Сильверсмит

Глава 35

Ариэлла

Боль вернулась, когда я очнулась и обнаружила, что лежу в самой мягкой постели, какую только могла представить.

Я тихо застонала от тупой, пульсирующей боли в животе, от груди до пупка, волнами расходящейся по ребрам и спине. Пот выступил на шее, но руки и ноги оставались ледяными. Я опустила взгляд — все тело от плеч до бедер было перевязано чистыми бинтами, поверх которых на мне была простая белая ночная рубашка. Ни крови, ни пятен. Но грудь…

Тук… тук… тук…

Мое сердце.

Из груди вырвался хриплый, благодарный всхлип, когда я услышала в ушах ровный пульс.

— Она просыпается, — услышала я мужской голос — показалось, Даймонда, — и тяжелые шаги заторопились прочь, за дверь. Голова кружилась, я не разобрала, кто был рядом, а кто ушел.

Глаза метались по маленькой, уютной комнате. Я лежала в кровати с пуховым, васильковым покрывалом. В углу был простенький, но добротный шкаф из выбеленного дуба, а рядом с ним скамья того же оттенка.

Из коридора донесся знакомый рык.

Голос Даймонда прозвучал хрипло, отдаленно:

— Дай мне поговорить с ней сначала.

— Уйди, блядь, с дороги…

— Пять минут, Смит! — рявкнул Даймонд. — Дай мне пять мин…

— Она моя жена!

Этот голос. Когда-то теплый, успокаивающий, теперь — холодный, угрожающий.

Сердце рванулось ввысь, желудок скрутило узлом, все внутри превратилось в спутанный ком. От боли ли физической, или от воспоминаний, я не знала, но боль была настоящей.

Они все еще говорили за дверью, но уже тише — слов было не разобрать. За матовым окном нежная голубая и белая пена мягко накатывала на песок. Пляж. А над ним серое зимнее небо.

Дверь в комнату тихо скрипнула. Я перевела взгляд.

Вошел Даймонд. Прикрыл дверь, повернулся и попытался улыбнуться — виновато, устало. На нем были коричневые брюки и голубой свитер. Все те же круглые очки, все та же копна кудрей. Я видела его всего несколько дней назад, а казалось, что прошла целая жизнь.

— Привет, Ари.

Я смотрела настороженно, вспоминая разговор, который подслушала ту первую ночь в Товике. Теперь не осталось ни тени сомнения — он знал.

Больше я не позволю себе никому доверять. Это всегда кончалось тем, что я уничтожала саму себя. Ни Даймонду, ни друзьям, ни Симеону, ни Элоуэн, никому из тех, кто был в Пещерах.

И уж точно не Гэвину Смиту.

Он прочитал сомнение на моем лице и тихо сказал:

— Я не со злыми намерениями.

Я стиснула зубы и, преодолевая боль, приподнялась, с трудом сев.

— Постарайся не двигаться…

Я заставила его замолчать ледяным, яростным взглядом. Ноздри дрогнули, губы скривились, и я увидела, как он вздрогнул. Честно говоря, я и сама себя испугалась. Испугалась пламени, разъедающего изнутри, такого дикого, что мне стало все равно, что обо мне подумают.

— Молохай разрезал меня клинком.

— Да, — выдохнул Даймонд и опустился на стул рядом с кроватью. — Да, он это сделал.

— Он вырвал у меня сердце.

Даймонд кивнул.

— А потом швырнул меня с ебаной скалы.

Он неловко поерзал на месте, снова кивнув.

— Мое сердце бьется, Даймонд.

— Виридиан, — произнес он, указывая на меня. — Бог исцеления… и возрождения.

Я усмехнулась низко, с неверием, и покачала головой.

— Это правда, Ари, — возразил он.

— Я была мертва, Даймонд, — слова сорвались, острые, как щепки. Горло сжалось при воспоминании об Оливере. — Как я могла создать себе новое сердце, если была мертва?

— Он сказал, что молился Сельварену. Древним языком, — Даймонд наклонился вперед, сцепив руки. — Он видел все сам. Твоя кровь растеклась по земле, она вкусила тебя, узнала, и тогда ты вдохнула, будто сама кровь приказала тебе жить.

— Он, — произнесла я холодно.

Но я знала, о ком речь. Узнала бы этот низкий, гулкий голос даже в другой жизни.

Он был здесь.

За этой дверью.

Сын Молохая.

Мясник Нириды.

Осколки сна, из которого я только что вырвалась, медленно вернулись один за другим. Я сидела, неподвижная, и проживала все заново.

Оливер. Его слова. Его… покой.

Тот мужчина со шрамом на лице… Он был добрый…

Меня передернуло. Я оттолкнула эту невозможную мысль, как что-то липкое и опасное.

— Ты знал все это время? — спросила я, глядя прямо на Даймонда. — Про… Смита.

Сказать его имя… имя человека, с которым я когда-то делила дыхание, было бы предательством. Предательством Оливера.

Брови Даймонда сошлись на переносице, взгляд упал на васильковое покрывало.

— Я его двоюродный брат, Ари.

— Он сын Молохая.

— Я его кузен со стороны матери, — подчеркнул он, подняв бровь. — Да, мы из одной семьи. И у него есть объяснение.

— Объяснение? — повторила я с ужасом. — Он убил Оливера и Филиппа. Пятилетнего мальчика, Даймонд! — голос сорвался. — Он убил родителей Элиаса Уинтерсона и его маленькую сестренку. Он убивал снова и снова… моих людей! — сердце гулко стучало в груди, больно. — Если ты знал… значит, знали и остальные? — прошептала я. — Кто из моих друзей знал, что он Мясник?

— Он рассказал все Джемме, перед тем как вы покинули Товик. Остальные — Каз, Финн, Эзра — не знают.

Джемма знала. Не я — она. И позволила мне уйти с ним.

— Он не причинит тебе вреда, — произнес Даймонд.

Меня пронзило воспоминание. Как же чудовищно неправа она была.

— Ты мог сказать мне правду, — прошипела я, глядя на свои пальцы, вцепившиеся в васильковое одеяло.

— Это была не моя правда, — ответил он спокойно, взял со столика стакан воды и сделал глоток. Я наблюдала за ним, пораженная его безмятежностью. Он хотел сказать что-то еще, но замер, когда мой взгляд метнулся к двери.

Он стоял там.

Мой предатель.

Мое разбитое сердце.

Тени под глазами выдавали бессонные ночи. Он был одет во все черное, волосы свободно спадали на плечи, растрепанные, как после бури. Он все еще казался огромным — весь воздух в комнате подчинялся ему, но в осанке теперь не было ни силы, ни уверенности, ни надежды. Только усталость. Только поражение.

— Пять минут еще не прошли, — буркнул Даймонд, закатив глаза, и поднялся. — Я буду снаружи, — на мгновение задержался в дверях, бросив мне извиняющийся взгляд, и вышел.

Гэвин выглядел разбитым, но то, как он смотрел на меня — с теплом, любовью и болью — все равно сжало мое новое, возрожденное сердце. Этот взгляд ранил сильнее, чем лезвие Молохая.

Доверие. Любовь. Прощение.

Три вещи, которые я поклялась никогда ему не возвращать.

Но стоило его глазам встретиться с моими, как клятва начала трескаться по швам.

Я отчаянно, беспомощно, до судорог ненавидела его за это.

Я ненавижу его, повторила я про себя. Я должна ненавидеть его.

Я выбрала злость. Настоящую, чистую, безудержную. Потому что это было легче. Потому что это было единственное чувство, громче хаоса, терзающего изнутри.

— Убирайся, — выдохнула я.

Он не двинулся.

Я дрожала под его пронзительным, знающим взглядом. Он знал обо мне все. То, что должен был узнать лишь тот, кому я открылась сама. Мед и зеленый чай. Мое второе имя. Что мама любила синих соек. Мой день рождения.

Потому что я знаю все о тебе.

— Вон… к черту… вон! — закричала я. И сразу пожалела об этом.

Острая боль пронзила грудь и живот, взорвавшись внутри, как молния. Воздуха не хватало, глаза заслезились.

— Пожалуйста, — он мгновенно оказался рядом. — Не делай этого. Твои силы спасли тебя, но едва-едва. Впереди долгий путь к исцелению. Ради себя, ради всего… попробуй успокоиться.

— Успокоиться? — прохрипела я, стискивая зубы. — Успокоиться, блядь?!

Кожа на его лице, шее, руках залилась жаром. Он поднял ладони, как будто сдаваясь.

— Я знаю, что не имею права так говорить.

— Оставь. Меня. В покое. Уйди! — я сорвалась на рыдания, голос ломался. — Я не хочу больше тебя видеть! Уходи!

Моя просьба утонула в жалком всхлипе.

— Нет, — прошептал он. Его лицо исказила боль, будто каждая моя слеза прожигала ему кожу. — Не раньше, чем ты дашь мне шанс все объяснить. Спроси что угодно, я скажу правду.

— Уже слишком поздно, — выдавила я сипло, почти беззвучно.

Он резко схватил мой клинок с комода, и прежде чем я успела закричать или подготовиться к нападению, разжал мою руку, вложил его в ладонь и опустился на одно колено рядом с кроватью.

— Дай мне шанс объясниться, — его низкий голос дрожал от напряженного, почти утопающего отчаяния. — Если после этого ты все еще не поверишь, что я на твоей стороне… — он смотрел, как я вспоминаю тот момент в лесу, когда он убил тех Инсидионов, — если, когда я закончу, ты все еще будешь ненавидеть меня настолько, что пожелаешь моей смерти, я сам попрошу тебя убить меня.

Я не собиралась слушать что-то ради него. Делать хоть что-то ради него казалось предательством себя и всех, кого я любила. Это мучительное притяжение и отторжение, что я чувствовала рядом с ним, было проклятием для моего сердца, тела, жизни.

Но я знала: после разговора с Оливером и этого второго шанса я должна найти в себе волю выстоять. Даже если новая жизнь — такой же чертов хаос.

Но ради себя мне нужны были ответы.

Четкие. Все должно было сложиться.

— Я задам вопросы. Ты ответишь. И только потом, если я решу не убивать тебя, ты уйдешь, — выпалила я, пресекая поднимающуюся в нем надежду и волны облегчения, захлестнувшие его. — Это все, что ты получишь.

— Да, — выдохнул он. — Спасибо.

Он терпеливо ждал. Мне пришлось заставить себя сосредоточиться, чтобы понять, с чего начать. Взгляд упал на серебряные кольца у него на шее.

— Я правда та жена, о которой ты говорил?

Не отрывая взгляда, он расстегнул черный шнурок, снял кольца и положил их на прикроватный столик.

— Да.

— Ты… ты и вправду меня любишь?

— Да, — его мозолистые пальцы вцепились в постельное покрывало. Он сдерживал себя, чтобы не потянуться ко мне, а в глазах стояли слезы. — Да, боги, я люблю тебя. Всей сущностью. Всей душой.

Я оторвала взгляд от его лица, чувствуя, как глаза жгут слезы, и уставилась на свои бледные пальцы, сжатые в кулаки. Его признание открыло дверь туда, куда я не хотела идти — в ту самую комнату, где еще теплилось прощение.

— Сколько мне лет? — тихо спросила я.

— Ты прожила всего девятнадцать лет, но если считать годы, когда ты была взаперти и спала… четыреста двадцать один.

— А тебе?

— Четыреста двадцать четыре.

— Сколько лет ты… вообще прожил?

Он замер.

— Все.

Я возненавидела свое сердце за то, что оно сжалось от боли за него. За то одиночество, что я увидела в его карих глазах, тех самых, что еще недавно сияли любовью. Мысль о том, как долго он был один… разрывала грудь. И все же я не могла примирить это с тем, что теперь знала о нем.

— Ты сын Молохая? — спросила я, не отводя взгляда.

— Да, — его голос потемнел. — Он изнасиловал мою мать. Она умерла при родах.

Я моргнула, и по щеке скатилась слеза. Не из-за него. Из-за нее. Только из-за нее.

— Ты… — я подняла взгляд, желая смотреть в глаза, когда он ответит на это. — Ты Мясник Нириды?

Его взгляд опустился на руки, потом снова поднялся прямо на меня.

— Да.

— Сколько людей ты убил?

— Не знаю, — он тяжело сглотнул. — Я сбился со счета.

— И ты убил Филиппа и Оливера?

Он дернулся, но кивнул.

— Да.

Я знала. В глубине души знала, но услышать это — услышать из его уст — было невыносимо. Воздуха стало не хватать, легкие будто сжались, и каждое дыхание вырывалось рывком, как судорожный всхлип.

Он двинулся ко мне, руки дрогнули, пытаясь дотянуться, утешить, но я резко отпрянула, и рана в животе обожгла болью. Я застонала и прижала дрожащую ладонь к животу.

— Дыши, — его отчаянный взгляд метался по мне, от лица к груди, к рукам. Его убивало, что он не может прикоснуться. — Пожалуйста, дыши.

— Зачем ты их убил? — выдавила я, захлебываясь болью, перед глазами плыло. — Зачем?

— Я заключил клятву крови с Молохаем, — признался он. — Согласился стать его оружием. Он произносит имя, и я не могу сопротивляться. Клятва берет верх. У меня есть минуты, прежде чем тело перестает принадлежать мне, и потом я теряю контроль, пока все не закончится, — он поднял глаза, и в них была бескрайняя нежность, серебряная и теплая, как лунная река. — Но, Элла, я не знал, что ты была там, с Голдами. И Молохай не знал. Это не твоя вина, что они умерли.

Я сжала зубы, чувствуя, как под кожей закипает гнев.

Он лгал. Он перевернул мой мир, разбил его вдребезги, и все равно знал меня. Знал, что я виню себя.

— Это не твоя вина, — продолжал он, словно надеясь убедить. — Они были потомками кузенов Симеона и Кристабель — твоих кузенов. Молохай хотел их смерти, и это не имело к тебе никакого отношения.

Я отказалась принимать эту правду. Покачала головой. Позволила поверхностной злости заразить сердце, ведь злиться было проще, чем принять ту запутанную кашу, в которую превратилась моя реальность.

— Ты позволил мне излить тебе душу об их смерти, — произнесла я с ненавистью. — Просил доверить тебе эту боль, зная, что именно ты ее причинил.

— Потому что это моя ноша, а не твоя, — он протянул руку к моей и замер, ожидая, отдерну ли я ее. Должна была, но не сделала этого. Он коснулся меня, и я не смогла отпрянуть. Как будто разум не доверял ему, а тело — да. И на этот раз я позволила. И хоть ненавидела себя за это, его прикосновение все равно успокаивало. Даже когда он говорил чудовищные вещи, дыхание мое выравнивалось, а сердце билось ровнее. — Она никогда не должна была стать твоей.

Он был так близко, такой теплый, так пахнущий кедром и кожей, что мне хотелось уткнуться лицом в его грудь. Источник боли и убежище в одном лице.

Убийца, повторяла я про себя снова и снова. Он убийца.

Но разве я не знала этого с самого начала?

— Зачем ты заключил с ним сделку? — я выдернула руку, вновь обретая привычную злость.

— Потому что это был единственный способ увидеть тебя снова, — его ладонь осталась на постели и все еще тянулась ко мне. — Я согласился быть его палачом в обмен на бессмертие.

Тошнота поднялась из желудка. Молохай говорил, что подумывал заставить Гэвина убить меня, но предпочел сделать это сам. И правда, в Товике я слышала, как Гэвин сказал Даймонду, что Молохай захочет убить меня собственноручно. И он это сделал.

Если убийства, по крайней мере некоторых, как Филиппа и Оливера, не были его выбором… то это, должно быть, была особая форма пытки.

— Ты подарил Оливеру игрушечную лошадку перед тем, как убить его? — с трудом выдавила я.

Он неровно выдохнул, глаза его расширились, но не спросил, откуда я знаю. Лишь кивнул.

— Какого она была цвета?

Он ответил без промедления:

— Черная, с белым ромбом на груди. Я просто… — его голос надломился. — Я не хотел, чтобы он боялся. Дети… я… — выдох сорвался мучительно. — Клятва не должна была распространяться на невинных. Это не то, на что я соглашался.

Да. Особая форма пытки, действительно.

— А пророчество? — прохрипела я.

— Пророчество ложь, но сила твоя — настоящая. Четыреста лет назад, вскоре после нашей свадьбы, Симеон похитил тебя и погрузил в глубокий, безвременный сон, чтобы выиграть время. Он убедил весь мир, кроме меня, Элоуэн и Филиппа, что ты — ребенок Симеона и Элоуэн. Твои люди верят, что дитя Кристабель умерло через три дня после рождения и до недавней ночи Молохай верил в то же. Он искал силу Сельварена с того дня, как ты родилась. Он может… чувствовать ее. Но не знал, что ты выжила. Не знал, что эта сила — ты. Его неведение — единственное хорошее, что вышло из лжи Симеона.

— Ребенок Кристабель?.. — прошептала я, лицо скривилось от непонимания, слезы жгли глаза.

И тут во мне эхом отозвались слова Молохая:

Ты не дочь Симеона…

Грязная маленькая сука…

Конечно, ты не помнишь, как я оставил тебе этот шрам — тебе ведь было всего три дня от роду…

Гэвин кивнул и указал на шрам у меня на груди:

— Вот сюда он тебя ударил. Пытался убить.

Внутри все сжалось. Я вспомнила, как Гэвин разозлился, когда спросил, откуда этот шрам, а я не знала. Как будто само знание было вырвано из меня.

И когда он рассказывал мне о своей жене, учитывая, что это была я, или та, кем я когда-то была…

Родом из знатной, богатой семьи.

Ее оберегали, но… задушили заботой.

Он не солгал.

Я подняла руку и коснулась тонкого, поблекшего шрама, пытаясь вспомнить жизнь — свою жизнь, — чтобы доказать, что он ошибается. Чтобы доказать, что это я, а не она. Что моя жизнь была настоящей. Полной.

Но это тоже была ложь. И я не могла вспомнить.

Часть меня всегда была онемевшей, даже тогда, когда Олли был моим единственным источником радости. После его смерти — пустота. Я сама сказала это Гэвину, когда он перевязывал след от укуса волка.

Элоуэн говорила, что все случилось из-за падения, что я ударилась головой и потеряла память, и я вдруг поняла… насколько я была глупа. Как могла не задаться вопросом? Не усомниться? Разве падение может стереть семнадцать лет жизни? Разве может вычеркнуть из памяти младенчество Оливера, если оно вообще было? И ведь она всегда… будто ненавидела меня. За что-то. За то, что я — обуза. Ответственность, от которой она не могла избавиться.

И мои кошмары… Я всегда отмахивалась от мысли, что это воспоминания. Что все это было настоящим. Но ведь в них я всегда была заперта. Всегда разорвана на части. Всегда в ужасе. Всегда… потерянная.

— Это был не несчастный случай, — мягко сказал Гэвин, заметив, как я вцепилась пальцами в голову. — Не падение. Это сделал Симеон.

— Зачем Симеон так поступил со мной? — прошептала я.

— Он боялся тебя, — ответил Гэвин. — Ты с трудом контролировала свои силы, а он не мог контролировать их вовсе и боялся, что будет, если ты… — он сглотнул, кадык резко дернулся, — если ты сорвешься. Он не был готов сражаться с Молохаем и не думал, что ты готова. Поэтому он запер тебя, спрятал, стер твою личность, изучал твои способности, собирал армию под горой, чтобы воевать твоими руками. А потом разбудил тебя с единственной целью — использовать как оружие, чтобы уничтожить своего врага. Он создал из тебя чистый лист.

Я изо всех сил старалась не позволить жалкому, задушенному всхлипу вырваться наружу. Я была инструментом. Орудием. Вещью, которой можно пользоваться.

Когда я думала об Элиасе, о своем народе — даже тогда, когда хотела помочь им, — я уже чувствовала себя не человеком, а символом. Идеей. Пожалуй, я никогда не ошибалась, когда ощущала в этом тревогу.

— Но зачем… стирать воспоминания? — прошептала я.

— Потому что я был сыном Молохая, а ты любила меня. Я отвлекал тебя. Был угрозой. Симеон не мог позволить этого, — Гэвин говорил тихо, почти шепотом. — Но он недооценил, как далеко я готов зайти, чтобы следовать за тобой.

Это было правдой. Четыреста лет. Ради меня. В груди заныло от сострадания, от слабого, почти запретного проблеска надежды, но я задавила его.

— Если Симеон так тебя ненавидит, — начала я, с трудом находя голос, — зачем тогда отправил тебя ко мне сейчас?

— После четырех сотен лет бойни… если бы он не позволил мне прийти к тебе, — его глаза потемнели, стали ледяными, — скажем так, я ясно дал понять, какими будут последствия такого выбора.

Я вздрогнула от осознания, на что он способен. От того, что я не хочу знать, насколько все это глубоко.

— Если все это правда, — выдохнула я, — почему ты не сказал мне?

— Когда я увидел, как ты испугалась, когда Джемма рассказала ту историю, я решил, что раскрою правду. Но потом… несмотря на страх, несмотря на сомнения… ты сама решила помочь этому миру. Ты нашла смысл, которого у тебя не было, — он слабо улыбнулся, будто с сожалением. — И я не смог отнять это у тебя.

— Я могла бы найти этот смысл, зная правду.

— Ты сама сказала, что не хочешь мужа, — на его лице мелькнула тень боли. В груди заскребло, когда я вспомнила свои слова в Уорриче… те, что я сказала об Элиасе. — И почему бы тебе хотеть его? Тебе девятнадцать. На тебе весь этот чертов мир, — он покачал головой. — Я не собирался навязывать тебе это. Себя. Особенно пока я связан с Молохаем… и пока не знаю, сколько еще… — он запнулся, голос дрогнул.

— Ты должен был сказать мне, — прошептала я. — Я хотела тебя.

— Ты просто хотела, чтобы я тебя трахнул, — выдохнул он, лицо исказилось от боли.

Слезы обожгли глаза. Потому что он в это верил. Потому что думал, что это все, чего я хотела, а ведь это было лишь все, что я позволила себе хотеть.

— Элла, — тихо сказал он, — это теперь твоя реальность. Я хотел дать тебе шанс самой понять, кто ты. Чего ты хочешь от этой жизни.

— Я имела право знать!

— А я, блядь, трус! — слова сорвались с его губ глухо, хрипло, надломленно. — Я сраный трус, потому что до усрачки боялся потерять хоть ту каплю твоей привязанности, что у меня была в эти недели. Я не мог вынести мысли, что стану еще одним, кто попытается запереть тебя в клетку, заставить быть тем, кем ты не хочешь.

Он провел ладонями по лицу, потом замер, подбирая слова.

— С самого твоего рождения другие решали, кем ты должна быть. Всю жизнь ты прожила в кандалах, Ариэлла — тогда и сейчас, — он взял мои уставшие, дрожащие пальцы в свои. — Нет ни времени, ни жизни, ни мира, где я не любил бы тебя, но я не буду указывать тебе, кто я для тебя теперь. Это решишь ты. Я пытался показать тебе лучшее, что есть во мне, и, возможно, провалился. Пытался показать, как сильно я тебя люблю. Но выбор за тобой.

Его лицо исказилось от ревнивой муки, и я поняла, что он думает о другом. О другом человеке, которого я могла бы выбрать. И это его убивало.

— Твою жизнь… то, что было между нами, — у тебя украли, — он продолжил, голос стал тихим, почти молитвенным. — И, боги, если настанет день, когда я буду свободен от Молохая, я молю, чтобы ты снова выбрала меня, — он говорил, будто его душа истекала кровью, точно так же, как кровоточила моя. — Но выбрала меня в этой жизни. Не из-за клятвы, которую дала четыре века назад, в жизни, что тебе не принадлежит. Когда я сказал, что больше всего хочу твоей свободы — я это имел в виду. Я, может, и чудовище, и тварь, и все, что угодно, но для тебя я не стану еще одной цепью.

— Тогда ты не должен был приходить, — сказала я, но даже сама себе не поверила. — Если это моя жизнь, ты не должен был здесь появляться, — горло сжалось. — Я позволила тебе коснуться меня. Я просила тебя о большем. Я хотела большего. И, возможно… — я задыхалась от этого признания, — часть меня все еще хочет, — я опустила взгляд. — Ты не должен был позволять мне… чувствовать что-то к тебе.

— И я говорил тебе, что я эгоистичный ублюдок, — произнес он хрипло. — Я не мог держаться подальше от тебя, Элла. Если бы я был лучшим человеком, я бы ушел, но я не такой. Мне нужно было знать, что ты сможешь постоять за себя, прежде чем я предстану перед этими людьми. Я должен был попытаться… ради твоего сердца… боги, я должен был попытаться. И я должен был узнать тебя заново, даже если это было бы последнее, что я когда-либо сделал.

— Но я больше не та, — я покачала головой. — Я никогда не стану той, кем она была — кем бы я ни была — для тебя.

Это было правдой, но я сказала это, чтобы напомнить ему о том, что он потерял и что никогда не вернет. Я выплевывала слова, чтобы разделить боль, и знала, что он вытерпит любые жестокие удары.

Он выдержал. Принял мой натиск и сжал мою руку; его мягкая улыбка наполнила меня теплым, успокаивающим жаром.

— Ты всегда будешь моим чудом, — по его красивому лицу покатилась слеза, пройдя по шраму к бороде. — Симеон стер твою память, но он никогда не смог бы стереть тебя.

Я сжала губы и стиснула челюсти, чтобы не дать разорваться нависшей всхлипывающей боли. Уставилась на его большие мозолистые руки, держащие мою. Те самые руки, что проводили лезвием по горлу Филиппа и Оливера Голдов, что принадлежали его телу. Я видела и то, что мог сделать Молохай, и осмеливалась думать, что, возможно, часть Гэвина действительно подчинялась Молохаю. Потому что, глядя на него, я была зла, но не могла понять — за себя или за нас обоих.

Сколько бы я ни хотела ненавидеть его всем своим существом, его прикосновение, голос, присутствие оставались нежданным вторжением. Мое тело предало меня. Внутри тянула нить, крепко связанная с ним, и теперь она тянула сильнее, чем когда-либо прежде.

Но сейчас злость была единственным безопасным чувством. Она казалась обоснованной, и я говорила себе, что мне она нужна для исцеления.

Еще несколько недель назад я была пустым холстом, спрятанным в хижине в ожидании самой яркой краски, а теперь я была лишь смазанными мазками серебра, алого, синего, золота и черного. Вот что случается, когда пытаешься наложить на один холст слишком много цветов.

Мне не пришлось ничего говорить — он видел все, что кипело во мне. Я позволила хаотичной тьме выплеснуться наружу, чтобы он понял, что они сделали, что сделали все. Веревку можно тянуть в разные стороны, но в конце концов она рвется.

— Уйди, — прошептала я. Ложь, но я выдавила ее из себя.

Он с трудом сглотнул и отпустил мою руку.

— Пожалуйста, уйди, — произнесла я снова, пытаясь заглушить ту часть себя, что плакалa о нем. — Пожалуйста.

Агония отразилась в его взгляде, но его неукротимая любовь — теперь несвязанная ложью — была сильнее. Свободна.

Он встал.

— Я люблю тебя, Ариэлла, — желудок скрутило, потому что, несмотря на слова, причиняющие ему боль, его нежность не угасла. — Я любил тебя с того момента, как ты вошла в мою кузницу, с того самого… — он выдохнул, и этот вздох, разрывающийся от слез, распахнул мою грудную клетку. — Я любил тебя с той самой минуты, как впервые увидел, и не перестану.

Он отвернулся и остановился в дверях, достал из кармана свернутую бумажку, видно, многократно сложенную и потрепанную.

— Даймонд знает все. Если потребуется больше объяснений, он даст тебе их, — он положил лист на стул у двери. — Прочти это, прежде чем пойдешь к Пещерам, — кадык дернулся. — И, Элла? — он встретил мой взгляд, в его темных глазах смешались ярость и мольба. — Не позволяй этому миру отобрать у тебя еще хоть что-то.

Дверь захлопнулась за ним, он ушел.

Я уткнулась лицом в ладони и выплакала те слабые, болезненные всхлипы, на которые было способно мое израненное тело. Я хотела кричать. Хотела смыть все и спалить всех, пока в этой бесплодной пустыне не останется только правда.

Но ощущала только опустошение.