В чужом клане

Глава 24

После трех часов сна — именно столько мне удалось отдохнуть перед назначенной встречей с госпожой а-Корак — я отправился на поиски нужной гостиницы.

Город, после ночного веселья, еще отдыхал, так что по улицам я шел практически в одиночестве, любуясь большими нарядными домами, окруженными цветами и зеленью и со стороны выглядящими один уютнее другого.

Нужное место нашлось без труда и внутрь меня тоже запустили легко, стоило назвать свое имя.

Хозяйка труппы лицедеев оказалась требовательным учителем.

— Если ты действительно хочешь научиться скрывать свои истинные чувства, недостаточно только владеть лицом, — она довольно быстро оставила почтительное обращение и перешла на «ты». Поправлять я не стал — мне нужен был результат, а не поверхностная вежливость. — Язык тела выдает человека еще быстрее, чем мимика. Некоторые люди пытаются справиться с этим, уменьшая движения до самого минимума и следя за каждым своим жестом, но это тоже своего рода разоблачение. Идеальный результат — когда все в человеке работает на его роль.

— И этому надо учиться несколько лет, — проворчал я.

— Обычно да, но есть и талантливые самородки. Вдруг и ты из таких, — она засмеялась, показывая, что сама в это не верит, и я криво улыбнулся.

— Впрочем, прежде чем я начну учить тебя деталям, дам один совет. Он, конечно, довольно общий и далеко не каждый может приложить его к реальности. Суть его такая: чтобы в твое притворство поверили другие люди, сперва в него должен поверить ты сам.

— То есть…

— Я покажу на своем примере, — она улыбнулась. — Скажем, мне нужно уверить людей в том, что ты — мой сын, которого у меня похитили во младенчестве, которого я долго и безуспешно искала и вдруг, чудом, обрела вновь, уже взрослого. Это, кстати, довольно распространенный сюжет в пьесах. Посмотри как это выглядит.

Она откинулась на спинку стула и несколько мгновений сидела, прикрыв веки, потом медленно подняла их и взглянула на меня так, будто впервые увидела. На лице отразилась растерянная недоверчивость, изумление, потом губы шевельнулись, глаза раскрылись шире, изумление уступило место надежде, сперва робкой, потом все более уверенной.

Она вдруг резко поднялась с места, шагнула ко мне, одна ее ладонь коснулась моего подбородка, мягко поворачивая к свету, пока ее глаза вглядывались в мои черты. Она несколько раз прерывисто вздохнула, карие глаза заблестели куда ярче, чем прежде, а потом по одной щеке скатилась слезинка.

— Сынок! Это ты? Это правда ты?

— Хватит! — я дернулся в сторону. — Я понял. Прекратите!

Это было слишком…

В груди неприятно сжалось, и я вдруг осознал, насколько сильно хочу, чтобы что-то подобное действительно стало реальностью. Чтобы моя мать, моя настоящая мать, была жива. Чтобы мы встретились. Чтобы она смотрела на меня вот так, чтобы радовалась нашей встрече, чтобы улыбалась и плакала от счастья. А еще — чтобы я ее обязательно вспомнил…

Лицедейка убрала с моего лица руку, выпрямилась, небрежно смахнула с щеки слезу и вернулась на свое место.

— Кажется, я задела за живое? Прошу прощения, это получилось непреднамеренно.

— Лучше, если примеры будут… не такими личными, — проговорил я с некоторым трудом и после ее кивка продолжил: — Значит, вы просто заставили себя поверить? Но как можно принять что-то в виде реальности, а потом так быстро от этого отказаться? Разве это не сложно?

— Сложно, — согласилась она. — Не все актеры на это способны, и даже те, кто может, не всегда хотят вживаться в роль. Это требует больших душевных сил. Когда публика невзыскательна, легче и проще играть поверхностно.

Оставшееся время нашего урока вана а-Корак показывала мне — и требовала от меня повторить — различные жесты, которые, по ее словам, в первую очередь выдавали скрытые мысли и намерения людей. Положение рук, ног, общая поза, наклон туловища, движение плеч и многое, многое другое…

Ближе к концу урока я пришел к выводу, что и раньше, интуитивно, считывал значения всех этих жестов и движений у других людей. Сложность заключалась в том, чтобы использовать это все самому сознательно.

— На сегодня хватит, — сказала она, когда время приблизилось к полудню и из-за окон стали доноситься голоса наконец-то проснувшихся горожан. Потом подняла со стола крохотный колокольчик и потрясла. Через несколько мгновений дверь отворилась и внутрь заглянула молоденькая актриса, которую я видел вчера.

— Принести вам чай, бабушка?

— Да, и две чашки, — потом обернулась ко мне. — У нас на родине всегда было принято пить чай около полудня. Ты ведь никуда не спешишь?

Я покачал головой. Ничего против чая я не имел.

Вскоре внучка ваны а-Корак вошла, неся поднос с изящным фарфоровым чайником, из носика которого поднимался пар, и две фарфоровые чашки из того же набора. Расставила перед нами, то и дело бросая на меня любопытные взгляды, но ни о чем не спросила и удалилась так же молча, как и пришла. Похоже, дисциплина в труппе была на высоте.

— Вчера вечером я поговорила со знакомыми, — задумчивым тоном проговорила а-Корак, аккуратно, кончиками пальцев, придерживая чашку и отпивая небольшие глотки еще горячего напитка. — Порасспрашивала их о вас. А то ведь вы сообщили мне только свое имя и ничего не поведали о себе.

Я взял свою чашку, стараясь держать ее так же, как это делала лицедейка, и поднес ко рту. Отчего-то чаепитие казалось мне частью ритуала, а не просто возможностью освежиться, а в ритуале все действия следовало выполнять правильно.

На слова лицедейки я лишь издал неопределенный звук, показывая, что услышал, и она, чуть улыбнувшись, продолжила.

— Горожане любят сплетничать, особенно когда предметом разговоров оказываются их владетельные господа. А тут такой повод — сестра главы клана, неожиданно для всех восстав из мертвых, вернулась и привезла с собой двух молодых братьев-красавцев, да не откуда-нибудь, а из самого Гаргунгольма. Каких только версий вашего с братом происхождения я не услышала! Народная молва готова определить вам в родню даже самого императора. Кто же вы?

Я снова отпил чая и подумал, что мне нравится его сладковато-пряный вкус и нежный цветочный аромат, а вот расспросы о прошлом, напротив, не нравятся.

Не то чтобы я злился за них на лицедейку — во-первых, ей, как и большинству людей, могло быть просто по-человечески любопытно. Во-вторых, помимо своего актерского мастерства, лицедеи вполне могли промышлять добычей и продажей информации. Идеальная профессия для этого — много путешествуют, общаются с людьми, приятны и умеют расположить к себе. Пожалуй, было бы даже странно, если бы они этого не делали.

— Сейчас мы с братом — гости благородных аль-Ифрит, — произнес я, отвечая на ее вопрос. — Кроме этого никому ничего знать не нужно.

Улыбка лицедейки стала шире, и она поставила чашку на стол, не сводя с меня задумчивого взгляда.

— Кажется, теперь я понимаю, почему тебе так нужно научиться скрывать свои мысли… Позволишь дать совет? — и после моего кивка продолжила. — Когда люди видят, что есть какая-то тайна, то будут пытаться докопаться до ее сути и рано или поздно у них это получится. Куда надежней спрятать секрет, создав двойное дно, где над настоящей разгадкой лежит фальшивая. Дойдя до нее, любопытные решат, что теперь-то они знают правду, и успокоятся. То же самое, кстати, справедливо и для эмоций, которые ты желаешь скрыть. Если они слишком сильны и рвутся наружу, полностью подавить их и закрыть маской безмятежности не получится. Но можно выдать их за что-то иное.

— Например?

— Был у меня знакомый, вынужденный служить господину, которого ненавидел. Так эту ненависть он научился прятать под маской чрезмерной громкоголосой почтительности. Окружающие считали его из всех слуг самым ярым подхалимом.

— И что с ним случилось потом? Ему надоело притворяться, и он нашел другого хозяина? — мне и впрямь стало интересно.

— Нет, больше он никому не служил. Подался в наемники, как только тот господин умер.

Хм, звучало это на редкость подозрительно — так, будто этот самый слуга и помог своему господину умереть.

— Благодарю за совет, — сказал я. Ее идея имела ценность, и я отложил сказанное в памяти, как откладывал все, кажущееся полезным.

Лицедейка налила себе еще чая, отпила и, прикрыв глаза, с явным удовольствием вздохнула.

— Здесь хорошо. И тебе, и твоему брату повезло попасть к аль-Ифрит.

— А в других местах плохо?

Она открыла глаза, глядя на меня с легким удивлением.

— Ты, должно быть, прежде вел затворническую жизнь, если задаешь такой вопрос. Мало какие другие корневые земли так ухожены и богаты, и даже те, которые сравнятся по материальному достатку, не всегда могут сравниться по добродушию своих хозяев.

— Тогда странно, что город не набит под завязку народом, желающим сюда перебраться, — сказал я. Броннин вовсе не показался мне густонаселенным. Людей в нем было, я бы сказал, как раз самое комфортное количество, и дома нигде не лепились один к другому, а гордо стояли на достаточном друг от друга расстоянии, оставляя место для зеленых палисадников и внутренних дворов, позволяя солнцу попадать во все уголки.

— Как раз ничего странного, — отозвалась лицедейка небрежно. — Насколько я знаю, из ста желающих едва ли один получает разрешение поселиться в корневых землях. Только состоятельные землевладельцы, рачительные фермеры, купцы с незапятнанной репутацией и самые опытные ремесленники допускаются внутрь. Аль-Ифрит снимают сливки… Не то чтобы я винила их в этом, — добавила она после паузы. — Я ведь тоже не беру в свой театр кого попало.

— Только один из ста желающих… — повторил я, уже совсем иначе вспоминая то, что видел в корневых землях, все эти ухоженные поля, гладкие ровные дороги, этот уютный зеленый нарядный город.

Но что же творилось в остальной империи, если люди снимались с насиженных мест, в таком количестве пытаясь попасть сюда? От хорошего люди добровольно не уходят.

— Значит, чужие люди сюда не попадают? — спросил я и тут же вспомнил тех демонов, замаскированных под людей, которых мы встретили в самый первый день в корневых землях и лошадей которых Амана конфисковала.

— Попадают, но временно и по особым разрешениям, вот как мы, — отозвалась лицедейка.

Мы сидели так еще некоторое время, пили чай, разговаривали. Вернее, говорила она, рассказывая о путешествиях своей труппы, о местах, где довелось побывать, о самых разных людях, с которыми довелось общаться. И о нелюдях тоже — да было бы и странно, если бы странствующий театр ни разу не натолкнулся на демонов и монстров.

Я слушал по большей части молча, лишь иногда спрашивал, а она, отвечая, смотрела на меня. И вроде бы в ее взгляде не было ничего пронзительного или изучающего, но я был практически уверен, что чем дальше, тем более четко в ее разуме выстраивался мой образ. Конечно, она не могла знать подробностей моего прошлого, но вполне могла понять мой характер, уровень знаний и даже что-то о моей семье по деталям поведения, недомолвкам, оговоркам и вопросам, которые я задавал.

И поделать с этим я тоже ничего не мог. Для нее читать людей было так же просто, как дышать, а мне нужна была ее помощь, чтобы хоть чему-то научиться.

Я только надеялся, что все, что она поняла обо мне, останется в ее памяти, а не будет продано тем, кто собирает сведения об аль-Ифрит так же, как они сами собирают об иных кланах.

Когда я вышел на улицу, ее уже заполнял празднично разодетый люд, причем основная толпа шла, как мне показалось, с одного определенного направления, как будто там только что закончилось важное событие. Мне стало любопытно, я пошел против течения толпы и действительно вскоре увидел место, откуда все эти люди явились. Высокое светлое здание со странной выпуклой крышей и с белыми колоннами у входа. По лестнице спускалось всего несколько человек — основной поток уже иссяк.

Я поднялся по ступеням и приблизился к широко распахнутым высоким дверям, у правой створки которых стоял молодой мужчина в длинной белой мантии, доходящей ему до середины голеней и подпоясанной широкой полосой черной материи, в белых штанах и тонких кожаных сандалиях на босу ногу. Странная одежда — за все время в городе я не видел ни одного человека в подобном одеянии, да и сандалии тоже никто не носил — местные предпочитали легкие туфли на низкой подошве.

У человека обнаружилась еще одна странность — в руке он держал трость, и по тому, как на нее опирался, было понятно, что она не для декорации. В этот момент, разглядывая его, я вдруг осознал, что ни в замке, ни в городе ни разу не видел увечных людей. Только среди «живчиков» в моей казарме, насколько помню, имелась пара хромых.

Перед мужчиной остановилась только что вышедшая из здания статная женщина лет сорока-пяти на вид, с сединой в темно-русых волосах и со следами былой красоты на лице. Глаза у нее были ярко-синие, что выделяло ее среди городских жителей, обычно кареглазых или черноглазых.

— Молитесь, госпожа Шанна, — сказал ей мужчина, явно продолжая недавно прерванный разговор. — Молитесь, и Пресветлая Хейма будет к вам милостива.

— И вернет моего ребенка домой? — женщина грустно вздохнула.

— Пути богини неисповедимы, мы можем лишь просить, ждать и надеяться.

Мужчина сделал в воздухе жест рукой, будто вычерчивая какую-то руну, потом на мгновение коснулся тремя пальцами середины лба женщины. Та сжала руки в замок у груди, склонила голову, после чего повернулась к лестнице. Скользнула по мне мимолетным печальным взглядом, на мгновение задержалась, в глазах мелькнуло удивление — город был не так уж велик, вероятно появление нового лица показалось ей неожиданным, — и пошла дальше.

Что ж, судя по услышанному разговору и поведению этих людей, я оказался перед храмом богини, а человек в белом был ее жрецом. Правда, непонятно, почему в белом. Те жрецы, что дежурили у ворот корневого замка аль-Ифрит, всегда носили темно-синие мантии.

Жрец, между тем, шагнул внутрь храма, огляделся, определяя, не осталось ли внутри еще прихожан. Та женщина явно была последней, поскольку он вернулся к дверям и потянул за правую створку, закрывая. Створка была высокой и тяжелой, с внешней стороны дерево покрывали металлические пластины, а действовать жрецу, из-за необходимости опираться о трость, приходилось только одной рукой, так что дело шло на редкость медленно.

— Помочь? — предложил я, подходя ближе.

Жрец остановился и недоуменно на меня уставился.

— Служба уже окончена, — сказал извиняющимся тоном.

— Да, я опоздал, — согласился я, хотя до этого понятия не имел, что она вообще проводилась.

Жрец на мгновение задумался, потом сделал приглашающий жест рукой.

— Входите, господин, помолиться Пресветлой Хейме никогда не поздно.

Войти в храм? Я этого вовсе не планировал и поднялся сюда лишь из любопытства. Правда сейчас, после прозвучавшего предложения, это самое любопытство потянуло меня внутрь.

Все окружающие люди, и особенно Амана, так часто упоминали богиню, что у меня давно мелькали мысли узнать о ней побольше. Только вот, поскольку приоритетом для меня было выживание, что в первую очередь означало умение справляться с демонами и монстрами, вопрос религии я отложил на потом. Может быть, это «потом» как раз и наступило?

— А я не отвлеку вас от дел? — спросил я, поскольку у жреца явно были свои планы. Но тот лишь покачал головой.

— Сейчас праздничная неделя, — голос его, однако, прозвучал отнюдь не празднично. Вероятно, причина заключалась в его увечье, не позволявшем присоединиться к веселью.

Войдя внутрь, я помог жрецу прикрыть двери и огляделся.

В помещении было светло благодаря многочисленным стрельчатым окнам, но из-за столь же многочисленных колонн много где по полу стелились тени. Стены были украшены фресками, изображавшими разнообразные сцены и пейзажи, а вокруг фресок вязью вились руны, очевидно в старинном написании, поскольку от привычных мне они отличались слишком большим количеством завитушек и хвостиков.

Жрец провел меня дальше вглубь просторного зала к статуе, отлитой из серебристого металла. Высокая статная женщина в кольчуге и шлеме, с копьем в руке, вглядывалась куда-то вдаль, будто ожидала нападения и была готова в любой момент его отразить.

— Хейма-Победительница, — с ноткой благоговейной гордости проговорил жрец, соединяя руки в том жесте, который я уже видел у женщины, стоявшей на пороге. Я повторил движение жреца и так же, как и он, склонил голову. После этого мы оба стояли в молчании — я только с некоторым запозданием понял, что мне, очевидно, полагалось в это время молиться, но я понятия не имел как это делается и нужно ли оно вообще, поэтому просто размышлял о своих дальнейших планах.

Когда прошло несколько минут и стало понятно, что жрец первым не заговорит, я переступил с ноги на ногу, негромко хмыкнул, дождался, пока жрец поднимет на меня взгляд, и сказал:

— Боюсь, я слишком мало знаю о богине. Если вы действительно свободны, то, может быть, расскажете о ее деяниях?

— О, — жрец посмотрел на меня с любопытством. — Но основные вехи вам все же известны? Прибытие, Основание первого храма, все пять аватар Пресветлой Хеймы?

— Боюсь, мои знания очень разрознены, — произнес я извиняющимся тоном, надеясь, что придуманного объяснения окажется достаточно. — Видите ли, я вырос в суровых местах среди суровых людей, которые уделяли духовному слишком мало внимания.

— А, понимаю, — жрец кивнул. — Это не ваша вина. Последние годы пограничные области, увы, не получают от Церкви должного внимания. Тогда я начну с самого основного. Вы же помните, от какого события ведет свое начало наше летоисчисление?

Я кивнул.

— Пять тысяч шестьдесят девять лет тому назад в честь Пресветлой Хеймы был основан первый храм.

— Да, это случилось вскоре после Прибытия, когда наши предки высадились на юго-западном побережье, — жрец подвел меня к одной из дальних фресок, до того скрытой за колоннами, и широким жестом указал на огромный рисунок, занимавший пространство раза в три больше, чем другие.

На рисунке было изображено море, почти сплошь усеянное кораблями, вдали кажущимися совсем крохотными, но вблизи уже показывающими свой настоящий размер. Часть кораблей выглядела как огромные неуклюжие тяжелогрузы и глубоко сидела в воде — скорее всего они везли пассажиров и товары. Другие были мельче и юрче, с хищными очертаниями бортов, скорее всего военные суда.

Я попытался прикинуть по рисунку, насколько велика была флотилия. Десятки тысяч кораблей, и это как минимум.

— Прибытие? — повторил я. — Прибытие откуда?

Жрец показал куда-то на самый верх фрески, где морской горизонт смыкался с небом.

— Континент, на котором родились наши предки, стал непригоден для жизни и им пришлось перебраться сюда. Никто точно не знает, что там произошло. Ни одна хроника времен Прибытия не сохранилась, устные предания слишком разнятся, а Пресветлая Хейма не желает отягощать умы смертных столь трагичной повестью, — в голос жреца прорвалось явное сожаление. Похоже, он очень хотел бы этой повестью отяготиться.

— То есть все люди, живущие в империи, это потомки прибывших на кораблях? — все же уточнил я, хотя картина вырисовывалась ясная. И после кивка жреца продолжил: — Тогда получается, что вся эта земля, — я сделал неопределенный жест рукой, — весь этот континент, на котором мы живем, изначально не принадлежал людям? Мы здесь пришлые?

— Верно, — доброжелательным тоном сказал жрец.

Я опустил руку. Вспомнилась мимолетно услышанная фраза, что демоны считают этот мир своим. Тогда она показалось мне еще одним доказательством их мерзкой природы. Но получалось, что они были правы? Пусть не весь мир, но как минимум континент, на котором находилась империя, действительно был их.