Винделор. Книга вторая

Глава 15 И 16

Глава 15

Илай шёл за Венсом по окраине Тридцать второго, его тяжёлые сапоги хрустели по снегу, что тонким слоем покрывал грязь, усеянную осколками стекла и ржавыми обрывками проволоки. В тусклом свете, что едва пробивался сквозь низкие тучи, эти осколки поблёскивали, словно звёзды, упавшие в лужи и забытые миром. Винделор шагал рядом, его тёмный плащ хлопал на ветру, а взгляд скользил по сторонам, цепкий, как у охотника, выслеживающего добычу в этом городе, где всё, от стен до людей, казалось добычей для кого-то другого. Венс, тощий, как обглоданная кость, бежал впереди, его рваный плащ цеплялся за колючки чертополоха, торчавшие из сугробов, будто кости зверя, которого этот город сожрал и выплюнул. Нитки, серые и спутанные, тянулись за ним, растворяясь в снегу, как следы неудачной охоты.

Город гудел за их спиной. Чёрный дым от плавилен поднимался к небу, вился над крышами, цепляясь за тучи, что висели так низко, будто готовы были рухнуть на землю. Ветер нёс запах угля и гнили — тяжёлый, липкий, он оседал на одежде, как паутина, что не отряхнёшь. Улицы сужались, дома становились ниже, их стены из кривых досок и ржавого железа топорщились гнутыми подпорками, что скрипели под порывами ветра, словно жалуясь на свою участь. Из щелей торчали клочья серой ткани, будто кто-то пытался утеплить эту убогость, но бросил, устав от бесполезной возни. Окна, заколоченные щербатыми досками, смотрели на улицу слепыми глазами, а в переулках мелькали тени — то ли люди, то ли призраки этого места, что давно забыли, как жить.

Венс вёл их через узкий проход, где двое оборванцев дрались за кусок верёвки, валявшийся у ржавого забора, сколоченного из листов металла и палок. Один, с редкой бородой и носом, красным от мороза, вырвал верёвку и обмотал её вокруг запястья, будто это был трофей, за который стоило умереть. Другой, с жёлтыми зубами и лысиной, блестевшей под бледным солнцем, пнул его в голень, хрипя: «Мне нужнее, отдай!» Верёвка выскользнула, оба кинулись за ней, споткнулись о ржавый обломок, торчавший из земли, как старый капкан, и рухнули в сугроб. Они барахтались, как два тощих пса за кость, их лохмотья трещали, грязь разлеталась комьями, а хриплые голоса сливались с ветром, что гудел в щелях домов.

Илай замедлил шаг, губы дрогнули в саркастичной усмешке, но глаза остались холодными, как лёд под ногами.

— Балет для нищих, Вин, — бросил он. — Грязь вместо сцены, а вместо музыки — их вопли.

Но улыбка не дошла до глаз. Этот спектакль, что разыгрывался на улицах каждого города, где он бывал, давно не казался ему смешным. Рваные руки, тряпки, грязь, въевшаяся в кожу, — их жизнь была сплетена из мелочных схваток за хлам, который никому не нужен. Он мог бы пройти мимо, забыть через шаг, но внутри скребло отвращение, знакомое, как старый шрам. Мир не рухнул в один день — его разодрали вот такие сцены, грызли, крошили, пока не осталось только это: двое оборванцев, что пинают друг друга за кусок верёвки, которой не хватит даже петлю завязать. Проще усмехнуться, чем дать этому выйти наружу.

Винделор хмыкнул, его взгляд скользнул по барахтающимся:

— Не отвлекайся, Илай. Идём.

Но Илай задержался, глядя на них. Это был не просто абсурд — это была суть Тридцать второго, его дыхание. Здесь не искали большего, здесь не могли вынести, если у другого было хоть что-то. Они не жили — они выдирали жизнь у соседей, цеплялись за неё зубами, рваными кулаками, лишь бы другой остался с пустыми руками. Илай знал этот город, знал его запах, его вкус — горький, как угольная пыль, что оседала на языке. Он видел это и раньше, в «Тридцать первом», где люди тоже грызлись за обломки мира, но здесь всё было хуже, грязнее, злее. Здесь ненавидели даже тень друг друга.

— Думаешь, если один из них найдёт ботинки, он не зарежет себя через день? — бросил Илай, глядя на спину Винделора.

— Почему? — тот не обернулся, голос был ровным, как сталь.

— Не вынесет, что у кого-то ещё они есть, — Илай усмехнулся, но в голосе не было веселья, только усталость, что оседала в груди, как гарь.

Венс, не оглядываясь, крикнул звонким голосом, что отскочил от ржавых стен:

— Быстрее, там всё рядом, за углом!

Они свернули за ним, миновав старую телегу у дома с покосившейся дверью, что висела на одной петле, обнажая щель, где торчала серая тряпка, словно язык, высунутый в насмешке. Колёса телеги были сломаны, одно заменено доской, почерневшей от сырости, а на борту трепалась рваная ткань, что могла быть флагом, но теперь её края развевались, как оборванные мечты. Двое детей, босых, с грязными пятками, что оставляли чёрные следы в снегу, тянули с неё кусок, пока третий, с лохматыми волосами, падавшими на глаза, пинал их по голеням, шипя: «Моё, моё!» Тряпка порвалась с влажным треском, дети рухнули в снег, их босые ноги мелькнули в воздухе, и каждый унёс по лоскуту, швыряя друг в друга комья грязи, что шлёпались с глухим звуком. Венс хихикнул, пробегая мимо, его плащ зацепился за гвоздь, торчавший из борта, и оторвался кусок — серый, с пятнами сырости. Он заткнул его за пояс, пальцы сжали ткань, оставив грязный след, будто это был трофей, вырванный у города.

Илай фыркнул, сарказм сочился из голоса:

— Ну что, Вин, наш гид — местная звезда. Уже трофей взял, герой дня.

Винделор усмехнулся, не отрывая глаз от Венса, что подпрыгивал впереди:

— Пусть ведёт. Посмотрим, чем закончится его слава.

Илай молчал, шагая дальше. Удивление давно выгорело, злость притупилась, осталась только тень, что ложилась на сердце. Эти люди не жили — они грызлись в пыли за право чувствовать себя чуть выше другого. Чужая неудача здесь была слаще собственной удачи, и чем громче падал сосед, тем легче дышалось оставшимся. Он закрыл глаза на миг, задержав дыхание, будто надеялся, что это исчезнет. Но открыл — и всё осталось: дети, рвущие тряпку, грязь, что летела в воздух, Венс, что бежал впереди с ухмылкой.

— Ты чего замер? — бросил Винделор, обернувшись.

— Думаю, — Илай криво улыбнулся, глаза потемнели. — Если б тут был мост, его бы сожгли, лишь бы никто не прошёл.

Винделор нахмурился, но промолчал, лишь кивнул вперёд. Венс вывел их к старому складу на краю города, где окраина растворялась в поле, усеянном сугробами и чёрными пятнами гари, что проступали сквозь снег, как ожоги на мёртвой земле. Здание выглядело так, будто его грабили не раз: стены из ржавого металла покосились, края загнулись, словно гнутые руками, крыша провалилась в трёх местах, обнажая балки, что торчали, как сломанные рёбра, покрытые льдом. Двери не было — лишь дыра, обрамлённая кривыми досками, что крошились от сырости. Вокруг валялись обломки: рваный мешок с гнутыми гвоздями, обугленный ящик с выжженной надписью «Тр…», что стёрлась до бессмыслицы, куча хлама — стекляшки, ржавые ложки, обрывки ткани, что ветер гонял по снегу, шурша, как стая птиц в тишине. Внутри было темно, слабый свет пробивался через щели в крыше, отбрасывая тени на пол, усеянный лужами, где плавали клочья ткани, и битым стеклом, что хрустело под ногами, как тонкий лёд.

Венс остановился у входа, голос стал громче, будто звенел для кого-то в тени:

— Вот оно, всё внутри! Заходите, берите что хотите!

Илай закатил глаза, сарказм резанул воздух:

— О, Вин, сокровищница. Уже вижу, как мы тут миллионерами станем. Или покойниками.

Винделор шагнул ближе, прищурившись, рука легла на нож, пальцы сжали рукоять:

— Тихо слишком. Венс, что дальше?

Тишина лопнула — из темноты выскочило пятеро подростков, тощие фигуры мелькали в полумраке, как крысы из подвала. Босые, их ступни чернели на снегу, рваные куртки болтались, как мешки, нитки торчали, пятна грязи расползались по ткани. Лица, заляпанные сажей, блестели от пота, руки сжимали самодельное оружие: один размахивал гнутым прутом с зазубринами, другой держал доску с ржавым гвоздём, третий крутил цепь, её звенья звенели, осыпая лёд. Глаза горели злобой, но в них была не только угроза — пустая, бессмысленная ненависть ко всему, что стояло перед ними.

Илай шагнул назад, винтовка дрогнула в руках, но он не поднял её — стрелять в этих сопляков не хотелось, а вот навалять… Голос его стал твёрже:

— Ну вот, Вин, западня. Только эти клоуны сами не знают, что творят.

Винделор стоял неподвижно, взгляд холодный, цепкий:

— Недооценили мы их, Илай. Держи винтовку, но не стреляй.

Лохматый бросился первым, цепь просвистела, но Илай шагнул в сторону, двинул ему подзатыльник, от которого тот согнулся.

— Понёсся, герой, а мозги дома забыл? — цепь выскользнула, Илай пнул его в бок, отправив в сугроб.

Второй, с кривыми зубами, замахнулся доской, но Илай вырвал её и хлопнул его по спине:

— Держи обратно! — тот завопил, рухнул носом в снег, гвоздь застрял в сугробе, дрожа.

Третий, с цепью, пошёл сзади, но Винделор пнул его в колено, и тот плюхнулся, хватаясь за ногу. Четвёртый выскочил с трубой, Илай саданул его ладонью по затылку — тот рухнул, труба звякнула о камень. Пятый запаниковал, рванулся к Илаю, но тот поддёл его ногой, отправив в лужу.

— Вот это нападение! — фыркнул Илай, отряхивая руки. — Вы хоть тренировались, малые? Или думали, толпой страшнее?

Лохматый, выбираясь из сугроба, зашипел:

— Ты почти наш ровесник, а дерёшься как взрослый! Нечестно!

Илай присел, похлопал его по плечу, вдавливая в снег:

— Не ты ли меня цепью хотел? Честность ему подавай!

Он встал, глянул на Винделора:

— Всё, Вин? Или ещё приструнить?

Винделор, скрестив руки, хмыкнул:

— Цирк окончен. Венс, что с Чёрным морем?

Венс попятился, ухмылка дрогнула, он буркнул:

— Всё равно вы не лучше! — рванул прочь, но Винделор схватил его за шиворот. Кусок плаща выпал, шлёпнулся в снег.

Илай подобрал его, помахал:

— Венс, платок уронил.

Винделор убрал нож в ножны:

— Где твой караванщик, Венс? Говори, или побежишь без ушей.

Лохматый, вытирая грязь с лица, буркнул:

— Роланд. Ходил к Чёрному морю, вернулся с железками. Лачуга у рынка, красная тряпка над дверью.

— Умница, — Илай пнул обломок трубы. — Вали, пока уши целы.

Подростки, скуля, попятились. Венс исчез за углом, плащ волочился, оставляя след. Илай глянул на Винделора, ухмылка играла на губах, но глаза были тёмными:

— Герои дня, Вин? Или уборщики, что разогнали свору?

Винделор усмехнулся:

— Клоуны с кулаками. Пошли к Роланду.

Они двинулись к центру города, склад гудел под ветром, снег засыпал следы их схватки и провала Венса. Илай шёл молча, его плечи опустились, шаги стали тяжёлыми, будто каждый весил больше, чем рюкзак за спиной. Он думал о «Тридцать первом», где всё начиналось иначе — с надеждой, с верой, что мир можно собрать заново, как сломанную машину. Но здесь, в Тридцать втором, надежда была роскошью, за которую платили кровью. Он вспоминал лица тех, кто остался позади — друзей, что превратились в тени, и врагов, что стали пылью. Каждый шаг по этой грязи, каждый взгляд на ржавые стены напоминал ему, что он всё ещё жив, но за какую цену? Город дышал злобой, и эта злоба пропитывала всё — от снега под ногами до воздуха, что жёг лёгкие.

Глава 16

Рынок Тридцать второго гудел, как потревоженный улей. Прилавки, сколоченные из ржавой жести и щербатых досок, скрипели под ветром, заваленные хламом: рваные ткани с выцветшими узорами, что пахли сыростью и плесенью, гнутые ножи с обломанными лезвиями, что звенели при падении, битые кружки, подражающие фарфору «Тридцать первого», но трескавшиеся от лёгкого касания. Торговцы орали, их голоса сливались в злобный гул, пропитанный завистью. Каждый прятал свой товар под серыми лоскутами, что топорщились от плесени, бросая косые взгляды на соседей, готовых вырвать кусок ткани или сломать чужую ложку, лишь бы оставить другого с пустыми руками. Воздух был тяжёлым, пропитанным углём и гнилью, что поднималась от куч отбросов — рваных мешков с гниющим хлебом, обрывков кожи, костей, что лежали у прилавков, как могилы чужих надежд.

Илай и Винделор остановились у лачуги с красной тряпкой над дверью — выцветшей, бурой, что болталась на гвозде, вбитом в кривую балку, подпиравшую покосившуюся крышу из ржавой жести, покрытой пятнами льда. Лачуга Роланда была слеплена из ржавых листов и досок, что трещали от сырости, их края были загнуты, будто кто-то пытался их выровнять, но сдался. Стены украшали гнутые подковы, подражающие трофеям караванщиков «Тридцать первого», но здесь они осыпались ржавчиной, как слёзы железа. Дверь — лист жести с острыми краями, острыми, как сломанные ножи, — скрипела на ветру, а рядом валялся ящик, из которого торчали обрывки верёвки, что пахли плесенью, и ржавая цепь, её звенья были покрыты налётом льда, что звенел при каждом порыве. Над входом висела табличка, криво вырезанная из дерева, с надписью «Роланд — пути Чёрного моря», но буквы стёрлись, оставив лишь тень былой гордости, а под ней — пятно от пролитого масла, что блестело в слабом свете.

Винделор толкнул дверь, она скрипнула, обнажая темноту внутри, где вонь угля смешивалась с запахом старого пота и прогорклого масла, что пропитало воздух, как невидимая грязь. Роланд стоял у стола, широкоплечий, с лицом, покрытым шрамами, что блестели в свете тлеющего очага. Его куртка из рваной кожи была увешана цепями, что звенели при каждом движении, как поддельные медали, их звенья были покрыты коркой льда и сажи. На столе лежала куча хлама — ржавые шестерни, что пахли железом и сыростью, их зубцы были покрыты налётом ржавчины, обрывки ткани с пятнами грязи, что липли к пальцам, гнутый нож с обломанным кончиком, что он полировал тряпкой, серой и влажной, будто это был трофей. Его глаза, жёсткие и блестящие, как стекляшки из куч на рынке, впились в рюкзаки героев, скользнули по винтовке Илая, по ножу Винделора, и остановились на карте, что торчала из кармана Винделора, её край был потёрт, но линии Чёрного моря проступали чётко.

— Слышал, вы про Чёрное море знаете, — начал Роланд, голос его был низким, с хрипотцой, что резала слух, как ржавый нож по металлу. — Карта у вас, да? Покажите, я путь знаю, проведу вас, если что.

Илай прищурился, сарказм проступил в его голосе, но в нём уже звенела тревога:

— О, Вин, ещё один добряк. Прям подарок судьбы, а не караванщик.

Винделор шагнул ближе, рука легла на нож, пальцы сжали рукоять, взгляд его был холодным, как снег под ногами:

— Карта наша. Что хочешь за неё?

Роланд ухмыльнулся, его зубы блеснули жёлтым в свете очага, один был сколот, как обломок их поддельного мира:

— Да ничего, просто глянуть. Может, подскажу, где лучше пройти. Вы ж не местные, а я там всё знаю.

Винделор вытащил карту Мика, держа её так, чтобы Роланд не дотянулся, её потёртые края шуршали в тишине, но тот вдруг щёлкнул пальцами, и из тени за ящиками вынырнули трое его работников — худые, в рваных куртках, что пахли углём и маслом, их руки сжимали гнутые пруты и цепи, что звенели, как ржавые колокольчики, оставляя следы сажи на снегу у входа. Один, с лысиной и кривыми пальцами, что блестели от масла, шагнул к Илаю, его прут дрожал в руке, другой, с редкой бородой, что топорщилась, как проволока, встал за Винделором, цепь волочилась по полу, третий, с лицом, покрытым сажей, что осыпалась при движении, перекрыл выход, его прут врезался в косяк, выбив облачко ржавой пыли.

Илай замер, его глаза сузились, голос дрогнул от злости, что уже кипела внутри:

— Серьёзно, Вин? Опять? Я же говорил, что этот тип — очередная подстава!

Когда первый схватил его за рюкзак, он даже не думал. Он просто развернулся, врезал тому в лицо так, что тот рухнул, а затем схватил ящик с пола и швырнул его в стену. Всё внутри кипело, рвалось наружу, и он не сдерживался. Он устал. Устал от этих городов, этих людей, их вечной злобы, жадности, грязи. Он устал выживать в этом мире, где каждый тянет к нему руки, но не ради помощи, а чтобы отобрать последнее. Илай рявкнул:

— Руки убрал, или сломаю! — Его голос сорвался в крик, полный ярости и боли, что рвала грудь:

— Да что ж вы все такие? Надоело! Я сыт по горлу вашими играми!

Он бросился к столу. Кулак врезался в кучу хлама — шестерни разлетелись, звеня о стены, как стая металлических ос, одна врезалась в доску над очагом, оставив вмятину, нож упал в лужу, что плеснула грязью на пол, залив рваную тряпку, что лежала рядом. Он чувствовал, как город душит его, как «Тридцать первый» душил, только здесь было хуже — здесь ненавидели даже его тень, его дыхание, его шаги, и эта обида, что копилась с первого дня, вырвалась наружу, как пар из треснувшего котла. Он схватил ящик с пола, пахнущий прогорклым маслом, его края были скользкими от сырости, и швырнул в стену — дерево раскололось с треском, гвозди брызнули, один застрял в балке, что загудела, как старый колокол. Второй работник отступил, цепь выпала из его рук, звякнув о пол, оставив след в грязи, третий отшатнулся, прут упал, звеня о ржавую бочку в углу.

Илай рвал подушки с лежанки — рваная ткань с пятнами плесени, что пахли сыростью, разлетелась клочьями, перья осели на полу, как снег, что падал через щели в крыше, их белизна тут же пачкалась в грязи. Он пнул стул у стены — три ножки из тёмного дерева, что крошились от времени, сломались с хрустом, четвёртая, светлая и кривая, отлетела в угол, ударившись о бочку, что загудела, как похоронный звон. Он выхватил карту из рук Винделора, поднёс к очагу, где тлели угли, их жар лизнул бумагу, оставив чёрный след на краю, его пальцы дрожали, а голос срывался в крик:

— Хочешь карту? Сожгу её, вместе с твоей лачугой, с вашим вонючим городом! Всё, хватит!

Винделор схватил его за запястье, голос был твёрдым, как сталь:

— Хватит, Илай! Успокойся.

Роланд и его люди стояли в шоке. Такого поворота событий никто не ожидал. Саркастичные ухмылки давно стёрлись с их лиц. Во время погрома никто не осмелился даже шелохнуться.

Илай отпустил карту, Винделор забрал её, сложив в карман, а Роланд попятился к стене, его работники отступили, цепи и пруты валялись в снегу у входа. Илай сплюнул в угол, где угли шипели, и бросил саркастично, но без прежней ярости, голос его был усталым:

— Мелкие засранцы уже успели нас продать за пару монет.

Они вышли из лачуги, рынок встретил их шумом и вонью, но Илай замкнулся — его плечи опустились, шаги стали тяжёлыми, будто каждый весил больше, чем рюкзак за спиной, взгляд упёрся в снег, что хрустел под ногами, теперь уже не смешно, а глухо, как стук земли по крышке гроба. Грязь липла к сапогам, оставляя чёрные следы, ветер гнал клочья ткани вдоль прилавков, что топорщились рваными лоскутами, торговцы шептались, их голоса звенели злобой: «Смотри, сломался, как мы!» — но он их не слышал, его уши будто заложило тишиной, что давила сильнее, чем гул рынка. Усталость и отвращение легли на грудь, как ржавая цепь, что висела на шее Роланда, и он не заметил, как кузнец-механик, худой, с руками, что пахли маслом и сажей, вынырнул из толпы у прилавка с гнутыми шестернями, что блестели ржавчиной в слабом свете. Его пальцы, чёрные от грязи, скользнули к винтовке Илая, что висела на плече, и выдернули её с ловкостью крысы, что тащит хлеб из-под носа, ремень скрипнул, оставив след в снегу.

Винделор заметил — его взгляд метнулся к кузнецу, он шагнул вперёд, схватил его за запястье, вывернув так, что тот охнул, роняя винтовку в снег, её ствол звякнул о ржавый обломок, что торчал из сугроба, подняв облачко ледяной пыли. Голос Винделора стал холодным, как лёд под ногами, слова падали, как камни:

— Верни, или рука твоя здесь останется. Выбирай быстро.

Кузнец взвизгнул, его лицо побелело, пальцы дрожали, пока он поднимал винтовку, что теперь была покрыта грязью, её приклад оставил чёрный след на его куртке, и протянул её Винделору:

— Бери, бери, я не хотел!

Винделор вырвал её, отряхнул снег с приклада, что осыпался мелкими кристаллами, и протянул Илаю:

— Держи, не теряй.

Илай взял винтовку, но не ответил, его взгляд был пустым, как склад, куда заманил их Венс, пальцы сжали ствол, оставив следы грязи, и он молча пошёл дальше, шаги его гудели по рынку, что теперь казался серым пятном, где голоса сливались в гул, а лица — в тени, покрытые сажей и злобой. Они вернулись к лачуге Марты, её ветхая дверь скрипела на ветру, как старая песня, что никому не нужна, снег лежал у порога, смешанный с грязью, что стекала с крыши, проваленной и чёрной от сырости, капли падали с глухим стуком, оставляя пятна на досках. Кол, что подпирал стену, накренился ещё сильнее, его конец утопал в сугробе, будто устал держать эту рухлядь, а соседние дома с колючей проволокой стояли молча, их окна заколочены досками, что трескались от мороза, как глаза, что не хотели видеть этот город.

Илай вошёл первым, его шаги гудели по тёмным доскам, что скрипели под ногами, как жалобы, оставляя следы грязи, что тянулись за ним, рюкзак с глухим стуком упал у очага, где угли едва тлели, бросая слабый свет на стены, покрытые пятнами плесени, что пахли сыростью и дымом. Он рухнул на кучу тряпок у стены, их грубая ткань скрипела под ним, пропитанная запахом старого угля и мокрой земли, и уставился в потолок, где щели пропускали тонкие струйки снега, что оседали на его плаще, как пепел, что падал с неба «Тридцать первого». Винделор вошёл следом, его взгляд скользнул по Илаю, но он промолчал, ставя винтовку у стола, что был покрыт царапинами и следами старых пятен, оставленных чьими-то грязными пальцами. Марта подняла глаза от очага, её руки замерли над котелком, что шипел, выпуская пар, что пах хлебом и углём, и тихо сказала:

— Чай готов, садитесь.

Он не хотел ни есть, ни пить, ни говорить. Просто лежал, уставившись в потолок, где снег падал медленно, как пепел. Тот самый пепел, что падал, когда рушился «Тридцать первый». Тогда он думал, что впереди ещё есть что-то. Что есть смысл двигаться дальше. Сейчас же оставалась только пустота.

Илай не ответил, его взгляд остался в потолке, где снег падал медленно, как слёзы, что он не хотел проливать, а Винделор бросил, голос его был ровным, но тяжёлым:

— Он отдохнёт.

Марта вздохнула, её плечи опустились, и она отвернулась к очагу, где угли шипели, как этот город, что давил на Илая всей своей убогостью, оставляя его молчать в тени ветхой лачуги.