Винделор. Книга вторая

Глава 3

Глава 3

Вечерний «Тридцать первый» не уступал дню своей тяжёлой суете, что гудела, как раскалённый котёл. Солнце скрылось за горизонтом, но фонари — высокие, с тусклым жёлтым светом — заливали улицы холодным сиянием, словно звёзды, что смотрят с небес, не грея. Тени дрожали на чёрном базальте мостовой, длинные и рваные, а гул толпы не стихал: голоса торговцев резали воздух, монеты звенели, сгребаемые жадными руками, шёпот сделок тёк, как дым от плавилен, густой и едкий. Бедняки в лохмотьях, горожане с потёртыми сумками, элита в мехах, чьи кольца блестели, как доспехи, — все говорили об одном: о деньгах, что звенели в их мыслях громче, чем в кошелях, о власти, что сжимала город, как тиски.

Винделор шагал позади, приглядывая за спутниками, ссутулившись под ветром, что трепал его истрёпанный плащ. Пальцы сжимали нож у пояса — привычка, выжженная дорогами, оставлявшими шрамы глубже, чем кожа могла показать. Илай держался за Нэн, шаги его были тяжёлыми, взгляд блуждал по переулкам, рука теребила меховую подкладку плаща, будто ища в ней тепло угасшего прошлого. Нэн вела их, дыхание сбивалось, пар вырывался в морозный воздух, взгляд метался, выискивая убежище среди теней. Она ныряла в тёмные щели между домами, вела через подворотни, где сырость пропитывала воздух, а запах ржавчины цеплялся к горлу, как память о мёртвом. Дважды она толкала двери кабаков — гомон внутри бил по ушам, кружки стучали о столы, торговцы тянули руки: «Меха, ножи, купи, продай!» Винделор отмахивался, бросая хмурый взгляд, Илай шёл молча, Нэн шагала дальше, не оглядываясь, её тень мелькала в свете фонарей.

За гулом города проступали громады заводов и складов — тёмные, точно остовы мёртвых зверей, чьи трубы дымились, выпуская струи, растворявшиеся в небе. Нэн замедлила шаг, пальцы дрогнули у пояса, где ещё чувствовалась память цепей, но тишину разорвал крик:

— Стойте! — Голос хриплый, как треск поленьев, шаги за спиной приблизились, быстрые и тяжёлые. — Мы не желаем вам зла. Госпожа Нэн, постойте!

Винделор обернулся, рука стиснула нож, глаза сузились, как щели в броне. Илай замер, кулаки сжались, дыхание вырвалось паром, острое и живое. Нэн повернулась медленно, лицо застыло, пальцы замерли у пояса, взгляд стал холодным, как лёд. Из тени переулка выступили двое в тёмных плащах — весы на рукавах блеснули в свете фонаря, холодные и равнодушные, как знак судьбы, висевший над городом.

— Мы служим семье Аласад, — сказал один, поднимая пустые ладони, жест мягкий, но напряжённый. — Вас приглашают на беседу. Прошу, следуйте за нами. Вам ничего не угрожает.

Нэн всматривалась в их лица, глаза сузились, тень недоверия лежала в них, как дым. Винделор напрягся, тело застыло, как струна, готовая к рывку. Илай шагнул вперёд, встав перед Нэн, закрывая её спиной, кулаки сжались, взгляд резал тьму.

— Почему мы должны вам верить? — крикнул он, голос острый, как лезвие. — С чего доверять?

— Вы правы, — ответил второй, откинув капюшон, шагнув под фонарь. Свет осветил худое лицо, резкие скулы, глаза, блестевшие, как мокрый камень. — Прошу простить. Меня зовут Альт, правая рука господина Маркуса Аласада. Госпожа Нэн должна помнить моё лицо.

Нэн вгляделась в него, плечи чуть опустились — страх отступил, но не ушёл, уступив место узнаванию, холодному и тяжёлому. В её глазах мелькнула искра, не облегчения — признание неизбежности, легшее на неё, как цепи. Она бросила короткий взгляд на Винделора и Илая — едва заметный кивок, знак, что угрозы нет. Пока.

— Зачем вы гнались за нами? — спросила она, голос низкий, с хрипотцой, цеплявшейся за морозный воздух.

— Нас задержали, — ответил Альт, шагнув ближе, плащ колыхнулся, весы на рукаве мигнули серебром. — Узнали, что вас бросили на рынок, как товар. Спешил выкупить вас — господин Маркус даровал бы свободу, — он замялся, голос дрогнул, — но Вайсы перехватили нас. Может, и к лучшему. Они тоже опоздали на аукцион.

Нэн сузила глаза, пальцы сжались у пояса, где чувствовалась память цепей.

— Что Маркусу от меня нужно? — прошипела она, злость проступила в тоне, как искры из тлеющих углей, память об аукционе жгла её.

Альт склонился, не низко, но достаточно, чтобы тень капюшона легла на камень.

— Просто разговор, — сказал он, голос мягче, но звенела сталь почтения.

Винделор выдохнул, губы дрогнули в усмешке, пальцы теребили нож.

— Так ты принцесса «Тридцать первого»? — бросил он тихо, поддев её, голос хриплый, как шорох ветра.

Нэн метнула на него взгляд — острый, холодный, как лезвие, что предупреждает. Она слышала это раньше, когда отец держал караваны, когда имя Теркол звенело, как монета. Тогда улыбки были мягче, но яд тот же. Теперь всё проще: отец сломался, золото растаяло, имя стало пустым. Лицо застыло, губы сжались, но она не ответила, шагнув вперёд.

— Мы сопроводим вас, — сказал Альт, выпрямившись, рука легла на край плаща. — Следуйте за нами.

Илай шагнул ближе, кулаки сжались, дыхание вырвалось паром.

— Куда нас ведёте? — спросил он, голос тихий, но звенела сталь — отголосок боли.

Нэн повернулась, глаза блеснули в полумраке, тёмные, как пруд у складов.

— В самое сердце, — выдохнула она, в словах сквозила горечь. — В башню Аласад.

Они двинулись за посланниками, шаги гулко отдавались по камням переулка, сужавшегося, как горло зверя. Винделор шёл последним, взгляд цеплялся за тени, рука не отпускала нож — привычка, жившая глубже усталости. Илай шагал молча, плащ колыхался, мех цеплялся за стены, будто удерживая его в прошлом. Нэн держалась впереди, рядом с Альтом, руки растирали запястья, где краснели следы цепей, дыхание срывалось облачками в морозном воздухе.

Переулки сменились широкими улицами, где гул города накатывал волнами: крики торговцев, звон монет, скрип телег с ржавым хламом. Фонари горели ярче, свет резал глаза, отбрасывая тени, тянувшиеся по базальту, как жадные пальцы. Воздух пропитался дымом плавилен, едким и густым, смешиваясь с сыростью из щелей домов. Прохожие — оборванцы и меховые воротники — мелькали в толпе, голоса сливались в гомон, но Нэн вела дальше, шаги резали шум, как нож.

Вскоре проступили башни — тёмные громады, резавшие небо, как копья из стали и гордыни. Башня Аласад стояла ближе, стеклянные стены ловили свет фонарей, отражая его холодными бликами. Она возвышалась над складами и пустырём, где ржавые остовы гнили, а дым поднимался струями, как дыхание умирающего города. Альт шагнул к массивным дверям — чёрное дерево, резьба весов поблёскивала серебром, — и толкнул их. Сквозняк ударил в лицо, неся тепло и запах смолы, густой и липкий.

Винделор остановился у порога, взгляд скользнул по башне, пальцы сжали нож. Это место стояло на страхе и деньгах — не защита, а клетка. В «Тридцать первом» башни не поднимались к небу — они врастали в землю, пуская корни в грязь, кровь, долги. Здесь не было вершины, только этажи, где каждый смотрел вниз, ожидая падения.

— Сердце, значит, — буркнул он, голос хриплый, как треск костра.

Илай замер рядом, дыхание сбилось, глаза блуждали по стеклу, отражавшему их троицу — тени, шагнувшие в пасть зверя. Нэн вошла первой, шаги её стихли, двери сомкнулись с глухим стуком, как крышка гроба.

Лифт загудел, поднимая их, стены, обшитые тёмным деревом, дрожали под гул механизмов. Винделор стоял, пальцы теребили нож по привычке, взгляд блуждал по стальным швам кабины. Он думал, как далеко шагнули жители «Тридцать первого» — машины поднимали их к небу, как когти, вырывающие добычу из земли. Глаза Илая, широко распахнутые, отражали металл, и в них Винделор видел пропасть: между этим городом, гудевшим сталью и стеклом, и дырами, что встречались прежде — ржавыми, утопающими в грязи и дымных кострах. Роскошь не грела. Город был перенаселён, суетливый, как зверь в агонии, выбрасывающий последние вздохи.

Кабина остановилась с лязгом, двери разошлись, выпуская их в коридор, где свет ламп тёк по стенам, обитым шёлком, мягким и душным. Пол гудел мрамором, резные узоры вились под сапогами, как следы мёртвых рук. Они замерли у двери из белого дерева — её покрывала роспись: горы богатств громоздились в тенях, весы качались над ними, холодные и равнодушные, дракон, чьи чешуйки блестели золотом, восседал на вершине, когти впились в сокровища. Винделор выдохнул, губы дрогнули — тот же дракон, что на монетах, смотрел с презрением, зная цену всему.

Дверь распахнулась с тихим скрипом, и перед ними раскинулся зал — мраморный, белый, как кости дракона, выбеленные временем. Пол, стены, потолок сияли холодным тоном. Люстра звенела хрусталём, свет резал глаза, отражаясь в золотых вазах, теснившихся вдоль стен. Фарфоровые сосуды с росписью — цветы, драконы, весы — стояли рядами, как стражи, подсвечники из бронзы отбрасывали тени, картины в тяжёлых рамах висели густо, крича о богатстве. Кресла и диваны, обитые бархатом, манили уютом, но воздух задыхался под тяжестью вещей, душный и мёртвый.

Они прошли через зал, шаги отдавались эхом, и остановились у длинного стола, где ужинала семья. Посуда звякала, запах жареного мяса и пряностей тёк над мрамором, густой и живой. Роскошь одежд слепила: шёлк, меха, золотые нити кричали о власти. Осанка была ровной, как высеченная из камня, надменность сквозила в каждом взгляде, в движении пальцев, лениво державших серебряные ложки.

— Нэн, — мужчина лет пятидесяти поднялся, голос тёплый, но с хрипотцой, выдававшей годы. Лицо резкое, с морщинами, осветилось радостью, но глаза остались холодными. — Как же я рад, что ты цела. Мои люди успели раньше проклятых Вайсов.

Семейство дрогнуло, тень прошла по лицам. Женщина, усыпанная украшениями — кольца, цепи, браслеты, не сочетавшиеся меж собой, — супруга Маркуса, сморщила губы, будто проглотила кислое. Двое сыновей, юные подобия отца, лениво ковырялись в блюдах, глаза сузились, пальцы замерли над мясом. Девочка лет десяти, в пышном белоснежном платье, шуршавшем, как сухая трава, сжала губы, глядя в тарелку. Имя Вайсов резануло их, как нож по стеклу.

Мраморный зал дышал холодом, несмотря на свет люстр. Маркус шагнул к Нэн, шёлковый плащ колыхнулся, он протянул руку, пальцы дрогнули на её плече.

— Присаживайся, дорогая, — сказал он, подтолкнув её к столу. — Представишь спутников? Выглядите вымотанными, точно степь вас выплюнула. Проклятые Вайсы, устроили охоту на беззащитную девушку.

Гости опустились на стулья, обитые бархатом, но руки замерли над столом. Посуда сияла серебром, мясо дымилось в соусах, пряности щекотали ноздри, но Нэн сидела неподвижно, взгляд блуждал по залу, острый и холодный. Илай стиснул кулаки под столом, дыхание сбивалось, Винделор напрягся, пальцы теребили нож, глаза выискивали яд в блюдах. Хозяева не замечали их теней — братья шептались, слова тонули в звоне ложек, обсуждая сделки. Супруга Маркуса, усыпанная золотом, звякавшим при движении, лениво отрезала мясо, взгляд цеплялся за мужа с лживым интересом. Девочка крутила золотую монету, свет отражался в её пустых глазах.

— Кушайте, не стесняйтесь, — настаивал Маркус, голос тёк, как масло, но звенела фальшь. Он махнул рукой, слуги в сером поднесли вино, плескавшееся в хрустале. — У вас был долгий путь. Спальни готовы, одежда чистая, всё за мой счёт. Не думайте о деньгах, вы в моём доме.

Он говорил долго, слова лились, как река, скрывающая камни: о благородстве Аласад, о сделках, звеневших золотом, о прибыли, росшей, как тени в ночи. Нэн поднесла ложку ко рту, мясо коснулось губ, Илай последовал, движения медленные, будто ждал разрешения жить. Винделор не шевельнулся, взгляд резал блюда, пальцы замерли на ноже — привычка, не отпускавшая, как тень прошлого.

Маркус замолчал, откинулся в кресле, свет люстры блеснул в его морщинах.

— Дорогая Нэн, — начал он, голос тише, но острее, как лезвие в бархате, — прости, я не помог твоему дому, когда вы тонули. Теперь всё иначе — ты под моей защитой. Скажи, знаешь, где твой отец? Конечно, знаешь. А знаешь ли, что у него есть бумаги, что сожгут Вайсов? Я хочу предложить сделку. Выслушай.

Он наклонился, пальцы сжали стол, глаза сузились, как весы, взвешивающие судьбу.

— Дай мне эти бумаги, — продолжил он, голос твёрже, — и, когда Вайсы рухнут, я верну вам всё и больше. Башня, склады, фабрики Вайсов — всё ваше. Ты займёшь их место, Нэн. Что скажешь?

Нэн замерла, ложка дрогнула, взгляд упал на стол, где мясо остывало. Илай поднял глаза, дыхание сбилось, пальцы теребили плащ — тень боли мелькнула в лице. Винделор прикрыл глаза, губы дрогнули, взгляд резал Маркуса, как нож, ждущий часа.

Маркус откинулся, пальцы сжали хрустальный бокал, свет блеснул в глазах, сузившихся, как весы.

— Как вы можете знать, — начал он, тень насмешки в словах, — в нашем городе пять семей режут друг другу глотки за власть. Не золото и не связи решают, кто выше. Здесь другая игра.

Он замолчал, взгляд скользнул к стеклянным стенам, где город тонул в огнях, и продолжил, вырезая слова:

— Башня Аласад — самая высокая, её сталь разрежет небо, но Вайсы дышат в спину. Их громада растёт, как налоги. Нам нужно прихлопнуть их, раздавить, и наш дом станет хозяином. Мы готовы поделиться пирогом с тобой, Нэн.

Он наклонился, бокал звякнул о стол, пальцы дрогнули.

— Нам нужны бумаги твоего отца, — сказал он, голос твёрже, как лезвие в шёлке. — В них — грязь Вайсов, их поджоги, ложь. С этими листами мы прикончим их. Подпишем договор — стройка их башни встанет, твоя поднимется. Отдашь половину дохода — скромные пятьдесят процентов, — и будешь поддерживать нас. Имя Теркол вернётся, Нэн, и взлетит выше. Звучит сладко, не так ли?

Маркус улыбнулся, но тепла в улыбке не было — лишь блеск глаз, ловивших свет, как дракон на двери. Он махнул рукой, слуга замер у стены, тень, готовая исполнить приказ.

— Всё просто, — продолжил он, голос мягче, но сталь звенела. — Я дам всё для похода: еду, плащи, оружие. Отправитесь в руины и принесёте бумаги.

Нэн замерла, ложка дрогнула, взгляд упал на стол. Илай сжал стол, пальцы побелели, взгляд метнулся к Нэн, её боль резала его. Дыхание сбилось, в глазах мелькнула тень — Мира, Марлен, их лица тонули в словах Маркуса. Винделор улыбнулся шире, но глаза сузились — слова Маркуса звенели, как фальшивый медяк, пустой звук, знакомый сотню раз. Пирог был отравлен, и он знал цену сделкам.

Маркус поднялся, голос тише, хрипотца цеплялась за воздух.

— Сегодня отдыхайте, — сказал он, махнув рукой. — Мои люди сопроводят до комнат. Завтра решим всё.

Ужин угасал, как костёр под ветром. Шёлк одежд шуршал, шаги стихли в коридоре, зал тонул в тишине. Слуги в сером выступили из-за колонн, шаги мягкие, как касание ветра. Один кивнул Нэн, другой повёл Илая, третий шагнул к Винделору. Они шли через зал, мрамор гудел, люстра звенела, точно оплакивая день. Коридор встретил шёлком стен и запахом смолы, тёплым, но душным. Двери — белое дерево, резьба весов и драконов — расходились, открывая комнаты, дышавшие роскошью: бархатные покрывала, золотые подсвечники, окна, смотревшие на пустырь. Нэн вошла первой, шаги стихли, слуга закрыл дверь с глухим стуком. Илая отвели дальше, комната меньше, зеркало над кроватью отражало бледное лицо с тенями под глазами. Винделора оставили последним, дверь скрипнула, открывая тьму, пахнущую пылью и металлом, несмотря на бархат.

Ночь легла на башню, стеклянные стены ловили свет фонарей, тишина накрыла коридор, тяжёлая, как дым плавилен. Но шаги — тихие, настойчивые — резанули тишь. Илай постучал в дверь Винделора, три коротких удара гудели в дереве. Дверь скрипнула, впуская его, плечи сгорбились, плащ колыхнулся, как тень у костра. Винделор стоял у окна, взгляд исследовал город, пальцы перебирали монетку с драконом. Илай прошёл к кровати, бархат прогнулся, скрипнув, он уселся, глядя в пол, где свет подсвечника рисовал блики. Тишина повисла, густая, как морозный воздух степи, в ней тлела искра — слова, ждавшие часа.

— Я хочу помочь ей, Винделор, — сказал Илай тихо, голос слаб, как треск угасающего костра.

Винделор обернулся, взгляд резанул полумрак, губы дрогнули.

— Я знаю, — ответил он, голос хриплый, как шорох ветра. — Потому что ты видишь в ней Миру.

Илай сглотнул, горло сжалось, как камень лёг на грудь.

— Не только, — выдохнул он, боль тлела в словах. — Марлен тоже. И, наверное, больше всего — себя.

Тишина повисла, тяжёлая, как дым за окном. Винделор шагнул ближе, пол гудел под сапогами, взгляд блуждал по бледному лицу юноши с тенями под глазами.

— Я не против помочь, Илай, — сказал он, голос твёрже, но мягче, как угли под пеплом. — Но пойми: всех не спасти. Порой надо отпускать, иначе мир сожрёт тебя.

Илай поднял взгляд, глаза блеснули, влажные, как пруд у складов.

— Она как они, Вин, — вырвалось, голос дрогнул, как нить, готовящаяся порваться. — Я не смог их сохранить.

Винделор стиснул зубы, тень прошла по лицу, он шагнул к кровати.

— Мира ушла, Илай, — сказал он тише, голос низкий, как треск поленьев. — Ты должен жить дальше.

Он не сказал, как. Знал, что нет ответа, нет пути. Сам учился дышать после потерь, превращая боль в привычку. Не знал, получится ли у Илая, но знал: если нет, город сожрёт его.

— Я понимаю, но… — Илай запнулся, рука скользнула под рубаху, пальцы дрогнули, вытаскивая кулон — потёртый, серебро тускло блеснуло. Он сжал его, взгляд упал на металл, боль проступила, как рана.

Винделор сел рядом, кровать скрипнула. Кулон — последнее, что осталось. Вес вещей, ставших важнее жизни, доказательство, что кто-то был, любил, потерял. Он протянул руку, потрепал волосы Илая — жест резкий, но тёплый, как угли.

— В твоей жизни будет много потерь, — сказал он, голос хриплый, но ровный, как нож, режущий правду. — Много боли, грязи. Таков мир. Можем только брать уроки и не наступать на те же камни.

Илай сжал кулон, пальцы побелели, взгляд замер на бликах. Тишина накрыла, густая, как мороз за стеклом. Он выдохнул, пар вырвался в полумрак.

— Можно я останусь? — спросил он, голос дрогнул, слабый, как шорох листвы. — Не могу спать один.

Винделор не ответил сразу. Были времена, когда он сам не мог спать в одиночестве, когда тени у кровати казались знакомыми, когда ночь была не отдыхом, а временем, что нужно пережить. Теперь знал: иногда достаточно, чтобы кто-то дышал рядом.