Штамм «Ратоньера»

Сумерки. Начало

Максим сидел на перроне, поглядывая то на небо, то на здание вокзала, то на телефон. До прихода поезда время еще оставалось, немного, но достаточно, чтобы начинать нервничать. Конечно, у них провинция, но «Саранче»-то пофиг. Тем более, рейсы из Москвы взрывают частенько. Лиза именно из Москвы возвращается.

Максим вытащил телефон, разыскал в списке контактов знакомую фотку и еще раз обернулся на привокзальную площадь. Встречающие-провожающие, отъезжающие с багажом и без, черные фигуры охранников. Сканеры, перила, турникеты. Все равно, если террорист захочет, он пройдет.

Телефон выдал гудков десять, не меньше, Максим уже начал беспокоиться, но тут раздался знакомый звонкий голос Лизы:

— Привет! Я подъезжаю, уже даже Никитовку в окно видно, ты где?

— На вокзале, жду.

— Мои тоже ждут, они на машине, давай с нами?

— Нет-нет, я так. Просто хочу убедиться, что ты доехала.

Семья Лизы была обеспеченной по прежним меркам, и оставалась такой. Все же существовавшие тысячу лет основы пока еще скрепляли цивилизацию, человечество не сползло окончательно в безумие и мародерство. Работали предприятия, коммунальные и административные службы — с перебоями, но работали, действовал общественный транспорт, выплачивались зарплаты и пособия. Мир напоминал часы, завод которых вот-вот остановится, и все же стрелки тикали.

Не случись ратоньеры, Максима с Лизой давно бы развела судьба. Она бы училась где-то за границей, родители и сейчас не теряли надежды отправить дочь в Германию, где жизнь была наиболее безопасной. Но увы, Берлин полностью закрыл государственные границы, в том числе и для беженцев из арабских стран, которых все еще было немало. Журнал «Шарли Эбдо» опубликовал собственную же карикатуру двадцатипятилетней давности с утонувшим ребенком и разместил рядом новую, с утонувшим стариком, сопроводив ее подписью, что все, дескать, течет и меняется. Над карикатурой не смеялись, вообще все улыбки последнее время тускнели рядом с оскалом черепа ратоньеры.

Это был странный мир, мир без детей и подростков. Мир без школ и роддомов, детских садов и площадок, мир без будущего и стимула жить дальше. Последним детям ратоньеры исполнилось шестнадцать-семнадцать лет, это были красивые юноши и девушки, многие из них вели уже вполне взрослую жизнь, но их красота тоже оказалась бесплодной, как пустоцвет.

Человечество окончательно потеряло надежду. Снова, как в первый год эпидемии, выросло количество суицидов. Над планетой словно повисли горящие буквы «МЕНЕ ТЭКЕЛ ФАРЕС», начертанные красками полярных сияний, огнями реклам и вспышками пролетающих метеоритов. Правительства во всем мире призывали к спокойствию и обещали огромные суммы на научные исследования, которым люди уже не верили. Кто-то сходил с ума, кто-то отказывался признавать очевидное. В детских колясках катали собак и кошек, на улице можно было встретить пожилую даму с косичками и в воздушном девичьем платьице или старика с ирокезом. Некоторые детские площадки раскатали бульдозерами, словно в ярости пытаясь уничтожить даже память о прежней жизни, но кто-то продолжал наводить глянец на уцелевшие карусели. Возникла новое движение антинатуралов, и означало это слово совсем не то, что можно было бы подумать. Участники организации — преимущественно молодые люди — ездили в леса, степь, к озерам, на морское побережье, где с остервенением уничтожали потомство животных. Антинатуралы не слишком скрывались от стражей порядка, будучи пойманными, они обычно громко возмущались, как можно вообще их преследовать, они всего лишь восстанавливают справедливость! Неужели прочие люди настолько трусливы, что готовы смириться со смертью своего рода, в то время, как даже мерзкие крысы, отвратительные мокрые лягушки или грязные свиньи будут существовать дальше!

Антинатуралам нечего было предъявить, кроме браконьерства, а наказание за это редко бывает достаточно суровым, зато биологи-любители тоже объединились в движение защитников природы, караулили своих оппонентов и колотили их, порой до смерти.

Самой востребованной стала профессия психолога, даже теперь некоторые ухитрялись делать бешеные деньги, штампуя фальшивые свидетельства и дипломы или принимая пациентов. Круглые сутки были открыты увеселительные заведения, выпивка лилась рекой — кто-то подсчитал, что, активно пьянствуя, человечество подчистит свои запасы спиртного за несколько десятков лет, даже если не производить новых. Но, конечно, винные заводы продолжали работать, как и автомобильные, и ювелирные мастерские, и производители гаджетов — всех милых сердцу излишеств, от которых трудно было отказаться, да и какой смысл в отказе…

Многие, желая хотя бы напоследок получить от жизни все, брали кредиты и отказывались их оплачивать, ибо мир все равно обречен. Банки, впрочем, с такими аргументами были глубоко не согласны, и предупреждали, что кредиты необходимо возвращать, даже если седьмой ангел апокалипсиса уже поднес свою трубу к губам. Все же неплательщики были настолько частым явлением, что кредитование физических лиц постепенно сходило на нет.

В соборах, кирхах, мечетях и пагодах по-прежнему толпились люди, пытающиеся найти утешение, толпились, несмотря даже на страх перед «Саранчой». С равным успехом можно было погибнуть дома или на улице. В Израиле наблюдалось невиданное нашествие паломников, на горе Фавор вот уже несколько лет ни днем, ни ночью яблоку некуда было упасть. В Ватикане прошло самое крупное за последние годы богослужение о прекращении страшной напасти и возобновлении чадородия, в конце молебна Папа римский лично выпустил двенадцать голубей. Это событие транслировалось напрямую, но вещание вдруг было оборвано прямо посередине. Что произошло, так конкретно и не стало известно, по официальной версии, просто произошел технический сбой, по разошедшимся по миру неофициальным, голуби мгновенно попадали наземь и умерли от старости. Утверждали, и что произошел чудовищный теракт, в результате которого был уничтожен Ватикан, или, в смягченном и более правдоподобном варианте, теракт был не настолько крупным, чтобы разрушить курию полностью, но все же был, и транслировать его на весь и без того обезумевший мир не стоило.

В основном же люди смирились — в конце концов, почти за двадцать лет можно привыкнуть к чему угодно, даже к мысли об обратном отсчете. Существование продолжалось — без стимула, без цели, просто по инерции. Люди напоминали стадо слонов, бредущих по вытоптанной саванне в напрасных поисках свежей травы, или стаю рыб, медленно погибающих в загрязненной воде.

Но, в отличие от животных, скучать на этом последнем пути людям не приходилось. Этого не позволила бы «Саранча». Вскоре после того, как ООН объявила на весь мир, что последнее поколение людей так же бесплодно, как и предшествующие, взлетел на воздух Керченский мост. Огромная волна потопила несколько судов в Черном море. Почти сразу же дрогнул Синайский полуостров, берега Суэцкого канала взвились вверх тучей песка и камней, и обрушились в воду, завалив проход между Средиземным и Красным морями, объединив снова Африку и Азию. Из-за пыли, которая много дней еще не оседала наземь, закаты в этом регионе были необыкновенно красочными.

С закатами повезло и Латинской Америке, хотя местным жителям, похоже, было не до небесных красот. Взрыв, разделивший величайшие океаны, разрушил несколько населенных пунктов по обе стороны бывшего Панамского канала. Король Филипп Испанский, некогда возмущавшийся идеей прорыть короткий путь из Атлантики в Тихий океан, мог бы торжествовать, — из своего ада, куда поместил его Шарль де Костер.

Пытались ли террористы оставить планету в первозданном состоянии или просто устраивали взрывы по принципу «чем чудовищнее, тем эффектнее», осталось неизвестным, ибо в свои планы они никого не посвящали. Люди обходили десятой дорогой крупные постройки, чтобы вдруг не стать свидетелем очередного теракта и не получить куском арматуры по голове. Жители островов и полуостровов хлынули на материки, постепенно пустели отдаленные регионы, которые могли остаться без снабжения. Паника охватывала людей не только в Крыму или на Сахалине, но даже на Калифорнийском полуострове. Да что там, многие англичане перебирались в центральную Европу, опасаясь, что еще немного, и Ла-Манш придется переплывать брассом. Журналисты называли это переселение Последним Исходом, и печальное библейское слово только усиливало общую обреченность.

Разумеется, не все покидали родные места. И на экваторе, и в умеренных широтах, и на суровом севере люди оставались там, где жили тысячелетиями, где налет цивилизации соскабливался так легко, где поколения сменялись, не замечая хода времени, и где исчезновение человечества было не непредставимым ужасом, а закономерностью. Единение с природой позволяло уйти спокойно и бесстрашно, потушив огонь и закрыв за собой двери бытия.

Поезд подошел к станции чуть позже означенного времени. Максим наблюдал издали за толпой пассажиров, наконец, увидел, как вышла из вагона Лиза. Ее встретили родные, но он не уходил со своего поста, пока они не сели в автомобиль и не уехали благополучно. Впрочем, благополучно ли? Сейчас не знаешь, что с тобой самим случится через минуту. Или это мать накрутила, каждый день повторяя о дурных предчувствиях. Если бы она еще не пила… Анжела пыталась обвинить его, объясняя, что пьет, потому что он не захотел поступать в институт. Опекунские деньги перестали выплачивать, когда Максиму исполнилось восемнадцать, мать все равно настаивала, чтобы он учился дальше, весомых доводов она придумать не могла, все ее неубедительные «так надо» разбивались об его упорное «зачем?» Студентов, помимо всего прочего, еще и ежемесячно проверяли репродуктологи, постоянно подвергаться неприятной и унизительной процедуре не хотелось страшно. Пользы от нее все равно не было.

С образованием творилось не пойми что, практически все оно стало платным. Медицина и высокие технологии пользовались спросом, что-то же было никому не нужно. За бортом уже остались миллионы учителей, специалистов по детским болезням, производителей детской одежды и питания… Кто-то успел переориентироваться, но большинство ниш было занято, не только рабочих рук, но и потребителей становилось все меньше, а многих произведенных товаров человечеству хватило бы если не до конца своего существования, то до середины точно. Материальную помощь выплачивали — куда теперь было девать деньги? — но и инфляция неслась стремительными скачками. Максим устроился работать курьером в крупную фирму, торгующую медицинским оборудованием и мог считать, что ему повезло, хотя платили по нынешним меркам копейки.

Он уже крутил педали велосипеда, когда забренчал телефон. Пришлось остановиться и ответить. Звонила мать, что она снова не в совсем нормальном состоянии, он понял по голосу.

— Ты где? Ты скоро будешь дома? Электричество дали, не знаешь?

— Не знаю, на работе пока нет. Документы отвезу и вернусь. Мам, ты опять?

— Что опять? — в голосе Анжелы появились ненавистные истерические нотки, явно говорящие о том, что она выпила. Блин, и зачем он упоминал-то…

— Ничего, все нормально, скоро буду дома, все, пока, — он отключил телефон, не слушая обычных криков «как тебе не стыдно, обвинять меня черт знает в чем». Мать сдалась, и не она одна. Что он мог? Мог ли что-либо вообще? Не спивались сейчас только очень сильные духом люди, или те, кто, видимо, имел врожденный иммунитет. Для себя Максим решил, что даже пробовать никогда не будет.

Анжела сильно сдала, когда развалилась ее библиотека и пришлось пойти работать в закусочную. Дед Леонид оправдывал ее, говоря, что и святой запьет в таких условиях, Максим считал, что про святых это явное преувеличение, но молча кивал.

Старик умер прошлой зимой от сердечного приступа, стационарный телефон не работал, но дед смог еще выйти на лестничную клетку и постучаться к соседям. Скорая долго не ехала из-за снегопада, Анжела была на работе, и Максим один сидел с умирающим. Отключили еще и свет (это случалось частенько, их подстанция вышла из строя, восстанавливать ее посчитали нерентабельным и ненужным, дешевле потом переселить микрорайон, а городская со всем городом не справлялась. Максим долго сидел в темноте, прислушиваясь к хриплому дыханию больного. Дед Леонид пришел в себя ненадолго и вдруг спросил ясным, сильным, почти молодым голосом:

— Так что? Не дождался я, выходит?

Он говорил о лекарстве от общего бесплодия, Максим понял это без пояснений.

— Найдут, вы держитесь. Непременно найдут, вы доживете еще…

— Нет, я — нет, — ответил старик тем же звучным голосом. — Но ты обещай, что дождешься, слышишь?

Он помолчал и добавил:

— А ведь так и не узнает никто, что мы были… что жили на Земле такие дураки…

— Может, узнают, — Максим отыскал в темноте старческую сухую руку и сжал ее. — Склады же устраивают с нашими книгами и прочим, капсулы времени закладывают, может, прилетят братья по разуму и узнают про нас… если, конечно, они есть. Надписями помечают.

— Братья по разуму. Это когда братья по крови друг другу глотки режут. Никому мы нужны не были живые, и потом нужны не будем, планету-то загадили, — голос деда охрип и стал тише. — Надпись знаешь, какую бы я оставил? У меня отец был учителем истории, назвал меня в честь того самого царя спартанцев, помнишь? Зря ты, Максим, в наш пединститут не пошел…

— Там посокращали факультеты и не осталось бюджетных мест. Я бы не поступил.

— А ты и не пытался. Ну вот, я бы такую надпись оставил: «Путник, поведай ты гражданам Лакедемона, что, их заветам верны, мертвые здесь мы лежим». Только кто ее теперь поймет…

За окном хлопьями падал снег. Старик какое-то время лежал тихо, потом сказал без горечи, почти равнодушно:

— Услышать бы еще хоть раз детский смех…

Максим кинулся в свою квартиру, в ящике стола нашарил старый телефон с простейшей полифонией, где среди мелодий гудков была одна, напоминающая детский смех. Так, глуповатое хихиканье, раздражавшее его еще в младших классах, но пусть оно, пусть хоть суррогат… Пока он вставлял батарейку от своего теперешнего телефона в старый (просто чудо, что она подошла по размеру), пока набирал пароль, времени прошло совсем немного, но для старика оказалось достаточно. Он будто держался за жизнь, когда кто-то был рядом, и выпустил ускользающую нить, оказавшись в одиночестве.

— Леонид Иваныч, — позвал Максим. Старик не ответил, в темноте очертания его лица напоминали неподвижностью статую. Дыхания тоже не было слышно. Максим присел рядом, а телефон глупо хихикал в тишине.

Деда Леонида пришлось оставить в морге для государственных похорон. Его сбережения съела инфляция, а цены на ритуальные услуги взлетели до небес, люди, не имея возможности продолжить род, старались хотя бы увековечить память своих усопших со всей возможной пышностью. Спрос породил предложение, и в итоге общественные похороны стали единственным выходом для многих. В квартире старика быстро поселились какие-то шумные личности в неопределенном количестве и непонятной национальности. Самые смелые соседи пытались спросить, кто продал им квартиру и нашлись ли у деда наследники, но натыкались в лучшем случае на молчание, в худшем на ругательства.

Анжела и Максим несколько месяцев выходили из дома, только убедившись, что на лестничной клетке никого нет, прислушивались к каждому шороху и постоянно ожидали взрыва. В полиции их выслушали, конечно, но ничего не обещали. Участковый вздыхал, что людей не хватает, в государстве черт те что, все разваливается на глазах, вот белорусам хорошо, у них Батька живой. А мы? Что мы можем, гражданочка?

Новые соседи исчезли сами по себе через несколько месяцев, оставив полностью загаженную квартиру с прожженным кое-где полом, разбитыми стеклами и порванными обоями. Мебель пошла на растопку — батареи той зимой грели от случая к случаю, а морозы стояли суровые.

— Методика у них такая, — охотно объясняла во дворе вездесущая Анна Степановна. — Просто заброшенные квартиры им неинтересны, а если вот ухоженная, в ней кто-то жил, запасы делал… Живут, проедают остатки, жгут мебель, потом переходят в новую, ферштейн? Я похожих аферистов в девяностые насмотрелась.

Для Анжелы эти несколько месяцев крайне нервного существования не прошли даром. Она, до этого выпивавшая лишь иногда, начала серьезно прикладываться к бутылке. Возможно, смерть Леонида Иваныча тоже сыграла свою роль, соседа Анжела все-таки стеснялась.

Матери дома еще не было, зато электричество, отсутствовавшее со вчерашнего вечера, наконец дали, и Максим сразу поставил на зарядку отрубившийся телефон. На экране высветился пропущенный вызов — не от матери, от Кирилла. Кирилл, близкий друг, бывший одноклассник сам звонил редко и только по делу. Все равно они жили в соседних домах, виделись каждый день, дружили с детства. У них и судьбы были схожи — мать Кирилла погибла в тот же день в том же торговом центре, что и кровные родители Максима. Отец испарился еще раньше, Кирилла воспитывали дядя с тетей, у которых уже был собственный маленький сын.

— Кир, чего надо? — спросил Максим, когда телефон перестал выдавать гудки и знакомый голос ответил «алло». — Опять тетя Рая огородные богатства раздает?

Тетя Кирилла держала дачу, хотя добираться туда становилось с каждым годом все труднее, правдами и неправдами привозила в город неимоверное для северного климата количество овощей, после чего, обнаружив (всякий раз с удивлением), что не справится с ними сама, начинала обзвон знакомых. Максима тетя Рая, как правило, просто отлавливала на улице:

— Максюшка! Ходи ко мне, дам кабаков да синеньких…

Максим, хоть и обижался на «Максюшку», шел следом и притаскивал домой тяжеленную хозяйственную сумку. Кабачки Анжела закручивала с морковкой, а «синенькие» баклажаны ей никогда не удавались, и она в свою очередь раздавала их на работе, но тете Рае они ничего не говорили, чтобы не огорчать.

— Нет, не огород, — буркнул в трубку Кирилл. — Слушай, у твоей конторы же филиал в Королевке, ты там чудо наше не видел?

«Чудом» Кирилл называл своего двоюродного брата Артема, росли они вместе, были почти ровесниками, но если с племянником тетя Рая не знала хлопот, сын начал выкидывать фортели, едва войдя в подростковый возраст. Артем забил на учебу, регулярно пропадал из поля зрения родителей и отыскивался в пьяных компаниях, правда, раза два-три в неделю он все же стабильно появлялся дома — поесть, отоспаться и выпросить денег.

— Не видел, — ответил Максим. — Королевка это микрорайон вообще-то, а не пара дворов. Его сколько нет, дня три? Придет.

— Если бы три, дней десять. Мне-то все равно, тетку жалко. Плачет, в розыск подала, а что толку. Вот один пацан из дворовой шпаны говорил, что Темку на Королевке видели.

— Ну, увижу — скажу. Да гуляет где-то.

— В тех компаниях от «гуляет» до «убили» недалеко. Ладно, бывай.

Максим снова поставил телефон на зарядку. Мать задерживалась, трубку не брала — возможно, шла домой пешком, к ее приходу неплохо было бы сварганить хоть какой-нибудь ужин. Наличных денег у них сейчас не было, зато макарон и консервов в доме хватило бы на небольшую ядерную зиму. Анжела с ее вечной тревожностью и страхом перед жизнью начала делать запасы уже давно, и это оказалось кстати.

Несколько телевизионных каналов работали нормально, остальные выдавали муть. Хотя работающие тоже выдавали муть, только в переносном смысле. Максим пощелкал переключателем, послушал обрывок псевдонаучной передачи про опыты (неудачные) с подсадкой эмбрионов человекообразным обезьянам, поглядел немного политическое ток-шоу в надежде дождаться драки, пробежался по новостям. Власти Канады не сомневаются в необходимости эвакуации северных районов… в Лондоне замуровали очередную капсулу времени… где-то еще чего-то взорвали… На местном канале растрепанная тетка яростно жестикулировала в камеру, протестуя против решения руководства не ремонтировать асфальтное покрытие. Дальше телевизор показал повтор передачи «Здоровье» с бессменной Малышевой: вы не спите на перинах, на перинах на пуховых, будет гибким позвоночник, если спать на голых досках, и бесплодие мужское, все оно от перегрева, наши предки спали только на холодной на землице… Максим остановился на фильме с непонятным сюжетом и оставил его фоном — пусть в доме звучит человеческая речь.

На улице стемнело, а матери все не было. Максим совсем уже собрался выйти ей навстречу, останавливали его только мысли, что Анжелу это раздражало. Она как правило начинала его упрекать:

— Что ты? Что я, маленькая? Что ты меня контролируешь?

Еще больше она бесилась, если Максим находил где-нибудь в шкафу бутылку пива и выбрасывал ее или выливал. Он не мог придумать другого способа борьбы, хотя этот был бесполезен. Мать бушевала, плакала, оскорбляла его, потом, протрезвев, снова плакала и просила прощения, а через день-два все повторялось.

Чайник закипел второй раз, Максим выключил его, глянул в окно — фонари не горели, — позвонил матери — телефон не отвечал. Попытался отвлечься на фильм, снял чайник с плиты и вместо стола чуть не приткнул его на полку в холодильник. Нет, нервы с этим ожиданием ни к черту, пусть лучше мать ругается, он встретит ее на улице. Он снял куртку с вешалки, и тут ожил телефон. Максим увидел входящий от матери и вздохнул с облегчением:

— Алло?

Но телефон заговорил чужим мужским голосом:

— Вы Максим? Тут женщина… вы у нее в телефоне значитесь как Максим. Муж?

— Сын, — дыхание перехватило, в грудной клетке вместо сердца образовалась пустота. — Она жива? Что-то случилось?

— Случилось…