Винделор. Книга вторая

Глава 22 И 23

Глава 22

Ночь в бункере угасала медленно, как свеча, что Илай оставил тлеть у изголовья своей койки. Её слабый, мерцающий свет дрожал на стенах, отбрасывая тени, что вились, словно призраки, не нашедшие покоя в этом мире, где даже звёзды казались мёртвыми. Ржавчина, въевшаяся в железные стены, пахла сыростью и забвением, цеплялась к горлу, как пепел давно угасшего костра. Рэй, верный пёс Илая, скулил у его ног — низко, тревожно, шерсть на загривке топорщилась, а нос подрагивал, будто чуял угрозу, крадущуюся в холодной мгле за стенами. Сон Илая оборвался резко, как нить, что лопнула под порывом ледяного ветра. Он сел, дыхание вырывалось облачками пара, растворяясь в стылом воздухе, что обжигал лёгкие. «Тихо, малыш», — шепнул он хрипло, голос треснул, словно лёд под тяжёлым сапогом. Его рука легла на голову пса, пальцы скользнули по тёплой шерсти, ещё хранившей остатки живого тепла, но Рэй не унимался. Его скулёж становился громче, резче, будто он видел нечто, что пока ускользало от человеческого взгляда — тень, что притаилась в ночи.

Винделор заворочался на своей койке, пружины заскрипели, точно стон старого зверя, что не желал покоя. Его тяжёлые сапоги ударили по железному полу, звук эхом отразился от стен, покрытых коркой ржавчины и плесени. Он шагнул к двери, фонарь в его руках мигнул, бросив бледный луч на ржавую створку, что чернела в полумраке, словно вход в забытый ад.

— Метель затихает, — пробормотал он, голос был низким, как далёкий гул ветра, что пробивался сквозь щели, слабый, но острый, словно клинок, отточенный годами. Он толкнул дверь, металл заскрипел, протестуя, и холод ворвался внутрь, хлестнув по лицу, как плеть. Снег вился за порогом, белая пелена редела, но воздух дрожал, как натянутая струна, готовая лопнуть под малейшим касанием. Илай поднялся, ноги его дрожали от холода, что пробирал до костей. Рэй тёрся о его колени, шерсть топорщилась, глаза пса блестели в полумраке, и Илай шепнул:

— Что ты чуешь, парень?'

Голос его был едва слышен, но в нём дрожала тревога, как эхо далёкого волчьего воя. Винделор обернулся, его глаза сузились, вглядываясь в темноту за дверью, где мгла казалась живой, шевелящейся, словно зверь, что притаился в засаде.

— Ничего хорошего, — бросил он, и в голосе его звенела сталь, холодная и твёрдая, как лезвие.

Тишина навалилась тяжёлая, как сугроб, что давил на крышу бункера, пригибая её к земле. Но Рэй вдруг рыкнул, низко, угрожающе, шерсть на спине встала дыбом, и слабый шорох за дверью — едва уловимый, как дыхание в ночи — резанул тишину, словно нож, что полоснул по натянутой ткани. Винделор замер, рука его легла на рукоять ножа у пояса, пальцы сжали дерево, отполированное годами скитаний. Он шагнул к выходу, фонарь осветил узкую щель, где тень шевельнулась — быстрая, неуловимая, как дым, что растворяется в ветре.

— Илай, винтовку!— рявкнул он, голос стал твёрдым, как лёд, что не трещал под сапогом. Илай метнулся к ящику в углу, где лежало оружие — старое, покрытое пятнами ржавчины, но ещё способное убивать. Пальцы его дрожали, пока он хватал винтовку, холод металла обжигал кожу. Рэй залаял, яростно, нос его указывал на дверь, и тень за ней стала гуще, ближе, словно ночь сама шагнула к ним, готовая проглотить их живьём.

Дверь рухнула с оглушительным треском, металл загудел, как кости, что ломались под ударом. В бункер ворвались мародёры — шестеро, в рваных лохмотьях, пропитанных вонью грязи, крови и пота. Их лица, покрытые сажей, чернели в полумраке, глаза блестели, как угли, тлеющие в ночи, полные алчности и злобы. В руках звенели топоры и цепи, грубые, как сама смерть, что кралась за ними, шагая по пятам. Винделор метнул нож — лезвие сверкнуло в свете фонаря и вонзилось в плечо первому, тот взвыл, рухнул на колени, кровь хлынула на пол, пятная ржавое железо алым. Но остальные ринулись вперёд, как стая волков, почуявшая добычу, их шаги гудели по полу, как барабаны войны. Илай вскинул винтовку, палец дрогнул на спусковом крючке, выстрел расколол тишину, пуля ушла в стену, звякнув о металл, как отчаянный крик. Мародёр с цепью бросился на него, удар выбил винтовку из рук, она упала с глухим стуком, как надежда, что угасала в этом холодном аду.

Рэй рванулся вперёд, зубы его клацнули, вцепившись в ногу второго мародёра. Тот заорал, топор блеснул в воздухе, как молния в ночи, но Илай крикнул:

— Рэй! — и бросился к псу, кулак его врезался в челюсть врага, что рухнул, хрипя, как зверь, загнанный в угол. Рэй отпрыгнул, вцепился в руку третьего, что размахнулся цепью, звенящей, как колокол, возвещающий о конце. Винделор уже выхватил второй нож, лезвие чиркнуло по цепи, искры брызнули, и мародёр отступил, кровь текла из его ладони, капая на пол, где смешивалась с грязью. Их было слишком много — тени их давили, как ночь, что сомкнулась вокруг, не оставляя просвета. Главарь, тощий, со шрамом, что рассекал щеку, как трещина в старой глине, рявкнул:

— Вяжите их!

Верёвка, грубая, как их хриплый смех, упала на плечи Илая, стянула руки, что рвались к Рэю. Пёс вцепился в ногу другого мародёра, зубы его рвали плоть с яростной решимостью, но Илай чувствовал, как страх, холоднее металла, сковывал его сердце. С каждым ударом, с каждым криком он терял частичку себя, растворяясь в этом жестоком, бездушном мире. Он не был готов. Не был готов к ужасу, что стал их реальностью, к миру, где даже надежда пахла кровью.

Винделор рванулся вперёд, нож вонзился в руку пятого, кровь брызнула, как дождь, но топор мародёра ударил его в плечо, отбросив к стене. Металл звякнул, как надежда, что рушилась под ударами судьбы.

— Я же замёл следы!— прохрипел он, голос тонул в шуме боя, но главарь оскалился, зубы его желтели, как кости, выбеленные снегом.

— Дурак, это наш бункер. Каждый сугроб тут наш.

Илай кричал:

— Рэй! — голос его сорвался, резанув тишину, как лезвие. Он рванулся к псу, верёвка врезалась в кожу, оставляя алые следы, но мародёр с топором шагнул ближе. Кулак его, тяжёлый, как молот, врезался в грудь Илая, и он рухнул, колени продавили холодный пол, что чернел от грязи и крови. Рэй рвался к нему, верёвка душила, его скулёж резал уши, как нож, что полосовал пустоту. Пятый мародёр пнул пса, Рэй взвизгнул, лапы его замерли, и тишина, что наступила, была страшнее любого крика, словно мир затаил дыхание перед концом.

Винделор бился, верёвка резала его запястья, кровь сочилась из ран, но он шепнул:

— Держись, Илай! — и метнул нож в шестого мародёра, что шёл с цепью. Лезвие чиркнуло по плечу, кровь пятнала рваные лохмотья, но врагов было слишком много. Топор мелькнул над головой Винделора, он уклонился, но кулак пятого врезался в висок, свет померк, и он рухнул, кровь текла из плеча, пар вырывался изо рта, как последний вздох. Илай крикнул:

— Рэй! — но голос его сорвался в хрип. Мародёр с цепью шагнул к нему, кулак врезался в висок, и тьма хлынула, как снег, что погребал всё живое. Он упал, колени гудели о пол, что чернел под ним, пропитанный кровью и страхом.

Главарь рявкнул:

— Живыми, берите их живыми!

Его смех гудел, как ветер, что нёс метель, холодный и безжалостный. Мародёры стянули верёвки туже, Рэй скулил, слабый, как эхо, что угасало в ночи. Его лапы скребли пол, но звук тонул в шуме. Тьма легла тяжёлая, как сугроб, что давил на бункер. Винделор шепнул в пустоту: «Илай», — но голос его утонул в тишине, что гудела, как ночь, что не отпускала. Они лежали, связанные, дыхание их вырывалось паром, что таял в холоде, и тьма сомкнулась, как зверь, что проглотил их надежду. Бункер, их последнее убежище, теперь казался могилой, а холод, что пробирал до костей, был лишь предвестником того, что ждало их снаружи.

Глава 23

Тьма гудела в ушах Илая, как ветер, что рвал голые ветви за стенами бункера, оставляя за собой лишь пустоту. Холод цеплялся к коже, пропитанной сыростью и запахом крови, что смешивался с ржавчиной, въевшейся в воздух, как память о старом мире. Его тело качалось, верёвки впивались в запястья, грубые, как хриплый смех мародёров, что гудел где-то над ним, сливаясь с воем ветра. Сани скрипели под ним, снег вился вокруг, колкий, как осколки стекла, что резали тишину. Лес тянулся бесконечно, его чёрные стволы мелькали в белой мгле, словно кости, что забыли тепло солнца, давно исчезнувшего за тучами. Глаза Илая дрогнули, свет пробился сквозь тьму, слабый, как угасающая свеча, что догорала в бункере. Он увидел Винделора — связанного, с кровью, что чернела на плече, его дыхание вырывалось облачками пара, что растворялись в морозе, как надежда, что таяла с каждым мгновением. Рэй — где Рэй? Мысль резанула, как лезвие, острое и беспощадное, и он рванулся, верёвка врезалась в кожу, оставляя жгучие следы, но кулак мародёра — тяжёлый, как камень — ударил в висок, и тьма сомкнулась снова, как волна, что накрыла его с головой, утаскивая в бездонную пучину.

Сознание возвращалось рывками, как нить, что натягивали и рвали, каждый раз оставляя его на грани между сном и явью. Сани скрипели, лес стонал под ветром, ветви трещали, как кости, что ломались под тяжестью. Илай открыл глаза, пар вырвался изо рта, холод обжигал горло, как раскалённый металл. Он увидел мародёра — тощего, со шрамом, что рассекал щеку, как трещина в старой глине, застывшей под морозом. Его смех резал уши, словно ржавый клинок, что скрежетал по камню, обещающий боль. Илай шепнул:

— Рэй… — голос его сорвался, слабый, как лист, что падал в бурю, уносимый ветром. Мародёр рявкнул:

— Молчи!

Кулак его, тяжёлый, как молот, врезался в висок, и тьма хлынула снова, бесконечная, как лес, что тянулся за санями. Сон и явь сплетались, как дым, что не держался за жизнь, и каждый удар рвал Илая из одного мира в другой, словно мир решил, что он не достоин ни того, ни другого.

Илай пытался цепляться за остатки себя, но боль в теле и гул в голове, как стальные струны, что рвались под пальцами, заглушали всё. Он чувствовал, как человечность ускользала, растворяясь в тенях, что обступали его со всех сторон. Они уже не были людьми — лишь призраки, тени в этом мраке, где не осталось места для спасения. Он пытался вспомнить лица тех, кого любил, но память расплывалась, как дым, что таял в холодном воздухе, оставляя лишь пустоту. Лица матери, сестры, друзей — все они растворялись, как снег под пальцами, оставляя лишь холод и тоску. Он закрыл глаза, пытаясь удержать их образы, но видел лишь тьму, что гудела, как ветер, что рвал лес.

Сани скрипели, снег хрустел под полозьями, и сознание возвращалось, слабое, как свет, что пробивался сквозь тучи, тяжёлые, как свинец. Голова Илая гудела, как железо, что ломалось под ударом. Он открыл глаза и увидел гору — её громада чернела над лесом, массивная, как кости старого мира, что всё ещё держали небо, готовое рухнуть. Сани остановились у подножья, снег редел, белая мгла расступалась, и перед ними открылось поселение — оно гудело, как зверь, что не знал сна, голодный и неумолимый. Люди в цепях, десятки, сотни, их спины гнулись под тяжестью кирпичей и досок, руки дрожали под ударами плетей, что свистели в воздухе, как змеи. Мародёры — их было больше, чем теней в лесу — шагали меж пленников, палки и плети звенели, пистолеты чернели у поясов, их стволы блестели, как глаза хищников, что чуяли добычу. Сани двинулись снова, верёвки резали запястья, и Илай смотрел, как деревушка — старая, заброшенная, её дома гнили под снегом — превращалась в город, что рос, словно раковая опухоль, пожирающая свет. Мельком он заметил в руках одного из мародёров свой старый плёночный фотоаппарат, болтающийся на ремне, как трофей, отобранный у прошлого, которое он пытался сохранить.

Сани тащили их через поселение, скрип полозьев гудел в ушах, как эхо, что не стихало. Пленники поднимали головы, их глаза чернели пустотой, руки, сжимавшие кирпичи, дрожали, как ветви, что гнулись под ветром. Мародёр с плетью рявкнул, удар хлестнул, и цепи звякнули, словно кости, что ломались под ударом. Илай шепнул:

— Вин…— голос его тонул в шуме, но Винделор шевельнулся, пар вырвался из его рта, глаза молчали, как тень, что легла на лицо, скрывая его боль. Сани остановились у хижины, что чернела в снегу, её стены гнили, как плоть, забытая в холоде, а крыша прогибалась, словно готовая рухнуть под тяжестью снега. Мародёры скинули их вниз, верёвки резали кожу, тело Илая ударилось о пол, что пах кровью, грязью и отчаянием.

Подвал сомкнулся вокруг, сырой, как могила, что ждала их снаружи. Его стены чернели, словно раны, что никогда не заживут, покрытые слизью и плесенью, что пахли смертью. Илай рухнул, колени продавили пол, скользкий от сырости, и тьма гудела в ушах, как ветер, что рвал лес. Винделор упал рядом, кровь текла из его плеча, пар вырывался изо рта, и тишина легла тяжёлая, как снег, что давил на хижину. В углу сидели другие пленники — пятеро, их глаза чернели жалостью, руки дрожали, как листья, что падали в бурю. Старик — худой, с лицом, изрезанным морщинами, словно старое дерево, потрёпанное ветрами — поднялся, цепи звякнули, как эхо далёкого боя. Он шагнул к ним, его ладонь, пахнущая землёй и ржавчиной, легла на плечо Илая.

— Пей, — буркнул он, голос хриплый, как треск льда под ногами. Он поднёс жестянку с водой, что воняла металлом и сыростью. Илай глотнул, вода резала горло, как нож, но старик помог ему сесть, цепи его звенели, как эхо, что не стихало в этом подземелье.

Винделор шевельнулся, пар вырвался из его рта, и старик протянул воду ему, рука его дрожала, как тень, что не держалась за жизнь.

— Они психи, — начал старик, голос его стал ниже, как далёкий гул ветра, что нёс бурю. — Шансов нет. Пытались бежать — все провалились. Пресекают жёстко, страдают все.

Илай кашлянул, пар вырвался облаком:

— Кто они?

Старик кивнул на дверь, его глаза потемнели, как ночь без звёзд:

— Те, что с плетью. Работай, или сгниёшь.

Тишина навалилась, как сугроб, что давил на подвал, и шаги загудели сверху, железо звякнуло, как кости, что ломались под ударом.

Дверь скрипнула, мародёр — тощий, с жёлтыми зубами, что блестели, как кости в снегу — спустился вниз. Ведро в его руках звякнуло о пол, каша, что пахла сыростью и плесенью, смешалась с редкими кусками мяса, что чернели, как угли, тлеющие в золе. Пленники рванулись к еде, руки их дрожали, цепи звенели, как ветер, что рвал лес. Илай поднялся, колени гудели о пол, и шагнул к окну — мутному, что чернело в стене, покрытое коркой грязи. Свет пробился сквозь него, слабый, как свеча, что угасала, и он увидел костёр — вертел, что шипел в огне, зверь, что жарился на нём, его шерсть чернела, как тень, что гудела в памяти.

— Рэй?— вырвалось у Илая, голос сорвался, резанув тишину, как лезвие. Страх хлынул, как мгла, что ждала снаружи, холодный и липкий, как кровь, что запекалась на его запястьях.

— Это Рэй! — крикнул он, голос его гудел, как железо, что ломалось под ударом. Он рванулся к окну, руки его бились о стену, что чернела под пальцами, оставляя следы крови и грязи. Винделор шепнул:

— Илай!— голос тонул в шуме, но Илай кричал: — Рэй!— и бросился к двери, цепи звякнули, пленники замерли, глаза их чернели страхом, как окна заброшенных домов. Мародёр шагнул внутрь, кулак его, тяжёлый, как молот, врезался в висок Илая. Свет померк, тьма хлынула, как снег, что давил на хижину. Тело его рухнуло, колени продавили пол, что пах кровью и отчаянием, и тишина легла тяжёлая, как мгла, что ждала их снаружи, готовая поглотить их навсегда.