей, чтоб детей наших рабами растить! Вождям иным и то мысли об усобице втемяшить умудрились! Их что обнести, что извести — подвиг! — Всеслав сперва тоже гнул бровь над моим предложением. Но потом и сам проникся и прочих вон как ловко агитировал.

— Да неполный десяток Люта того же мне за одну-две луны столько добра натащит, что я любой пришедшей семье и три коровы куплю! — треснул князь по многострадальному столу, подводя итог беседе. И то, как разошлись брови Рыси, ему понравилось. Но ещё больше — хищные оскалы у него и у Гарасима. Эдак если по уму сделать — можно будет ту миграцию язычников и вовсе самоокупаемой сделать. Но это дело следующее, пока же достаточно было полнейшего взаимопонимания с одним из их старших.

Не знаю уж, чего там намешали травницы Буривоевы в обещанных отварах, или это ядрёные рассол капустный да квасок помогли, но шагал меж Булата и Бурана Гарасим вполне себе легко и пружинисто, не стонал, не качался и не потел. И звуков почти не издавал, двигаясь экономно и собранно, как дикий лесной зверь. Большой.

За нами ехало две телеги. Одна с отдарками волхва, в основном натурпродуктами и меховой рухлядью. Пару шкурок из тех, что он показал, скромно хвастаясь, совершенно не стыдно было и княгине носить, как довольно определил Всеслав. Хорошие дары, богатые, уважительные. Вторая подвода тащила продукты и разные горшки на продажу. Под сеном, на котором заботливо, впритык уложенно, умещалось барахло, было что-то вроде потайного дна: ящик, где ехали серебро и оружие, как дополнительные аргументы для коллег Буривоя в том, что старик не выжил из ума. Условились и о том, что Глеб моим словом выдаст Гарасиму три бирки-вездехода или чего-то вроде того, с которыми его и его верных людей не трогали бы ни портовые, ни торговые, ни стражники. Дед, выторговав этот уговор, сиял майским солнышком. Одноглазым. Всеслав побурчал было, что вовсе эдак по́ миру пойдёт, коли будет всем права на беспошлинную торговлю да проезд раздавать. Но я знал точно, что это было сделано исключительно для виду. Перспектива усилить единственного из знакомых старейшин и повысить его статус и благосостояние стоили несравнимо дороже трёх пропусков или «блатных» номеров из моего времени.

Когда дорога вышла из леса и потянулась берегом, на ровном, вроде бы, месте как морок появились Немой с Варом, а следом за ним и ещё четвёрка наших. Мужики перезнакомились неторопливо, с чувством собственного достоинства, и выстроились в походный ордер, продолжая путь одним отрядом. Вот тут-то нас с Всеславом и накрыло.

Было похоже на резкий скачок артериального давления и острый приступ тахикардии: зашумело в ушах, стало жарко лицу, но заледенели руки-ноги. Сердце молотило пулемётом с бесконечной лентой. И эти картины перед глазами, слишком расплывчатые, чтобы быть явью, но чересчур подробные, чтобы оказаться мороком…

— Слав, что⁈ Чем помочь⁈ — как Гнат почуял беду, я не понял. Но он разом осадил своего коня и перехватил поводья занервничавшего было моего, едва не наехав на Гарасима.

— Он припадочный, что ли? — хмуро и очень настороженно прогудел великан.

— Сам ты припадочный! — глухо прорычал Рысь, удерживая князя за плечи. Глядя в глаза другу, что не мигая смотрели на серое осеннее небо. Которое в них не отражалось.

— А чего вцепился так в него? — почувствовав, что дело серьёзное, гигант положил руку, толщиной с бревно, на круп Бурана, отчего тот враз замер, перестав перебирать ногами.

— Бывало уж такое. Замрёт, точно и впрямь того и гляди биться станет да пеной исходить. Потом проморгается — и приказы отдавать начинает. Будто грядущее видал. Или с Богами разговаривал. Тогда, у Буга, так же было. Кабы не приказы его тогдашние — вся бы дружина до единого там полегла,— говорил Рысь, не отрываясь смотря в лицо князя. Которое застыло, будто было вырублено из дубового бревна.

— Если бы он тогда Яновых стрелков Ждановыми копейщиками не разбавил — всех бы торки смели, вмиг. И Алесевых успел на три крыла распределить незнамо как, иначе бы и конников нам всех выбили степняки. Мои десятки выставил так, как нипочём в бою не сделал бы, но вышло, что в самые важные места попал, будто с облаков смотрел на то поле, которого в жизни не видал. Тихо, приходит, вроде! — резко оборвал собственное откровение он.

— Гнат, когда мои пристанут? — голос Всеслава на человеческий не походил вовсе. Гарасим вздрогнул и отдёрнул руку от коня, который и сам стоял, как каменный.

— Сейчас уж, или вот-вот, — ответил друг, мельком глянув на затянутое облаками далёкое Солнце.

— Твоих с ними сколько?

— Моих пятеро на насаде, да княгинины охранники, с десяток, да браты её, — Гнат отвечал быстро.

— Слушай меня, Рысь, — без необходимости велел Всеслав. Тут и так все слушали только его, и очень внимательно, как никого и никогда, пожалуй. — Самых скорых — в город. Собрать твоих и Яновых. Занять все крыши и высокие места. Окружить причалы. Любого, кто не наш и с луком — убивать сразу, не давая натянуть тетивы. Ждановых к сходням, пусть стеной стоят. Если успеют. Двоих мразей живыми возьми мне!

Глаза князя скользили по срезу берега, уходившего высоким обрывом вниз. Там, под ним, неспешно нёс свои воды Днепр. Казалось, радужка поменяла цвет с привычного серо-зелёного, став отливать жёлтым огнём возле зрачка. Или это выглянувшее Солнце так блеснуло-отразилось?

— Да что за беда-то? — выдохнул Гнат, уже вскинув руку и отдавая кистью и пальцами неслышные приказы, удивляя онемевшего Гарасима. Трое коней сорвались с места, только грязь из-под копыт взметнулась. Ещё пятёрка вылетела из перелеска в паре дюжин саженей впереди, так же улетая к городу.

— Моих на насаде либо на подходе, либо у сходней, расстреляют. Чтобы весь Киев знал да видел, на то расчёт. И в городе стрелки, и на воде, и на причалах, — голос будто садился, становясь глуше, но как-то ощутимо опаснее. Будто Всеслав и вправду собирался вот-вот перекинуться в волка. — Сколь отсюда до пристаней?

— От Аскольдовой могилы версты три с гаком будет, — прогудел неожиданно здоровяк, сообразивший, как положено местному, быстрее, — да до неё с полверсты ещё.

— Не успеем, — лицо князя исказилось так, что Гарасим отступил ещё на пару шагов, и даже Рысь отпрянул. — Все не успеем. Гнатка, я сам! Если что — сынов не оставь! Меч!

В требовательно вытянутую левую ладонь рукоять Рысьиного клинка впрыгнула сама собой, ещё до того, как затих звук княжьего рыка. На людскую речь не похожего никак.

— Ух!!!

Всеслав крикнул филином, страшно, гулко, и учёный Буран рванул так, что расстояние между ним и ускакавшими раньше должно было сократиться в ближайшие секунды. Только вот ратники умчались по дороге, которая забирала влево, а князь направлял своего сивого, что скалился как настоящий серый волк, прямо вдоль обрывистого берега. Следом летели, заметно отставая, Вар с Немым. Рысь, в голос ругаясь последними словами, пустил своего Булата в намёт следом за первой ускакавшей группой. Гарасим припустил вслед за ним бегом, топая и разбрызгивая грязь, бубня под нос горестно и зло:

— Ах ты паскудство-то какое, жёнку с дитём — стрелами, да на глазах у него! Кто ж только сподобился на такое⁉ Успеть бы, только бы успеть!..