Справедливость для всех, т.I "Восемь самураев"

Глава 8

Глава 8

я пшу все чо вижу я страюсь

пшу мое имя безошбк

втора втора втраа вит ра витра витора витора витора

я магу магу могу я могу я могу пист псть писать

я могу писать имя

мо сво моя моя имя мое мое имя

я могу писать мо мое имя

малы гасподн тож добр добрый

малый малой малькй

его звут ариго говорят он большй гасподн

но хль лучша бльша больша больше

Опись АА105062, текст 4

Перекресток ничем не отличался от множества иных, уже встреченных компанией в ходе странствия. Две обычные дороги, даже не «колейки» с гравийной засыпкой. Довольно-таки кривые, хотя объективных причин для этого не наблюдалось. Покосившийся указатель стар, источен жучками, почернел до полной неразборчивости глубоко вырезанных букв. Дорога, идущая прямо на север, заканчивалась дымками, непохожими на пожары — слишком жиденькие и упорядоченные. Там, судя по заверениям Шапюйи, находилась искомая деревня. Или село. Елена до сих пор (как и с кабаком- трактиром-харчевней-корчмой) не могла понять, в чем различие. Кажется, что-то связанное с наличием церкви. У перекрестка стояла небольшая капличка, то есть часовенка, пустая и, вроде бы, даже не запертая. В целом ландшафт, хоть и был полностью лишен человеческого присутствия, носил признаки обжитого места. Земля «голая», даже веточек нет, ничего, что могло бы считаться мусором и в то же время гореть. Значит, кто-то регулярно собирает все топливо.

— Неосторожные, — цыкнул зубом Кадфаль. — Когда в округе шастают разные мудозвоны, разумные хозяева жгут очаги в темноте.

— При луне дым все равно заметно, — пожала плечами Елена.

— Ага, — согласился искупитель. — Когда небеса чистые. А так, глядишь, пронесет. Я и говорю, неосторожные…

— Или под хорошей охраной, — предположила Елена.

— Не вижу пейзан, — подумала вслух Гамилла, оглядываясь направо и налево. — А места вроде обжитые.

— Дело к закату, — ответил более сведущий в крестьянских вопросах Кадфаль. — Полевой работы до весны мало, отходные работники давно разошлись по городам, так что за ограду никто лишний раз носа не покажет. Да и чего шататься на ночь глядя, судьбу пытать? Бывает же как — придет кто-нибудь в сумерках, рожа знакомая, а это и не человек уже…

— А кто? — заинтересованно спросила Елена.

— Кто-то другой, — исчерпывающе ответил искупитель.

— М-да… — протянул Бьярн, глядя на капличку, изрядно покосившуюся, с выщербленной черепицей. — Что-то не хочется мне сюда идти.

Маленькая часовня Пантократора действительно производила довольно жалкое впечатление. Здесь ступала нога человека и, возможно, появлялась рука с веником, однако не часто и без старания. Стены оплел сухой плющ, промасленная бумага на окнах казалась целой, но ее покрывала толстая корка пыли, сцементированной дождями. Дверь покосилась на деревянных петлях, изнутри шел запах сырой плесени.

— Это кто же так не любит пристанище Господа нашего? — нахмурился Кадфаль, поправляя дубину на плече.

— Местный попик умер в прошлом году, мор унес. Деревенские пока, ежели чего нужно, зовут соседнего, совершать потребные действия. За пару монеток пожертвований. Но уверяю, почтенный господин! — заторопился Шапюйи. — Это очень хорошее место. Здесь можно с легкостью обрести достойный ночлег и приют! Деревня довольно-таки богата, видите, у нее даже своя часовня имеется, еще пара-другая лет, и жители построят церковь, экзарх пришлет настоятеля. Тогда место сие будет вписано в учетные книги как настоящее село. А там, глядишь, и городок поднимется.

Кадфаль поджал губы и безапелляционно сообщил:

— О церкви мечтают, но часовню в порядке содержать не могут. Я бы таких мудаков стороной огибал.

Шапюйи поник и выглядел совсем жалко, понимая, что по-прежнему ходит по земле на правах условно живого.

— Ладно, — смилостивился Бьярн. — Ну-ка, повтори еще раз, что ты там свистел насчет приюта и всего прочего?

Елена отступила на несколько шагов, поправляя кепку и меч за спиной. Кинула взгляд на окрестности, слушая вполуха разливающегося соловьем Шапюйи. Рядом семенила Витора, глядящая на госпожу с преданностью… сложно даже сказать, кого именно, учитывая, что собак здесь давно уж не водилось. Теперь у служанки на шее постоянно висела небольшая торба, в которой девушка хранила писчие принадлежности, а также свои опыты в чистописании.

Шапюйи вещал хорошо поставленным голосом человека, привыкшего общаться со всевозможными людьми по разнообразным делам. И понимающего, что жизнь его крутится на очень тонком волоске.

— Прямо пойдем, совсем недолго, — настаивал горожанин. — Там и кров, и банька.

— Не богобоязненные люди тут живут, — отозвался Бьярн с мрачным скепсисом. — Ежели приют Господень в запустении, то и в душе окаянство пристанище свило. Так всякими людоедами и становятся. Днем привечают путников, а ночью… — искупитель сделал драматическую и, надо признать, очень эффектную паузу. — Нечего нам здесь делать. Обойти бы от греха подальше.

И опять надо что-то решать, подумала Елена. Балансировать на крайне остром лезвии возможностей и рисков, когда судьба в твоих руках очень условно, и многое зависит от чистого везения.

Взять хотя бы все это…

По словам нежданно спасенного Кондамина Шапюйи, дело обстояло так.

Дальше на севере, примерно в неделе пешего пути, располагался вольный город, именуемый Дре-Фейхан. Кстати, называть его полагалось, обязательно добавляя «славный». «Вольный» означало, что селение отчисляет подати напрямую императору или королю и подчиняется (формально) ему же, а местным властям, соответственно, не подчиняется и не платит. Город был аномалией — рядом не имелось реки, по которой шел бы стабильный поток разных товаров, однако под защитой стен обитало по меньшей мере три тысячи жителей, что вполне тянуло на региональную столицу. Основой благополучия Фейхана был перегон скота и кожевенное производство, судя по всему, они давали очень хорошую прибыль. А заодно привлекали зоркое внимание всяческих проходимцев, бетьяров и другого криминального элемента, вечно алчущего добра в чужих карманах. Так что славный вольный город имел прочные стены, а также не вылезал из многочисленных тяжб, содержа за счет казны сразу двух юристов с грамотами столичных университетов. Городские посланники со всяческими прошениями добирались аж до Мильвесса, где, собственно, один из них к своей неудаче созерцал воочию Артиго Готдуа.

Наиболее энергичным и опасным противником города был некий Ауффарт Молнар, барон с неплохой родословной и положением, который уже лет десять судился с Фейханом относительно старинной родовой привилегии «ростовой меры». Суть ее была проста — давным-давно баронский предок в порядке взаимозачетов выкупил у города участок стены длиной в рост человека плюс вытянутая рука. По запутанным канонам многоукладных законов Ойкумены и городским правилам это накладывало обязательства по защите населенного пункта и, с другой стороны, гарантировало существенную скидку при покупке городских товаров. Нынешний барон подумал и творчески подошел к реализации привилегии — он вознамерился попросту снести «свой» участок и выстроить там полноценные ворота, опять же личные. Фокус заключался в том, что городские пошлины и досмотр оружия организовывались у городских ворот, а про частные ничего не говорилось. Поэтому, формально барон мог обрести собственную калитку внутрь города и возить через нее что угодно, не отчитываясь ни перед кем.

То есть хитрый план обещал как минимум шантаж Фейхана с требованием выплаты регулярного подношения, а в перспективе неприятности посерьезнее. Вольный статус города, отчисляющего подати непосредственно императору, в данном случае играл против Фейхана — император далеко, а хозяину графства не было никакого резона вступаться за инородный экономический объект. Поэтому город оказался один на один с напастью в виде предприимчивого, энергичного человека чести с неплохой дружиной, а также правовыми основаниями для всяческих демаршей.

Видя остроту ситуации, сосчитав армию барона, способного выставить не менее двух сотен вооруженных людей, городское правление всерьез задумалось — не пора ли нанять отряд горских пехотинцев численностью хотя бы в полсотни алебард. А Шапюйи-старший, будучи одним из правоведов на жаловании, внес дополнительную рекомендацию — найти какого-нибудь дворянина, готового принять славный город Дре-Фейхан под свое покровительство. Хитрыми и сложными путями толкования законов это лишало веса намерения барона реализовать претензии силовым путем, конфликт имел хорошие шансы вернуться в колею чисто судебных боданий, где Фейхан был куда сильнее.

Идея, как ни поверни, хорошая: частное противоборство людей чести даже на фоне потихоньку разворачивающейся петли всеобщего беззакония выглядело совершенно иначе, нежели выступление благородного против какой-то городской черни, среди которой даже кавалеров не имелось. Проблема в том, что абы какого покровителя брать нельзя, он должен был с одной стороны иметь весомое положение, с другой — не оказаться настолько весомым, чтобы забрать город себе. Шансов найти такого замечательного человека имелось крайне мало, и Шапюйи-младший (во всяком случае, по его словам) отправился на поиски кандидатуры без особого энтузиазма. Так что все происшедшее он воспринял как подарок Господа. Найти буквально на дороге аристократа с родословной длиннее копья и притом без личной армии за спиной — это было почище золотой монеты, блеснувшей средь навоза. В общем, если принять на веру горячие уверения Шапюйи, тут все разом вытянули счастливые билеты. От Артиго в данном случае требовалось проследовать в город, оговорить привилегии с обязанностями, подписать договор о принятии Фейхана под свое имя и защиту, после чего умеренно прожигать жизнь, памятуя, что городская казна существенно меньше фамильной сокровищницы. Ну и продержаться в таком положении до следующей весны, а лучше лета, когда город наберет военный отряд в поддержку ополчения. После этого все раскланиваются и расходятся по своим делам. Или нет — тут уж как договорятся.

Елене махинация сразу не понравилась по многим причинам, начиная с главного вопроса: кто гарантирует добросовестность со стороны Фейхана? Кто поручится, что лучшие люди города честно выполнят уговор и не постараются, как многие до них, продать юного аристократа? Например, тому же барону Молнару, обменяв на отказ от всех претензий. Хотя мелко, мелко… голова Артиго стоит подороже.

Не последним также являлась близость Дре-Фейхана к герцогству Вартенслебенов, где бывшая любовница творила всяческий террор и прочие непотребства. Да и в целом казалось довольно глупым «светить» именем и титулом Артиго после бегства через пол-мира от самого Мильвесса. Таким образом, набор весомых аргументов подсказывал, что, как ни грешно и грустно лишать жизни случайного встречного, Кондамину Шапюйи лежит прямая дорога вслед за фальшивыми сборщиками пошлины.

Но…

Надвигалась зима, возвращаться было некуда, путь странников лежал через обширную территорию намечавшегося безвластия и голода. А когда утро начинается с боли в суставах и попыток согреться, провизии в сумках и мешках едва-едва хватает прикрыть дно и пока лишь чудом удается избегать встреч с разным отребьем — выгода теплой зимовки под защитой прочных стен обретает совсем иной вес. Обождать до тепла, пополнить тощие кошельки да и вообще снарядиться перед возвращением на Пустошь, где предстояло наводить движ по организации нового порядка… Над этим стоило подумать. Так что Шапюйи-младшему временно оставили жизнь, а вся компания двинулась на север, как и предполагалось ранее.

Но теперь следовало принимать окончательное решение… и опасения вновь поднялись во весь рост, нашептывая единственно разумный выход.

— Ладно, давайте глянем, что там, — предложил Кадфаль. — Если не так, перетакивать не будем, только и всего. Сделаем крюк и обойдем.

— Все хорошо будет, — угодливо вставил Кондамин Шапюйи. — Это «наша» деревня, у нее прямой уговор со славным вольным городом Дре-Фейханом.

— Уговор? Не крепостные? — шевельнул жиденькими усами Бьярн.

— Нет, земельная аренда, — торопливо отозвался горожанин. — Вольное сообчество на сходе и круговой поруке. Самоуправные, только подати землевладельцу должны. Ну и сборы всякие, дорожный там, двадцатина церковная. У города с ними договор на постой, удобно летом, когда скотогоны животину гонят. Все как положено, с печатью! Грамотка хранится в городском архиве. Меня тут знают. Будет удобный ночлег, баня и все прочее. Ну… в разумных пределах. Мы, городские, здесь не хозяева, но дорогие гости с почетом.

Баня, мечтательно подумала Елена. С укропом, а также местным аналогом губок — мешочками с зерновой начинкой, которые положено размачивать в растворе золы. Рот наполнился слюной, как при виде изысканных яств после голодовки. Господи, да хотя бы несколько ведер теплой воды и возможность постирать одежду!

Возникла чуть натянутая пауза. Елена в очередной раз ощутила всеобщий фокус пристального внимания. Снова от нее ждали окончательного решения. Довериться Шапюйи, идти в деревню, чтобы отправить весть в город и торговаться насчет покровительства. Или… другое.

Елена скосила взгляд на Раньяна, однако бретер уставился в землю, пряча глаза. Мужчина эпически страдал от необходимости подчиняться кому-то, в особенности женщине, которой был крайне увлечен. Все должно было быть наоборот — он защитник, она его женщина, пусть и с поправкой на то, что дама уже завела собственное кладбище. Все равно — та, кого следует прикрывать от невзгод. Однако по меркам его цеха и воспитания руководить должен был сильный и ответственный — потому что именно сильному предстоит драться, если решение окажется неверным. А сил в бретерских руках на данный момент оставалось, увы, немного. Чудом было уже то, что Раньян худо-бедно идет сам и понемногу, с великой осторожностью, тренируется на привалах. Поэтому бретер страдал и молчал, скрипя зубами.

«Быть или не быть?..»

На мгновение женщине стало очень страшно — она не сразу вспомнила происхождение строк. Пришлось изрядно напрячь память, как будто Ойкумена все больше забирала власть над разумом и душой гостя из другой вселенной. Вытравляла потихоньку, шажок за шажком память о прежней жизни.

Не бывать этому, решила про себя Елена. Не бывать никогда. Жить по правилам этого мира — что ж, извольте. Но не больше. А жить по местным правилам, это, к сожалению, принимать во внимание риски, а также помнить, что в положении беглецов одна промашка — смерть для всех.

Она вздохнула, будто стремясь очистить уставший мозг притоком кислорода. Начала рассуждать вслух, загибая пальцы попеременно на обеих руках, правая «за», левая «против»:

— Ночлег и баня, хорошо. Городские возможности — еще лучше. Но.

Это «но» прозвучало неприятно и жестко, отнюдь не в качестве вопроса.

— Мы слишком рискуем. Договор со славным… и вольным Дре-Фейханом это вход в одну калитку. Даже король готов был продать имп… наследника Готдуа-Пильвиэлле. Что уж говорить про маленький город в окружении недобрых соседей.

Елена внимательно посмотрела на Шапюйи, будто взвешивая напоследок и предложение, и самого человека. В голове и на душе было пусто и мрачно, а также очень грустно. До смерти не хотелось проливать кровь снова, забирая жизнь совершенно постороннего, скорее всего неплохого встречного, чья вина заключалась лишь в том, что «не то время, не то место». Однако на другой чаше весов лежали жизни девяти человек, включая собственную, а также мужчины, которого Елена считала своим. И мальчишки, виноватого лишь в том, что оказался сыном не тех родителей. А еще бестолкового менестреля. Девчонки, скрывающей под шевелюрой изувеченные людской жестокостью уши…

Увы, это выбор без выбора, как бы ни хотелось обратного. Как ни оттягивай окончательное решение.

Шапюйи понял, что дела его плохи, очень плохи, дернулся в сторону, но замер, видя, как Гамилла молча показывает пращу. Убегать на своих двоих от такого стрелка бесполезно. Бьярн опустил на плечо горожанину тяжелую руку и просипел:

— Не дергайся. Жди, чего умные люди придумают.

Елена опять вздохнула и решила, что правильным будет самой закончить жизненный путь Кондамина Шапюйи. Это как-то… честно, равновесно. Приговаривая кого-то к смерти нельзя прятаться за чужим исполнением. Это будет не первый человек, убитый ею. Но первый, которого Елена приговорит и лишит жизни рассудочно, не в схватке насмерть, ради неких «высших целей».

— Не надо, — прошептал Кондамин, глядя с неистовой мольбой на высокую женщину.

Гаваль отвернулся, Марьядек начал оглядываться, и Елена отчетливо поняла, что практичный браконьер думает, где скрыть покойника, чтобы не нашли слишком быстро. Проще всего спрятать в часовне, которую посещают редко, однако Бьярн с Кадфалем наверняка сочтут это осквернением божьего дома.

Артиго, по своему обыкновению, смотрел невыразительным, как у снулой рыбы, взглядом, будто происходящее мальчишки не касалось. Надо полагать, с императорской точки зрения так все и было: есть затруднение, следовательно, долг верных сподвижников — устранить его.

И таким образом армия императора Артиго, никогда не узнав о том, прошла очередную развилку в единой на всех доле, одну из самых важных, судьбоносных и для себя, и для всего мира. Беглецы и разрушители устоев могли отпустить Шапюйи, могли убить его у реки или позже. Однако в силу множества обстоятельств, сошедшихся именно таким образом, а не как-то иначе, путники задержались на перекрестке чуть дольше. И многое пошло иначе, нежели могло бы.

Когда Елена с таким же невыразительным, белесым взглядом, как у Артиго, коснулась деревянной рукояти ножа, Кадфаль, сложил пальцы козырьком (хоть солнце было тусклым) и глядя из-под него на ту дорогу, что уходила влево, спросил:

— А это чего там?

— Вроде лошадь, — предположила Гамилла, обладательница самого острого взгляда в компании. — С всадником. Только всадник маловат.

Все дружно посмотрели в ту же сторону, и Шапюйи, решив, что спутники отвлеклись, попробовал убежать. Арбалетчица чуть ли не с ленцой взмахнула веревочной петлей, и горожанин упал, дернув руками. Приказа убивать не было, поэтому Гамилла метнула свинцовую пульку в четверть силы, уложив мишень без сознания, а не отправив на тот свет.

— И кто это у нас тут, — осведомилась Елена.

С одной стороны Гамилла оказалась права — по дороге с запада и в самом деле торопился всадник. Только не всадник, а всадница, очень маленькая, к тому же уцепившаяся за гриву настоящего конька-горбунка. Мул переступал неподкованными ногами удивительно быстро, на серой шкуре виднелись широкие потеки темно-красного цвета.

— О, черт, — буркнул Кадфаль, приподняв дубину и внимательно глядя по сторонам. Остальные компаньоны последовали здравому примеру, готовясь к разным разностям.

Всадница оказалась девочкой, явно крестьянской, годков не старше семи-восьми. В более приличном состоянии она, наверное, была если не красивой, то по крайней мере симпатичной и миленькой. Рот широковат, глаза чуть навыкате, с возрастом это, скорее всего, обретет неприятные, даже отталкивающие черты. Но сейчас ребенок выглядел трогательно-мило, как лягушонок, если не считать огромного синяка на четверть лица. Светлые волосенки слиплись от пыли и крови. Платьице казалось хорошо, аккуратно сшитым, хотя из обычной домотканой материи. Маленькая яркая ленточка, наверное, служила украшением, теперь она поменяла цвет, будучи запачканной красным. Ребенок в полубеспамятстве хватался за гриву животного и, когда Бьярн остановил мула, девочка с жалобным выдохом окончательно лишилась чувств. Кадфаль поймал ее, осторожно уложил на расстеленный Марьядеком плащ. Елена уже была рядом, со склянкой водки для рук. Шапюйи очнулся, попробовал отползти дальше, но Гамилла снова молча показала веревку, и племянник правоведа вернулся на четвереньках. На воротник Шапюйи капала кровь, но слабенько, в целом хорошо рассчитанный удар повредил голове Кондамина минимально.

Любопытно, подумала отстраненно лекарка, осматривая девочку в поисках ран. Убитый арбалетчицей мальчик примерно того же возраста, может чуть старше, никаких особенных чувств у компании не вызвал — помер и помер, сунули в яму, кратко помолились, дело с концом. Здесь же у всех проснулось какое-то сострадание, размягчение душ.

— Порез на голове, — вынесла вердикт лекарка. — Видимо она бежала, вслед кинули что-то, скользнуло по черепу. Сотрясение наверняка есть. Нужен отдых, питье и бульон. В остальном все в порядке. Ну, почти.

— Но кровь?.. — заикнулся Гаваль. — Столько крови…

— Не ее. С ребенком обошлись плохо, совсем недавно. Свежие побои, ее ударили несколько раз, я бы сказала, рукой в кольчужной перчатке. Но все лечится отдыхом и припарками. Порез надо зашить. С теплой водой и бритьем. Не здесь.

Витора сглотнула, отступила на пару шагов, переставляя ноги как лишившаяся зрения, кажется, служанка едва удерживалась от приступа истерической паники. Артиго же наоборот, медленно подошел ближе, не отрывая взгляд от окровавленного личика. Юный император смотрел на девочку слишком странно и сосредоточенно. Елене этот взгляд не понравился, да и Витору надо бы успокоить, но пациентка требовала внимания, и женщина решила — спутники обождут. Психотерапией можно заняться и позже.

Бьярн поискал глазами Шапюйи, найдя, щелкнул пальцами:

— Эй, ты, знаешь ее?

Горожанин встал, подошел, спотыкаясь на каждом шагу, всмотрелся.

— Д-да, — выдавил он в конце концов.

— Не врешь? — строго осведомился рыцарь.

— Нет! Это Веретенница. Дочка вдовицы с южного конца. Мужа весной заели в лесу, с той поры бедует. Девочку брали с собой, когда телеги гоняли с ночевой. Она по всяческой заботе мастерица, штопает платье как мать, готовит хорошо, притом легонькая, ест мало, места занимает немного. Годный помощник в дороге. А если…

Тут Шапюйи осекся.

А если сгинет, дочку вдовицы не жалко, закончила про себя Елена.

Веретенница, что за имя? Затем лекарка поняла — «Веретенница» это, скорее всего, прозвище, от веретена. Как говорил покойный Буазо, у селян женщинам часто не дают личные имена, ограничиваясь кличками. А деревня то большая, коль у нее отдельные концы имеются. Флесса как-то обмолвилась, что восемь-девять дворов — уже приличное селение. Два-три встречаются нечасто, однако и чем-то удивительным не считаются. Даже один единственный двор вполне может называться деревней, тогда его называют «пашенным».

Здесь скудные познания Елены относительно администрирования сельской жизни закончились, и она смочила водой из фляги тряпицу, чтобы вытереть девочке лицо. Ребенок находился в глубоком обмороке, но дышал ровно, хорошо. Несмотря на страшный синяк, переломов лицевых костей лекарка не обнаружила. Видимо ударили открытой ладонью, дав пощечину, а не кулаком. Если до заката положить ребенка в тепло и обеспечить уход, скорее всего, отделается головной болью и тошнотой дней на пять-шесть.

Но кто же ее так?.. Злободневный вопрос.

— Что делать будем? — спросил Бьярн и тут же сам себе ответил с какой-то непонятной уверенностью, будто изнутри седого искупителя проступил несгибаемый стержень. — В деревню повезем. Там помогут.

А у тебя, старый убийца, тоже наверняка очень интересные скелеты в шкафу имеют место быть, подумала Елена, оттирая засохшую кровь. Ты не всегда спасал девочек и помогал странникам, с таким оружием и с такой физиономией. Какие же грехи искупаешь, страшная ты людина?..

Вслух же сказала:

— Девочку следует отправить в деревню, это безусловно. А надо ли нам туда идти — все еще вопрос.

— Смотрите, — пробормотал Кадфаль, тыча пальцем в небо. — Не к добру это…

Закат и в самом деле поражал, однако не красотой, а суровым величием на грани ужаса. Тяжелая, низкая пелена облаков надвинулась с запада словно преследуя раненого ребенка. Тучи прикрыли солнце и, будучи подсвеченными закатом, обрели цвет кирпичной пыли, основательно перемешанной с песком. Эта красно-желто-бурая масса неспешно катилась навстречу подступающей ночи, как удивительный самум или другой ветер пустыни, что рвет и терзает плоть колючим песком. Воздух кругом пожелтел, напитался мельчайшей пылью, которая тут же осела на одежде, пачкая и без того не отличавшуюся чистотой материю. В кирпичной массе далеко-далеко сверкнула молния, начали падать крошечные капельки воды, но редко, так, будто небеса жадничали делиться с землей запасом влаги.

Гаваль озирался в поисках укрытия, он первым сообразил, что даже малость воды сделает пыльную одежду грязной. А стирка, даже аккуратная (хотя где здесь найти аккуратных прачек?) не пойдет на пользу и без того изношенному платью Армии.

Елена выругалась, менестрель повернулся к ней, изобразив недоумение. Женщина показала ему ладонь, поймала очередную капельку слабого дождя и лизнула, прокомментировав:

— Кислота.

Гаваль попробовал сделать так же и безмерно удивился — дождь и в самом деле был кисловат. Чуть-чуть, наподобие сильно разведенного яблочного уксуса. Но все же был.

— Дурное знамение, — прошептал он, невольно поддавшись апокалиптическому настроению Кадфаля. — Поистине дурное.