Винделор. Книга вторая

Глава 11

Глава 11

Метель стихала к утру седьмого дня. Её вой, гудевший в ушах почти неделю, угасал, словно дыхание уставшего зверя, сменяясь слабым шорохом снега, осыпающегося с ветвей. Рассвет пробился сквозь щели ставень робкими серыми лучами — холодными, но живыми. Впервые за эти дни лес за окном проступил сквозь белую мглу чёткими силуэтами: голые деревья, точно скелеты, тянули ветви к небу, их макушки гнулись под тяжестью льда, а поваленные стволы лежали в сугробах, напоминая могильные холмы, которые Илай заметил в первый день пути. Он разлепил веки с трудом, голова гудела, будто после тревожного сна, где тени прошлого мешались с белизной. Утренний свет, приглушённый морозным туманом, запах печи, сырость на одежде — всё было знакомым, но теперь казалось чужим, как эхо другого мира. Илай сжал пальцы, чувствуя шершавую ткань плаща, и вдруг понял — ему не хотелось уходить. Впервые за долгое время здесь было безопасно, пусть и хрупко, как лёд на реке.

Хижина просыпалась медленно, поскрипывая под порывами ветра, который больше не рвал стены, а лишь гладил их, оставляя непривычную тишину после бесконечного гула. В этой тишине Винделор уловил звук — едва слышный, чужой. Не хруст снега, не скрип брёвен, а что-то далёкое, похожее на эхо шагов, затихшее так же быстро, как возникло. Он насторожился, но промолчал. Может, это воображение разыгралось после дней взаперти, а может, лес шептал что-то своё, недоступное человеческому уху.

Винделор проснулся первым. Лежал на шкуре у печи, пахнущей зверем и дымом, глядя, как угли тлели в золе, отбрасывая слабые отблески на закопчённый потолок. Дыхание вырывалось паром, но уже не таким густым — холод отступал, оставляя сырость, пропитавшую плащ и сапоги. Он помнил, как проклинал этот лес, метель, стужу, но теперь, когда небо прояснилось, уходить стало тяжелее. Впереди ждала дорога — грязь, выстрелы, чужие глаза, полные жадности и злобы. Здесь же была грубая защита, тепло, пусть и угасающее, как жизнь старика, приютившего их. Винделор потёр шею, всё ещё ноющую после удара Мика, и взглянул на Илая. Тот лежал у стены, свернувшись под потёртым плащом, меховая подкладка топорщилась клочьями, как шерсть старого пса. Лицо юноши, бледное и усталое, казалось спокойнее, чем в первые дни — напряжение ушло, сменившись чем-то новым, чему Винделор пока не находил имени.

Он поднялся, суставы хрустнули, как сухие ветки, и шагнул к окну, приоткрыв ставню. Морозный воздух ворвался внутрь, свежий, с запахом льда и сосновой коры. Лес лежал тихий, укрытый снегом, сверкавшим под слабым солнцем, как разбитое стекло — острое и холодное. Мик уже возился у печи, подбрасывая последние дрова из груды, что почти иссякла. Волчья куртка висела на нём, как вторая кожа, заледеневшая на плечах. Пальцы, узловатые и обветренные, ломали ветки медленнее, чем раньше, будто силы утекали с каждым движением. Кашель вырвался из груди, глубокий и мокрый, сотрясая худое тело. Мик сплюнул в угол — тёмный сгусток упал на пол, яркий, с красными нитями, блестевшими в свете огня. Рука дрогнула, вытирая рот рукавом, но он буркнул себе под нос:

— Печь греть не буду. Метель ушла, лес открыт. Уходите, пока солнце не село.

Илай проснулся не сразу, разбуженный то ли кашлем, то ли холодом, скользнувшим в комнату, когда Винделор открыл ставню. Он лежал, прислушиваясь — утро было слишком лёгким, будто метель унесла не только ветер, но и что-то важное, оставив пустоту. Приподнявшись на локте, он увидел, как капля крови упала с губ Мика на пол, растеклась, словно чернила на снегу.

— Ты в порядке? Это опять кашель? — голос Илая был сонным, но тревога пробилась сквозь хрипотцу.

Мик повернулся, прищурился. Серые глаза блеснули раздражением, но в них мелькнула тень чего-то мягкого, почти отцовского.

— Не суй нос не в своё дело, мальчишка, — проворчал он. Кашель резанул снова, он отвернулся, сплюнув. Кровь капнула на пол, оставив пятно. — Жил без твоих вопросов и дальше проживу. Собирайтесь, вам пора.

Винделор отвернулся, будто не заметил, но Илай не мог отвести глаз. В детстве он видел такое — шахтёр у их дома кашлял кровью, пока не рухнул на мостовой. Никто не удивился, тело унесли, место занял другой. Но это был не шахтёр, а Мик — старик, что дал им тепло и уроки. Илай сжал кулаки, глядя на пятно, растекавшееся по полу, как тень смерти.

Винделор шагнул к столу, где лежала карта — потёртая, исчерканная, — сворачивая её быстрыми движениями. Взгляд скользнул к Мику, задержавшись на дрожащих руках.

— Ты прав, старик, — бросил он, голос ровный, но с насмешкой, скрывавшей беспокойство. — Метель ушла, и мы уйдём. Но ты тут не раскашляйся без нас — кто тебе дрова колоть будет?

Мик усмехнулся, кашель сотряс его, он глянул на Винделора с прищуром:

— Не боись, умник. Я эту хижину строил, когда ты ещё под стол пешком ходил. Дрова найду, а ты следы за собой заметай — не то твои шакалы вернутся с ножом, что ты им подарил.

Илай поднялся, потянулся, хрустнув плечами, и начал складывать рюкзак. Консервы, патроны, игла для шитья звякнули в руках, взгляд то и дело возвращался к Мику. Кровь на полу жгла глаза, сердце ёкнуло. Он шагнул ближе:

— Это не просто кашель, да? Ты болен, Мик. Может, с нами пойти? Мы бы помогли.

Мик замер, кашлянул, отвернулся, вытирая кровь трясущейся рукой — рукав окрасился тёмным пятном. Голос хрипел, но звучала усталость, не злоба:

— Не лезь, говорю. Я свой путь прошёл — от «Тридцать второго» до этого леса. Вам своё идти, мне тут остаться. Не тащите старика за собой, он вам обузой будет.

Илай сжал губы, кивнул, отступив к рюкзаку. Пальцы теребили иглу. Хижина дышала старостью — стены из брёвен скрипели, шкуры пахли зверем и временем, потолок нависал, как небо в бурю. У печи стояла жестянка с выцветшей надписью — «Made in…» — осколок рухнувшего мира. Рядом лежали травы, их горький запах смешивался с дымом и смолой. Пол был усыпан золой, щепками и пятнами крови — следами уходящей жизни.

Винделор закинул рюкзак на плечо, хлопнув по столу с царапинами от их ножей:

— Прощаемся, старик? Спасибо за уроки — ловушки твои запомню. Может, свидимся, если лес не сожрёт тебя раньше.

Мик шагнул к порогу, протянул карту — старую, с пометками, нанесёнными вчера дрожащей рукой:

— Бери. Обходите долину и горы, идите лесом — там меньше шакалов. Держитесь подальше от тех, кто молится мёртвым машинам — они пустые, как ветер. С двумя картами обойдёте невзгоды.

Илай медлил, глядя на старика. Хотел сказать, что ещё не поздно, что нельзя оставлять его умирать в хижине, где снег забьёт щели, но промолчал. Мик выбрал — это был его дом, его могила. Винделор взял карту, кивнул, уголок губ дрогнул в улыбке, и он шагнул к двери, где снег сверкал под солнцем. Илай задержался, протянул Мику иглу — потёртую, что носил с собой:

— Возьми. Ты мне больше дал, чем я думал. Спасибо, Мик.

Мик кашлянул, взял иглу, пальцы дрогнули, сунул в карман, буркнув:

— Сентиментальный ты, мальчишка. Идите, не тратьте время. — Помолчав, он шагнул ближе, положил руку на плечо Илая, голос смягчился: — Живи так, чтоб не стыдно было перед тем, кто сверху смотрит. Это всё, что могу дать.

Илай кивнул, глаза блеснули, он закинул рюкзак на плечо и шагнул за Винделором. Мик стоял в проёме, не закрывая дверь, следя за их силуэтами, что таяли среди деревьев. Взгляд его был долгим, без жалости, с каплей гордости. Он вздохнул, прислонился к косяку, провёл пальцами по виску и закрыл глаза. Снег хрустел под сапогами, лес лежал тихий, бесконечный, дым хижины поднимался тонкой струйкой в ясное небо. Через десяток шагов Илай оглянулся — силуэт Мика растворился в тени.

Он повернулся к Винделору, голос стал шёпотом:

— Мик долго не протянет, да? Эта кровь… он умирает?

Винделор шёл вперёд, снег скрипел, он ответил, не оборачиваясь:

— Не нам решать, Илай. Он свой путь выбрал, мы свой идём.

Илай кивнул, сжал кулаки в перчатках и пошёл следом, глядя на лес. Мик не доживёт до весны — кровь и дрожь рук сказали больше слов. Но тепло его руки, слова о тех, кто сверху смотрит, остались с ним, как угли, что грели в хижине, ставшей на неделю домом. Путь к Чёрному морю ждал, а хижина затихала позади, унося тень старика, что дал им больше, чем они могли взять.

Лес встретил их тишиной, живой после семи дней метели. Её вой сменился слабым шорохом снега, осыпающегося с ветвей, как дыхание уходящей зимы. Снег хрустел под сапогами, свежий и чистый, словно стекло, уцелевшее после падения мира. Каждый шаг отдавался эхом в белом безмолвии, что тянулось до горизонта. Винделор шёл впереди, рюкзак покачивался на плече, карта Мика лежала в его руке — потёртая, исчерканная, но ясная: лесом, а не долиной, где мародёры могли поджидать за каждым сугробом. Илай следовал за ним, чуть сгорбившись под тяжестью рюкзака. Дыхание вырывалось паром, растворяясь в морозном воздухе, пропитанном запахом льда и сосновой коры. Лес был пуст — ни птиц, ни следов, только голые деревья тянули ветви к небу. Их стволы чернели на фоне снега, а поваленные брёвна лежали в сугробах, укрытые белым, как могилы, что они видели неделю назад, когда впервые вошли в эту чащу.

Снег скрыл следы прошлого, но не стёр его полностью. Винделор и Илай шагали по пути, которого больше не было видно, но который всё ещё существовал. Так и с жизнью людей — следы тех, кто ушёл, кажутся затерянными, но они всё ещё ведут куда-то, если знать, куда смотреть.

Солнце висело низко, бледное и холодное, бросая длинные тени, что скользили по снегу, как призраки старого мира, давно растворившегося в слухах и пепле. Ветер шевелил ветви, осыпая снег с лёгким шорохом, который падал на землю, оставляя борозды, тут же заметаемые новыми порывами. Лес казался бесконечным, укрытым белым саваном, скрывавшим следы прошлого. Илай смотрел на это, шаги его были медленными, но ровными. Тишина, давившая на уши, вдруг показалась ему слишком тяжёлой, как груз, что он нёс не только на плечах, но и в груди. Он кашлянул, голос прозвучал тихо, но ясно, разрывая безмолвие:

— Вин, а почему ты решил, что нам надо к этим фанатикам? К Чёрному морю? Что ты там ищешь?

Винделор не остановился, но замедлил шаг, бросив взгляд через плечо. Его лицо, обветренное, с лёгкой щетиной, было спокойным, но глаза прищурились, будто он ждал этого вопроса и уже устал на него отвечать — себе самому, в глубине души.

— Не знаю, Илай, что ищу, — сказал он, голос ровный, но с хрипотцой от мороза, цеплявшегося за горло. — Когда мой город сгорел, сестра пропала — горожане утащили её, убегая от огня. Я искал её, шёл по следам, но они размылись, прежде чем я понял, что их не догнать. Тётка, сестра отца, пару раз шептала, что у Чёрного моря есть место, где люди живут хорошо — спокойно, без ножей у горла. По пути я слышал то же от беженцев — все, кто уходил из городов, тянулись туда. Следы моего народа давно потерялись, но всё так или иначе вело к этому месту. Фанатики, может, и странные, но если там безопасно, как Мик говорил, то это лучше, чем города, где я был. Я их повидал — везде одно: грязь, драки, разруха и обман. Оседать там не хотел. А потом ты появился, и я обещал тебя доставить — к чему-то, что хоть немного похоже на безопасность.

Илай кивнул, поправляя рюкзак, сползавший с плеча, и шагнул ближе. Снег скрипнул под сапогами, оставляя глубокий след, который тут же начал таять под слабым солнцем.

— Значит, ты сестру уже не ищешь? — спросил он, голос стал тише, но любопытство дрожало в нём, как лист на ветру. — Или всё ещё надеешься?

Винделор хмыкнул, свернув карту и сунув её в карман. Пар вырвался изо рта, заклубившись в воздухе, и он ответил, глядя на тропу впереди, где сугроб перегородил путь:

— Надежда — штука упрямая, Илай, но я не дурак. Шансы её найти близки к нулю — слишком много лет прошло, слишком много дорог разошлось. В глубине души я это знаю, но всё равно иду туда, куда она могла уйти. Может, ради неё, может, ради себя — чтоб не просто шататься без цели. А ты что, в их бога веришь? Мик говорил, они с машиной разговаривают.

Илай пожал плечами, шагнув к поваленному дереву, лежавшему поперёк тропы, укрытому снегом, как старый страж, рухнувший под тяжестью зимы. Он сел на него, рюкзак с глухим стуком упал рядом. Снег осыпался с ветвей, оставив борозду, которую тут же замело ветром, и он сказал, глядя на Винделора:

— Не знаю. Странно это — машина вместо бога. Да и сами боги… всё это странно. Мик говорил, она отвечает, но пустая, без души. А ещё про старых богов, что учили добру, что смотрят сверху. Ты ведь тоже мне про Марлен такое сказал — что она там, если прожила хорошо. А что ты вообще про них знаешь, про богов? Откуда они были? Почему ушли?

Винделор прислонился к дереву напротив, скрестив руки. Снег хрустел под его сапогами, лицо было спокойным, но с тенью усталости, проступавшей в уголках глаз, где морщины стали глубже за эти годы.

— Да ничего я про них толком не знаю, Илай, — сказал он, голос чуть резче, но без злобы, как будто он устал от этого вопроса ещё в детстве. — Слышал байки в пути, и всё — от стариков у костров, от караванщиков, что пьяными языками трепали. Одни говорили, боги жили в небе, смотрели на нас, учили жить правильно — не резать друг друга за каждый кусок. Другие — что они землю сделали, а потом бросили, когда всё сгорело. Мать в детстве рассказывала, что был один бог, большой, добрый, но строгий — мол, любил людей, а потом отвернулся, потому что они сами всё испортили, подожгли небо и землю. Только всё это противоречит одно другому — кто прав, кто врёт, не разберёшь. Я этой темой никогда не интересовался, мне жить надо было, а не в звёзды пялиться, гадая, смотрят они или нет.

Илай кивнул, но взгляд его остался задумчивым. Он посмотрел вверх, где небо, ясное и холодное, лежало над лесом, как покрывало. Звёзды ещё не проступили, но он знал, что они там, и голос его стал тише, мягче, как шорох снега:

— А всё-таки, Вин, как так вышло, что мир стал таким? Всё рухнуло, боги ушли, люди дерутся за каждый кусок — как будто ничего другого не осталось. Мик говорил про старый мир, машины… Ты что-нибудь знаешь? Откуда это всё пошло?

Винделор вздохнул, пар вырвался густым облаком, и он покачал головой, глядя на тропу, где сугроб лежал, как стена, что не пускает назад.

— Точно никто не знает, Илай, — сказал он, голос ровный, но с лёгкой насмешкой, как будто он устал от этих вопросов ещё в те дни, когда искал сестру. — Слухов много, да толку мало. Одни говорят, небо горело, и огонь всё пожрал — дома, города, людей, как мой сгорел. Другие — что болезнь пришла, выжгла всех, кто не спрятался, оставила только кости да пепел. Третьи шептали, что машины взбесились, убивали, пока не умерли сами — вроде той, что у фанатиков. Мать говорила, что люди сами себя сожгли, хотели больше, чем могли взять, и небо их за это покарало. Я не знаю, где правда, а где сказки — и не хочу гадать. Нам с тобой сейчас идти надо, а не прошлое копать — оно давно под снегом, как эти деревья.

Илай кивнул, потирая руки, что мёрзли даже в перчатках, и взгляд его скользнул к горизонту, где сквозь голые ветви проступили горы — тёмные, массивные, их вершины терялись в серой дымке, а склоны белели снегом, блестевшим под солнцем, как остатки старого мира. Винделор проследил за его взглядом, хмыкнул и сказал, голос стал чуть серьёзнее, но всё ещё с той же лёгкой насмешкой:

— Горы уже видны. Зимой через них идти — не самое умное дело. Снег глубокий, тропы заметены, да и лавины могут сойти — Мик не зря велел обойти. Лучше лесом, пока он нас держит.

Илай кивнул, отряхнув снег с плаща, и спросил, голос его стал тише, будто он боялся спугнуть тишину, что лежала вокруг:

— А всё-таки, Вин, ты никогда не думал про богов? Ну, хоть чуть-чуть? Мик говорил, они душу давали, а фанатики с их машиной… Может, в этом что-то есть? Что-то, что могло бы Марлен там держать?

Винделор вздохнул, пар вырвался густым облаком, и он покачал головой, глядя на горы, где тени ветвей плясали на снегу.

— Нет, Илай, не думал, — сказал он, голос ровный, но с тенью усталости, что проступала глубже морщин. — Слышал байки, да — старики у костров, караванщики, мать, когда укладывала меня спать. Одни говорили, что бог был один, большой, следил за нами, как пастух за стадом. Другие — что их много, и каждый за своё отвечал — за огонь, за воду, за снег. Кто-то шептал, что они ушли, когда мир сгорел, а кто-то — что их и не было никогда, просто сказки, чтоб ночи короче казались. Мать рассказывала, что бог любил людей, пока они не предали его, не сожгли всё, что он дал — я тогда не верил, думал, она меня пугает, чтоб я спал тихо. Всё это противоречит одно другому. Если бог один, то откуда взялись другие? Как они сделали этот мир или он уже был до них? Тут много вопросов и мало ответов, и я в это не лез — мне хватало ножа в руке да тропы под ногами. А ты что, верить хочешь после Мика?

Илай пожал плечами, глядя на снег, что осыпался с ветвей, и тихо сказал, голос его дрожал, как лист, что держится на последнем ветре:

— Не знаю. Просто… после Мика кажется, что в этом что-то есть. Что Марлен там, смотрит. Хочу верить, что она не просто умерла у меня на руках, а где-то ждёт — хоть в небе, хоть где-то ещё.

Винделор кивнул, но промолчал, взгляд его скользнул к горам, и тишина леса снова легла между ними, мягкая и тяжёлая, как снег под ногами. Они поднялись, закинув рюкзаки на плечи, и пошли дальше, шаги их хрустели в белом безмолвии, а лес лежал вокруг, бесконечный и пустой, лишь изредка прерываемый поваленными стволами, что торчали из сугробов, как кости старого мира, который Винделор оставил позади, когда его город сгорел.

— Не забивай себе этим голову, — сказал он. — В чём Мик был прав, так это в том, что ты должен жить так, чтобы самому было перед собой не стыдно. По совести. А если там, на небе, кто-то спросит, то пусть попробуют пройти твой путь сами и потом скажут, получилось ли у них по-другому.

Илай ничего не ответил. Он лишь вглядывался в снег под ногами, стараясь идти по уже протоптанным следам товарища. Однообразный пейзаж вокруг утомлял, но в этой монотонности было что-то умиротворяющее, будто лес давал передышку перед тем, что ждало впереди.

Внезапно тишину разорвал волчий вой — резкий, близкий, где-то справа, за стеной деревьев, что редели к краю леса. Илай замер, рука метнулась к винтовке, сердце заколотилось. Винделор остановился, прищурившись, нож уже был в его руке, лезвие блеснуло в слабом свете. Вой повторился, чуть дальше, и тень мелькнула в десяти шагах — серая, быстрая, глаза блеснули в полумраке меж стволов, но тут же ушла в лес, растворяясь в белой мгле. Винделор выдохнул, пар заклубился в воздухе, и он буркнул, убирая нож в ножны:

— Уходят. Добычу нашли, не нас. Пошли, не стой, а то ещё вернутся.

Илай кивнул, винтовка опустилась, но сердце ещё билось в горле, пока они шли дальше. Лес снова затих, оставив за собой лишь шорох снега да эхо воя, растворившееся в ветре, как призрак, что не успел их коснуться. Тропа вывела их к краю леса, где деревья редели, открывая поле — белое, бескрайнее, лежавшее под серым небом, как море, застывшее во льду, с лёгкими волнами сугробов, что ветер гнал по нему. Вдалеке, за полем, проступили очертания Тридцать второго — тёмные стены, низкие башни, дым поднимался тонкими струйками, теряясь в дымке. Город казался живым, но далёким, как сон, что манит, но не обещает.

Илай остановился, глядя на него, и тихо сказал, голос его был полон надежды, что дрожала, как лист на ветру:

— Хотел бы, чтоб там всё было спокойно. Осесть хотя бы до конца зимы. Без драк, без интриг — просто жить, как люди.

Винделор кивнул, глядя на город, снег хрустел под его сапогами, и он ответил, голос ровный, но с тенью тепла, что проступала сквозь усталость:

— Может, и выйдет, Илай. Посмотрим, что там нас ждёт. Пошли, не стой — до заката надо дойти, а то поле ночью холоднее леса.

Они шагнули в поле, лес остался позади, его тени растворились в белом, а Тридцать второй лежал впереди, маня дымом и тишиной, что могла оказаться правдой — или очередной иллюзией в этом суровом мире, где Винделор уже не искал сестру, но всё ещё шёл за обещанием, что дал Илаю.