Справедливость для всех, т.I "Восемь самураев"

Глава 21

Глава 21

В доме было холодно и пахло кровью.

Они замерли друг против друга, Гаваль чувствовал, как холодеют ноги, а ладони вспотели так, что рукоять скользила, будто намыленная. «Живодер» казался… обычным. Юноша видел сотни таких лиц и образов за свою жизнь — просто дядька средних лет, добротно вооруженный и одетый. Ничего дьявольского, ужасного и зловещего, разве что нос не просто сломан — это у солдат дело обычное — а буквально расплющен в блин, да к тому же и свернут на бок. От этого глаза бандита казались очень маленькими, а отблеск хилого пламени в очаге плясал в зрачках красными точками, словно у крысы.

Бабуля сидела в прежней позе, обхватив тонкими артритными пальцами грелку в виде горшка с широким горлом, внутри светились угли. Что-то свистяще булькало, доносился непонятный шорох и постукивание. За стенами орали на множество голосов одновременно, гремело оружие и ржали кони. Страшно вопил Дьедонне, бабий визг возносился к небу. Гаваль вздохнул, стараясь удержаться на тряпичных ногах и не выронить нож.

Оценив неожиданного гостя в доме, который он уже считал законной добычей, бандит чуть расслабился, хмыкнул с видом торжествующего превосходства. Прочистил горло и звучно харкнул на пол. Гаваль вздрогнул, пошатнулся и чуть не упал.

— Вот рыло скобленое, — опять хмыкнул бандит, распрямляясь. Он, кажется, совсем перестал воспринимать юношу как противника. Взгляд красных глазок светился презрительным небрежением.

— Пошел отсюда, — красноглазый качнул топориком, указывая на дверь. Щит злодей, впрочем, держал наготове, привычно. — Не до тебя. Разве что сам жопу заголишь.

Он гнусно заржал, показывая зубы, прореженные больше чем на треть. Бульканье и стук затихали. Гаваль сглотнул, чувствуя новый, обжигающий приступ униженной неполноценности. Как же так… он спешил, он перебарывал страх, и вновь героя никто не воспринимает серьезно. Обычный убивец даже не снисходит до поединка, считая менестреля… безопасным, как овцу, с которой нет нужды связываться. Гаваль набычился, склонив голову, а ноги сами собой сделали шаг назад. И еще один. Бабуля проводила отступавшего юношу безразличным, как у слепой, взглядом.

Так бывает у людей, которые попадают в непривычные и суровые обстоятельства. Хель назвала бы это, пожалуй, «тоннельным зрением», но Гаваль таких слов не знал. Он с самого начала был целиком поглощен страхолюдностью противника, борьбой со слабостью тела и духа. Поэтому взор юноши видел распростертое у ног бандита тело, но разум не осознавал. Теперь осознал.

Судя по разорванному платью и глубокой ране, налетчик пытался сорвать с рыжей веснушчатой девушки одежду, а столкнувшись с отчаянным сопротивлением, в злости рубанул ее топором у основания шеи. Бульканье и свист доносились из рассеченного горла. Девушка содрогалась в агонии, и деревянные ботинки стучали, скребли по полу.

— Ой, — сказал Гаваль, потому что больше ничего в голову не пришло. Увиденное было слишком страшно и невероятно, такого просто не могло быть, не могло — и все тут. Но случилось, происходило прямо здесь и сейчас.

Как же так… Как же… так… Он ведь спешил, так спешил… как настоящий герой, спаситель, храбрый защитник.

«Вы нас спасете?..»

— Пошел, мелкий! — поторопил его убийца и что-то еще прогудосил, кажется скаламбурил насчет «пока теплая и дышит».

Гаваль молча бросился на него, ухватившись за скользкую, пропитанную соленой влагой рукоять ножа обеими руками. Сделал он это, разумеется, неумело и медленно, убийца встретил менестреля ударом щита и, отступив на шаг для пущего удобства, рубанул юношу по голове.

В комнате было темно, очаг давал немного света, поэтому бандит чуть-чуть не рассчитал, и топорик не расколол Гавалю череп, а резанул наискось по лицу, выбив глаз. Нельзя сказать, что это «больно», юноша никогда в жизни ничего подобного не чувствовал, поэтому сравнивать не с чем. Ощущение было такое, что мир перевернулся, ударив Гаваля полностью, всем содержимым, включая Ойкумену и безбрежный океан, а голову одновременно сунули в кузнецкий горн и бадью со льдом. Нож сам собой выпал из рук, юноша повалился на колени, теплая жидкость полилась на щеку, шею, почти мгновенно пропитала куртку и рубаху.

— Брыдла! — ощерился бандит и вновь занес топор, чтобы уж наверняка.

Гаваль стоял на коленях, и взгляд его упал на лицо умирающей девушки. Глаза рыжеволосой травницы уже стекленели, губы чуть шевелились, роняя кровь и розовую пену. Время потянулось медленно, как смола или густая патока, пока враг замахивался, неудачливый защитник успел подумать о множестве разных вещей. Каким нелепым оказался его порыв, как больно в самом деле быть раненым, сколько упущено возможностей учиться у великих бойцов… и так далее. В том числе — пришло время погибели, а смерть, оказывается, ни черта не героическая и драматическая штука. Это всего лишь грязное, противное и мерзкое действо, по ходу которого живой человек превращается в изломанное, оскверненное тело. И нет в погибели ничего кроме страха, боли, ужаса.

Старушка погрузила узловатые пальцы в горшок, зачерпнула пригоршню раскаленных углей и швырнула их в лицо убийце. Тот завопил, махнул руками, выронив топор, оружие повисло на ременной петле. Бандит запрыгал, смахивая жгучие крошки, Гаваль снова бросился на него, прямо с пола, хрипя от боли, ненависти, а также впервые изведанного чувства — жажды убить, забрать чью-то жизнь. Сцепившиеся бойцы упали, снеся по пути кривую стойку с посудой и двумя кастрюлями из настоящей меди. Гаваль по наитию крепко схватился за гульфик врага и сжал изо всех сил, выкручивая и отрывая. К сожалению у юноши было маловато практического опыта уличных драк, так что вышло не идеально. Гаваль повис на злодее как большой клещ. Противник страшно заорал, скрючился и начал бить музыканта чем и как придется. Врагу сильно мешали щит и болтавшийся на запястье топор, а страх потерять самый ценный атрибут мужественности застил разум, так что несколько мгновений на полу шла беспорядочная потасовка в крови. Противники орали, скрипели зубами, матерились, перекатывались, толкая мертвую девушку. Наконец «живодер» изловчился и ударил Гаваля краем щита в рассеченную глазницу. Юношу парализовало болью, он скорчился, подвывая от муки на грани беспамятства.

Шипя сквозь прореженные зубы, налетчик вскочил, подбрасывая топор за петлю, перехватил оружие за рукоять. Если бы «живодер» ударил сразу, он, скорее всего, успел бы забрать юношу вместе с собой, но убийца не смог удержаться от момента злого торжества, радости от перспектив очередного учительства. И потому опоздал.

Хлопнула дверь, Раньян ступил внутрь, ощутимо хромая и кривясь на один бок. Он вновь потерял много крови, устал, любое движение отзывалось приступом боли в каждом члене, но глаза Чумы горели поистине дьявольским огнем, а с длинной сабли падали черные капли. Раньян мгновенно увидел и оценил все, что требовалось.

В два быстрых шага он пересек едва ли не пол-комнаты, оказавшись рядом с «живодером». Следует отдать бандиту должное, тот среагировал как опытный воин, привычно заслоняясь щитом, но Раньян был сильнее и быстрее, как северный медведь против оленя. Бретер ударил врага плечом прямо в круглый щит, не заботясь о вражьем топоре, очевидно рассудив, что для хорошего удара слишком близко, а от слабого, нехорошего защитят ватник, а также милость Господня. Бандит удержался на ногах, однако зашатался, взмахнув руками, отступил и споткнулся о руку травницы. Со стороны казалось, что мертвая девушка схватила убийцу за ногу, и «живодер» потерял целое мгновение. На этом его жизнь и завершилась. Королевский подарок с легчайшим свистом описал дугу, размазавшись красной полосой в отраженном свете очага. Клинок прошел через руку с топором, вскинутую в судорожной попытке защититься, а затем и шею «живодера», как сквозь невесомый дым, на палец выше кольчужного воротника и ниже полей железного шлема. Бандит умер мгновенно, последний выдох рванулся из легких уже через обрубок шеи, вместе с фонтаном крови, мертвое тело завалилось назад, словно мешок с брюквой.

Раньян окинул комнату острым взглядом, тихонько выдохнул, чувствуя, как пронзительно колет под ребрами.

Отсеченная рука попала в очаг и ватный рукав задымился, воняя жжеными тряпками. При виде мертвой девушки, а также раненого Гаваля, на лице бретера промелькнуло грустное понимание и что-то вроде скупого одобрения. Чума пинком толкнул упавший топор к менестрелю с двумя лишь словами:

— Трофей. Заслужил.

Вскинув голову, как воющая на луну гиена-хобист, бретер вслушался в шум схватки, которая, судя по всему, была далека от завершения. Кто-то, вроде бы искупитель Бьярн, вопил «отжимайте их назад!», проклятия сыпались, как из бездонного короба, но все перекрывал трубный рев барона Дьедонне «Порешу к херам свинячьим!!!»

Раньян махнул клинком, стряхивая кровь, отрывисто приказал, не заботясь особо, слышит ли Гаваль, понимает ли сказанное:

— Ты отвоевался. Лежи и молись. И лицо перевяжи.

Вновь стукнула незапертая дверь, и холодный ветер завыл по-волчьи, неся снежинки в комнату, забрызганную кровью трех человек. Бретер ушел, чтобы сражаться дальше. Гаваль остался, ползая на полу, будто высеченный лопатой червяк. Юноша ослеп от боли, а также крови, залившей единственный глаз. Извиваясь и стеная, он уперся во что-то теплое, задрожал, думая, что настал все же смертный час, но тут худые тонкие руки, похожие на лягушачьи лапки, обхватили музыканта с неженской силой. Бабуля, несмотря на сильные ожоги, крепко прижала к себе юношу, как малого ребенка, тот же вцепился в старушку, будто сын, что ищет прибежища в самом светлом, самом чистом, что есть на свете — материнской любви.

Два человека не знали друг друга, происходя из разных миров, но сейчас обнялись, как родственники, плача в неизбывном горе. Слезы катились по лицу Гаваля, промывая дорожки в кровавой грязи, менестрель оплакивал конец жизни, отчетливо — несмотря на ужасающую боль! — понимая… Понимая, что, скорее всего, переживет эту ночь, однако выйдет из дома, держа в руках мертвое тело девчонки с веснушками. Травницы, которой он обещал чудо, и слово не сдержал. Женщины, которая могла бы стать матерью его дитя, однако искра новой жизни погасла безвозвратно.

Что под холодный свет зимнего солнца выйдет совсем другой человек, и потерянный глаз — самое меньшее из отличий «того» и «этого».

Что цена, уплаченная за преображение, оказалась слишком высока и останется таковой навсегда, до последнего вздоха человека, поддавшегося страху.

Так завершилась земная жизнь не особо удачливого менестреля, и началась жизнь того, кто останется в летописях Поэтом Ненависти… Но это уже другая история.

Артиго нажал на рычаг, подрессоренный обмоткой из жил, стрелка полетела вперед, бессильно ударившись в нагрудник бетьяра. И тот, наконец, обратил внимание на мальчишку с самострелом. Елена прислонилась спиной к дому, проморгалась и осознала угрожающую диспозицию, однако мысль торопилась впереди дрожащих рук и ног. Женщина понимала, что всадник сейчас уложит ее или Артиго, но, казалось, легче пинком сдвинуть континент, чем сделать пару шагов. И все же она попыталась.

Бетьяр, наконец, сумел более-менее укротить беснующегося зверя и решил, что следующим убьет не бабу, а мальчишку. Судя по всему, бандита вели уже не боевой задор и алчность, но безумие схватки, когда все равно, чью кровь проливать и враги все, кто не свой. Четвероногая тень двинулась на маленького стрелка, храпя, скаля пасть под краем наголовника. Артиго поджал губы и, не отступив ни на шаг, взялся за тетиву, пытаясь натянуть самострел вновь. Елена, шипя и хрипло воя сквозь зубы, нечеловеческим усилием поднялась, одновременно вытягивая из сапога граненый кинжал без гарды, память об искусстве оружейников Пайта и групповой дуэли с «Бэ». Женщина уже не успевала, секира, испачканная кровью Мультиварио, поднялась к тусклому кругляшу ночного светила, готовясь упасть на голову мальчика. Но делать что-то было все же лучше чем наоборот. Лекарка, спотыкаясь, шагнула в сторону коня. За спиной, у ворот, где все еще бились насмерть, Дьедонне издал ужасающий вопль, и в голосе барона слышалась неподдельная боль, словно буйный рыцарь получил в живот стали до самого хребта.

Что случилось дальше, Елена поначалу не поняла. Увидела и не поняла, слишком уж стремительно все происходило. В ночном воздухе… что промелькнуло. Полыхнуло неяркой, но странно резкой вспышкой синеватого цвета. Вспышка за тысячную долю вздоха вытянулась в тончайшую нить наподобие лазерного луча. Деревянный столб, оказавшийся на пути призрачной нити, разлетелся взрывом щепок, укоротившись на треть. Кусочек дерева срезал Елене мочку правого уха и застрял под кожей. Бетьяр, только что собиравшийся убить Артиго, мотался в седле, уронив секиру, кажется он потерял сознание или оказался в шоке.

Гамилла, не веря своим глазам, посмотрела на оружие в руках, затем на бетьяра и опять на самострел. Этого просто не могло быть… и все же случилось. В мгновение, когда смерть готова была забрать одного из сподвижников, когда в сердце не осталось сомнений, лишь жажда совершить спасительное действие… произошло чудо. Невероятное, почти забытое, болезненно-прекрасное чувство полноты, силы вернулось. На короткое время, как мимолетный взгляд Господа, но все же… вернулось. И стрела, брошенная из обычного самострела, ударила с тяжестью упавшей наковальни. Самодельный болт размолотил преграду на пути, пронзил навылет плечо, закрытое металлом, почти оторвав руку.

Гамилла переводила взгляд на оружие и цель, открыв рот, не в силах поверить в случившееся. На минуту «госпожа стрел» забыла про бой, угрозу и долг. Одна лишь мысль осталась в голове арбалетчицы: неужели Хель была права? Может ли так быть, что не важно, какое оружие взял в руки «господин стрел» и первична сила посвященного?

Даже если бы пораженный бетьяр имел шанс выйти из шока, Елена времени ему не дала. Она вцепилась левой рукой в край высокого сапога и несколько раз ударила кинжалом куда придется, попадая главным образом по бедру. Только сейчас Елена увидела болтающиеся поверх кирасы цепи, осознала, что лихая судьба в лучших традициях боевиков свела женщину с главарем. Убивать всадника было трудно, и все же лекарка постаралась изо всех сил. Несколько раз она промахнулась, попав в седло и наконец засадила оружие в конский бок. Скорее всего здесь Елену и затоптало бы, но сзади крепко схватили, дернули, оттаскивая. Обезумевший конь с диким ржанием помчался на восток, унося мертвеца — женщина все же достала подвздошную артерию.

— Жива? — резко и громко спросил Раньян, глядя на нее и косясь в то же время на мальчика. Бретер держал саблю в левой руке, судя по виду клинка и хозяина, без дела оба не сидели.

— Д-да… — выдавила Елена.

Несколько мгновений они молча смотрели друг на друга. Больше всего ей хотелось откинуться на крепкую руку мужчины, перевести дух, чувствуя надежную опору. О чем думал Раньян, мог бы сказать лишь он сам. Затем бретер отпустил спутницу, развернулся так, что сын и ворота оказались по левую и правые руки мечника.

— Иди, — сказала Елена. — Я позабочусь о нем.

— Хорошо.

Раньян быстро пошел к затихающей схватке. Видно было, что с удовольствием побежал бы, но просто не мог. Елена подобрала меч и захромала к Артиго. Она тоже спешила, лекарке совсем не нравился взгляд мальчика.

— Вот же зараза… — пробормотал Бьярн, опираясь на меч. Старый воин был уже не тот, что прежде, после интенсивной работы ему требовался отдых.

Кто-то убегал за запад, тем путем, каким пришел. Кто-то пытался отползти. Судя по крикам, один или двое бандитов не сумели вовремя сбежать, заплутали внутри стен, теперь их отлавливали всем обществом, вымещая бездонную ненависть крестьянина к солдату-грабителю.

Мара и Колине убивали спешенного бетьяра. Жена, то есть уже вдова покойного Маргатти громко ругалась, кроя убийцу на чем свет стоит, а брат плакал. Они очень старались, но рыцарь-бандит был хорошо упакован в бригандину, кольчугу и стеганую защиту, он орал, молил о пощаде и пытался отводить удары руками, на которых осталось маловато пальцев. Бегали селянки с ведрами, крича «горим, заливай!». От края до края Чернухи распространялся бабий плач и вой — прорвавшиеся злодеи поубивали немало селян. Дядька вытирал кровь с лица племянника, Арнцен что-то потерянно бормотал с таким видом, будто у юнца рухнули все моральные ориентиры и устои. Обух, Драуг и Пульрх грустно тащили в сторону Писаря. Кадфаля никто никуда не тащил, потому что затоптанный искупитель выглядел как большая и переломанная кукла, только сдвинь — развалится. Над ним уже пытался колдовать горбун, оглядывающийся поминутно, словно кого-то ждал. Какая-то баба нашептала костоправу на ухо, тот вскрикнул, побежал куда-то, переваливаясь с ноги на ногу, забыв о пациенте. Место деревенского лекаря заняла Витора, сосредоточенная и деловитая. Она организовала попавших под руку чернуховских девок на изготовление носилок из жердей и покрывал. Служанка Хель командовала быстро, четко, хоть и негромко:

— Раненых в дом и на стол. Кипятить воду во всех котлах, кастрюлях. Чистых тряпок. Все свечи, лампы, какие есть тоже в дом. Большие ножницы. Теплых одеял. Одежду будем резать. Дальше ждать госпожу.

Селянки на удивление повиновались, как настоящие солдаты, вымуштрованные жестоким надзирателем. То ли на Витору пала тень господской силы, то ли она сама проявила себя так, что добилась уважения и послушания.

Бьярн видел все это и пропускал мимо души и сердца. Таких скоротечных баталий он за свою жизнь повидал десятки, может и сотни. Все всегда одинаково — быстро, злобно, с яростным ожесточением в ходе и опустошенным сердцем после. Кто-то умер, кто-то ранен, кто-то жив и цел. Рыжая дура, втянувшая компанию в блудняк, тоже вроде бы уцелела, и это главное. Может и прав был…

Мысль не додумалась до логического завершения, потому что Бьярн вдруг понял — не видно барона Дьедонне. А ведь следует поблагодарить боевитого рыцаря за неоценимую помощь. Быть может, управились бы и сами, но без него стоило бы это куда дороже по крови, а также мертвецам. Жаль, если барона уложили, очень жаль. Искупитель повернулся вправо и влево всем корпусом, шея опять разболелась и поворачивать голову казалось невозможным. Увидев Коста, живого и, кажется, невредимого, Бьярн тяжело вздохнул, покачав головой. Мимо бежал к господину студент-слуга, и седой воин его приостановил, вытянув меч наподобие шлагбаума.

— Легче там, — посоветовал Бьярн. — Полезешь сейчас под руку, зашибет.

Дьедонне стоял на коленях у лежавшего Барабана. Конь тяжело дышал, косясь на хозяина кровавым глазом. В шее зверя глубоко засел обломок алебарды, стеганая попона темнела от крови.

Бывает такое, что тут сказать… Даже плохой солдат с подначкой дьявола может нанести хороший удар, просто везение… Бьярн припомнил, сколько четвероногих друзей сопроводил в могилу — настоящую, потому что негоже честной боевой скотинке заканчивать путь земной на шкуродерне и в котлах. Вспомнил и отвернулся, украдкой вытирая единственный глаз. Церковники говорят, у животных нет души, у всех, кроме мяуров, но те и не совсем звери. А значит, нет шансов, что в посмертии хозяин и верный конь встретятся опять. Это горькое прощание навсегда…

— Барабанчик, — прошептал барон, обнимая коня за шею, как ребенка, только большого и черного. — Ну что же ты, дружище…

Кост не рисовался и вообще плевал на свидетелей, он с неподдельным горем отказывался верить, что боевой друг вот-вот покинет этот мир. А Барабан — бессловесное животное вроде бы, самим Господом предназначенное служить человеку — вел себя как наделенный разумом.

— Ну что же так?.. — выдавил с искренней мукой и отчаянием барон. Широкая грудь Барабана еще дважды колыхнулась, затем большой глаз медленно закрылся, оставив лишь тусклую щелочку. Кровь последний раз выплеснулась из раны, сердце коня замерло. Дьедонне скрипнул зубами, оскалившись как настоящий оборотень, оглянулся, безумно вращая глазами, так что казалось — вот-вот бросится на первого попавшегося под руку. Если бы здесь оказался хоть один живой бандит, безутешный рыцарь убил бы его голыми руками. Но таковых не осталось. Осиротевший барон неожиданно и горько заплакал, уронив безвольные руки на стеганую попону. Кровь, своя и чужая, обильно забрызгавшая доспехи Коста, остывала на ночном холоде, источая легкий парок.

Дьедонне рыдал как человек, давно забывший, что такое плач, судорожно и страшно. Слуга-студент тихонько взял плащ, накрыл господина, не как лакей, а скорее по-дружески, как один скорбящий другого.

Елена посмотрела на мальчика, чей взгляд остановился, замерз, а зрачки расширились во всю радужку, словно у человека с черепно-мозговой травмой. Инстинкт властно подсказывал, что сейчас женщине предстоит сделать очередной выбор между плохим и плохим. Судя по всему, защитники победили, но цена заплачена высокая, и теперь нужны знания, опыт лекаря. Долг медика требовал спешить туда, где смерть уже простерла над ранеными черное крыло, готовясь забрать добычу в места, откуда нет возврата. Артиго же не имел внешних повреждений и вроде бы не нуждался в помощи, ему требовался лишь покой и здоровый сон. Однако в остановившемся взгляде мальчика билась, как в тенетах, израненная душа ребенка, узревшего подлинный ад.

Елена выбрала. Она подхватила мальчишку и затащила в ближайший дом, выгнав какую-то запуганную женщину. Внутри было темно и пыльно, сквозь крошечные оконца, затянутые бычьим пузырем, едва проникал свет факелов и гаснущих пожаров. Елена опустилась на колени, обняла мальчика, удивительно худого и легкого даже в толстом ватнике и шлеме. Прижала к себе, чувствуя, как бешено колотится сердце юного императора. Артиго пылал жаром, словно раскочегаренная печь. Мальчик нелепо задергался, стараясь прикрыть руками пах, где расползалось темное пятно. Елена вздрогнула, подумав на секунду, что это незамеченная рана, затем поняла — Артиго от страха намочил штаны. Еще женщина сообразила: мальчик балансирует на краю безумия, раздираемый ужасом, стыдом и осознанием, что он вовсе не эпический герой, встречающий любые невзгоды с улыбкой высокомерного превосходства.

— Все хорошо, — прошептала она, крепко сжимая в объятиях горячее тельце несчастного ребенка. — Все закончилось. Все будет хорошо…

Артиго длинно, протяжно всхлипнул и вцепился в нее, словно паучок или до смерти перепуганная обезьянка. Мальчик начал подвывать, затем хлынул поток слез.

— Мне… было… так… — выдавил он. — Так… так!… Стра-а-ашно-о-о…

Умом Елена понимала, что происходит — ребенок не просто увидел настоящие ужасы войны (этого в жизни мальчика уже хватило), но деятельно, по собственному выбору, принял участие. Встал на пути Смерти, отодвинув страх за спину. Это было смело, это было великолепно… однако душевные потрясения даром никогда не проходят. И теперь броня аристократической выдержки дала трещину. Раскололась воспитываемая буквально с пеленок уверенность в том, что высшая доблесть и достоинство мужчины благородного происхождения — мужество в бою. Кажется, парень, которого гибель причесала по макушке, оказался на краю настоящего безумия.

— Все будет хорошо, — повторила Елена, прижимая к себе Артиго, как родного сынишку. В эти мгновения женщина вспомнила каждую секунду пренебрежения мальчиком, неприятия «барчука» — и как этот же барчук не побежал от скачущей смерти, хотя мог. Кого пытался спасти Артиго? Своего фамильяра, движимый осознанным долгом сюзерена? Друга, с которым шел бок о бок, преследуемый невзгодами гибнущего мира? Или женщину, которая отчасти заменила мальчику родную мать, приняв на себя заботу и ответственность?..

Какая, в сущности, разница… Он остался, натягивая жалкий самострел, бесполезный против бронированного всадника. И от осознания этого стыд вновь накрыл Елену горячей волной.

— Ы-ы-ы-ы!!! — тоненько завыл император и, наконец, разрыдался по-настоящему, как положено ребенку одиннадцати лет, пережившему ад.

Он повторял что-то еще, но уже бессвязно, сквозь плач, кажется «мама».

— Все хорошо, все будут живы, — мягко приговаривала Елена, поглаживая растрепанную голову мальчика. — Никто тебя не обидит. Больше такого не повторится. Никогда-приникогда.

Ей самой больше всего на свете хотелось разрыдаться от понимания, что Елена-Хель едва не погубила ребенка. Из-за нее и так некрепкая психика мальчика получила новый удар, и бог знает, к чему приведет это переживание. Она сделала выбор, но последствия решения пали на других людей. Едкие слезы жгли Елене глаза, но женщина понимала, что сейчас не может позволить себе роскоши заплакать, уйти в самобичевание. Было время для решений, она его использовала, теперь пришел черед исправлять содеянное.

Елена с мягкой настойчивостью отстранила мальчика, посмотрела ему в глаза. Артиго закрутился на месте, будто стараясь развернуться боком, взгляд метался, слезы проложили дорожки на лице, покрытом сажей и грязью. Женщина оглянулась, нашла мятый ковш с водой и без лишних слов опрокинула его на мальчишку, скрыв одно пятно другим, гораздо больше.

— Это вода, — тихо сказала она. — Всего-лишь вода и кровь убитых врагов.

Она достала из рукава носовой платок, вытерла грязную рожицу императора. Пару мгновений Артиго смотрел на нее, как совенок, красные отблески играли в темных зрачках. Затем юный аристократ медленно кивнул и эхом повторил:

— Вода. И кровь.

Елена выпрямилась, чувствуя, что у нее болит каждый сустав, каждая мышца, включая те, о которых она и не подозревала. Несколько мгновений они с Артиго молча смотрели друг на друга — сверху вниз и снизу вверх. Затем дворянин тоже расправил плечи, выпрямил спину, качнул головой влево-вправо, будто разминая шею.

— Вода и кровь, — повторил он, уже почти ровным голосом, без рыданий и всхлипывания.

Снаружи донеслись тревожные перекликивания, затем в дверь энергично постучали, Раньян громко вопросил:

— Все целы? Нужна помощь. Раненые.

— Сколько? — спросила Елена и прикусила губу, предвидя ответ заранее. Так и вышло.

— Все, — лаконично ответил бретер.

— Поняла! — отозвалась Елена и вымолвила тише, обращаясь к мальчику. — Надо идти.

— Да, — кивнул он. — Спаси… наших друзей.

На устах Елены застыл немой вопрос, что-то наподобие «а ты как?..» Артиго понял его, прочитал на лице женщины, тоже покрытом грязью и кровью. И ответил:

— Я сумею. Иначе какой же я…

Он умолк, но все и так было ясно.

Елена вышла из дома под лунный свет и, направляясь к полевому госпиталю (куда уже тащили котлы с водой, кажется, со всей Чернухи) подумала, что соответственно законам жанра и драматического повествования сейчас должна завершиться ночь. Алеющий восход, первые робкие лучи солнца, в общем, символизм победы и надежды через тьму, что изгоняется светом. И пусть ночь скрывается в чернильных тенях, победа солнца неизбежна. Однако ничего подобного, разумеется, не произошло. Схватка началась после полуночи, длилась от силы минут пятнадцать, может двадцать. Так что впереди не оптимистический рассвет, а долгие ночные часы по локоть в крови раненых и умирающих. И ладно еще крови, если у кого-то вскрыт кишечник… Что ж, как говаривал Дед, наградой за выполненную работу становятся не овации, а следующая работа.

Мне нужно иное оружие, подумала женщина, бредя к дому-госпиталю. И другие навыки. Этот бой наверняка не последний, значит, надо учиться не только дуэлировать, но и воевать.

Снег падал светлыми хлопьями, так что если глядеть вверх, не смотреть на обгоревшие стены, смертельно уставших, измученных людей, переломанные руки-ноги, открытые раны, мертвецов, брызги темной крови… если все это не видеть, можно было бы представить что-нибудь хорошее, какой-нибудь праздник.

'Однажды, еще в пору нашего пребывания в Пайт-Сокхайлхейе, я спросил у Хель напрямую, отчего ее пиесы столь хороши, почему я не могу сотворить что-либо сходное. Я беру те же ингредиенты — несчастная любовь, следование долгу невзирая на препятствия, героическое самопожертвование и другие — смешиваю, однако вместо признания (и оплаты) получаю главным образом некие помои, которые удостаиваются лишь обидного смеха и, в лучшем случае, жалких грошей. Вопрос был риторический, ведь очевидно, что великие секреты повествовательного искусства есть тайна, которая может быть открыта лишь посвященному, чьи уста будут запечатаны клятвой сохранения. Однако… Хель посмеялась (следует отдать ей должное — необидно, не желая оскорбить) и без утайки сообщила все свои секреты, поразив меня. Она делилась сокровенным знанием с такой легкостью, будто не ведала его цены или (что вернее) попросту пренебрегала оной ценой.

Я кропотливо записал слова этой женщины, узнав, что такое «синуузоида повествования», «фальшивый финал» и многое иное. Эту мудрость я осознал, тщательно обдумал и впоследствии заложил в основу произведений, что принесли мне великую славу при жизни, а также неизбежный ад в скором посмертии. Одна лишь сущность осталась непонятой, и называлась она «кат-аарзиз». Я слушал, я думал, я напрягал рассудок, будто атлет, стремящийся поднять груз, какого никто еще не осиливал. И все же не понимал: как может случиться озарение, как вспыхнет всеяростный пожар чувств — вне приобщения к Божьей благодати? Хель описывала картину осознания всеобъемлющей любви Господней, очищение слезами восторга от исступления, экстаза Веры — но в сугубо мирском обрамлении. А я не понимал — как это возможно.

Я осознал, что такое «кат-аарзиз» много позже. В тот момент, когда встал, готовый покинуть дом, где остались моя юность, наивность, трусость и правый глаз. Я хотел взять на руки тело юной травницы, чтобы похоронить ее, самолично выкопав могилу, моля Господа нашего Пантократора о снисхождении к моим грехам. Потому что душа девушки никак не нуждалась в чужой мольбе, чтобы взойти прямиком в рай. И тут именуемая Бабулей, старая женщина опустилась передо мной на колени, лобызая мои руки, запачканные кровью, оскверненные первым убийством, пусть и половинчатым. Я смотрел на старушку, чье лицо было источено морщинами, глаза потускнели от бельм и дурного света, ногти выпали от непосильной работы, ладони же были страшно обожжены ради моего спасения. И там, где накануне я узрел бы лишь жалкое подобие создания, едва наделенного разумом, безнадежно ущербного по природе своей, созданного Господом лишь для служения тем, кто стоит выше по разуму и предназначению (то есть мне в том числе!) — теперь я видел Человека. Того, кто согнулся под ударами жестокости людей и тяжкой судьбы, для которой не был рожден, ибо Господь наш Пантократор в Шестидесяти Шести атрибутах любит божественной, наивысшей любовью свое последнее и лучшее творение — Людей. Зло же — порождение Темного ювелира, а не Бога.

Я смотрел на старую женщину сверху вниз — с высоты роста, а не по ощущению собственного превосходства — и видел не червя, копошащегося в навозе от рождения до могилы, а совокупность дум, помыслов, надежд, потерь. И я подумал — вот подлинная вселенная чувств и памяти, которая неповторима, удивительна пред Господом, однако исчезнет без следа, растворившись в забвении, как тысячи тысяч таких же крошечных — и в то же время безграничных — вселенных.

Увидев это, поняв это, я ощутил почти что сакральный экстаз и осознал, сколь велика, сколь могуча и одновременно ужасающа Сила, заключенная в душах «малых людей», которых сильные мира сего воспринимают лишь как приложение к плугу и ремесленному инструменту.

Один человек не стоит ничего. И десять. И целая сотня лишена сил перед крошечным отрядом опытных, вооруженных солдат. Но тысячи таких вот «Жуанов-простаков» и безвестных женщин, тысячи тысяч голодных и отчаявшихся, чьи суставы изгрызены болью, а глаза помутнены безнадежностью — это страшная сила. Если удастся пробудить в них искру осознания своей ценности. Если дать им цель настолько великую, что даже смерть покажется скромной и приемлемой платой. Такая вера — это ничтожный уголек, чье мерцание исчезающе заметно под слоем холодного пепла, однако, если кропотливо раздуть искру, взметнется пожар, что питает сам себя, испепеляя все, даже землю и камень.

Хель говорила об этом, и я верил, но верил чувственно, как в красивую сказку, что дает успокоение на время, подобно стакану вина. Как в поэтическую мечту, благодаря которой наше бегство на север окажется великолепным эпосом, летописным деянием обреченных героев, кое войдет в историю, обессмертив наши имена.

Но теперь я отчетливо понял: бессчетное число «низких людей», презренной, подлой черни — это сокрытый под землей пожар. Их души, сами не понимая, в действительности голодны, алча того, в чем отказывают облеченные властью — уважения, признания достоинства, возможности назвать себя таким же созданием Божьим. И тот, кто объяснит страждущим, чего они жаждут на самом деле, тот, кто укажет путь утоления алчбы — перевернет мир.

Вот, какие удивительные мысли могут посетить человека, с которого великое испытание обдувает шелуху наносного, несущественного, обнажая голую суть вещей и помыслов…'