Справедливость для всех, т.I "Восемь самураев"

Эпилог

Эпилог

В торжественном зале, издавна именовавшемся «Галерея Славы», шумела толпа, многолюдное скопище дворян высшей пробы, а также самые нужные, самые доверенные сподвижники, которым дозволили присутствовать близ высокородных тел в исторический момент. Стены дворца были очень стары, они помнили Старую Империю, хаос, последовавший за ее падением, долгий, мучительный подъем к новому величию. Однако древнему камню редко доводилось быть свидетелем столь необычных и многочисленных собраний.

«Галерея» была огромна и в то же время проектировали ее так, чтобы ненавязчиво подавлять зрителя. Гость должен был чувствовать себя малым и слабым в окружении граненых колонн, сложноорганизованных сводов, чем-то похожих на ребра гигантского зверя. Ноги в изящной обуви ступали по плитам серого цвета из слегка шершавого, будто не до конца отполированного камня. Черно-зеленые стены из базальта скрывались когда-то под свитками ординарий с перечислением благородных семейств, а также трофейными знаменами эпохи завоевания королевств и превращения их в провинции единой Империи. Отсюда и пошло название. Знамена давно уж сгинули, не пережив эпоху распада и хаоса, но камень остался и вновь немо слушал раздающиеся под высоченной крышей воинственные призывы…

Бономы и приматоры кружились в сложнейшем танце, словно экзотические насекомые, облаченные в многоцветье богатых одежд, усыпанные драгоценностями, закованные в золото, серебро и платину. И как насекомые же, они с предельной чуткостью ощупывали друг друга усиками слухов, намеков, сплетен. Пытались торговать небытием предположений, словами пустых обещаний, тысячекратно превосходя в этом искусстве любых фокусников и жуликов. Воздух, пропитанный ароматом чистейшего масла из ламп, благовоний и духов, за одну лишь каплю которых простолюдин мог бы купить себе год пристойной жизни, буквально содрогался и вибрировал от скрытого напряжения.

Каждый старался принять вид уставшего декадента, утомленного жизнью всезнайки, для которого не осталось тайн у Двора и Престола. Каждый выглядывал из-под этой маски, жадно ловя обрывки теней лживых слухов. Никто не знал всего — и каждый имел завершенное мнение обо всем.

Мужские и женские голоса звучали приглушенно, возносясь к высоченным сводам, обрезали друг друга, перебивали, сталкивались, порождая Звук — низкий рокот, похожий на рычание предгрозовых волн.

— Его Величество…

— Цены вновь растут…

— Укротить скотскую сущность навозных червей! Привязать к земле, приковать, если понадобиться. Каленым железом и плетью указать мужичью его Богом назначенное место…

— Ох уж эти утонченные пристрастия средней дочери…

— Говорят, что Безземельный…

— Да что вы говорите⁈..

— Церковники совсем потеряли уважение к сильным мира сего, этот сброд уже позволяет себе жаловаться Императору…

— Тише, умоляю, в наше время даже сквозняк и пламя свечи обзавелись чутким слухом…

— Тако же и с городскими вольностями надлежит поступить, ибо дух попустительства суть яд, отравляющий здоровую плоть Империи…

— Трупы сбрасывают в реку без голов и рук… Поистине это дочь самого Ювелира, подменыш в колыбели…

— Все-то десяток монастырей разорили на все герцогство… Зачем попам земля и ценности?..

— Замолчите, ради Господа нашего и собственной жизни! Вы же знаете, кто нынче ее…

— И я ответил, что скорбеть о покойном — моя забота, как брата. Вдове же найдут нового мужа, и если эта баба продолжит выть, отведает плетки…

— Вроде бы платят золотом старой чеканки…

— И тут она берет фрелессу за рукав и увлекает в покои, представляете⁈..

— Говорят, он просил ее руки… Конечно, выскочка и вообще вряд ли графа можно поименовать человеком чести… но Его Величество благоволит этому мяснику…

— Неужто благородный человек вновь сможет обрести достоинство в бою с равными? И обогатиться выкупами, а также честным грабежом…

— Предатель предал дважды, как оригинально и ново…

— С этакой будоражащей властностью, словно алчущий хищник невинного ягненка. И там, за закрытыми дверями, благородные дамы изволили пребывать от заката до полудня. Этакая восхитительная непристойность, доложу я вам!..

— Она заявила, что, дескать, следует вести учет всему, что есть в Империи…

— Закупают солонину?.. это любопытно, у меня доля в свиноводстве…

— Разве в Свитках написано, что церковники должны копить богатства. словно купцы или благородные люди? Нет, их удел — молитвы, а чтобы молиться, серебро не нужно!..

— Ловагам обещают платить серебром, а не вознаграждать хлебным пайком…

— Какая непристойная гадость! Однако, друг мой, я требую подробностей…

— Человек достойного происхождения не станет пачкать себя низменным трудом…

— Говорят, штаны снова будут в моде, какой позор! Мужчины вновь одеваются как пешие оборванцы…

— В то время как истинно благородные фамилии, чья кровь гуще меда, вынуждены совать каким-то чинушам прошения, долгими неделями домогаться аудиенции…

— Тем более мзда с разведения вонючих тварей… Я решительно осуждаю…

— Только чулки! Единственно удобная и достойная кавалера одежда…

— Напрасно Император приблизил безродного выскочку… тем более этот мужик настоящий калека!..

— Какой изысканный, оригинальный фасон! Это и есть загадочный «новый взгляд» с юго-запада? Разделение платья на юбку и укороченный кафтан… дьявольская дерзость, бесстыдный вызов общественной морали… и божественное вдохновение!..

— Все-лишь оприходовал служанку, а криков было столько, будто мальчик по меньшей мере обесчестил графиню…

— Король ведет себя крайне вызывающе… Он провокатирует…

— Конечно же, распутную девку немедленно вышвырнули на улицу. Пусть скидывает ублюдка в скотном дворе, из которого выползла на свет…

— Вартенслебены слишком уж потяжелели, сразу трое в фаворе…

— Его высочество Чайитэ можно понять, ведь Малэрсид находится, по сути, на землях королевства, но все ярмарочные доходы идут в императорскую казну, почти все приличные леса тоже принадлежат Его Величеству…

— Турнир Веры, это любопытно. И, быть может, весьма прибыльно…

— Одна убила пятерых на круговой дуэли? А, так их было уже девять… Любезный, это же смешно, кто в здравом уме доверит слабой женской ручке настоящий клинок? Слухи, всего лишь досужие слухи…

— Маги затаились подобно крысам. Их и раньше-то почти не было заметно, теперь же приходится искать эту нечисть, чтобы заплатить ей. Не оскверняют взор богобоязненного человека, это хорошо, но, Господи, как же неудобно…

— Полемарх ныне трудится над посланием-энцикликой в осуждение мужской одежды на женских телесах. Штаны и особливо чулки, обтягивающие то, чему надлежит быть сокрытым от взглядов, наполненных грехом и похотью…

— Не стоит указывать Его Величеству, что он может и чего не может… Даже за глаза. Сие чревато…

— Да, да, рушатся устои… время, какое тяжкое время…

— Усобицы начинают портить всяческую торговлю… Разумеется, труд есть удел низших, но чем заполнять наши скарбницы, если нет арендных платежей и даров?..

— У короля положение то ли самовластного правителя, то ли наместника при Его Величестве. Треволнения «Псов» можно понять…

— Поделом горделивой стерве, развратнице, что служит дурным примером для благовоспитанных дочерей из хороших семей…

— Ха, островной выродок сбежал, кто же и кому донесет на меня, спрашиваю я вас?..

— Король был зарезан презренным бретером? Я не удивлен! Вот к чему приводит потакание черни, распущенность городских нравов! Город суть гнилостная отрыжка купеческих надобностей, а торговец — червь, что не производит ничего, но грызет плоть созидающих…

— Но как она может биться в конном бою наравне с рыцарями?..

— Не менее ста тысяч воинов отправятся в поход… по крайней мере, так шепчутся…

— Мой астролог составил гороскоп на весну, и рассудок бедняги помутился от грядущих ужасов…

— Пусть вольнодумствуют, лишь бы платили подати…

— Снегопады укроют пашню, быть может, самое страшное обойдет нас, спаси и убереги Пантократор!..

Зазвенели чистыми серебряными голосами трубы, каждая настолько велика и длинна, что вилась вокруг тела трубача, подобно змее, и носить инструмент приходилось на перевязи. Чуть выждав, грозные барабаны добавили в мелодию зловещий рокот.

— Тишина! — провозгласил Первый герольд, и его трость громко застучала металлическим шипом в каменные плиты. Гулкий звон разнесся под сводами зала, в тот же момент гетайры Его Величества трижды ударили стальными перчатками по кирасам. Личная гвардия императора насчитывала уже немало воинов, так что получилось крайне внушительно.

— Его Величество! — представил герольд, единственный, кто (за исключением стражи) не склонил голову. — Его Величество Император Оттовио Доблестный, Законотворец, Отец Ойкумены, Защитник Веры, Столп Истинного Полудня, Кормчий бурных морей, Владыка и Повелитель восьми сторон света, чья длань простерта над Подлунными Горами!

Оттовио, как обычно, скорым шагом, заложив за спину левую руку с пальцами, сжатыми в кулак, пересек галерею, оказавшись рядом с троном. Изначальный престол Старой Империи тоже был утрачен, порублен в костер. Новый представлял собой обычный массивный стул из граба. По легенде первый император ветви Готдуа, использовал для сидения свой походный табурет, которому приколотили спинку. Менять знаковый предмет, с коего началось правление новой династии, потомки не стали, а чтобы стул не выглядел совсем уж нищим, его обтянули паучьим шелком высшей пробы, окрасив драгоценным пурпуром и приколотив обивку золотыми гвоздями с изумрудиками в шляпках.

Говаривали, что некоторые Демиурги были этим весьма недовольны, предрекая династии Готдуа ужасные беды и страшный закат. Дескать, негоже соединять величественный символ монархии с поганым изблевом демонов-человекоядцев. Пантократор терпелив, однако и чаша Его выдержки имеет пределы. Но кто слушает скорбных разумом, что играют на дудках мужичью?..

Император несколько мгновений помедлил, то ли наслаждаясь моментом, то ли выказывая скромность, и сел на престол, небрежно поправив короткий — до талии — плащ. Вновь зазвучали трубы, лязгнула сталь гетайров. Полемарх двинулся по залу от края до края, громко вознося молитву, прося Отца Всего о снисхождении, а также ниспослании правителю мудрости, здравомыслия и милосердия. Служки подбросили в лампы благовоний, и сизый ароматный дымок поплыл, завиваясь причудливыми узорами.

Оттовио был облачен в белое, как для особо торжественного момента, однако, против обыкновения, не надел ничего золотого. Только снежно белый цвет на повелителе, включая покрытое эмалью кольцо Пантократора на цепочке. И кроваво-красный Великий Штандарт за спиной Хлебодара. Даже золотая корона с рубинами осталась в ларце, под охраной. Это сразу было замечено и вызвало очередную волну тихих пересудов. Венец не являлся предметом, обязательным к ношению, просто… так было принято. Каждый человек должен занимать свое место и демонстрировать собственное положение. Знатоки тут же вспомнили, что по давним устоям императоры оставляют голову непокрытой, когда предстоит нелегкое решение запутанных вопросов, в которых следует обратиться к божественной помощи. Таким образом, повелитель демонстрирует Пантократору, что хоть и стоит выше прочих, но все же остается лишь смертным, чей разум слаб, и потому Хлебодар смиренно молит о поддержке.

Император чуть откинул назад голову, так, что густые волосы золотисто-рыжего цвета колыхнулись тяжелой волной. Не один мужчина ощутил зависть к молодости, красоте и стати правителя мира. Не одна женщина почувствовала, как сердце забилось чаще, и краска прилила к бледной коже лица, не знающего прикосновения солнца…

Хоть предатель Монвузен исчез неведомо куда, скрываясь от государева наказания и гнева, тяжкого и справедливого, Четверка осталась Четверкой. За троном Его Величества стояли герцог Удолар Вартенслебен, граф Шотан Ашхтвицер, князь Гайот «Каменный молот», а также маркиза Биэль Вартенслебен. Люди, что были выше канцлера, нотария и сенешаля Двора. Умные, подлые, циничные, искушенные во многих умениях, безнравственные, жестокие. Идеальные помощники для энергичного повелителя в смутные времена.

В толпе развивалось Движение, похожее на эволюции крошечной капли чернил в стакане воды. Повинуясь инстинкту и рассудку (впрочем, сейчас они мало друг от друга отличались), десятки людей чести с наиболее доверенными спутниками выстраивались как настоящая армия, с четким ранжированием по знатности, титулам, богатству, влиянию, как сущими, так и ожидаемым в некое грядущее время. Глухо стучали по камню подошвы и каблуки самой дорогой кожи, шелестели драгоценные ткани, звенел металл, воздух буквально искрился от взглядов, полных бесконечной зависти, спеси, ненависти.

Лицо герцога как обычно казалось алебастровой маской, на которой застыло выражение благожелательной снисходительности. Князь глядел на собрание лучших людей Империи с откровенной скукой. Левая рука Гайота из Унгеранда висела на перевязи, подтверждая слухи о том, что несколько новых полков, приведенных под знамя Готдуа, стоили недешево. Шотан, как обычно, наслаждался положением, наслаждался собственным превосходством и не считал нужным скрывать это. Весь облик графа буквально вопиял: «да, я боном без родовых владений, стою выше всех вас, завидуйте!». Биэль в сдержанности копировала отца, только вместо благости ее бледное лицо источало хлад безразличия.

Впервые «Затворница Малэрсида» показалась воочию столь большому числу знатных особ, и, несмотря на призыв к тишине, сам собой возник шепоток о том, что прелесть старшей дочери как бы не сравнялась с достоинствами младшей… Хотя она уже стара… больше тридцати лет… ни одних подтвержденных родов… неужто бесплодна?.. С другой стороны, приданое! Герцогство Запада, как известно, стоит на золотом фундаменте, и старый демон Удолар не поскупится на вознаграждение супругу. А ценность сопровождения в силах прикрыть любой изъян суженой, будь она хоть колченогой старухой. Но скандальная связь с предателем Монвузеном! Герцог явно распустил своих дочек, пренебрегая отцовским долгом. Порченые девки. Но приданое…

— Зовите, — рука императора дрогнула на пурпурном подлокотнике, дав знак приближенным. — Я готов их принять.

Посланники короля Северо-востока двигались не протокольно, озираясь и чувствуя себя, как парламентеры в осажденной крепости. До того трижды они удостаивались аудиенции императора, встречи были «камерными», а прием доброжелательным. И вдруг такая перемена…

Тем не менее, предводитель депутации постарался исполнить все, предписанное традициями. Поклоны, снятые шляпы, едва не обметающие пол, заверения во всемерном почтении, а также, разумеется, перечисление титулов и Его Величества, и Его Высочества. Оттовио на протяжении всего действа сохранял бесстрастно-каменный вид. Как и его свита.

— Мой повелитель, — граф, личный посланник Северо-востока, открыл шкатулку из драгоценного дерева, инкрустированного перламутром и чеканными пластинками красного золота, изготовленными столь ажурно и тонко, что могли соперничать с крыльями бабочки.

— Вот пожелания моего…

— Довольно.

Брошенное императором слово прогремело грозным эхом, решительно прервав королевского посланника. Граф замер, не понимая, как следует вести себя, однако быстро сориентировался. Он захлопнул крышку, чуть сильнее и громче, нежели требовалось, как бы демонстрируя недовольство и удивление, а также некоторый протест.

— Ваше Величество, — начал, было, он, и Оттовио повторил, громче, решительнее, с явной ноткой праведного раздражения:

— Довольно!

Дворянское собрание обратилось в слух, единое создание о сотнях ушей. Королевские посланники начали собираться плечом к плечу, недоуменно переглядываясь, будто находились в окружении врагов.

Император откинулся на прямую спинку еще сильнее. Движение вызвало приступ боли в пояснице, юноша закусил губу и стиснул челюсти, в силу этого красивое лицо с резкими чертами обрело неподдельное выражение сурового негодования.

— Я слишком долго позволял бессовестной лжи впустую осквернять мой слух и взгляд! — громко вымолвил Оттовио. — И мне известны многие неправды, что прямо сейчас творятся от имени, по приказу наместника провинции Восходного Севера!

Император намеренно использовал формально правильное, однако, наиболее унизительное по сути определение для королевской власти. Граф поневоле выпрямился и приосанился, видя, как демонстративно принижают и умаляют его сюзерена.

— Ваше Величество… — чуть ли не сквозь зубы начал было отвечать он, но правитель не собирался останавливаться.

— Вы хотели вручить мне какие-то бумаги, — с прежним гневом заметил Оттовио, положив руки на обтянутые шелком подлокотники. — Сказано ли там, что наместник завел собственный монетный двор, где втайне чеканит деньги? Более того, эти монеты заведомо облегчены по весу, а то и обладают сердцевиной из бронзы и меди?

Сказать, что императора слушали со всем вниманием, значило ничего не сказать. Чеканкой субератов и прочими «шалостями» с неучтенным серебром (а то и золотом) увлекались многие, от купцов до аристократов, однако до сих пор негласно соблюдалось определенное равновесие и соглашение. Подпольные изготовители видят края, а императорская власть воздерживается от радикальных действий. Время от времени кого-нибудь варили в кипящем масле, опуская ногами, а не головой вперед, но, как правило, экзекуции подвергали исполнителей и посредников. Если Оттовио бросил открытое обвинение, да еще в таких обстоятельствах, это значило, что или король совсем потерял осторожность и меру, или Хлебодар намеренно пошел на обострение, буквально загоняя губернатора в угол. Или все вместе.

Так или иначе, по меньшей мере, каждый десятый в зале мог бы признаться в том же грехе, поэтому слова императора находили самых внимательных на свете слушателей. Что-то происходило… что-то радикальное и, пожалуй, даже страшное.

— Или, быть может, сын желает дать мне отчет в расхищении 'голодных складов⁈ Кое предварилось внезапной смертью комита, что следил за их наполнением и поддержанием, — Оттовио сделал эффектную паузу и закончил. — Хотя вернее будет сказать: убийством, отравлением комита, верного слуги, проводника моей воли!

Вот это уже была выгребная бочка, которую разбили на торговой площади. То, что склады с запасами хлеба на случай Голода расхищены, знали все. И все, кто мог, участвовали в этом позорном деянии, пользуясь явной слабостью императорской власти. А теперь новый император пошел буквально в лобовую, как жандарм на строй пикинеров. То была мощная претензия, прямая декларация того, что молодой правитель отлично понимает, на чем издавна стояла власть императоров — защита от голодов, создание продовольственного запаса — и намерен возвратить прерогативу. А еще — неприкрытое оскорбление. Формально король действительно приходился императору «царственным сыном», однако по давней традиции его следовало именовать «братом» (или «сестрой»).

Даже самые глупые и невнимательные слушатели начали соображать, что являются свидетелями удивительного, исторического события, от коего разойдутся очень большие волны.

— Ваше Величество! — набычился граф, и Оттовио прервал его вновь громким и гневным окриком:

— Молчите! Когда говорит повелитель, его внимательно слушают!

— Но мы!.. — возмутился, было, посланник, однако внезапно заговорил Шотан. С видом скучающим и расслабленным, Безземельный пообещал, как бы невзначай положив руку на меч:

— Любезный, прервите Его Величество еще раз, и вы не перебьете больше никого и никогда.

Посланник стиснул зубы, сжимая шкатулку так, что тихонько затрещали досочки. Его спутники загомонили, сдвигаясь еще плотнее. Дворяне, оказавшиеся близ депутации, поспешили деликатно, не теряя чувство достоинства, отстраниться как можно дальше. Посланники Восходного севера оказались в пустоте.

— Деяния наместника «Огненной Реки» исчерпали меру допустимого и переполнили чашу моего терпения, — с величественным достоинством сообщил император. — Право семьи Чайитэ на корону должно быть тщательно изучено и подвергнуто ревизии. А поскольку многия вины очевидны, король Восходного Севера будет…

Император выдержал долгую паузу. Оттовио хорошо помнил уроки маркизы — если внимание приковано к тебе, не торопи слова. Пусть ждут, ловят каждый звук, покидающий уста повелителя. И наконец, завершение фразы упало, как тяжелейший камень, выпущенный из баллисты:

— Отрешен.

Вартенслебены переглянулись, и на лицах отца с дочерью энтузиазма не наблюдалось. Не так они планировали этот день, и не такие слова должен был произнести Оттовио. Нет, общий ход верный, однако… слишком резко и быстро. Все должно было происходить аккуратнее, осторожнее. Сегодня лишь заявление о намерении провести ревизию, отправить судейскую комиссию, а также мастеров, задача которых — изучить порченые деньги, определить их источник, найти потаенные монетные дворы, балансиры и молоты. Затем следующий шаг — и далее по строгому плану, заставляя короля в конце концов нарушить шаткое равновесие, проявить открытое и преступное неповиновение. Император должен был выступить как сторона вынужденная, честнейший ревнитель устоев. Но теперь… Мальчишка все-таки не сдержался и возомнил себя эпическим героем, а герои, как известно, интригами брезгуют.

Черт возьми, какой план сдох, мрачно подумал герцог. Интересно, поймет ли этот недоросль, что у его самолюбования есть вполне определенная цена — потеря форы в несколько месяцев подготовки? Конечно поймет, парень весьма неглуп. И наверняка даже искренне огорчится. Но все уже сделано. Теперь придется импровизировать. Слава Богу, хотя бы успели протащить утверждение Флессы капталем герцогства.

Граф нашел таки мужество расправить плечи, на которые легло представительство семьи королей. Шагнул вперед и провозгласил:

— Не вами дана корона, не вам и забирать! По правилам Диабала военного губернатора нельзя отрешить от власти! Его можно лишь отстранить до суда, справедливого и честного!

Легкий шум возмущения и негодования пронесся над собранием. Но легкий, даже легонький. Граф действительно вел себя на грани допустимого, и все же говорил по сути верно. После Бедствия короли постарались закрепить власть и предельно затруднить императорам возможность каких-либо ограничений. Во многом удачно. Так что хотя формально «конге» по-прежнему считались назначаемыми губернаторами, фактически власть их давно стала безусловно наследуемой. Поэтому, выразив символическое осуждение оратору, аристократы вновь дружно глянули на императора.

Придется импровизировать, подумал князь Гайот. Не вовремя… Слишком уж поспешно и сплеча рубит молодой господин мира. Хотя и со всей решимостью, не отнять. Этого, пожалуй, не хватало бедняге Хайберту, прозванному Несчастливым. Тот был умен и мыслил шире любого в Империи, однако всегда старался отложить решительные действия до последнего, чтобы не сковывать себя прежде времени. Дооткладывался, что тут сказать. А этот, видимо, медлительность от предшественника не перенял. Да, мальчик вырос, и к чему это приведет…

— Я приверженец уставов благородной старины, сиречь Партидов, — сообщил Оттовио. — Грамоты с указанием дигестов, а также капитуляриев императоров Старой Империи, будут вручены вам и разосланы ко всем королевским дворам. Да не скажет никто, что я несправедлив, пренебрегаю своим долгом и вершу правосудие скрытно, неправедно!

Посланники, возмущаясь, пытались возражать и протестовать, однако правитель махнул рукой, приказав:

— Удалите их.

— Преклоним же колени пред Богом данным императором! — призвал полемарх, о котором, надо сказать, уже подзабыли. Хор церковных певчих, невидимых на балконе за спинами толпы, запел ангельскими голосами «Славься, Отец и Создатель!»

Все благородное собрание преклонило колени, опустив очи долу, словно единая сущность о сотнях глаз и ног. Когда гимн завершился, и люди встали, гробовая тишина сгустилась в зале, даже звуки дыхания вязли в ажурных воротниках и ворохах кружев. И лишь в задних рядах, где ютились благородные, однако нищие дворяне, состоятельнейшие купцы, представители наиболее уважаемых и привилегированных цехов — молодой и неопытный секретарь не успел вовремя придержать язык. Юноша закончил фразу, которую едва ли не шептал на ухо господину, и последние тихие слова канули в тишину, словно камень в омут. Отозвались глухим эхом и разошлись по залу.

«Это война…»

Да, мальчик вырос, подумал граф Шотан, прозванный Безземельным и давно таковым не являвшийся милостью Его Величества. Это хорошо… с одной стороны. У больших мальчиков игрушки тоже становятся больше, игры масштабнее, а следовательно и дороже. С другой, когда юноша превращается в мужа, он слишком часто склонен забывать друзей и наставников. Более того, прежние спутники начинают тяготить человека, перед которым открывается широкая дорога жизни. Они ему напоминают о временах детского неразумия, подчиненности, необходимости следовать чужим указам и воле.

Да, сложный расклад.

Граф нашел взглядом Кааппе аусф Фийамон, окруженную многочисленными друзьями, а также должниками, настоящими и будущими. Дочь высокородного заимодавца и откупщика блистала во всех смыслах. Граф нахмурился, снова припоминая тайную беседу с герцогом. Безземельный все еще не принял окончательного решения, чаша весов пребывала в неустойчивом положении, однако, по совести говоря, поганые Вартеслебены, что лезли без масла повсюду, делали все, чтобы непростой выбор будущего коннетабля стал простым. И если правдив скользкий слушок, что распутная девка Флесса отправится на войну, да еще капталем… Выиграть Восходный север для императора Оттовио можно. Но следует ли дарить победы слишком самостоятельному правителю? Самостоятельному и… неблагодарному, который уже отправлял верного, безвинного помощника в незаслуженную опалу.

Тишина сгущалась, и вдруг кто-то звучно, громко, едва ли не захлебываясь возопил:

— Так пусть же будет война!

Почти сразу второй голос крикнул, будто спеша, чтобы его не заподозрили в медлительности, недостаточном восторге:

— Справедливая война!!

Люди чести вставали, переглядывались, захваченные одной и той же мыслью на всех: как поступить⁈ Надлежит ли сохранить пристойную сдержанность или же правильным будет высказать всемерное одобрение?.. Опасно быть первым, самым заметным или вообще не угадать с направлением ветра. Но промедление бывает столь же вредным, а на последних воду возят, как говорят в подлых сословиях…

Некий барон зааплодировал, но с осторожностью, оглядываясь искоса и с выражением отчаянной надежды на бледном лице. В другом конце зала еще один некто, вроде бы торговец, подхватил аплодисменты, шлепая пухлыми, унизанными золотом пальцами. Третий, четвертый… Хлопки расползались, как гонимый ветром пожар, поначалу робкие, с оглядкой, затем все более энергичные и смелые. И уже через полминуты Галерея содрогалась от дружного рева благородной толпы:

— Война! Да будет война!!! За справедливость!

— Да будет война! Слава Императору! Пусть придет справедливая война!

Оттовио поднялся с трона, вздымая обе руки, не для того, чтобы прекратить аплодисменты, а словно отдавшись единой воле людей чести. Гетайры добавили грохота, лязгая сталью в зловещем ритме, и, наконец, музыканты решили, что их работа здесь лишней не покажется. Зов труб и грохот барабанов дополнил аплодисменты и крики, создав завершенную композицию верноподданического экстаза. Лица обоих Вартенслебенов стали еще холоднеее и неприятнее. Князь едва заметно покачал головой, Шотан поджал и так тонкие бледные губы, отдавшись собственным размышлениям, которые, надо полагать, не отличались светлой радостью.

— Издавна Господь наш в Шестидесяти Шести Атрибутах определил наилучший, самый верный порядок вещей! — звучно провозгласил Оттовио, для большей выразительности взявшись за кольцо на груди. — Он отмерил каждому долг и привилегии, определил всякому смертному его место. Одни молятся, другие трудятся, третьи воюют. Император же суть заступник и предстоятель за всех людей и все сословия пред Богом! Ныне устав забыт, грехи людские многочисленны, а преступления множатся, рождая смуту и раздоры! Ремесла в упадке, торговля хиреет, а люди чести умалены, терпя скорбь и лишения! Мужичье и городская чернь забыли свое место в едином движении! Их души растлевают пустыми обещаниями бесчестные владыки, пренебрегшие своим долгом! Но я положу этому конец! Каждый вновь обретет свое место в Богом установленном ходе вещей!

Толпа натурально бесновалась, раззявив рты, вращая глазами, рыча и воя, как стая голодных тварей. Большинство собравшихся отлично владело навыком чтения сказанного меж строк. И это большинство — неважно, с родословной до пят или без герба, но полными серебра сундуками — на лету поймало и расшифровало четкое, ясное обещание нового правителя.

Император желает вернуть статус «принцепса», первого среди равных, намерен забрать монополию, хотя бы внешнюю, на чеканку монеты и хлебное резервирование. Император не потерпит прямого вызова своим исключительным правам и ударит со всей силы по тому, кто позволил слишком многое. Но император понимает, что нет на свете абсолютной власти, он готов, как повелось исстари, удерживать весы в равновесии. Каждому свое, по рождению и привилегиям. А заплатят за все, как обычно, горожанин и мужик. Недаром же писано в «Трактате о скотской сущности земледельца»: Господь определил место низших в основании пирамиды, и по естественному правилу камни фундамента несут наибольший вес. Кто стремится облегчить бремя подлых людей, тот уподобляется архитектору, что своими руками вынимает кирпичи из основания дома, говоря «так будет прочнее!»

Оттовио вдохнул побольше воздуха и буквально взревел, как боевой рог, получивший обличье мужа:

— Во славу Пантократора необходимо, чтобы поднявший меч имел справедливое намерение! Лишенное страсти к нанесению ущерба, жажде мести, вожделению власти и прочей своекорысти! Деяния мои пусть утвердят добро и предотвратят сотворение зла! Старые, честные и справедливые порядки будут возвращены! И пусть сам Господь направляет мою руку!!!

Биэль Вартенслебен опустила взгляд и слегка прикрыла тонкой перчаткой лицо, чтобы никто не заметил гримасу разочарования. Апелляция к справедливости, праведности богоугодной войны была целиком придумана маркизой, будучи основанной на трудах подзабытого, но в то же время почитаемого аббревиатора. Оттовио использовал ее не к месту, да еще исказил оригинал. Пантократор, отец и спаситель, как все же трудно учить сумасбродных юнцов…

Кто первым ударил кулаком в грудь на манер гетайров, осталось незамеченным, однако яркий почин оказался подхвачен и скоро множество кулаков били до стали кирас, драгоценным тканям, золоту цепей достоинства в едином и устрашающем ритме. Казалось, дрожит сам камень из которого некогда сложили Галерею.

Дружный вопль десятков глоток, схожий больше с воем, ответил повелителю громовым эхом:

— За старый порядок!!! За Императора!!! ДА БУДЕТ ВОЙНА!!!

https://www.youtube.com/watch?v=6cHQkz5h8dg

Елена сидела на толстом войлоке смотрела в костер и думала, что, наверное, стоит все же попробовать объясниться с Раньяном. Да, гордость, да, всяческие комплексы, но все-таки она объективно была неправа. И, сложись все чуть менее удачно… Впрочем, заниматься в очередной раз самоедством она не хотела и сосредоточилась на самоподготовке к объяснению. Благо привал большой компании, тем более поздним вечером — хорошее место для того, чтобы отойти подальше и разрешить все проблемы. Или хотя бы попробовать.

Однако сделать это ей было не суждено.

Когда из-за туч показалась огромная луна, юный Артиго сказал одно лишь слово:

— Пойдем.

Мальчик достал из костра горящую ветку и направился в темный лес, держа ее словно факел. Старое смолистое дерево горело хорошо и жарко. Елена повиновалась без вопросов и промедления. Она не видела, как Раньян дернулся, было вслед, но стиснул зубы и сел обратно, на поваленный ствол, демонстративно отвернувшись, будто мечника волновала исключительно горячая плошка с бульоном. Гаваль тоже начал подниматься, и Бьярн положил ему руку на плечо. Не в первый раз уже старый верзила придерживал менестреля, однако впервые жест оказался таким… достойным. Без обычного для искупителя пренебрежения.

— Не торопись, — посоветовал Бьярн с вежливым спокойствием. — Это между ними. Больше ни для кого.

Гаваль моргнул целым глазом и последовал рекомендации. Голова болела, пустую глазницу, казалось, заполнили раскаленными углями, но молодой человек испытывал некий подъем, ощущение всеобщего принятия. Так, будто все предыдущие месяцы он шел в стороне от Армии, очень близко и все же наособицу. Теперь же стал равноправной частью компании. Пульрх молча протянул музыканту обжаренный на огне сухарь. Гамилла так же, не говоря ни слова, дала мятую оловянную кружку с пустой, без жира, но горячей похлебкой. Гаваль склонил голову, благодаря, и впервые за очень долгое время почувствовал себя… нет, не счастливым, скорее по-настоящему живым. Тем, кто имеет значение, вес и силу. Тем, кто не плывет бесполезной щепкой, увлекаемый течением великих событий, но участвует в них наравне с… товарищами? Не спутниками, защитниками, кормильцами, а друзьями. Побратимами, связанными общей жизнью, опасностью и пролитой кровью, своей и чужой.

Менестрель жевал горячий сухарь, запивал горячей же похлебкой, изрядно приправленной ароматными травами, и старался привыкнуть к новому амплуа. К осознанию себя человеком, который готов не просто играть роль за еду и защиту, но, в свою очередь прикрыть спину товарища с оружием в руках.

Шапюйи рассказывал какой-то городской анекдот, слушатели от всей души смеялись, хлопая себя по бедрам, с размаху кидая шапки оземь от полноты чувств.

Они отошли довольно далеко, так, что костры обновленной Армии мерцали огоньками, как большие звезды. Вокруг шумел под легким ветерком темный лес, изредка опускались, кружась, последние, слишком задержавшиеся на ветках листья. Елена и Артиго, не сговариваясь, соорудили свой небольшой костерок. Женщина отметила, с какой легкостью даются ей уже привычные действия аборигена. А ведь в прошлом она, скорее всего, не сумела бы зажечь ночной огонь даже спичками…

Лицо мальчика белело под лунным светом, как гипсовая маска, движения были чуть заторможенными, однако точны и уверенны. Казалось, что юный Готдуа избавился от одной роли, решительно отбросив как ненужный больше костюм, и надел иной, отдавшись ему полностью.

Все так же, не перекинувшись ни единым словом, мальчик и женщина погрели над костерком озябшие руки. Елена поняла, что Артиго вновь принял какое-то решение, и ждала, что будет дальше. Некоторое время мальчик глядел в огонь, отбрасывавший причудливые тени на лица двух людей. Елена в свою очередь смотрела на патрона и думала, как же изменился этот «барчук» за время их не столь уж долгого знакомства. Хотя, правильнее сказать, за время совместного путешествия. От насмерть перепуганного ребенка, вцепившегося в юбку матери, готовой отдать свою жизнь ради сына (и наследника благородной фамилии) до воина с арбалетом в руках. Маленького воина, конечно, и самострелом, а не арбалетом, как непременно указала бы строгая в определениях Гамилла, но все же.

Прежде лекарка и воспитательница (поневоле) с легкостью думала о нем как о ребенке с придурью и странностями. Теперь же, при взгляде на вытянувшуюся, как струна, фигуру, на лицо и глаза, в которых отражался желтый огонь, будто в тигриных зрачках — прежние слова застревали в горле сами собой. Перед Еленой стоял еще не муж, но уже не мальчик. Отрок, видевший добро и зло, измену и стойкость, трусость и доблесть. Познавший горечь корыстного предательства и силу верности, что не требует золота в награду.

В лагере женский голос затянул песню. Елена даже чуть вздрогнула, потому что певцом оказалась Гамилла, впервые с момента встречи на перевале. Чуть погодя к голосу присоединился музыкальный аккомпанемент. В душе лекарки дернулся привычный страх — нельзя привлекать чужаков! — и тут же затих. Действительно, теперь, с учетом городских дружинников, Несмешная армия достаточно велика, чтобы не опасаться разных татей.

Как много все они поют, задумалась Елена, стараясь разобрать слова. Хотя чему же удивляться, песни — общедоступное, зачастую единственное развлечение.

Текст и впрямь оказался труден, это была даже не песня в обыденном понимании, а скорее героический речитатив, что-то вроде поэзии Гомера. Слова казались знакомыми, но ударения и в целом произношение — странно звучащие, как фамилии древних аристократических семей родов. Наверное, то был гимн «господ стрел», прошедший без перемен через века в устной передаче. Должно быть, именно так звучала речь Старой Империи…

Во тьме души моей — ярость,

Но пресеклась воля к борьбе,

Побежден, побежден,

Вновь и вновь побежден я…

Но сегодня ли день смерти моей? Сегодня?..

Пою для слабейших,

Заблудших во тьме,

Сражайтесь же, сломленные.

Восстаньте за павших,

Долой безысходность,

Восстаньте и бейтесь

Пойте и вы ослабевшим:

Не сегодня день смерти нашей, не сегодня.

Дома наши — пепел холодный в руинах,

И сталь затупилась, и длань опустилась.

Но мы непреклонны, стоим пред врагами.

Мы все еще дышим, сердца наши бьются.

И мы повторим вновь и вновь непреклонно:

Это день смерти вашей — сегодня, сегодня!

Оригинал песни:

https://www.youtube.com/watch?v=fzxHFTv93kY

Что забавно, там картинка, которую я в свое время хотел поставить на обложку. Ноосфера не дремлет!

Последний куплет звучал иначе, произношение и рифма казались понятнее, ближе современности. Наверное, то было дополнение более поздних времен. Далекий смех и шум голосов затихли, будто слушатели крепко задумались над смыслом песни. А может быть все начали готовиться ко сну, ибо час был, в самом деле, поздний, и луна давно уж выкатилась, чтобы осветить ночной мир «покойницким серебром».

Артиго молча посмотрел на Елену, словно ждал ее комментария, совета или протеста. Женщина лишь едва заметно кивнула, и обоим не требовалось слов, чтобы понять друг друга. Он достал из-за пазухи сверток, перевязанный мягким шнурком. Тени от костра плясали на лице юного императора, не позволяя рассмотреть выражение. Молодой аристократ распутал узел на шнурке, медленно развернул тряпицу и достал деревянную фигурку величиной с ладонь. Елена тут же припомнила, что это игрушечный рыцарь, единственная вещица, оставшаяся у мальчика после бегства из родного дома. Фигурка пешего воина с каким-то животным у ног, вырезанная с мельчайшими деталями, раскрашенная в пять цветов.

Подросток вытянул руку, подняв игрушку над огнем, так, что жадные язычки начали покусывать сохранившуюся краску. Сам Артиго словно и не чувствовал боли, хотя пальцы должно было ощутимо припекать. Губы юного императора шевельнулись в короткой немой фразе, и Елена могла бы поклясться, что вторым словом было «прощай». Но первое осталось загадкой.

— Я обязан тебе многим.

Голос Артиго тоже звучал… по-иному. Исчезли писклявые нотки, а также капризная требовательность.

— Жизнью в том числе. И я спрошу… еще раз. То, что ты говорила про Справедливость, пятое королевство, великие и удивительные идеи. Про имперский суд и единый закон для всех людей. Это… правда? Такое возможно?

Елена ждала, что юноша станет допытываться, откуда простая женщина таких идей набралась, чем докажет, на какие источники ссылается и так далее. Она даже была готова рассказать ему свою подлинную историю, потому что… время и место такие. Значимые, потусторонние, располагающие к тому, чтобы тайное становилось явным. Но Артиго не ждал подробностей. Он готов был поверить фамильяру на слово, очевидно считая, что верность, доказанная делом, и удачливость, происходящая не иначе как Божьим попущением, есть лучшее поручительство. А может быть…

И тут Елена впервые, пожалуй, серьезно задумалась над тем, как видит ее молодой человек. Как и — главное — кем. Очевидно, рыжеволосая лекарка и убийца в глазах Артиго была кем угодно, только не простолюдинкой, которую ветер перемен прибил, как осенний лист, к Несмешной армии.

— Это правда, — сказала она. — И это возможно. Даже горстка людей может необратимо изменить мир. Но… как и говорилось прежде… только на изломе эпох и веков, когда старые порядки свое отжили, а новые пока не родились.

— А сейчас именно такое время, — эхом отозвался он.

— Да, — согласилась Елена и сочла нужным предупредить. — Но успех не гарантирован. И вероятность его ничтожна.

Она сделала паузу и подумала, склонив голову, затем продолжила с той же беспощадной прямотой:

— Я не отказалась от прежних мыслей и желаний. Ни в чем. Но… я бою… опасаюсь их. Теперь, когда увидела цену поспешных действий.

— Ты жаждешь достижения, но боишься пути к нему?

— Наверное… да, наверное так можно сказать.

— Я обладаю величием… — Артиго скривился и поправил сам себя. — Тенью величия. Пока лишь тенью. Но у меня нет знаний, коими облечена ты. Тебе ведомы удивительные тайны и вещи, но за тобой не пойдут люди. Происхождение значит не все, но многое. Очень многое.

Это факт, мысленно согласилась Елена. Не многое, а почти все, коль уж говорить откровенно.

— Я устал бояться. Я хочу жить и хочу… властвовать. Быть хозяином своей судьбы. Воздать должное друзьям и врагам. Забыть, что такое дрожь испуга. Хочу больше никогда ничего не бояться, — все с той же откровенностью поведал Артиго. — И понимаю, что это невозможно. По правилам того мира, который управляет нашей жизнью.

Он сжал игрушку обеими руками, прижал к груди, кажется неосознанно, будто защищаясь от образа враждебной вселенной. Голос отрока дрогнул, однако, лишь на мгновение.

— Меня учили жить по уставу мироздания, и я знаю его в совершенство. Но по этим правилам я всего лишь беглец, сын убитых родителей, жертва обстоятельств и чужих помыслов. Можно убегать, можно спасаться, идти от одной маленькой победы к другой… Но придет день и час, когда меня просто убьют. Или превратят в орудие чужой воли. А это, быть может, хуже смерти.

Факт, молча согласилась Елена. Здравое рассуждение.

— Я могу жить, быть господином самому себе и другим лишь в изменившемся мире. С иными правилами. Но чтобы его построить, следует уничтожить этот. Разрушить и создать. Погубить старую империю… придумать новую и, — он запнулся на слове, которому придали новый и невероятный смысл. — Продать ее всем. Я не знаю как.

Артиго смотрел на Елену прямо, не мигая, и красно-желтые огни танцевали в расширенных зрачках мальчика, потерявшего детство.

— Но ты знаешь.

Так прозвучало главное. Елена по-прежнему, не издав ни звука, медленно склонила голову, то ли подтвердив озвученное предположение, то ли соглашаясь с размышлениями Артиго насчет его судьбы.

— Мы ничего не стоим порознь, — сказал отрок. — Но… Господь провел нас обоих через удивительные и ужасающие испытания, соединяя пути…

Он запнулся, будто растеряв слова. С полминуты Артиго кривился, наверное пытаясь выстроить новую речь, затем уставился на женщину, словно передав ей очередность реплики.

— Да, — просто вымолвила она. — Я понимаю и согласна.

— Ты мой фамильяр. Я не требую от тебя слепого послушания, — сказал Артиго. — Но хочу видеть уважение. И подчинение… в разумных границах.

— Хорошо, — согласилась она.

— Начнем с того… — он вздохнул и на мгновение стал похож на обычного подростка, ждущего и жаждущего прикосновения к Тайне и Приключению. Но лишь на мгновение.

— Начнем с того, что я хочу научиться твоему языку.

— Что?

Артиго едва заметно поморщился, и теперь вздохнула Елена, понимая, что снова поступила… глуповато. Ведь она уже не раз показывала знание куда большего числа разных слов и понятий, чем содержит общее наречие Ойкумены.

— Зачем? — все же спросила Елена.

— Но это же очевидно, — скупо, но искренне улыбнулся Артиго, и женщина вдруг подумала, что не может вспомнить, а видела ли она его ранее с улыбкой на угрюмом лице? Хоть раз. Чтобы настоящая радость, а не протокольный оскал.

— Если мы владеем наречием, которое больше никому неведомо, значит можно писать и общаться тайно, чтобы никто не понял, — объяснил Артиго. — Кроме того, мне кажется, ты знаешь вещи, которые можно понять лишь думая их по-твоему. Например «превосходное превосходство» власти. Оно ведь не так звучит и не это значит по-настоящему. Верно?

Он так и сказал: «думая их», и Елена вздрогнула от неожиданности, а также холодка, прошедшего вдоль позвоночника. Черт возьми, она все время забывает, что мелкий парнишка… хотя нет, этот молодой человек — по-настоящему наблюдателен и умен. Сколько дней, недель он внимательно следил за спутницей, делая выводы из увиденного?

А еще Елене подумалось: какой эликсир может выйти из этих ингредиентов… Ум, наблюдательность и воля, а в придачу к ним душа, перекореженная воспитанием и многоликим страхом. Закомплексованный и умный парень, который жаждет безопасности через власть над всем и верит, что сам Пантократор ведет его сквозь испытания, чтобы закалить ради великих свершений… жуткое сочетание, коль здраво подумать.

Не дождавшись ответа, подросток безмолвно вытянул руку над огнем, раскрыв ладонь. Елена долго смотрела на бледные пальцы, которые давно не походили на изнеженную ручку дворянина. Затем протянула собственную ладонь, и рукопожатие скрепило двух людей, столь разных и в то же время удивительным образом связанных единой судьбой.

Артиго помолчал еще немного, опять взявшись обеими руками за игрушечного рыцаря, затем проговорил торжественно и нараспев, однако не рисуясь, будто короткую фразу должно было изречь лишь таким образом, словно заклинание:

— Felly byddwch yn.

«Да будет так» — перевела архаичное произношение лекарка, которая готова была поклясться, что уже слышала эти слова, только не могла припомнить, как и от кого.

Пусть будет так…

Пальцы разжались, и рыцарь упал в огонь. Пламя тут же бросилось пожирать хорошо просушенное дерево, струйка чадного дыма взвилась над костром и растворилась в полутьме. Игрушка сгорала быстро, и Артиго, едва-едва моргая, неотрывно смотрел, как превращается в угли еще одна вещица, связывающая Готдуа-Пиэвиелльэ с другой, прежней жизнью.

Пламя танцевало в сплетении непредсказуемой изменчивости, мириады оттенков красного, желтого, оранжевого перетекали друг в друга. Цвет и форма становились ритмом, древним, как само Время, и движение размерности подхватывало созерцателя, уносило в Предвидение, размывая непреодолимую грань между «было» и «станет»…

Елена моргнула и в краткий момент, пока веки смыкались, чтобы раскрыться вновь, перед внутренним взором женщины пронеслась череда событий, которые еще не произошли, но в то же время стали глубоким прошлым.

Волнующееся море.

Мокрые доски под ногами, плохо, торопливо высушенная древесина, взятая на строительство по принципу «корабль все равно закончится раньше, чем сгниет».

Не знаю, кто был этот самый Ришуалье, но идея с дамбой гениальна. Осталось лишь, чтобы Сантели удержал «тонкую черную линию».

Впереди видны разноцветные паруса галер Острова, знамена семьи Алеинсэ, они складываются в линии, как чешуйки змеиной шкуры, десятки кораблей, вышедших на бой, какого не бывало и во времена Старой Империи

Конвой с хлебом должен пройти. Любой ценой.

За нами Привратный остров с блестящей иглой маяка, если туда прорвутся транспорты и выгрузят разобранные баллисты, город сожгут, забросав алхимическими бочками.

Великая герцогиня собрала Красную гвардию и подняла свой штандарт на опорной барже. Безупречный и безумный расчет, ведь сейчас туда ринется цвет флота Сальтолучарда и начнется молотилка, невиданная в морских баталиях.

Пылающие корабли в сумерках, под блеклым светом луны.

Морская пехота отчасти уравняет шансы, однако нам все равно понадобится чудо.

Вой сигнальных рогов, призывающих малые корабли, в сущности, большие лодки. Скуластые лица «чукчей» с короткими веслами в руках. Север пришел на войну.

Шаман против мага, выверенное волшебство против буйства стихии.

Чудо. Понадобится чудо.

Здесь мы вместе победим или вместе погибнем.

Прощай, мой император…

Нет! Елена усилием воли отринула зазубренные осколки памяти, отказалась видеть будущее, где-то и когда-то ставшее минувшим. Предвидение всегда лжет, а судьба — не приговор. Пусть колдуны кричат в бездну, надеясь прочитать ответ в искаженном эхе. Это не ее путь!

Отбросить набирающее силу предвидение было трудно, все равно, что просыпаться в разгар кошмара или бежать в приливной волне, но женщина справилась. В субъективном восприятии борьба заняла едва ли часы, в реальности же минул один удар сердца.

«Моя судьба принадлежит мне» — прошептала Елена-Хель, едва шевеля губами, и холодный ветерок унес шепот в ночную тьму.

Повинуясь внезапному порыву, женщина шагнула к спутнику, обойдя костерок. Опустилась на колено — правое, как положено перед особами чистейшей крови, на чьих головах лежат венцы королей и императоров. Она взяла обеими руками ладонь Артиго — исцарапанную, красную от порезов, холодную как лед, несмотря на близость огня. Прижала ко лбу и прошептала чуть слышно, только для них одних:

— Мой Император.

Не так давно женщина едва сдерживала смех, глядя на то, как промокший, взъерошенный подросток изображает настоящего правителя. А сейчас ей смеяться не хотелось, и в душе крепло осознание того, что все сказанное здесь, в эти мгновения, обретает глубокий смысл и разойдется долгими, очень долгими последствиями, словно круги на воде. Два человека играли представление, но теперь не для сторонней публики, а ради самих себя… и, быть может, высшей силы, что видит все и единственная в силах по достоинству оценить грандиозный спектакль жизни, где каждая реплика, так или иначе, оказывается на своем месте.

Артиго высвободил руку и положил обе ладони на плечи женщины, которая уже столько изменила своим существованием, поступками, в которых причудливо мешались наивный идеализм, неразумная порывистость и хладнокровная жестокость.

— Мой фамильяр, — эхом отозвался он. — Мой учитель. Мой сподвижник. Мой… друг.

'Трудно, пожалуй, невозможно было бы представить более странную, неестественную пару: юный аристократ, уверенный в данном по рождению праве владеть миром, и женщина, которая презирала как дворянское сословие в целом, так и саму идею наследственной привилегии. Однако после битвы за деревню, название которой безжалостная старость вычеркнула из моей памяти, общее устремление связало Артиго и Хель узами прочнее стали, тверже камня. Он доверял ей безгранично, она же заплатила ему непоколебимой верностью, достойной баллад времен Старой Империи. Отсюда и до самого конца этой печальной истории шли они вместе, рука об руку. Красная Королева, Сотворяющая Небывалое. И Артиго Непреклонный, которого называли так лишь в льстивых речах, потому что истинное прозвище от края до края мира было ему — Не Ведающий Милосердия, Убийца Людей.

Я полагаю, что Артиго, будучи сыном своей семьи, получившим достойное образование и наделенным от рождения живым умом, понял суть вещей намного раньше всех нас. Понял и, да простится мне сравнение, вцепился в Хелинду су Готдуа неразъемной хваткой. Не ведая природы Хель (а кто из нас ведал?..), но инстинктом рожденного для власти он чувствовал ее скрытую до поры силу. Чувствовал и понимал, что со всем своим происхождением, с родословной длиннее копья, он, тем не менее, всего лишь игрушка в круговерти грядущей смуты. Что для простого выживания, не говоря уже о победе, потребуется нечто за пределами армий и золота, которыми вот-вот станут мериться великие силы, желая владеть Ойкуменой. Нужна помощь некой стихии, способной перевернуть доску, сбросить фигуры, открыть новую игру по новым правилам. И Хель — проводник той силы.

Артиго предоставил ей вести нас всех путем странного, сделал ставку на неведомое и можно сказать, что в определенной мере это было верное решение. Если не учитывать цену, которую заплатили все мы, без исключения. Но когда ты бьешься за жизнь и то, что представляется более ценным, нежели смертное бытие, вопрос цены слишком часто утрачивает значение.

И вот какая загадка…

Хель повела нас к далекому, ускользающему свету звездного маяка, и делала это с уверенностью странника, самолично измерившего тропу собственными шагами. В самые тяжкие времена, в пору крушения всех надежд, она вела себя как лоцман, который мог потерять карту с указанием опасных мелей и ветров, но знал главное — направление верно, и за всеми преградами однажды откроется земля. И мы шли за Ней, ведомые искренней верой.

Но….

Откуда сама Хель знала, что путь есть, и он проходим? Откуда?.. Из какой тьмы вообще пришли ее знания вещей, сущностей, а также тайного языка, которым я по давнему пристрастию до сих пор излагаю свои воспоминания и размышления? Языка, что был неизмеримо богаче привычного нам, и не имел корней в наречиях Ойкумены…

Это вопрос, которым я задавался многократно и все же не собрал должный запас храбрости, чтобы задать его самой Хелинде. Какая причина так и не позволила мне вымолвить несколько простых фраз? О, бесчисленное число раз я гадал о том. Страх? — да, безусловно, но чего я боялся? По большому счету я не видел от Хель ничего, кроме добра, пусть и щедро приправленного добродушным снисхождением. Задав вопрос, я получил бы правдивый ответ или никакого ответа вообще, однако не более того. И все же я промолчал. Как все мы.

Думаю, мы боялись… Но боялись не Хель. И не того, что она пренебрежет вопросом. Нет. Мы боялись того, что эта женщина ответит, и ответит честно, без утайки. Потому что есть знания и сущности, которым лучше оставаться во тьме неведения…'

https://www.youtube.com/watch?v=ECwh1u4_Des

КОНЕЦ I ТОМА

Вот и все…

Долгострой тянулся долго и все-таки пришел к завершению. Надеюсь, планка не уронена и вообще. Это было тяжелое время, тяжелая книга и она породила непростые выводы, которые я сделал по ходу пиесы. Самый главный: когда пишешь нечто Большое в неустойчивое время, онгоинг противопоказан. Впрочем, об этом я уже говорил. И… долго, мучительно подумав и поколебавшись, я решил все же не размножать текущую часть истории на три тома, потому что впереди еще множество событий. Так что в следующем году ждите финальный том «Справедливости» — «Горе беззаконным».

Далее по традиции у меня обычно следует список благодарностей всем участникам процесса, но он растет с каждой книгой и его все равно никто не читает. Поэтому — спасибо всем, кто помогал мне в написании «Самураев» и всей «Ойкумены» дукатами, советом, полезными наводками и просто добрым словом. Надеюсь, совместными усилиями мы таки доведем этот паровоз до конечной остановки.