Федор Годунов. Троецарствие

Глава 3

16 июня 1607 года от рождества Христова по Юлианскому календарю.

Ветка выскользнула, вырвавшись из кончиков пальцев, выпрямилась, победно зашуршав чахлыми листочками. Я зло выматерился, ещё глубже погрузившись в зловонную жижу.

Нет, так дело не пойдёт! Мне ещё не хватало, банально в этой вонючей трясине утонуть. Вот будет потеха! И это после того, как я умудрился в этой кровавой рубке выжить!

А битва, и впрямь, вышла жуткая. Сцепившиеся в лесу воины безжалостно резали друг друга, не щадя поверженного противника и не прося пощады сами. Начавшаяся рубка быстро разбилась на отдельные схватки, разводя сцепившихся врагов всё дальше в разные стороны, разбрасывая мельчающие группки по всему лесу.

Начало боя я пропустил, оттеснённый за спины рынд. Но постепенно, под напором черкас, разметало и их. Один из запорожцев, одетый в явно не дешёвую броньку, вообще успел сильно проредить мою охрану, опрокинув троих хлёсткими ударами шестопёра. Пришлось разрядить третий, оставленный в заначке пистоль, выбивая из боя столь опасного врага.

И всё же конец боя я встретил в одиночку, потеряв коня и сбитый с головы шлем, с трудом отбиваясь от вёрткого, явно поднаторевшего в таких схватках врага. И если бы не болото, в котором мы по ходу боя завязли и кираса, выдержавшая несколько пропущенных ударов саблей, сейчас бы я на дне этого самого болота лежал, а не мой противник.

Впрочем, у меня всё ещё впереди. Если в течении пары минут что-нибудь не придумаю; вслед за запорожцем на дно этой трясины гнить отправлюсь.

Я замер, стараясь не делать резких движений, вновь потянулся к едва качающейся ветке, что манила меня призрачным шансом на спасение. Нет, не дотянуться. Совсем немного не хватает! Похоже, пора на помощь звать. Правда, совсем не факт, что на мой крик враги не придут. Кто в итоге в нашей стычке с черкасами победил, одному Богу известно. Но пусть даже враги. Всё лучше, чем в этой жиже медленно захлебнуться!

— Помогите! — заорал я во всё горло, вспугнув пару пташек, облюбовавших было подлое деревце, не желавшее протянуть мне ветку помощи. — Помог… — я закашлялся, поперхнувшись затхлой водой, добравшейся почти до подбородка, дёрнулся, старательно задирая голову, судорожно схватился за кончик протянутой палки.

— Замри, — карие глаза из-под нахмуренных бровей смотрели холодно и сурово. — Попробуешь вылезти, палку отпущу и уйду.

— А зачем тогда было её вообще протягивать? — послушно замер я. Проверять; исполнит девушка свою угрозу или нет, мне совсем не хотелось. — Утонуть я и без твоей помощи мог.

— А ты, дядечка, не спеши, — недобро усмехнулись мне в ответ. — Может ещё и утонешь. Ты кто?

Я вновь закашлялся, сплёвывая остатки жижи. Вообще-то не девушке этакие вопросы при встрече с мужчиной задавать. Не по статусу будет. Тем более, что одета моя «спасительница» бедно в традиционные для крестьянки сарафан из волосины (шерсти овцы) и венчик с торчащей из-под него толстой косой. Да и возрастом на вид она была чуть младше меня. Вот только не в моём положении спорить. Вдруг, и вправду, уйдёт? Не факт, что я, даже если она мне палку оставит, самостоятельно выбраться смогу.

— Воин я, не видишь разве, — всё же не удержался я от сарказма. — Эй! Постой! Ну, ладно. Я Фёдор Кочин, — представляться царём мне перед строптивой девушкой почему-то не захотелось. Да и не поверила бы всё равно. На Руси цари в болотной грязюке не кувыркаются. Всё же мы не в Англии живём, да и я не Альфред Великий. — Из вятских выборных дворян буду. Вытаскивай, давай! А то скоро совсем засосёт.

— А кому служишь? — не обратила внимания на мою последнюю реплику девушка.

— Годунову.

А что и не соврал даже! Себе родимому и служу, не покладая рук!

— Фёдору Борисовичу, значит, — кивнула сама себе девушка, явно решая, как со мной поступить. — А не самозванцу случаем?

— Самозванцу те черкасы служили, с которыми у нас стычка случилась. Слышала небось? Они на Даниловское хотели напасть да нашу сотню заприметили. Вот и решили на свою беду, с нас начать.

— Ну, смотри. Если что, я за себя смогу постоять!

Вылез я с трудом. Трясина ни в какую не желая расставаться со своей добычей, тянулась следом, противно чавкая и цепко хватаясь за ноги. Я выполз, извиваясь гигантским червяком, с облегчением рухнул на густо поросшие травой кочки, с облегчением выдохнул, тяжело дыша.

Повезло. Прямо в лицо смертушка дыхнула! Если бы не девчонка эта, не думаю, что успел бы хоть до кого-то докричаться.

— А кто победил?

— А?

— Я спрашиваю, кто победил; вы или черкасы?

— Не знаю, — сделав над собой усилие. я приподнялся, встав на колени, нашёл глазами свою спасительницу. Та, предусмотрительно отойдя на несколько шагов вглубь леса, стояла, опустив лук с наложенной на тетиву стрелой к земле. — Но кто бы не победил; их мало осталось.

Сторожится. Я для неё чужак от которого чего угодно ожидать можно. Особенно здесь в лесу. Тем более, что моя спасительница отнюдь не уродина. Как говорится; всё при ней. Вот только странно, что судя по венчику и косе, замуж ещё не вышла. Шестнадцатилетняя девушка на Руси в это время — почти перестарок.

— Тебя как зовут, красавица?

— А тебе зачем знать?

— Ну, должен же я знать, за кого в церкви свечку ставить? — пожал я плечами, с тревогой вслушиваясь в лесные звуки. Бой, судя по всему, закончился. Вот только кто победил? — Ты мне как-никак жизнь спасла. Или то секрет великий?

— Тоже мне секрет, — фыркнула, ожидаемо попавшись на провокацию, девушка. — Батюшка Машкой кличет.

— Мария, значит, — я окончательно поднялся на ноги, стараясь не делать резких движений. Хоть стрела у местной охотницы, судя по наконечнику, была на птицу и мелкую зверюшку, если в лицо попадёт, мало не покажется. — И что ты делала одна в лесу?

— А тебе что за дело? — продолжила дерзить девушка. — Ягоды собирала.

— В июне? — усмехнулся я. — А лук вместо лукошка прихватила, чтобы их на стрелы нанизывать?

— Экий ты дотошный, — прыснула Машка. — Словно дьяк какой! С заимки я в Даниловское шла, а тут оружием зазвенели. Вот и спряталась здесь от греха. Кто же знал, что вас к болоту лихоманка понесёт?

— Это да, — я попытался стереть грязь с лица, в результате размазав её ещё больше. — Когда земля под ногами воевать как-то сподручнее. А скажи…

— Эге-гей! Фёдор Борисович! Отзовись!

Ух ты ж! Выходит, мы всё же победили! Нахлынувшая было радость тут же сменилось горечью потерь. Даже если и победили, то какой ценой? Подопригора меня прибьёт. Лучшую его сотню сгубил.

— Это кто там кричит? — вновь насторожилась девочка.

— Меня ищут, — широко улыбнулся я, пытаясь хоть немного стряхнуть налипшую грязь. — Выходит, одолели мы татей! Я здесь! — гаркнул я во всё горло, сжимая кулаки.

Эх. Даже саблю в болоте утопил. Тоже мне, полководец хренов!

— Тама он! — в криках просквозили радостные нотки.

— Сюда! Я здесь! Ты не бойся, Мария. Мы теперь тебя до Данилов… — я осёкся, не увидев девушку.

Убежала. Наверное, правильно. Оказаться в лесу окружённой толпой разгорячённых сражением воинов; для девушки не лучший вариант. Всё-таки полностью мне доверять, несмотря на спасение, она не может. Ну, ладно. Позже сам найду. Не думаю, что в окрестностях Даниловского много хозяев заимок живёт, у которых есть дочь по имени Мария.

— Сюда! — вновь закричал я, зачем-то призывно махая руками.

Марию я не нашёл. Не до неё просто было. День окончательно клонился к закату, уступая всё сгущающимся сумеркам, а тут ещё целая куча забот навалилась. Из выехавшей со мной из Костромы сотни Ефима и десятка рынд, в строю осталось тридцать шесть человек. Ещё почти четыре десятка, оказались довольно серьёзно ранены, к дальнейшему походу оказались не пригодны и были сданы на попечение селянам. Там же остался и тяжело раненый Безобразов. Размещение своих и добивание чужих раненых, сбор трофеев, отлов лошадей. Когда тут о какой-то девчонке вспоминать? Лишь перед тем, как рано утром вновь тронутся в путь, я наказал старосте выяснить всё о моей спасительницы, пообещав наградить её на обратном пути.

И вновь замелькали под копытами километры пути. Ещё раз переночевали в Корнильево-Комельском монастыре и к вечеру третьего дня, подъехали к Вологде.

— А ну, открывайте быстрее ворота! — взревел медведем Ефим. — Не видите разве, государь приехал!

Выглядывающие со стены бородачи сдавленно охнули, тут же кинувшись вниз. Я незаметно для других выдохнул. Значит, не всё так плохо здесь. Не дозрел ещё народишка до настоящего бунта. Иначе, не знал бы что и делать. С моим куцым отрядом я местный гарнизон только насмешить могу.

— Куда, государь? — покосился в мою сторону Ефим, едва мы въехали в город.

— В детинец. Поздно уже. К архиепископу завтра наведаемся. А пока у воеводы Аничкова, что в городе творится, разузнаем.

В детинец пробились уже с трудом. Сотник долго переругивался с десятником стражи, угрожал жуткими карами, требовал открыть ворота. Тот в ответ лишь мотал головой, твердя как заклинание лишь одно:

— Воевода велел никого не пущать.

Я уже и коня начал было разворачивать, намереваясь наведаться сюда, как и к архиепископу поутру, когда ситуацию спас сам Аничков, по-видимому, извещённый о странном отряде кем-то из стражи.

— Радость то какая, царь-батюшка! — семенил он вслед за моим конём, тряся жиденькой бородёнкой. — Дождался я тебя, надёжа-государь. Думал, одолеют меня воры. Со дня на день бунта жду.

— Чем бунта в кремле ждать, лучше бы Иоасафа приструнил да церкви в городе открыл! — зло отбрил я воеводу.

— Так как же я супротив владыки пойду, милостивец⁈ — запричитал воевода, скорчив скорбную физиономию. — Он мне неподсуден. Да и людишек ратных у меня почти не осталось после того как Безобразов к твоей милости половину стрельцов и городовых казаков увёл.

— Ладно, — отмахнулся я от Аничкова. Тут всё ясно. Нужно другого человека во главе города ставить. Только кого. И Безобразов, как нарочно, раненый в Даниловском лежит. — Завтра утром разберёмся. Найдётся у тебя в тереме комнатёнка для своего царя?

— Открывай давай, кому говорят! Сам царь Фёдор Борисович у дверей стоит!

— Сказано же тебе; не велено. По повелению патриарха Гермогена в святые храмы мирским людишкам доступа нет. И владыка так же повелел. Ступай отседа подобру-поздорову!

Я закусил губу, изо всех сил сдерживаю закипающую злость. Мне ещё штурмом Софийский собор взять не хватало. Так-то, конечно, не велика проблема. Хоть двери и крепкие, при большом желании вынесем, а пара десяток владычьих служек и холопов трём сотням стрельцов и городовых казаков, что Аничков по моему приказу сюда привёл, достойного отпора дать не смогут.

Вот только о собственном имидже забывать не стоит. Меня и так Гермоген чуть ли не пособником Сатаны выставил. Если ещё и в божьи храмы с боем начну врываться; симпатий среди православного населения мне это точно не прибавит. Тем более нельзя этого делать на глазах у сотен горожан, что всю площадь перед Софийским собором заполонили.

Известие о прибытии самого царя всколыхнули город, а так как я распорядился открыть свободный доступ в кремль (Софийский собор и Архиерейский двор находились на территории детинца), то взбудораженные и донельзя обозлённые люди начали подходить сюда задолго до рассвета. Вот только утыкались в плотно закрытые двери храма (Иоасаф, здраво рассудив, что каменные стены собора значительно надёжнее деревянных архиерейского двора, предпочёл укрыться в первом) и злого привратника, наотрез отказывающегося их открывать. И даже моё появление этот решительный настрой поколебать не смогло.

— Не хотят, выходит, по-хорошему.

— Ты только прикажи, государь, — чуть тронул коня Ефим.

И ведь ни тени сомнения в голосе, что характерно. Прикажу; и в храм ворвётся, и архиепископа за шкирку к копытам коня приволочет. Я и сам не заметил, как у меня ещё один человек, которому можно доверят, появился. И наверное даже больше, чем другим. Ведь о том, кто из моих ближников Шуйским обо мне стучит, я, пока, не дознался.

Но врываться в храм, я всё же не буду. Не для того вчера поздно вечером в Спасо-Прилуцкий монастырь наведывался и с отцом Симоном больше двух часов беседовал. Вот пуст он архиерейскую шапку и отрабатывает.

Игумен, поймав мой взгляд, неспешно двинулся к воротам, напоказ раздавая благословения горожан. Людское море всколыхнулось, сдвинулось плотнее, грозя прорвать жиденькую цепочку вологодских стрельцов. Со всех сторон всё громче начали доноситься выкрики, мольбы, жалобы густо замешанные на угрозах.

Собственно говоря, собравшаяся толпа была самым опасным аспектом задуманного мной предприятия. Вскипит праведным гневом, не сумею этот гнев в нужную сторону направить; и останется только на неполную сотню Ефима и быстроту коней надеяться. Но и иначе нельзя. Иначе в других местах может точно так же полыхнуть. Мне обязательно сторонника Гермогена на их собственном поле победить нужно. И не просто победить, а вот так, прилюдно.

— А меня, сын мой, ты тоже в храм Господень не впустишь? — постучал посохом в дверь игумен.

— Отец-настоятель⁈

Я лишь слегка улыбнулся, проводив взглядом скрывшегося за дверьми отца Симеона, даже не сделав попытки ворваться следом.

Зачем, если игумен сейчас архиепископу мой ультиматум передаст: либо Иоасаф выходит и прилюдно объясняет причину его повеления закрыть в городе церкви, либо я объявлю его низложенным и оставлю у собора воинов. Припасы все на архиерейском дворе хранятся, а на одних молитвах долго не протянешь. И пары дней не пройдёт, как сами двери откроют. А я тем временем всех священников, что вслед за архиепископом свой норов решат показать, разгоню и вместо них временно монахов службу вести поставлю. О том договорённость с отцом Симоном уже есть.

Собственно говоря, именно этим обещанием я, при своём появлении у собора, народ сразу в свою сторону и расположил. Так что, если Иоасаф всё же решится выйти, встретят его неприветливо.

Архиепископ вышел. Старый, но ещё довольно крепкий мужчина уверенно вышел из ворот, опираясь на массивный жезл больше для виду. Встал, окружённый своеобразной свитой из служек, окинул властным взглядом примолкшую толпу, остановился, хмуря брови, на мне.

Мда, что-то неладное творится в Датском королевстве, раз простой архиепископ вот так на своего царя дерзает смотреть. Распустились за последние годы, понимаешь. Ивана Грозного на вас нет!

Ну, ничего. Меня тоже не под кустом нашли. Нужно будет, и патриарха во фрунт поставим! А пока для начала выкажем толику смирения. Пусть народ видит, что не я первый топор войны выкопал.

Соскакиваю с коня, не спеша подхожу к архиепископу, чуть склоняю голову, обозначая поклон.

— Благослови, владыка.

А вот это сильно! Такой выходки от меня отец Иоасаф не ожидал. Вон даже брови от удивления на пару мгновений раздвинулись.

— Ни о каком благословении и речи быть не может! — загромыхал иерарх, всё же придя в себя. — Или забыл, что патриарх повелел? Пойди в Москву, повинись, может и благословенье Господне вымолишь.

Я зло усмехнулся, вслушиваясь в навалившуюся тишину. Люди застыли, не смея даже громко вздохнуть, боясь пропустить хоть слово в завязавшемся споре. И архиепископ приосанился, явно наслаждаясь этим вниманием, впился в моё лицо глазами, высматривая первые признаки растерянности.

— Ты забыл добавить «государь», — холодно заметил я.

— Ты мне не государь.

— А кто же твой государь, монах? — добавил я стужи в свой голос, прожигая взглядом побледневшего архиепископа. — Может новый самозванец? Так он прав на престол не имеет. И тут не важно, настоящий он царевич Дмитрий или приблуда заморская, что иезуиты на трон посадить хотят. Или ты забыл, отче, что Мария Ногая невенчанной с царём Иваном жила и сын её законнорожденным не признаётся. Самой православной церковью не признаётся. Или ты на особицу считаешь, владыка?

— Ногая царицей не была, — слегка опешил от моего напора Иоасаф. — Да и не о Дмитрии речь веду. Кем бы не был взошедший на престол Дмитрий, он мёртв. В Стародубе самозванец объявился.

— Тогда остаётся Шуйский. Выходит ты его за государя почитаешь, монах? А по какому праву? Мой батюшка земским собором в цари избран, после того как династия великих князей московских прервалась. Я трон по наследству получил. А Васька что? Обманом на трон влез, боярами в цари был выкликнут. Так кто же из нас государь, а кто вор да изменник? А, монах? Или ты при всём народе солжёшь, что не признал меня? И именем Господа в том прилюдно поклянёшься? А я вот тебя с той поры помню, когда вместе с батюшкой с посвящением в духовный сан поздравлял.

— Государь привёз с собой грамоту от старца Иова, что он и есть истинный царь Фёдор Борисович, — веско заявил отец Симеон. — И Иов же о том в Москве прилюдно выкрикнул, за что его Гермоген в монастырской темнице сгноил.

— Грамоту показать?

— Не нужно, — через силу выдавил Иоасаф. — То, что ты и есть Фёдор Годунов, я не отрицаю.

По толпе прокатился дружный вздох. А вот это очень хорошо. Ради такого даже безрассудную выходку патриарха можно стерпеть. Прилюдное признание моей личности заведомым врагом дорогого стоит. Об этом пересказы по всей стране быстро разнесутся.

— Но при этом Ваську, по неправде престол захватившим, признаёшь. А мне за то, что я отчий престол вернуть хочу, в благословении отказываешь? Ты хотя бы Бога побоялся, владыка! Стар ведь уже! Скоро ответ перед ним держать. Или тебе жалованная грамота на земли, что Шуйский недавно прислал, глаза застила?

— Тебя анафеме не за это предали!

— А за что? — сделал я круглые глаза, изображая жуткое любопытство.

— За то, что веру православную отринуть хочешь и латинство на Руси ввести!

— Ишь ты! И с чего ты так решил, монах? Может я церкви православные рушу, латинян привечаю, людям в православных храмах запрещаю молиться? Хотя о чём я? Народишко в храмы как раз вы с патриархом не пускаете! Это когда такое на Руси было, чтобы православных к причастию не допускать? Какой же ты пастырь после этого, если души людские без покаяния оставляешь? Вор ты, а не архиепископ православный. По заслугам и награда, — я выдержал паузу и отчеканил, роняя слова в звенящую тишину. — Ступай с епархии вон, монах. Нет тебе на Руси более места. Отец Симеон. Присмотри покуда за епархией. Скоро собор; там и в сан возведём. И чтобы сегодня же все церкви открылись! Кто откажется, гони взашей нещадно вслед за этим! — я вскочил на коня и добавил уже через плечо, отъезжая. — И привратнику бока намните. Не прибейте только.

— Машка! Машка! Ты Где⁈ Да Машка же!

Руки разжались, роняя в воду не достиранное бельё, девушка резко поднялась, похолодев от дурного предчувствия.

Может, что дурное случилось? Вон как Юрка со всех ног к ней несётся. Неужто недобитые черкасы возле заимки объявились?

В тот день Мария в Даниловскую слободу так и не попала. Очень уж напугал её тот странный дворянин, что она из болота вытащила!

Вообще-то она трусихой не была. Живя на окраине Рязанских земель, поневоле с опасностью свыкнешься. То волки ненароком на усадьбу набегут, то татарва или ногаи наскочат. Всё жизнь настороже живёшь да оружие под рукой держишь. Там каждая женщина не только иглой и прялкой, но и сабелькой или луком хоть немного владеть, но умеет. И её батюшка научил!

Вот ей эта наука и пригодилась, когда на Руси спасшийся царевич объявился. И хоть к тому времени рязанцы во главе с Ляпуновыми власть царевича признали, от нападения небольшого отряда черкасов это не спасло. Отбиться то отбились, благо соседи в последний момент на выручку подоспели. Вот только усадьба со всеми пристройками дотла сгорела и единственной деревеньке порядком досталось. А тут ещё батюшка домой с порубленной ногой да без руки вернулся.

И до того жили бедно, а тут совсем худо стало. Батюшка руку ещё до того, как войско на сторону царевича перешло, в одной из стычек потерял, а значит и никакого послабления ему от нового царя не полагалось. В Рязани самому Ляпунову поклонился да толку. С поместья согнали, раз служить не можешь. Вот и пришлось Михайле Симагину к своему бывшему сотнику, что недалеко от Даниловского небольшое поместье имел, со всем семейством добираться да челом бить.

С тех пор на заимке живут да бортничеством занимаются. Хотя, какой из батюшки бортник без руки? Докука одна. Сначала ещё с ней в лес ходил, нелёгкому делу обучая, а последний год всё больше дома сидит да брагу хлебает. Вот и приходится ей одной крутиться. Матушка по хозяйству целый день хлопочет да огород на себе тянет, Юрка в свои семь лет помогает чем может, а она из леса практически не вылезает; за бортями присматривает, птицу бьёт, беличьи шкурки добывает. И всё это их благодетелю, выборному дворянину Кузьме Ивановичу Левишеву в Даниловское относит. Вернее не самому Левишеву, а холопу его Фомке. Тот проезжим купцам, что по тракту к студёному морю обозом идут, продаёт и треть выручки бывшим погорельцам выделяет.

Вот и в этот раз она в Даниловское за заработанной деньгой шла. Совсем Юрка поизносился. Думала ему хоть поношенную рубашонку справить И не дошла, поспешно вернувшись на заимку. Рассказа о бое в лесу, умолчав о встрече со странным дворянином. А зачем? Всё равно они больше не свидятся, а ей от отца за её легкомысленность попадёт. Он и так поругал за то, что не сразу сбежала и ухромал в дом, велев покуда никуда не уходить. Мало ли кто по лесу из выживших черкасов шастать может? Лучше затаится на время.

Вот и решила она поутру постирушкой заняться, раз в лес ей ходу нет. Всё матушке помощь будет. А тут Юрка…

— Ты чего оглашенный? Случилось что⁈

— Там. Там, — мальчишка остановился, через силу выдавливая слова. — Прискакали!

— Да кто прискакал-то⁈ — вскипела Мария, не в силах больше сдерживать в себе рвущуюся наружу тревогу. — Черкасы⁈

— Да нет! — выдохнул наконец из себя новость Юрка. — Там Кузьма Иванович приехал. Важный! Два холопа при нём, вот! Батюшка не знал, как и встретить, сразу в дом потащил. А холопы во дворе коней обихаживать остались. Вот один мне коня погладить разрешил, а после и сказал, что мол Кузьма Иванович тебя за своего сына сватать приехал! Вот!

— Кого сватать? Меня? — растерялась девушка. — Ты что совсем сдурел⁈

О замужестве Мария даже не мечтала. Вернее мечтала, но робко, без особой надежды. Кому она такая нужна? Ни приданного, ни социального положения. Батюшка, поместье потеряв, совсем окрестьянился. Ему даже в послужильцы с его увечьем ходу нет. А годы летят. Ещё пара лет и она совсем в старуху превратиться. Тогда даже с приданным не каждый возьмёт.

И тут сам Левишев! Да он, по слухам, скоро в жильцы выйдет, а там и до московского дворянина недалеко! Что ему какая-то Машка? Он своему Митьке и княжну подыскать может.

— Бежим, — задёргал её за рукав брат. — Сама всё увидишь.

Юрка не соврал. Во дворе стояли кони, рядом на завалинке умостились два воина, с откровенным интересом уставившиеся на Марию. Навстречу бросилась мать; вцепилась судорожно в рукав, губы дрожат, в глазах безумная надежда плещется.

— Иди в дом, — женщина застыла с безнадёжным ужасом посмотрев на неказистую одежду девушки, обречённо махнула рукой. — Иди. Зовут уже.

Девушка кивнула, цепенея от нахлынувшего страха, сунулась, скрипнув дверью, в дом.

Левишев важно восседал во главе стола, аппетитно уплетая из чугунка наваристую кашу. Рядом суетился батюшка, подливая в опустевшую кружку медовуху.

— Здрав будь, Кузьма Иванович, — отбила она гостю поясной поклон.

— И ты будь здрава, красна девица, — расплылся в улыбке Левишев. — Ну, рассказывай, как ты умудрилась самому царю жизнь спасти.