Винделор. Книга вторая

Глава 12

Глава 12

Стоял тихий зимний день, когда Винделор и Илай, два путника в потёртых плащах, с тяжёлыми рюкзаками за плечами, приблизились к воротам Тридцать второго. Холодный воздух колол кожу, пахнущий ржавым металлом и сырой землёй, а под ногами хрустел снег, смешанный с грязью, издавая влажный, чавкающий звук, словно земля жевала их шаги. Ветер, слабый, но резкий, посвистывал в щелях ржавых ворот, будто старый котёл, что вот-вот треснет. Они остановились у входа. Винделор, постарше, в недоумении потёр затылок, пальцы зацепились за спутанные волосы, слипшиеся от мороза и пота. Илай, младший, разглядывал ворота — массивные, изъеденные коррозией, наспех выкрашенные жёлтой краской, что облупилась пятнами, обнажая серый металл. Эта краска, тусклая и грязная, была жалкой попыткой подражать золотым вратам «Тридцать первого». На створках криво намалёван символ — весы, знакомые по их прошлому городу, но здесь они выглядели уродливо: линии неровные, одна чаша выше другой, будто ребёнок, завидующий чужому мастерству, рисовал их дрожащей рукой. Путники переглянулись, их лица, обветренные и усталые, отражали смесь узнавания и брезгливости.

— Странное чувство, — пробормотал Винделор, его голос, низкий и хриплый от мороза, почти растворился в шорохе ветра. — Как будто вернулся домой, но дом этот — дешёвая подделка, которую стыдно показывать.

Они медленно двинулись к воротам, снег под сапогами скрипел, как старые кости, а из щели в створках за ними следили настороженные глаза — узкие, блестящие, как у крысы, что чует добычу. Металл заскрипел, будто стонал под собственной тяжестью, когда резкий голос стражника прорезал тишину, звеня подозрением:

— Кто такие? Откуда идёте в таких плащах? Рюкзаки добротные — где взяли, а? Не здешние, сразу видно!

Илай шагнул вперёд, снег чавкнул под его сапогами, оставляя чёрный след в грязи. Он заговорил, стараясь держать голос ровным, но мороз щипал горло, и слова вышли слегка надтреснутыми:

— Мы путешественники. Недавно покинули «Тридцать первый», сразу после его падения.

— Падения? — переспросил страж, его голос дрогнул, глаза расширились, сверкнув смесью удивления и зависти. — Какого ещё падения?

— Башня Аласадов рухнула, — ответил Илай, глядя прямо в его узкие глаза, где тлела злоба. — Похоронила город под собой. От него остались одни руины.

— «Тридцать первый» пал? — воскликнул страж, и в его тоне проступила радость, пропитанная ядовитым восторгом. Он обернулся к остальным, что прятались за воротами, их тени мелькали в щелях, и крикнул, почти захлёбываясь: — Эй, парни, слышали? Великий и богатый «Тридцать первый» развалился! Вот потеха!

Створки ворот дрогнули, заскрежетали, как старый механизм, что не смазывали годами, и с визгом отворились, пропуская путников внутрь. Шестеро стражей окружили их, их лица — худые, обветренные, с ввалившимися щеками — светились завистливым любопытством. Один, с редкой бородой и шрамом, что рассекал щеку, как молния, шагнул ближе, ткнув пальцем в рюкзак Винделора, его ногти были чёрными от грязи.

— Рассказывайте, ну! Откуда идёте? Как там было? — его голос дрожал от нетерпения, а запах кислого пота и дешёвого табака ударил в нос.

— Мы приехали с караваном в «Тридцать первый» из Двадцать… — начал Илай, но его перебил другой страж, с жёсткими глазами и кривой ухмылкой, обнажившей гнилые зубы:

— Да плевать, откуда вы! Про падение давай! Башню видел, как она рухнула?

Илай замялся, растерянно кивнув, и продолжил, голос его стал тише, почти заглушённый скрипом снега и далёким звоном молота, что доносился из глубины города:

— Да, видел. Сперва трещина пошла по восточной стороне башни, потом она наклонилась. Мы бросились бежать — в городе начался хаос, все грабили друг друга, резали.

— Вот идиоты! — засмеялся страж со шрамом, хлопнув себя по колену, его смех был резким, как лай собаки, и эхом отразился от ржавых ворот. — Зажравшиеся выскочки!

— Так им и надо! — подхватил другой, с кривыми зубами, завистливо скривив рот, его дыхание пахло прогорклым жиром. — Они там в золоте купались, а теперь что?

— А дальше? Дальше-то, что было? — нетерпеливо спросил третий, шагнув ближе, его глаза блестели, как у ребёнка, что завидует чужой игрушке, а пальцы нервно теребили ремень ружья.

Винделор подключился, его голос стал низким, почти загробным, словно он делился страшной тайной. Он медленно повернулся к стражам, глаза его, тёмные и усталые, цепляли их жадные взгляды:

— Потом мы вышли через ворота, отошли немного и услышали жуткий треск — как будто кости земли ломались. Поворачиваемся, а там…

— Ну, не томи, давай! — выпалил первый, почти подпрыгнув, кулаки сжались, ногти впились в ладони.

— Башня начала медленно, очень медленно наклоняться, — продолжил Винделор, растягивая слова, его взгляд скользил по их лицам, ловя алчность и зависть. — И кажется… да, точно — я видел, как из окон на землю посыпались сотни, нет, тысячи золотых монет. Фарфоровые вазы, картины, резная мебель — всё это падало на головы мельтешащих внизу горожан, а они кричали, хватали, резали друг друга за это. Кровь текла рекой, смешиваясь с пылью.

Стражи замерли, рты приоткрылись, глаза широко распахнулись, блестя завистью, что пожирала их изнутри. Один сглотнул, другой стиснул кулаки, шепча: «Золото…» — его голос дрожал, как ржавый колокол, что бьёт в пустоте.

— А потом — бам! — Винделор хлопнул рукой об руку, звук был резким, как выстрел, и стражи вздрогнули, один чуть не уронил ружьё, его ствол звякнул о камни. — Башня накрыла город и похоронила всё под собой. Пыль, крики, конец.

— Вот дела, — выдохнул страж со шрамом, голос дрожал от восторга и злобы, его пальцы нервно теребили бороду. — Жаль, что мы этого не видели.

— Да, проходите, рассказывайте там всем, — махнул рукой другой, уже поворачиваясь к товарищам, чтобы перетереть новость, но в его тоне сквозила зависть, едкая, как запах гари, что витал над городом. — Повезло же им, а не нам…

Когда Винделор и Илай отошли от ворот, до них донеслись обрывки разговора стражей, их голоса звенели обидой, как треснувшие колокольчики:

— И почему это они видели, а я нет? Я бы тоже хотел там быть! — проворчал один, его слова тонули в скрипе снега.

— Да, несправедливо, — подхватил другой, голос дрожал от обиды, а дыхание вырывалось паром, пахнущим кислятиной. — Я тоже должен был это увидеть!

Город встретил их тяжёлым запахом гнили и гари, что висел в воздухе, как плотный туман, пропитанный едким духом ржавчины и сырого угля. Улицы, узкие и кривые, были вымощены битым камнем и глиной, подражая чёрному базальту «Тридцать первого», но здесь камни крошились под ногами, издавая глухой хруст, а грязь липла к сапогам, оставляя чёрные следы, что пахли землёй и чем-то прогнившим. Дома вдоль тропы стояли низкие, покосившиеся, слепленные из гнилого дерева, ржавого металла и обломков старого мира. Каждый хозяин пытался перещеголять соседа: один прибил к стене фальшивую колонну из глины, что трескалась от мороза, издавая тихий шорох, как падающий песок; другой водрузил над крышей жестяной шпиль, гнутый и кривой, скрипевший под ветром, словно насмехался над башнями «Тридцать первого». Повсюду виднелись следы соперничества: окна заколочены досками, чтобы никто не заглянул внутрь, заборы из колючей проволоки огораживали дворы, ржавея и звеня, когда ветер задевал их. На каждом углу торчали подделки — ржавые цепи вместо золотых украшений, мутные стекляшки вместо драгоценных камней, всё кричало о попытке быть тем, чем город никогда не станет.

Рынок открылся перед ними, как сердце Тридцать второго — шумный, грязный, пропитанный запахом сырого мяса, дешёвого масла и прогорклого жира. Прилавки, грубо сколоченные из досок и жести, скрипели под тяжестью товара: рваные ткани, что копировали шёлк «Тридцать первого», но трещали от сырости, издавая шуршание, как сухие листья; гнутые ножи, что ломались в руках, но блестели, как сталь, под тусклым светом; битая посуда, раскрашенная вручную, чтобы хоть отдалённо напоминать фарфор богатого соседа, звякала, когда её задевали. Торговцы, худые и жилистые, с жёсткими лицами, не продавали — они прятали свои вещи под тряпьём, завидуя друг другу. Их крики, резкие и хриплые, пропитанные ненавистью к чужому успеху, сливались в гул, похожий на рой ос. Здесь торговля была не ради прибыли, а ради того, чтобы никто не продал больше, чем ты. Никто не хотел богатства — все хотели, чтобы его не было у других.

Илай и Винделор шагали через рынок, их плащи цеплялись за колючую проволоку, что торчала из-под снега у прилавков, звеня, как ржавые струны. Они миновали двух торговцев, что орали друг на друга через узкий проход, их голоса звенели, как треснувший металл. Один, с редкой бородой и кривыми пальцами, продал кусок ткани — серой, потёртой, но похожей на шёлк — за две ржавые монеты, что звякнули, как пустые консервные банки. Покупатель, тощий мужик в лохмотьях, пахнущих сыростью и углём, ещё не успел отойти, как второй торговец, с жёлтыми зубами и злобным взглядом, завопил, его голос резал уши, как нож по жести:

— Несправедливость! Почему у него берут, а у меня нет?

Он полез через прилавок, хватая покупателя за рукав, и сунул ему в лицо ещё более рваный лоскут, от которого пахло плесенью:

— Бери у меня, дешевле дам! Его шёлк — дрянь, у меня лучше!

Покупатель отшатнулся, бородач плюнул в его сторону, слюна шлёпнулась в грязь, а второй швырнул свой товар на землю, топча его от обиды, лишь бы не дать соседу выиграть. Снег под его ногами хрустел, смешиваясь с грязью, и запах сырости усилился, пропитывая воздух.

Чуть дальше, у груды битого железа, что выдавали за инструменты, собралась стайка беспризорников — тощих, с грязными лицами и завистливыми глазами, что блестели, как у голодных псов. Они окружили мальчишку лет восьми, державшего сахарную конфету — редкую, липкую, с мятой обёрткой, от которой пахло сладкой сыростью. Его пальцы дрожали, пока он облизывал сладость, а беспризорники смотрели, сжимая кулаки, их дыхание вырывалось паром, пахнущим голодом. Один, с лохматыми волосами и шрамом на щеке, прошипел, его голос был тонким, как свист ветра:

— Почему у него есть, а у нас нет? Это несправедливость!

Другой, с кривыми зубами, кивнул, его глаза сверкали злобой:

— Накажем его, чтоб не жрал один!

Они бросились на мальчишку, повалили его в снег, отобрали конфету и начали драться за неё между собой, мешая друг другу. Сладость размазалась по грязи, став никому не нужной, а снег под их ногами хрустел, смешиваясь с чавканьем грязи. Они не хотели её съесть. Они хотели, чтобы её не было ни у кого. В этом и была разница между голодом и завистью: первый толкал к жизни, вторая — к разрушению.

Илай остановился, глядя на это, его рука сжалась в кулак, пальцы побелели под перчатками, а в груди закипала злость — не жадность, а ненависть к чужому счастью, что он видел в этом городе, была хуже всего, что он встречал в «Тридцать первом». Рядом женщина с жёстким лицом, от которой пахло прогорклым жиром и сыростью, завистливо скосилась на его плащ. Она схватила кусок грязной ткани, сшила наспех кривой лоскут, подражая его меховой подкладке, и тут же разорвала его перед ним, шипя, как рассерженная кошка:

— У меня лучше будет!

Её голос звенел злобой, а ткань трещала, как сухие ветки. Винделор заметил это, тронул Илая за плечо, его голос был низким, почти шёпотом, заглушённый гулом рынка:

— Не лезь, Илай. И лучше не показывай ничего ценного — разорвут.

Толпа загудела громче, и вдруг тощий торговец с жёлтыми зубами шагнул к Илаю, схватив его рюкзак. Его пальцы, чёрные от грязи, воняли ржавчиной и углём:

— Откуда у тебя такое, а у меня нет? Покажи, что там!

Илай резко вырвался, оттолкнув его локтем, рюкзак звякнул, как жестянка, а Винделор встал между ними, холодно бросив:

— Руки убрал, или без них останешься.

Его голос был твёрдым, как лезвие ножа, что блеснуло в его руке, и запах стали смешался с гнилью воздуха. Торговец отпрянул, но толпа зашепталась, их голоса звенели, как ржавые цепи:

— У них лучше, чем у нас!

Илай посмотрел на Винделора и тихо сказал, его голос дрожал, как далёкий звон молота:

— Они хуже, чем в «Тридцать первом», Вин. Это ненависть к тому, что у других хоть что-то есть. Надо уйти с этого рынка.

Винделор кивнул, прищурившись, его взгляд скользнул по толпе, где глаза блестели завистью, как стёкла в разбитых окнах:

— Да, ночлег найдём подальше от их глаз. Пошли.

Они свернули с рынка, оставив его гул позади, где крики торговцев сливались с визгом ржавых петель и звоном битого металла. Узкие улочки вели вглубь города, снег под ногами чавкал, смешиваясь с грязью, а запах гари усиливался, пропитывая воздух едким дымом от плавилен, что тлели где-то за домами. Покосившиеся заборы из колючей проволоки звенели под ветром, а из окон, заколоченных досками, доносились приглушённые голоса, шепчущие о чужом добре. Жители Тридцать второго провожали их взглядами, полными злобы, их лица, бледные и исхудавшие, казались масками, вырезанными из старого дерева. Каждый шаг путников отдавался хрустом снега, смешанного с угольной пылью, а воздух был тяжёлым, пропитанным гнилью от куч хлама, что жители копили, завидуя чужому богатству.

Илай шёл, сжимая лямки рюкзака, его дыхание вырывалось паром, пахнущим холодом и усталостью. Он смотрел на дома, где облупленная краска свисала лохмотьями, как кожа с больного тела, и думал о «Тридцать первом» — там, несмотря на хаос, люди хотя бы мечтали о богатстве, а здесь они мечтали о том, чтобы его не было у других. Винделор шагал впереди, его сапоги оставляли глубокие следы в грязи, а нож, спрятанный в ножнах, тихо позвякивал при каждом шаге, как напоминание о том, что в этом городе нельзя расслабляться.

Они миновали покосившуюся лачугу, где старуха с лицом, похожим на смятую тряпку, сидела у порога, сшивая лоскуты ткани, что пахли сыростью и плесенью. Она подняла глаза, её взгляд был острым, как ржавый гвоздь, и прошипела, увидев плащ Илая:

— Откуда такой? У нас такого не шьют! Почему у тебя есть, а у меня нет?

Илай не ответил, лишь ускорил шаг, но её голос догонял их, звеня, как треснувший колокол:

— Несправедливо! Всё несправедливо!

Винделор бросил взгляд через плечо, его лицо было спокойным, но глаза прищурились, как у охотника, что чует ловушку:

— Держись ближе, Илай. Эти люди не просто завидуют — они готовы перегрызть друг другу глотки за кусок хлеба, которого у них нет.

Улочка вывела их к площади, где стоял старый фонтан, давно высохший, его камни покрывала чёрная копоть, а в центре торчала статуя — грубо вырезанная фигура человека, державшего весы, такие же кривые, как на воротах. Статуя была облита той же жёлтой краской, что облупилась, обнажая серый камень, и пахла сыростью и ржавчиной. Вокруг фонтана толпились люди, их голоса сливались в гул, похожий на рой пчёл, а запах пота и дешёвого спирта висел в воздухе, как тяжёлое облако. Кто-то кричал, обвиняя соседа в краже, другой швырял в снег рваную ткань, лишь бы она не досталась другому. Илай заметил, как двое мужчин дрались за ржавый нож, их кулаки хрустели, как сухие ветки, а кровь капала в снег, оставляя тёмные пятна, что пахли железом.

— Это не город, — тихо сказал Илай, его голос дрожал, как ветер, что свистел в щелях домов. — Это яма, где люди жрут друг друга за то, что у них ничего нет.

Винделор кивнул, его рука легла на рукоять ножа, пальцы сжались, а голос был холодным, как сталь:

— Верно. И нам тут не место. Найдём ночлег, переждём до утра и уйдём. Этот город сожрёт сам себя, и нам не стоит быть рядом, когда это случится.

Они двинулись дальше, мимо домов, где из щелей доносился запах гниющих отходов и едкий дым от тлеющих углей. Улочки становились всё уже, а взгляды жителей — всё злее, их шепот звенел, как ржавые цепи, обвиняя чужаков в том, что у них есть плащи, рюкзаки, надежда. Илай и Винделор искали гостиницу, но уже чувствовали, что в этом городе зависть — их главный враг, острее любого ножа и опаснее любой метели.