Штамм «Ратоньера»

Ночь. Начало

Земля в апреле освободилась от снега. Только по дальней стороне пляжа, где выстроились в ряд высокие, как мачты, сосны, в их тени еще можно было найти ледяные островки. Море и вовсе в том году не замерзало, настолько теплой выдалась зима. Впрочем, купаться рискнули бы только закаленные моржи. Несмотря на щедрое для севера солнце, на ясный, хоть и ветреный, день, ледяная вода обжигала руку. Лиза попробовала опустить в море одну ладонь, другую, вытерла руки носовым платком и поежилась, отступая по плотному белому песку.

— У самого берега прохладно.

— А ты что хотела? — Кирилл провожал взглядом чаек, летавших над наполовину скрытыми водой валунами. — Балтийское море. Когда-нибудь доберемся и до Черного.

— Доедем, как собирались, — Максим поставил сумку на песок. — Еще несколько лет и рванем.

— По сторонам гляди, — напомнил Кирилл. — Весной хоть и нет еще этих хищников с юга, а все же. Пока твоя очередь наблюдать.

— Давайте я, — вызвалась Лиза. — Все равно, что тут делать? Только смотреть… и прощаться, — голос у нее слегка дрогнул. — Здесь будем?

— Здесь, машина стоит нормально, чего от нее бегать туда-сюда. Эй, ты в ту сторону по косе особо не ходи! Там граница, может, эстонские пограничники стреляют медленно, только проверять не стоит.

— До границы далеко, — возразила Лиза, прикладывая ладонь ко лбу козырьком. — Какое море чистое…

— Очищается потихоньку, — Кирилл кивнул на силуэты домов на горизонте. — Как люди отсюда перебрались, как отдыхающие приезжать перестали. Повезло все-таки планете, что никто не успел бомбу жахнуть. Небось, ждет с нетерпением, когда мы окончательно свалим.

— Мы же договаривались! — возмутилась Лиза. — Договаривались — ни слова о ратоньере!

— Ага, а сама заговорила, — возликовал Кирилл.

Ратоньерой теперь называли не только вирус, вызвавший бесплодие, но и всю новую эпоху заката человечества. Мир обезлюдел более, чем наполовину, последние надежды найти лекарство от страшной напасти растаяли окончательно. Государства еще хранили свои границы, ни шатко ни валко действовал прежний распорядок, но все больше становилось вымерших деревень и небольших городов, останавливались производства, сокращалось число авиарейсов, заброшенными оказывались железные дороги. Лишь некоторые государства поддерживали у себя порядок и прежний уровень жизни, расплачиваясь за это жестокой диктатурой. «Саранчи» больше не было. Где-то на задворках Азии, как беззубые шакалы, доживали некогда наводившие страх ИГИЛ и «Аль-Каида». Новым бичом оказались обычные преступники и мародеры. Паника, что не всем хватит произведенных ресурсов, а сил на создание новых у стареющего человечества может не хватить, превращала людей в чудовищ. Помимо толп эгоистичного молодняка, не желающих ни учиться, ни работать, ни обслуживать предыдущие поколения, «которые и довели мир хрен знает до чего», за оружие взялись люди постарше.

Дикий Запад теперь полностью оправдывал свое название — американские военные (полиция уже не справлялась) чуть не каждый месяц уничтожали новую банду. Газетчики окрестили такие группировки Лигой стариков, как в рассказе Джека Лондона. Молодчиками грабители уже не могли называться — последним детям ратоньеры давно перевалило за тридцать.

Под Киевом появилась шайка воров и убийц, которых окрестили «стариками-разбойниками» — якобы седовласые бандиты выбрали окрестности того самого дуба, где тысячу лет назад восседал знаменитый свистун. Печально известная трасса «Дон» стократ увеличила свою дурную славу. Из-за участившихся нападений на водителей на всех южных направлениях Кубань и Кавказ оказались практически полностью отрезаны от центра. Да и прочие отдаленные регионы лишь формально подчинялись столице, единственным утешением было то, что Россия оказалась не одинока в своих проблемах. Вашингтон теперь отдал бы Аляску кому угодно, ибо совершенно ее не контролировал.

В ведущих клиниках мира проводились опыты по продлению человеческой жизни, Global Medical в Израиле даже ставил эксперименты на добровольцах, пытаясь достичь бессмертия, и объявлял об определенных успехах, но в самый разгар опытов вышел конфуз — скоропостижно скончались два пациента. В Нью-Йорке погрузился в анабиоз глава рода Рокфеллеров. Его примеру следовали финансовые воротилы со всего мира. Блогеры в интернете ехидничали, что на месте инопланетян или новой цивилизации неизвестных разумных существ, когда-нибудь наследующих Землю, ни за что не стали бы воскрешать замороженных олигархов.

Богачи меньшего калибра оставляли для истории просто образцы своих тканей в надежде, что когда-нибудь их смогут клонировать. Бешеные деньги зарабатывала пластическая медицина — люди пытались если не продлить жизнь, то хотя бы растянуть видимость молодости. Центры геронтологии процветали, но то был пир во время чумы.

Нехватка рабочих рук, вначале особо остро проявившая себя в странах третьего мира, теперь заставляла беспокоиться и цивилизованный Запад. Германия приоткрыла границы впервые за много лет, приоткрыла только для трудовых мигрантов, нарушителей безжалостно отстреливали на границе. Вороны поселились в восстановленном после взрыва, но не возобновившем службы Нотр-Даме. А из Тауэра вещие птицы, наоборот, улетели — британцам некогда было ходить на экскурсии и подкармливать пернатых.

Выживали и сохраняли рассудок в новом мире только те, кто мог найти хоть какую-то цель. Астрономы зашифровывали послания для грядущих цивилизаций или гостей из космоса, опечатывали культурные центры. Несколько оживилась космическая отрасль, и весь научный мир ликовал, когда последний запущенный в пространство аппарат достиг Луны и установил там сигнальный маяк, как будто это могло что-то изменить. Человечество неумолимо старело. Единственные планы на будущее, которые могли строить люди — это достойные собственные похороны. Некоторые энтузиасты занимались уничтожением следов деятельности человека, но большинство махнуло на это рукой. Какая разница? Планета сама приведет себя в порядок через несколько сотен лет. Большинство атомных станций остановлены, остальные прекратят свою работу в ближайшие годы, ядерное оружие надежно упаковано. Еще пара десятилетий — и превратятся в каменные коробки последние предприятия, даже до того, как люди умрут, ибо у дряхлых стариков не будет сил работать.

Кирилл возглавил комбинат после смерти своего дяди. Единственной целью сейчас было обеспечить жизнеспособность уцелевшей части города на несколько оставшихся десятилетий и наладить производство так, чтобы его можно было поддерживать минимальными усилиями. Работа шла не гладко. Кто-то ставил палки в колеса непозволительно молодому по нынешним временам директору, кто-то устраивал саботаж — все равно, мол, все сдохнем. Слишком много было случаев мародерства, но их число резко снизилось, когда новый глава комбината объявил, что пойманных воров будут обваливать в перьях, предварительно вымазав клеем «Суперцемент». К счастью, были и энтузиасты, дневавшие и ночевавшие на работе, и их стараниями производственные цеха постепенно превращались в центры жизнеобеспечения, которых хватило бы для нескольких тысяч стариков. Компьютеры проектировали необходимые модели будущего общества, но представить подобное в реале было все же слишком страшно.

Помимо профессиональных целей Кирилл пестовал мечту личного свойства. Он рассчитывал, что через пару десятков лет, когда наводнившие мир банды перемрут от болезней и старости, а он будет еще относительно бодр и силен, он сможет отправиться в путешествие — попрощаться с красотой, созданной умирающей цивилизацией. В свободное время Кирилл составлял будущий маршрут путешествия, прикидывая, до каких городов будет легко добраться, а какие, скорее всего, будут недоступны.

— Золотое Кольцо получится посмотреть точно, — говорил он немного пренебрежительно, — оно все под боком. Даже если машина откажет, можно будет взять лодку… хотя машин будет наверняка сколько захочешь. Иномарки долго служат. Вот до Байкала не добраться будет, далеко и тяжело, эх, хотелось бы повидать… Но южные города непременно, через границу попасть будет проще, ту же Прагу поглядеть, попрощаться.

— А вот позапирают машины хозяева перед смертью в гаражи из вредности, — посмеивался в ответ Максим. Правда, он тоже мечтал скрасить последние годы путешествием, но боялся верить в него по-настоящему, и размышлял в основном о трудностях. Кирилл же ни о каких препятствиях и слушать не хотел:

— Кто, хозяева? Позапирают в гаражи? Нет непробиваемых стен. Что-нибудь найдется, уже сейчас полно бесхозных дальномеров. Эти молодчики с большой дороги передохнут от пьянства, а потом…

— А бензин?

— Будут его производить, никуда не денутся, — отмахивался Кирилл. — Он года два служит. В крайнем случае, машину можно заправить всем, что горит, в крайнем случае, остаются лошади, а в самом крайнем случае у человека есть ноги.

— А не будем ли мы к тому времени сами еле ноги таскать?

— Кто? Я? — Кирилл обычно в таких случаях делал стойку на руках и непринужденно продолжал беседу из положения вверх ногами. — Я буду отлично себя чувствовать и в восемьдесят, просто не заглядываю так далеко. Все, что мне надо, это несколько лет на путешествие, когда мир очистится. Вот тогда и помереть будет нестрашно. Может, до пирамид доберусь. Были бы деньги, можно было бы и сейчас, только билет на самолет стоит, как сам этот самолет.

Ради исполнения своей мечты Кирилл фанатично занимался собственным здоровьем — бросил курить, не прикасался к спиртному, все свободное время посвящал спорту. Среди уцелевших горожан существовали группы ЗОЖ, но Кирилл смотрел на них снисходительно:

— Руками машут, пять минут бегают, десять отдыхают — это фигня и самообман. Ну, может к старости чуть бодрее остальных будут. Лишь бы сами себя обслуживали. Тогда можно будет спокойно оставить город…

Это было еще одной проблемой. Дряхлеющие старики становились неподъемной обузой для своих уже тоже немолодых сограждан. Люди во цвете лет сбегали в лес, в глухие деревни, в теплые края — чтобы не надрываться, работая на благо распадающегося общества. Совсем немного было тех, кому совесть не позволяла заботиться только о себе — и лишь их трудами еще сохранялась видимость порядка.

Родители Лизы умерли этой зимой, почти одновременно, и перед этим болели долго и тяжело, оставить их она не могла и потому была фактически привязана к дому. Дядя Кирилла умер несколько лет назад, еще относительно не старым человеком, внезапно, как это теперь часто случалось — мгновенно отказало сердце. Перенесенный некогда грипп не оставлял органических поражений кровеносной системы, людей убивало просто отсутствие надежды. Тетка Рая продержалась дольше, до последнего надеясь узнать что-то о сыне. Но известий не было, если не считать, что однажды Кириллу на страничку в соцсетях пришло сообщение от незнакомого отправителя: «Радуйся, сука, у меня ВИЧ». Тетке он эту малоутешительную информацию выкладывать не стал.

И вот весной первый раз они втроем решили добраться до Петербурга, по дороге заглянув на Финский залив. Кирилл оставался холостым, но вовсе не одиноким — несмотря на царившую в мире депрессию, здоровые крепкие мужчины были востребованы. Рано или поздно должен был наступить момент, когда остатки цивилизации рухнут и физическая сила очень даже пригодится, чтобы доживать дни в относительном комфорте. Кирилл долго выбирал, кого из своих пассий взять с собой, полюбоваться на Северную столицу, и в итоге довыбирался: одна внезапно приболела, другая обиделась, что ей предложили не первой, третья не захотела испытывать неустойчивое апрельское тепло… в итоге он плюнул и отправился в Петербург в компании только Максима и Лизы:

— Иногда и одному хочется побыть, а они все равно простят, куда денутся!

Максим должен был увидеть город белых ночей в третий раз в жизни (первый раз он ездил на экскурсию еще в школе, второй — вскоре после гибели Анжелы, по рабочим делам). Петербург, как и все северные города, терял население очень быстро. Люди предпочитали перебираться на юг или в маленькие населенные пункты, поближе к колодцам, к садам, к частным домам. Уезжала в основном молодежь:

— Пусть они тут сами с сосулями борются, а мы не нанимались. Отопление только в ноябре включают, что же дальше будет?

Города стареют, как люди. Те, кому в год ратоньеры было больше двадцати, теперь и помыслить не могли, чтобы расстаться с родиной. Петербург встречал свой закат с достоинством, не жаловался, не просил помощи. Город, перенесший блокаду, не поставила на колени и ратоньера. Все архитектурные памятники Петербурга до сих пор содержались в образцовом порядке, хотя жителям это стоило наверняка немалых жертв.

Максим, разглядывая изображения известнейших и красивейших городов на Гугл-картах (когда работал Интернет), иногда представлял себе, как опускается с ревом двигателей — а может быть, бесшумно, кто знает? — космический корабль, непохожий на человеческие, где-нибудь на опустевшей Трафальгарской площади, или в центре Парижа, или среди небоскребов Манхеттена, как выбираются оттуда удивительные существа, как впервые за многие годы стены отражают эхо шагов, нечеловеческих шагов…

…и как инопланетяне, оглядев чудеса земной архитектуры, отдают приказ на своем языке:

— А снести тут все к такой-то матери и устроить плацдарм для нашего гарнизона!

Теперь он представил себе марсианских спрутов на Дворцовой площади, представил так ярко, что вздрогнул, когда Кирилл объявил:

— Тиховато как-то, давайте, музыку поставим?

— Птиц напугаем, — Лиза наблюдала за чайками. — Они отвыкли от людей… И вдруг кто-то придет на музыку, ну, из окрестных жителей?

— Если они не уехали, они и так придут, машину видели и слышали. А мы ничего плохого не делаем, так, прощаемся. Сейчас я песню в плеере найду…

Кирилл собирал все старые песни, которые ему попадались, и не сортировал их по альбомам, а записывал вразнобой, заверяя, что они все одинаково хороши.

— Ты будешь искать полтора часа, — пожала плечами Лиза.

— Нет, вот она. Как раз про Питер…

Море словно притихло, впервые за несколько лет услышав аккорды музыки и печальный усталый голос певца:

— Я вернулся в свой город, знакомый до слез…

Чайки, которые должны были испугаться, не обратили на музыку никакого внимания. Лиза сжалась, отвернулась к морю, словно не хотела, чтобы кто-то видел ее лицо.

— Убери ее, — сказала Лиза чуть дрогнувшим голосом. — Поставь еще что-нибудь, эта слишком… напоминает.

— Желание дамы закон, — Кирилл перещелкнул кнопками. — Ну вот тебе военная, она оптимистичней.

— Тяжелый город Москва, толпы вспоминаются, ряды машин, метро, все бегом, бегом… — сказала Лиза, ни к кому не обращаясь.

— Москва это Бах, — невпопад ответил Кирилл. — Как-то к нам родственник приезжал, музыкант, по гастролям ездил по разным городам, тогда еще никто не верил особо… Я мелкий был, вот и запомнил, что он города с композиторами сравнивал. Питер — Бетховен, Екатеринбург — Мусоргский, Смоленск — Шопен. А Москва, говорил, это Бах. Теперь там толпы поредели…

— Не надо, а? И поставь лучше что-нибудь еще, раз уж ты жить без музыки не можешь.

— Почему? — удивился Кирилл, и пропел, стараясь вторить плееру:

— Да поэтому! — крикнула Лиза со слезами. — Поэтому, что не будет жива! Ни она, ни любой другой город!

— Лизавета, ты знаешь анекдот про психиатра? — Кирилл все же остановил песню и искал новую. — Доктор, это вы маньяк, откуда у вас такие картинки? Ты во всем видишь намеки… а музыка все же прекрасная вещь, оставить бы что-то такое, чтобы играло вечно и питалось от солнечных батарей, как замороженный старикан Рокфеллер, пусть зверюшки слушают… нашел. Если тебя бабуля Пугачева не устроит, то я не знаю…

Лиза неопределенно пожала плечами, но вскочила при первых же аккордах.

— Ты нарочно? — закричала она. — Ты специально такую искал? А потом говоришь, что я истеричка? Иди ты со своей музыкой!

— Тьфу ты, какие мы нежные, — фыркнул Кирилл. — Ну, сидите в тишине, раз ни одной песней не угодишь, пойду к соснам, попробую радио покрутить, может, чего поймается.

— Обиделся, — сказал Максим вслед удаляющейся фигуре приятеля, когда Кирилл уже не мог его слышать.

— Перебьется, — у Лизы все еще дрожал голос. — То у него анекдоты, что если покойников стоймя хоронить, на ограду тратиться не надо, то реквием включит, когда в кои-то веки настроение хорошее.

— У него ответственность, вот и получается такой черный юмор.

— А кому сейчас легко? У него ответственность, у него и цель, это отвлекает.

— Мы же все вместе хотим путешествовать, Лиз. Ты же тоже мечтала — природа, озера, сады, парки. Акрополь, Бранденбургские ворота, Собор Святого Вита, — он перечислял все, что мог вспомнить, даже те чудеса света, до которых добраться они не надеялись, лишь бы Лиза успокоилась. — Увидеть своими глазами, собрать коллекцию образов, унести с собой…

Лиза молча качала головой, ее глаза казались огромными из-за выступивших слез.

— Ее некому будет передать, эту коллекцию, — прошептала она и наконец заплакала по-настоящему.

— Понимаешь, — говорила она, уткнувшись в куртку Максима лицом, — может, я и истеричка, но вот как мамы и папы не стало… вроде, свободней я теперь, и это плохо! Время думать появилось. Я все представляю, как это будет, как все начнет рушиться, сыпаться… это же был красивый мир! Все эти дома, все памятники, столько труда… Нет, вру. Мне не их жалко, мне себя жалко. Я плохая? Я вчера кошку кормила, у нее где-то котята, она кормящая, думала, она меня к ним приведет, но она где-то в подвале устроилась или в теплотрассе, поела и удрала, а то я бы их домой точно принесла… Нет детей, хоть котята будут. Помнишь, как чувак по семинару в интернете лекцию толкал, что наше поколение свободно, что мы освобождены от инстинктов, раньше, мол, людей заставляло размножаться общество, которому были нужны рабы и солдаты… боже, какой он придурок. Люди надеялись, что дети будут счастливее! И как искоренишь инстинкт, если он в крови? Я считаю годы… еще десять лет и точно никакой надежды, но прежде всего у меня!

Она села, вытянула руки, провела по песку, загребая его пальцами.

— Будто стена идет, стена времени, и сталкивает всех… в бездну. Остается семьдесят лет, шестьдесят… сейчас — пятьдесят, и это самое большее. Нет, ни за что не хочу дожить до девяноста, лучше уж умереть пока хоть относительно молодая, да, да, даже не попрощавшись с нашим миром. Я вчера в церкви была, там тоже священник рассказывал, мол, благодарить надо господа, дал дожить каждому его век, не погубил младенцев и детей… а одна старушка спрашивает — как же господь такой ужас допустил, ведь умираем все почти сорок лет по капельке каждый день, лучше уж сразу, единым мигом! На нее шикают, а он стоит и смотрит на нее — и ничего так сказать не смог, махнул рукой и ушел за алтарь. Тяжело им… всем, надо соответствовать до последнего. Лицо держать. Хотя нам тоже надо, прости, что я так расклеилась, не дело это, вопить от ужаса каждый день.

— Ты не вопишь каждый день. Уж раз-то в жизни всем можно.

В небе послышался слабый гул. Вдали летел самолет, поблескивающая на солнце искорка, за ним тянулся белый инверсионный след.

— На Питер летит, что ли, — Лиза провожала самолет глазами. — Помнишь, сколько их было, когда мы были маленькие. Каждый вечер небо расчерчено. А сейчас раз в месяц видишь, никому ничего не надо.

— Дорого.

— Вот и я о том. Мы разучились летать…

След не спешил расплываться, он так и оставался белой полосой с шероховатыми краями на фоне неба, и напоминал чем-то застежку-молнию на одежде. Когда поднимется в небо последний самолет? Сколько лет будет тому неизвестному пилоту, который рискнет сесть за штурвал? И зачем это будет надо — перевозить в безопасное место престарелую тушу какого-нибудь чиновника? Нет, пусть лучше тогда небо остается без всяких застежек, нагим и чистым.

— Ой, — сказала вдруг Лиза, глядя в сторону деревеньки. — К нам кто-то идет, как бы не погнали… А то развелось дедков с синдромом вахтера.

По пляжу брел старик, слегка приволакивая при ходьбе левую ногу. Пока они были увлечены самолетом и не замечали его появления, он подошел довольно близко. Максим на всякий случай вытащил пневматический пистолет — слишком нервное новое время сделало мир недобрым и опасным, где угодно можно было напороться на неадеквата, поэтому в заброшенных местах приходилось носить с собой оружие. Лиза, забыв свои обиды, махала рукой Кириллу, который уже спешил к друзьям.

— Что за дед, интересно? — спросил он, еще тяжело дыша после бега. — Не пограничник же, те бы уже ружьем размахивали.

— Да местный, скорей всего, — прищурилась Лиза. — Может, эстонец.

— Скажешь тоже, эстонец, — ответил Кирилл. — Больше на кавказца похож.

Старик, прихрамывая, подошел и остановился в нескольких шагах. Волосы его поседели, но, совершенно очевидно, пару десятилетий назад были черны как смоль, натянутая на скулах сухая, как пергамент, смуглая кожа потемнела не за одно поколение.

— Дедушка, — Кирилл выступил вперед. — Вам что, помощь какая надо?

Старик молчал, пристально оглядывая троицу темно-карими, почти черными глазами, слишком блестящими и ясными для его возраста — ему было никак не менее семидесяти.

— Глядит-то как, прямо чекист, — заметил Кирилл. — Дед, ты можешь человеческим языком сказать, чего тебе надо?

— А вдруг он террорист какой, — не выдержала Лиза. Максим не успел успокоить ее словами, что незачем устраивать теракт на безлюдном берегу. Старик слегка вздрогнул, повернулся к Лизе, протянул руки вверх ладонями.

— Он что-то просит? — удивился Кирилл. — Дед, голодный, что ли? Так и скажи.

Старик покачал головой и начал одной рукой, — вторая плохо ему повиновалась, — расстегивать свою куртку, чем-то напоминавшую френч.

— Тут вообще-то не жарко, — сказал Кирилл. — И не баня. Дед, ты можешь говорить?

— Sí.[1]

Это слово из уст старика, которого они уже считали глухонемым или безумным, прозвучало совершенно неожиданно.

— Да он не русский просто, — сказал Максим. — Он показывает, что у него нет оружия. Вам помочь? Вы нас понимаете?

— Да, — повторил старик уже на их языке. — Нем-но-го.

Разговор давался ему не без труда, левая половина рта не двигалась, как парализованная.

— Вы больны? — спросила Лиза. — Бедняга, у него, наверное, инсульт, он и ногу волочит…

Старик пожал плечами.

— Инсульт? — переспросил он с ударением на первом слоге. — Может быть. Может быть — саncer.

— Опухоль мозга? — Лиза уже не боялась старика и подошла ближе. — Я врач, так вам к врачу, наверное?

Старик покачал головой.

— Нет. Tarde. Надежда нет.

— Да почему же? — Лиза не отставала, старик отстранил ее рукой и, согнувшись, написал прутиком на песке:

— Это что за ребус? — удивился Кирилл.

— Он спрашивает, какое сейчас число, — догадалась Лиза. Она тоже нагнулась и начала чертить на песке: — Сейчас же апрель, четвертый месяц. Тринадцатое, три-над-цать. Вы один жили там?

— Sí, — кивнул старик. — Да, uno.

Все уже понемногу втянулись в беседу по примеру «Альпийской баллады», в которой каждый участник говорит на своем языке.

— Давно? Жили один? — Лиза с сочувствием смотрела на странного незнакомца.

— Нет. Сначала compañero. Он muerto.

— Жил с товарищем, но тот умер, — пояснила Лиза. — Давно? Нужна помощь, похоронить?

— Нет.

— Старик, — не выдержал Кирилл. — Помощь тебе не нужна, лечиться ты не хочешь, что надо тогда? Ты пойми, мы сейчас дальше поедем, либо ты с нами в город, либо что? Зачем ты к нам пришел?

— Да просто поговорить, он же жил один, так и рехнуться недолго, — возмутилась Лиза. Старик жестом попросил ее замолчать и повторил, старательно выговаривая каждую букву наполовину неподвижными губами:

— За-чем?

— Да, зачем?

— Аrrepentimiento, — старик произнес это слово сперва быстро, затем повторил по слогам, видя, что никто его не понимает, развел руками. — Не могу… не знать. Redemption…

— Редемшн — это английский, — вспомнил Максим. — Искупление, покаяние, да?

— Sí, — кивнул старик. Его карие глаза сверкнули ярче. — Рас-ка-я-ние.

— Да в чем, дед? — усмехнулся Кирилл.

Старик поднес руки к своему воротнику. Под курткой у него была рубашка, строгого покроя, на пуговицах, хотя джемпер или фуфайка в его положении был гораздо удобней. Старческие, с трудом гнущиеся пальцы медленно расстегивали пуговицы.

— Дед, я повторяю — тут не баня, — сказал Кирилл. — Может, ты хочешь показать, что у тебя нет пояса шахида? Верим и так…

Старик распахнул рубаху, открывая еще достаточно мускулистую смуглую грудь. Все трое шарахнулись в сторону, Максим закрыл собой Лизу, Кирилл выхватил пневматический пистолет — тот, кто только что выглядел безобидным полурехнувшимся старичком, в очередной раз доказал, что внешность бывает обманчива.

От ямочки между ключицами спускался вниз вытатуированный крест, за правую его перекладину цеплялся полумесяц со звездой, к левой тянулась верхняя свеча меноры, а под ногами распятого катилось колесо сансары, касаясь всех трех верхних символов.

— Вот тебе и рыбка на берегу Финского залива, — сказал Кирилл, переводя дыхание. — «Саранча»!

— Sí, — старый террорист с невозмутимым видом застегивал рубашку. — Langostas.