Справедливость для всех, т.I "Восемь самураев"

Глава 9

Глава 9

Один за другим члены Армии пробовали воду языками, бледнея и серея, в зависимости от темперамента и степени загара.

— Истинно, Господь призывает нас, испытывает и взвешивает.

Поначалу никто не понял, чьи уста вымолвили сие. Артиго вообще говорил мало, не считая Хель, с которой он вел частые и долгие беседы, но, как правило, таковые происходили наособицу, без лишних ушей. А если говорил, но кратко и строго по делу. Теперь же… Юный император встал еще ровнее прежнего (хоть это и казалось невозможно), заложил руки за спину и начал говорить — холодно, размеренно, отмеряя каждое слово как на проповеди. То ли мальчик гениально импровизировал, то ли (не)удачное стечение обстоятельство толкнуло его поделиться со свитой тщательно обдуманным вИдением.

— Пантократор защищает нас, рука Его направляет, подгоняя. Суровость Его на деле милосердная доброта. Покорность Богу — вот, что надлежит избрать нам!

— О чем т… — Хель осеклась и в последний момент исправилась. — Вы?

Артиго повернулся к ней и тем же замогильным тоном произнес:

— Пантократор ведет нас. Там, где мы ошибаемся, он отнимает, уча жертвой за немыслие. Там, где замираем в незнании, посылает знаки, указывая путь. Перед нами лежали многие дороги, но Бог желал, чтобы мы пришли именно сюда. В это место. В это время. И когда мы заколебались, разве не послал он сразу три приметы? Странник, пообещавший нам приют. Дитя, что нуждается в помощи. И кислая вода с неба…Она пролилась, когда мы заколебались! Куда уж более?

Бьярн и Кадфаль неуверенно переглянулись. Марьядек сразу пал на колени, громко молясь и прося снисхождение у Двоих. Его примеру последовала Витора и Гаваль, которые молились Пантократору. Гамилла, судя по движениям губ, тоже шептала молитвы, хоть и стоя. На лицах Елены и Раньяна застыло кислое выражение тоскливого ожидания, что-то вроде «ну вот, опять…». Бретер, как пришибленный судьбой, скособочился, поджал руку, словно куриную лапу. Кажется, у мужчины разом крепко заболели все раны, что едва-едва затянулись.

— И часовня, опять же, рядом… — пробормотал Кадфаль. — Бог послал нам образ Своего дома в запустении… Совсем как наши помыслы!

О, господи, ошарашенно подумала Елена, уже понимая, что сейчас будет, однако боясь признать это.

— Мы так давно не молились, — трагическим шепотом вторил ему Бьярн. — Не исповедовались, не испрашивали Отца Небесного о наставлении…

Оба искупителя с угрюмой решимостью тоже преклонили колени, Бьярн держал меч, будто христианский крест, двумя руками, одухотворенно глядя в кирпичные небеса поверх оголовья рукояти. Кадфаль наоборот, склонил голову и опустил дубину на плечи, словно ярмо.

За полминуты перекресток рядом с часовенкой превратился в арену религиозного катарсиса. Редкий дождь капал вокруг, неторопливо насыщая сухую землю чуть подкисленной влагой.

— Мы отправимся в ту сторону, куда указал перст Господень, — провозгласил Артиго. — И примем все, что Он уготовил нам.

На пару мгновений Елену накрыло ощущение острой, непереносимой бредовости происходящего. Ноги ослабли, стали будто ватные, голова закружилась, и фехтовальщице даже пришлось опереться на широкое плечо Раньяна, чтобы не упасть.

Твою же мать, искренне подумала она. Вот это и называется «родительство»? Ломаешь голову, как уберечь нелепое создание от гибели, а ему вдруг шибает в башку адский комплекс богоизбранности — и все насмарку! Она посмотрела на Раньяна и прочитала глазах бретера безысходную тоску пополам с обреченностью. Ну, логично, учитывая, что несчастный мечник вынужден разрываться меж отцовской любовью и долгом вассала, причем первое необходимо сохранять в глубочайшей тайне.

— Делать нечего, — шепнул он. — Пойдем вперед.

У Елены альтернативный план как раз был, очень простой и действенный — дать юному пророку по голове, схватить в охапку и делать ноги. Девочку отправить в деревню с Шапюйи. И дело с концом. Но… женщина отчетливо понимала, что теперь это невозможно, так она скорее нарвется на бой со всей компанией. Когда людей накрывает религиозный экстаз — можно идти с ними, можно в стороне или вообще в сторону. Одного лишь нельзя — становиться у них на пути. Так что придется изобразить верность общему порыву — на время, во всяком случае, а там как пойдет.

— Идемте! — призвало нелепое создание, и компания отправилась по дороге, нестройно молясь, навстречу определенному Господом уделу. Кадфаль вел мула, Марьядек взял девочку на руки, притом с непривычной для него аккуратностью, почти нежностью, как родное дитя. Наверное, у горца в далеких горных краях осталась младшая сестренка, может быть и дочка…

Елена, против обыкновения, замыкала шествие и мучилась вопросом: стоят ли симпатии к членам Несмешной армии, а также смелые планы на далекое будущее вот этого всего? Надо сказать, ответ уже не казался ей столь однозначным.

** *

Деревня отчетливо напоминала крепость — достаточно большая, полностью обнесенная «тыном», то есть оградой из высокого штакетника и плетеной ивы. Настоящие осадные орудия такая преграда, конечно, не остановила бы, однако неплохо защищала от лихих людей без таранов и лестниц. Все постройки вокруг населенного пункта казались аккуратными, сделанными на совесть и надолго. В общем люди поселились тут давно и прочно. Сторожевых башен у забора не имелось, однако на крыше самого высокого здания было какое-то воронье гнездо. Задолго до того как путники приблизились, там замахали красной тряпкой, и над полями, что были засеяны озимым ячменем, разнесся тревожный звон колокола. Один за другим исчезали дымы — надо полагать, селяне гасили очаги, чтобы не выдавать себя.

— Спохватились, — брюзгливо заметил Кадфаль.

Люди в округе, занятые какими-то повседневными заботами, бросали все и сбегались к укреплению. Кажется, деревня мобилизовывалась — у ворот собралась жиденькая, но все же толпа в пару десятков человек, вооруженных косами, цепами, а также иным сельскохозяйственным инструментом. Выглядели селяне вполне воинственно и явно готовились защищаться. Однако, сосчитав и оценив приближавшуюся компанию, мужики решили судьбу не испытывать и зашли внутрь, укрывшись за тыном.

Гаваль попробовал навскидку оценить военную силу деревни, не смог и, набравшись храбрости, тихонько спросил у Кадфаля. Хотя искупитель обычно высмеивал юного музыканта, в этот раз он ответил кратко, по делу и без ехидства:

— Голов тридцать выставят. Ну и прочие могут попрыгать, горшки там покидать, камни.

Тридцать мужицких «голов» против Несмешной армии — это обнадеживало. Но все же…

Компания подходила к деревне. Колокол перестал звонить, последние жители торопились забежать внутрь. Странники прошагали мимо закладки для сарая, которая представляла собой прямоугольную яму с полом из утоптанной глины. Над ямой поднимались ребра каркаса из ошкуренных бревнышек подлиннее и потоньше, образуя двускатную пирамиду. Конструкция по большей части собиралась на веревках и деревянных шипах, однако применялись и железные гвозди со шляпками. Увидев это, Кадфаль уважительно цыкнул зубом и пробормотал, что, видать, не соврал городской Шапуй, деревня впрямь богатая — железо тратят, не считая.

На высоких стойках сохли примитивные рыболовные снасти для ловли мелочи в неглубокой воде — здоровенные рамы с частыми сетками. Ветер нес оглушительный запах навоза, от которого едва глаза не слезились. Очевидно, селяне с размахом выращивали свиней, наверняка для продажи, не зря же бытовала поговорка «город ест свинью, село — говядину».

— Хитрожопые, — весело хмыкнул Кадфаль. Бьярн изобразил немой вопрос, и бывший крестьянин ткнул пальцем сначала в рыболовные рамы, затем покрутил в воздухе, будто наматывая ядовитый запах свиного дерьма. И объяснил. — Свиней кормят рыбой. Они с такого харча жир набирают, как через трубочку надутые.

— А! — просветлел страшным ликом рыцарь-искупитель. — Слышал про такое. Хитрожопые, да. Но смелые. За подобные фокусы посредь базарной площади пальцы отрубают начисто.

Кадфаль заржал, глядя на Шапюйи, и предположил:

— Думаю, животину отсюда не гонят. Колют на месте, вялят, мясо потом загоняют фейханским торгашам. А те уж везут далече, путая следы. Верно, Шапуй?

Кондамин скривился, но промолчал, видимо искупитель попал в точку.

— Свинина вяленая. Пшеница «мягкая», овес. Полбу еще наверняка растят. Горох, бобы. Лесопилка, мукомольня, веревки тянут из крапивы, — забормотал, подсчитывая со знанием дела, Кадфаль, немного подумал и вынес решительный вердикт. — Тут не меньше тридцати золотых годового дохода.

Тридцать золотых… Гаваль наморщил лоб, прикидывая, насколько велика сумма. Если правду говорили благородные персоны, для которых он играл в королевской столице, одна эта деревня могла за год собрать в поход настоящего кавалера-латника, может быть даже с сержантом. И притом вольные арендаторы. Ясно, почему местные так боятся любых пришельцев — отщипнуть от столь богатого каравая желающие всегда найдутся.

Хель крутнула головой и жестом позвала менестреля. Гаваль хотел было изобразить возмущенную добродетель, дескать, еще свистом помани, но передумал.

— Музыка, — без прелюдий сказала женщина.

— Э… здесь?

— Именно здесь. Умные люди советуют: заходя в опасное место, где тебе не рады, пусти вперед себя добрую музыку.

Гаваль снова хотел воспротивиться и вдруг подумал: а, в самом деле, отчего бы и нет? Сколько в этой задумке было здравого смысла, а сколько желания оказаться в конце концов под крышей, в тепле и с миской горячей похлебки — неизвестно. Так или иначе, менестрель кивнул, решая, чем же он поразит слушателей.

Музыкальный арсенал Гаваля после минувших приключений был довольно скуден и включал в себя две флейты, одна попроще и погромче, другая более изысканная, однако с приглушенным звуком. Еще в запасе имелась калимба, то есть деревянная коробка шириной в две ладони с девятнадцатью язычками из металла. Лучше всего менестрель играл на калимбе, однако ее прелестные звуки больше соответствовали кулуарам, музыкальным комнатам, на худой конец дворцовым залам, где ноты не рассеиваются бесплодно, а улавливаются прочными стенами, проникают в уши публики подобно чарующему нектару. Оценив пространство, кое предстояло замузицировать, а также злобных недоверчивых слушателей, Гаваль выбрал невзыскательную, зато громкую дудку.

Пока музыкант прокашливался и двигался вперед, во главу колонны, кто-то, кажется Бьярн, хлопнул его по плечу с такой силой, что аж зубы лязгнули. И напутствовал:

— Сыграй на все деньги. Запиликай, чтоб чертям тошно стало.

Юноша хотел огрызнуться, поставив на вид дикому быдлану его абсолютное непонимание того, что есть Музыка. Еще можно было предложить варвару подумать над тем, что мелодия, от которой сблюют черти, селян к Армии всяко не расположит. Но менестрель передумал тратить время и красноречие на дикарей. Мысленно попросив у Господа помощи, Гаваль поднес к губам инструмент и выдул пробную мелодию. Флейта отозвалась мерзким гудением. Юноша попробовал вновь, получилось еще хуже. Дудка словно обрела собственную жизнь, категорически отказываясь повиноваться хозяину, чьи пальцы и губы тряслись от плохо сдерживаемого страха.

— Давай, дружище, — ободрил шагающий рядом горец, с легкостью державший на руках беспамятную девочку. — Не тушуйся.

— Господь с нами, сила Его велика, — прогудел из-за спины Кадфаль свою любимую присказку.

— Да, постарайся уж, — куда более злобно попросил Бьярн.

Хель быстрыми шагами догнала впереди идущих, тронула кончиками пальцев плечо Гаваля под рваным, давно не чиненным плащом и тихонько посоветовала на ухо:

— Выдохни. Успокойся. И сыграй что-нибудь.

— Что⁉ — трагическим шепотом возопил молодой человек.

— Что-нибудь хорошее. Представь: к тебе в гости пришел старый друг. Ты рад его видеть и приветствуешь как-нибудь… весело. Духоподъемно. Немножко грустно, чуть-чуть, в меру. И не скабрезно. Давай. Мы в тебя верим. Иначе снова придется ночевать под открытым небом и есть мучную затируху.

Она чуть подтолкнула его ладонью и отступила назад. Гаваль перевел дух, сглотнул горькую слюну и дунул в третий раз. Теперь вышло заметно лучше. Все-таки Хель умела вдохновлять людей, пусть и очень странными путями.

Менестрель поначалу хотел исполнить что-то мрачно-торжественное на манер церковных песнопений о расставании души с телом. Или же миракль о житии святого и спадении кандалов. Так, чтобы крестьяне поняли сразу — к ним пришли достойные, богобоязненные странники. Или наоборот, скабрезную песенку, например, о веселых вдовицах. Чтобы слушатели развеселились и преисполнились доброго настроения. Но в последний момент решил, что и то, и другое не годится. Поэтому Гаваль выдул несколько нот, затем речитативом проговорил текст куплета и повторил, чередуя. Куплет — музыкальный проигрыш, куплет — и снова музыка. Мелодия создавала настрой, а чистый высокий голос певца далеко разносился в холодном воздухе под низким небом.

На некий постоялый двор

Заброшены судьбою,

Мужик и рыцарь жаркий спор

Вели между собою.

Нет любопытней ничего

Иной словесной схватки.

А ну, посмотрим, кто кого

Положит на лопатки.

Крепко запертые и заложенные брусьями ворота постепенно становились ближе и ближе. Теперь можно было разглядеть охотничьи луки в руках защитников поверх забора. Оружие выглядело браконьерским и малопригодным для войны, однако у пришельцев не имелось ни щитов, ни брони, так что даже слабосильные охотничьи стрелы были им опасны. Впрочем, пока стрелять никто не спешил. Гаваль с чувством и душой выпевал на два голоса вековечный спор угнетателя и угнетаемого:

— Я родом княжеским горжусь,

Я землями владею!

— А я горжусь, что я тружусь

И хлеб насущный сею.

Когда б не сеял я зерно,

Не рыл бы огород, —

Подох бы с голоду давно

Твой именитый род!

Компания замедлила шаг, песня была хороша, и слушали ее все. Недружелюбно и зло настроенные селяне, готовые встретить незваных гостей дрекольем и стрелами, умеряли гнев тем сильнее, чем громче звучали строки давней и очень грустной повести об унижении земледельца, который испокон веков беспросветным трудом оплачивает праздник жизни благородных.

— Мой гордый нрав и честь мою

Повсюду славят в мире.

Под лютню песни я пою,

Фехтую на турнире!

Каких мне дам пришлось любить

И как я был любим!

А ты, ничтожный, должен быть

Навек рабом моим!

Гаваль пел так хорошо, что даже сумел изобразить настоящий диалог. Рыцарь в его исполнении звучал низко, басовито, с явственной угрозой. Перед слушателем сами собой возникали призраки горящих селений, вытоптанных посевов, безжалостных воинов, разящей стали. Крестьянин же наоборот, вещал свою правду открыто, звонко, не сомневаясь, что за ним стоит подлинная истина.

— Заслуга, брат, невелика

Всю ночь бренчать на лютне.

Сравнится ль гордость мужика

С ничтожной честью трутня?

Не танцы и не стук мечей —

Поклясться я готов! —

А труд крестьянский держит мир

Надежней трех быков.

— Но если грянет час войны,

Начнется бой кровавый,

Кто из крестьянской стороны

Пойдет в поход суровый?

В бою же пекло, как в аду,

Но ад мне нипочем!

И, супостатам на беду,

Я действую мечом!

Большие и старые ворота как-то сами собой оказались рядом. В действительности они были чуть выше обычного человека, но в таком положении казались не меньше крепостных. Очевидно, с внутренней стороны имелись какие-то подпорки или козлы, потому что селяне глядели на пришельцев свысока. И луки в их руках казались еще более опасными. Гаваль извлек наилучшую, самую пронзительную, звонкую ноту и закончил, пока звук дрожал в сумерках, будто не желая раствориться в забвении.

— Крутить мечом — нелегкий труд,

И нет об этом спора,

Но в дни войны с кого берут

Бессчетные поборы?

Кто должен чертовы войска

Кормить да одевать?

Нет, даже тут без мужика

Не обойтись, видать!

Он шмыгнул носом, отчетливо понимания: ныне безвестный менестрель создал удивительное, прекрасное, пусть даже никто этого не поймет. Гаваль не думал, что его старания оценит в должной мере тугоухое мужичье, не ждал и похвалы от едва ли более развитых спутников. Однако Бог видит и слышит все, Он знает…

Юноша обтер дудочку рукавом и замер, опустошенный, как после тяжелого перехода от зари до зари со всей поклажей на горбу.

За тыном громко блеяла коза. Куча тряпья у канавы зашевелилась и превратилась в мужичка, спящего прямо на голой земле в обнимку с флягой из тыквы. Судя по глубокой шапке, надвинутой по самые уши, и специфической позе — колени подтянуты к подбородку, ноги обвивают друг друга, руки сложены на груди — пьяная дрема под открытым небом в холодок для мужика была привычна.

— Конец почкам, не сейчас так скоро, — тихонько прокомментировала Хель, аж поморщившись. — Нет, точно пьянство суть зло.

Марьядек вышел вперед, вслед за ним, не дожидаясь понукания, шагнул и Кондамин Шапюйи.

— Ваше дитя? — громко вопросил Марьядек, показывая тельце, закутанное в плащ.

За воротами шушукались, бормотали, шуршали. Те, кто выглядывал из-за тына, глядели попеременно внутрь и наружу. Луки по-прежнему оставались в готовности, однако, без стрел на тетиве.

— Девку на жратву не меняем! — ответили, наконец, из-за ворот. Звучало, впрочем, именно как намек на переговоры, дескать, меняем, куда ж деваться, однако не задорого, и не надейтесь.

— А мы и не продаем! — отозвался браконьер, то ли хорошо изобразив праведное возмущение, то ли впрямь гневаясь. — Девчонку забирайте. Мы добрые дела по зову сердца делаем. Потому что Господь так велел!

— От ночлега не откажемся! — тут же влез Шапюйи, которому, судя по всему, категорически не хотелось оставаться один-на-один со случайными компаньонами.

— Трепло, — фыркнул в жидкие усы Бьярн и тихо добавил что-то похожее на «все-таки надо было тебя раньше замочить».

Потянулась долгая немая сцена, на протяжении которой обе стороны гадали, что будет дальше и не закончится ли дело, наконец, хорошей дракой.

— Эй! — гаркнул Шапюйи, не теряя надежду. — Я не к такому привычен! Где достойный прием? Где стол и баня? Глаза протрите, это ж я!

Лица деревенских были все, как одно, помечены сердитой недоверчивостью и подозрением. За воротами шушукались и бормотали, однако ни единого слова разобрать не получалось. Ну, ладно, хоть луки не натягивали… уже хлеб.

— Эй, ты, — отозвался, наконец, один из селян, широкий, кряжистый, похожий на медведя с бородой. — Рожа знакомая. Племяш законника из города?

Какой именно город бородач не пояснял, очевидно, здесь большое селение могло быть только одно.

— Ну, я! — обрадовался Кондамин. — Я же тут заместо писаря был весной-летом, когда вашего лихорадка пришибла, забыли уже?

— А, Шляпа! — узнал, наконец, деревенский. — Чего приперся? Кого привел?

— Шляпа? — удивился вполголоса Раньян, доселе молчавший. Бретер стоял, завернувшись в плащ, под которым держал саблю, однако рост и осанку никакое одеяние скрыть не могло. Кондамин покосился через плечо, видимо чувствуя неловкость за прозвище. Очевидно у «Шляпы» имелась занимательная и обидная предыстория.

— Это славный… — Шапюйи вдруг замялся, наверное, поняв, что за всей суетой и молениями все забыли согласовать — как представляют Артиго, под своей фамилией или безымянно. Он сглотнул, нервно качнул головой и продолжил, импровизируя. — Мой славный друг и попутчик! Со свитой!

— Мы таковских не знаем! — проблеял второй пейзанин, в самом деле, похожий на старого козла. Впрочем, лук у него был наиболее длинным и боевитым на вид. — Идите своей дорогой! И свитов забирайте!

— Да вы ослепли, что ли?!! — гневно заорал Шапюйи. — Что за дела!

Раньян, прихрамывая, шагнул вперед, решительным движением отодвинул городского назад, не слишком громко, но веско произнес так, что слышали все:

— Мы зла не хотим. И за плечами его к вам не тащим. Нам нужно переночевать, запасы обновить и почиститься. Потом уйдем. А девочку забирайте. Наша лекарка, — бретер указал на Хель. — О ней позаботилась. Послушайте только ее, как дальше за больной ходить. Не повредит.

— Кажется, не видать нам тут роздыху, — проворчал Кадфаль.

— Терпение, брат, — вполголоса окоротил его Бьярн. — Бог с нами.

В темнеющее небо взмыл истошный женский вопль, нечленораздельный и жалостный. Шапюйи навострил ухо, прислушался и пояснил через плечо:

— Вдовица. Про девчонку, видать, прознала.

Прошло еще несколько минут. Компания терпеливо ждала, деревенские шуршали и неразборчиво переговаривались. Небо темнело, кислый дождь прекратился, однако тончайший слой пыли запорошил все.

Наконец с забора кинули лесенку из жерди с перекладинами. Похожий на медведя крестьянин слез по ней, немного потоптался, отряхивая штаны от несуществующего мусора, подошел, близоруко щурясь. Он оглядел каждого из Армии, очень внимательно, будто измеряя и взвешивая на ярмарочных весах с проверенными байлем гирьками. За воротами, тем временем, в голос причитали бабы. Гаваль удивился — вроде бы упоминалась одна лишь вдовица, голосило же, по крайней мере, три женщины, может и больше. Но загадка тут же получила ответ.

— С девчонкой двое тележных были, — прогудел, наконец, мужик сквозь бороду. — Они где?

— Не знаем, — ответил Раньян и кратко пересказал события минувших дней, опуская сомнительные моменты вроде убийства фальшивых заставников и намерения прикончить Шапюйи. Кондамин поддакивал и кивал.

«Медведь» снова подумал, расчесывая бороду, точнее бороздя ее пальцами. При этом он тревожно косился на Бьярна, который идеально соответствовал образу подонка и мародера без принципов и морали. Рыцаря это, похоже, искренне забавляло.

— Ладно, — решил он, в конце концов. — Вы вроде как по-божески. И мы тем же ответим. Как Бог велел. Девку отдайте. Внутрь не пустим, уж не серчайте. Хоть Господом Богом и всеми атрибутами клянитесь, не отворим.

— Да не больно то и надо, — задрал подбородок Бьярн, видимо решивший взять реванш за косой пригляд. — Видели мы вашу часовню. Позор, мерзость и запустение! Люди честные, богобоязненные с божьим домом не поступают. Клясться именем Его тут — срамно и стыдно!

Медведь нахмурился. Судя по всему, в кудлатой голове за один раз помещалась только одна мысль, которую мужик думал полностью, от начала до конца, и лишь затем переходил к следующей

— Болтаете как попы… А халатов нет… И бошки небритые… Во! — наконец просветлел он. — Вы… эти… скупидотели⁈

— Искупители, — с достоинством поправил Кадфаль.

— Ну… тогда… оно то конечно так наверное… да только… — селянин еще немного помолчал и решительно заявил. — Но за ворота не пустим. А ночлег да, дадим, нешто мы злодеи какие… да божьим людям…

Артиго искоса глянул на Хель с торжествующим выражением лица, дескать, вышло по-моему, а ты сомневалась… Если женщина и заметила это, вида не подала.

— Завтра нужны бабы, числом трое, не меньше, — сурово приказал Кадфаль.

— Это че еще за такое⁈ — вскинулся опять с недоверием и опаской человек-медведь. — Про баб не было уговору! Тебе может и женок оприходовать⁈

Кадфаль выпрямился, расправил плечи, оперся на дубину с великолепной небрежностью эпического героя со словами:

— Часовню подметать и мыть станем. Как можно Пантократору, Отцу нашему возносить молитвы средь пыли да грязи нечистотной⁈ Закоснели вы тут во грехе и свинстве. Будем исправлять!

— Геракл, — тихонько проговорила Хель очередное незнакомое слово. — Только без шкуры.

Сраженный наповал мощным обвинением, бородатый как-то стушевался, опустил широкие плечи, сказал упрямо, хоть и без прежней уверенности:

— В сарае можете разместиться. Покажу. Харч принесут. Баньку бабы протопят, погодить придется. И, эта, девку кладите. Мы ее заберем.

— А я? — жалостливо пискнул Шапюйи.

— А ты окажешь нам честь и составишь компанию, — вежливо сообщила Хель, опережая долгую думу человека-медведя. — Я хочу побольше узнать насчет славного вольного града Дре-Фейхан…

И так получилось, что Несмешная Армия, пролив некоторое количество крови, обрела ночлег и приют на какое-то время, хоть и не самый удобный, но вполне приемлемый. У этого малозначительного в общем то события оказалось много неожиданных последствий, однако встретиться с ним компании только предстояло…

Гаваль поет немецкую балладу «Крестьянин и рыцарь» в переводе Льва Гинзбурга. Я чуть-чуть адаптировал перевод под реальность Ойкумены, убрав упоминание крестового похода и проч.