Штамм «Ратоньера»

Запомни, Адам

Максим вырезал на доске последнюю букву. Получилось не очень, но прочитать было можно. Свежий могильный холм поднялся на берегу моря. У маленькой общины из трех человек было собственное кладбище на берегу озера, но тело Семена было решено туда не тащить. Умер ли он от Любиной «таблеточки» или просто старое сердце не выдержало потрясений, Максим не знал. Мысли о том, что старику все равно было девяносто лет, и что он дождался собственного Сретенья, не очень помогали.

— Так хорошо? — спросил молодой человек. Он отошел на несколько шагов, держа в руках лопату, склонив голову, осмотрел холм и не заметил никаких изъянов.

Имени своего он так и не назвал, — ни своего, ни жены. Максим, впрочем, и не спрашивал. Только про малыша он поинтересовался напрямик:

— Как же его зовут? — и молодой отец спокойно ответил:

— Прости, но имени ребенка раньше времени разглашать нельзя. Сначала надо узнать хорошо, кому ты доверяешь имя.

Своей собственной историей, как ни странно, он поделился с готовностью. Хотя время для рассказа нашлось только ближе к вечеру. Сперва Максим не мог толком даже рассказать, кто он и куда идет, и молодые супруги позвали его в свой дом — прийти в себя и передохнуть, обещав попозже вернуться и предать тело Семена земле. Они держали хозяйство примерно такое же, как у старика Митрича, и, конечно, вся живность и огород требовали хлопот. Рассказывать у них получалось только урывками, тем более, что молодая женщина вообще стеснялась говорить с незнакомцем, а муж таскал ведра с водой и болтать языком ему было банально некогда. Потом неожиданного гостя накормили с истинно южным хлебосольством. Только вечером они смогли выбрать время для похорон старика.

На берегу моря вырыли яму, установили сверху простой крест из досок.

Потом они отошли подальше от печального места. Ребенок сразу начал возводить куличики из мокрого песка. Мать осторожно присела рядом с ним. С собой она захватила игрушки, те, во что и раньше играли дети этого возраста, — ведерко, формочки, мяч, — бог знает, как уцелевшие почти за пятьдесят лет. А молодой отец семейства выбрал удобный, прогретый солнцем булыжник, пригласил Максима присесть рядом и тогда уже они смогли поговорить.

После взрыва моста через Керченский пролив и, соответственно, уничтожения большинства коммуникаций, в Крыму началась гуманитарная катастрофа. На полуострове не стало электричества и воды, о снабжении через Перекоп не могло быть и речи, — и даже не из-за политики, никакая страна в состоянии вечного кризиса не имела лишних ресурсов. Люди начали массово покидать полуостров и перебираться на материк.

Тем не менее, многие остались. В основном это были жители поселков или пригородов. Люди ставили ветряки, воду добывали из скважин, постепенно приспосабливались к новым условиям и могли бы жить сносно, если бы не угроза терактов и растущая преступность. Снабжение полуострова продуктами и лекарствами тоже нарушилось, не говоря уже об одежде, стройматериалах и прочих предметах не первой необходимости.

— Моя мать тогда молодая была. Молодая, как я сейчас, — рассказчик для пущей убедительности ткнул себя в грудь. Она взяла подружек и они пошли дальше, на север. Нужны были лекарства. Такие вещи, которыми лечат. Здесь есть аптеки. Там были лекарства, когда-то. Когда люди ушли из городов, они вывезли лекарства. Почти все вывезли, а что осталось, быстро закончилось. И мать пошла на север. Здесь было мало молодых мужчин. Почти не было. Поэтому старшие сказали матери: иди, Наиля. А с севера, через перешеек, приходили люди. Это были плохие люди. У них было оружие. Знаешь, что такое оружие?

Максим кивнул. У его собеседника был странный незнакомый акцент — не донская южная балачка, не северный акающий говор, не гэканье, а что-то совершенно новое. Новое человечество и новый язык? Но пока рано говорить об этом.

— Они наткнулись на плохих людей. Подруг матери убили. Она спряталась в задней комнате. Ее увидел один из этих, из плохих. Он пожалел ее. Он потихоньку вывел ее и довез до дома. Он посмотрел, как худо живет община, и остался здесь. Ему были рады. Здесь не хватало сильных мужчин… Он стал моим отцом. Сначала мать не соглашалась, говорила — надо мулла. Знаешь, кто такой мулла? Без него нельзя было жениться. Отец обегал весь полуостров. Нашел муллу. Тот прочел молитву. А потом появился я.

Молодой человек явно не привык долго рассказывать и говорил короткими, рублеными фразами.

— Мать не верила. Ты же знаешь, что случилось — люди перестали рождаться. Совсем. А тут чудо. Они не знали, почему. Моя бабушка, пока была жива, вспоминала. Она ездила к родным. Далеко, далеко, в другую страну. Она ждала ребенка. Мою мать, Наилю. Но еще не знала о том. И ей сказали — нужна прививка. Ты знаешь, что такое прививка? Когда тебя колют шприцом. Я несколько раз видел шприц. Им кололи, когда в общину пришла чума. Но лекарства уже были старые. Они не помогли. Ты знаешь, что такое чума?..

От непривычки долго рассказывать новый знакомый постоянно отвлекался от основной темы, и возвращался к ней только после дополнительных расспросов. Итак, видимо, его мать сохранила способность к деторождению из-за прививки, которую получила, еще будучи в утробе, а почему бесплодным не стал ее муж, сказать бы не смог никто. Он, чужак и пришелец из других мест, никого не мог расспросить о своем прошлом.

С появлением на свет ребенка у общины появился новый смысл жизни, а заодно и проблемы. Все дружно согласились, что никого с большой земли о чуде информировать не стоит, иначе спокойной жизни придет конец, и ни ребенка, ни его родителей они больше не увидят никогда.

Охранять свое уединение им было нелегко. На полуострове оставалось еще немало людей, периодически побережье прочесывали вертолеты, иногда правительственные, в поисках терпящих бедствие, а иногда это были и вертолеты бандитов. Такие стреляли на поражение. Со временем меньше стало и людей, и вертолетов, и скрываться стало легче.

Но теперь люди не могли довольствоваться малым, чтобы кое-как дожить свой век. Им нужно было кормить себя и, возможно, новое поколение. Многие занимались огородничеством и разводили мелкую живность, но вот хлеба им не хватало. Общинникам пришлось стать земледельцами. Засевать сразу большие площади они не могли бы физически, да и огромное поле выдало бы общину либо бандитам, либо властям. Люди пошли на хитрость: здесь засевали полоску ячменя, в другом месте — пшеницу, в третьем — кукурузу, тем более, что и семян у них было мало. На поиски необходимой техники отправился муж Наили.

— Отец мой погиб. Я его не помню. Он погиб, когда пошел тоже на север. К большому поселку. Хотел найти машины, которыми пашут землю. Он пошел не один, с ним был еще один человек. Он и видел, как отца убили. Те, вооруженные люди. И они звали его по имени — Ванька. Это полностью Иван. Ты знаешь, да? — собеседник совершенно спокойно сказал, как звали его умерших родителей. Видимо, запрет на выбалтывание имен не распространялся на умерших.

— Конечно, знаю, — вздохнул Максим, вспоминая ростовского активиста, что так и остался лежать на дне Азовского моря. А его тезку, выходит, убили его же бывшие подельники…

— Мать очень плакала. Она думала, жизнь кончена. Она боялась, я буду один. И эти, с оружием, стали приходить чаще. Но не к нашей общине, нет. Вырезали одну соседнюю. Где большой город. Дед мой говорил — древний город Кафа. Знаешь, да?

— Да. Но она, — Максим указал на молодую женщину. — Она откуда?

— Я же и говорю. Однажды с той стороны много стреляли. Потом кто-то из наших пошел и увидел женщину. Молодую, тогда еще были молодые. Она не шла, она ползла. Была вся в крови. И протянула сверток. Говорила несколько слов на другом языке: не татарский, не русский, не украинский. Может, молдавский? Может, румынский? — молодой человек произнес эти слова неуверенно, с вопросительной интонацией, будто сомневался, что такие языки бывают, или что он верно помнил их название. И, получив в ответ кивок, продолжал:

— Протянула сверток. Потом умерла. Они ее выхаживали, не смогли. Слишком больна. А в свертке — девочка. Новорожденная.

Максим снова кивнул, гадая, правду ли рассказали детям, или они на самом деле брат и сестра, а старшие сочинили для них легенду, понимая, что молодые все равно вступят в близкие отношения? Он посмотрел украдкой на женщину, сравнивая ее с мужем. Они были похожи, но скорее это был один и тот же тип внешности, чем сходство родственников, с уверенностью позволяющее сказать: «Вот брат и сестра».

Дальнейший рассказ был краток. В страхе перед приходящими с севера бандами, люди отселились на восток, в степь. Выжить там было труднее. Лишь через полгода, увидев, что набеги бандитов на окрестности Феодосии уменьшились, люди решились вернуться. Затем кто-то ходил за лекарствами на западную часть полуострова и принес легочную чуму. Среди жителей общины не было врачей для точной диагностики болезни, но большинство решило, что это именно она. Несколько человек умерли от тяжелой пневмонии. Дети не заболели, хотя и контактировали с больными, правда, мало и недолго.

Едва справившись с чумой, община столкнулась с новой бедой. С севера вновь зачастили разбойничьи орды. Бандиты старели и стремились взять от жизни все. Девять лет назад банд стало много меньше. Люди вздохнули было свободней, хотя и ненадолго. Общину проредила вторая волна чумы.

— Когда мы выросли, старших осталось пять. Только пять. Мать выходила замуж второй раз. Так настояли старики. Они надеялись, что родятся еще дети. Но детей не было. Отчим умер от чумы. А потом, когда мы уже стали взрослыми, мать заболела. Не чумой. Дед говорил матери, — молодой человек опустил голову и тяжко вздохнул. — Он говорил: идем к людям, там есть врачи. Может, вылечат. Она говорила: нет. Лекарств нет. Операцию не сделать. Ты знаешь, что такое операция? Это когда разрезают человека и исправляют, что у него внутри. Мать сказала: нет. Врачи не вылечат, но они посмотрят и увидят, что я рожала ребенка. Тогда нашей жизни тут конец.

— Она умерла? — спросил Максим, когда пауза слишком затянулась.

— Да. Она чуть-чуть не дождалась… его, — парень кивнул на своего сынишку, вдохновенно возящегося в песке.

— А потом?

— А потом родился он. Год назад и еще почти год. В конце лета. В начале осени. По календарю был сентябрь. Мы ведем календарь, — в голосе парня чувствовалась скромная гордость человека, имеющего твердые принципы в этой жизни. — Раньше кто-то говорил, что календарь не нужен, и так ясно, зима или лето на дворе. Дед рассердился. Он говорил, за временем не следят только дикари. Ты знаешь, что такое — дикарь?

— Примерно.

— Дед умер последним. Совсем недавно, зимой.

Молодой человек замолчал. Видно, его простая душа не могла найти слов, чтобы рассказать чужому старику всю боль потери, когда они с такой же молодой женой остались вдвоем.

— Он много сохранил для нас, наш дед. Он не был нашим дедом, потому что не был отцом нашей матери. Ее родители умерли в первый приход чумы. Но мы звали его дедом. Он учил нас. Многому учил. Собирал книги. Собирал машины. Говорил, какие животные нам нужны. Там, дальше к западу, живут кони. Сильно к западу. Они раньше были ручными, потом одичали. Некоторые доходят сюда, но им худо тут жить. Тут мало травы, а там много людей. Надо строить еще дом в степи, чтобы держать коней.

— Ты сможешь?

— Их однажды уже приручили.

Молодой человек замолчал, глядя вдаль и, наверное, уже представляя внутренним взором прирученных коней, красивых и сильных друзей и помощников.

— А кто-нибудь из других людей, не из вашей общины, знал о вас?

— Да! — закивал собеседник. — Был человек, доктор. Он остался у нас. Он шел очень издалека, так и не объяснил, куда. Говорил, что хотел видеть мир. Правда, он плохо говорил…

Максим вспомнил слабоумного Егорку, выражавшегося преимущественно мычанием:

— То есть как плохо говорил? Как же он тогда был доктором?

— Он знал другой язык, — объяснил собеседник. — Он оставил записи на том, другом языке. Немецком. Такой есть?

Максим вздохнул:

— Есть. Эх, говорила мне мать поступать на языки… А что же он писал, хоть примерно?

— Он говорил, нам не стоит показываться людям. Нас будут исследовать, а может, захотят убить. Есть те, кто позавидует. Но тем, кто не может иметь детей, уже не помочь. Они переболели. А мы нет. У нас был… — парень задумался в поисках нужного слова.

— Иммунитет, — подсказал Максим.

— Да, так он говорил. И он говорил, что этот иммунитет сильный. Не только к той болезни. И к другим болезням легких. Вот почему мы не заболели чумой. Доктор остался здесь. Но он жил недолго. У него была астма. Нужны лекарства, нужно дышать… ингалятор. Так?

— Да.

— Ингалятора не было, — объяснил молодой человек. — Был еще человек, он шел на восток. Хотел увидеть своих родных там, дальше, где начинается пролив. Там город. Керчь. Древний город. Он обещал молчать. Но потом мы нашли его в степи. Его растерзали собаки. Это было давно, собаки еще подходили близко. Теперь их тут нет. Им нечего есть в степи.

— Понятно, — Максим вздрогнул, вспоминая встречу с псами по прибытии.

— И еще один старик жил по ту сторону залива. Один. Он держал коз, мать просила у него козу. Он тоже обещал молчать. Он был хороший человек. Хорошему человеку можно рассказать, что мы можем рожать детей.

— Дед Митрич. Он и молчал бы, если бы заговариваться не начал. И как его козы?

— Живут в загоне, — немного удивился собеседник. — Их много теперь. Приходится ходить за сеном.

— Ясно… Послушай, вы придумали уже, как назовете своего второго ребенка?

— Нет, — снова удивился парень. Мы же даже не знаем, мальчик это будет или девочка. Еще долго. Еще три месяца.

— Я могу попросить вас? То есть, я могу предложить два имени? Для мальчика — Кирилл, для девочки — Елизавета? — Максим сказал, и сам испугался, что его будут расспрашивать, почему именно эти, но парень выслушал внимательно и кивнул:

— Хорошо, старик! Это хорошие, красивые имена! Мы охотно назовем ребенка так. Только одно имя же останется… Но оно пригодится потом. Я знаю, есть много красивых имен. Неужели раньше было столько людей?

— Было.

— А сейчас — мало?

— Очень мало.

Парень пристально смотрел вдаль. Потом сказал, обводя вокруг себя рукою:

— Дед говорил, эта земля святая. Я спрашивал, почему. Он говорил — много людей погибло здесь, давно, двести лет назад.

— В Крымскую войну? Да, было такое.

— Но разве же это святое дело, когда люди погибают? Если их и так осталось очень мало.

Максим не нашелся, что ответить. Впрочем, парень ответа и не ждал. Он молча смотрел на закат.

Солнце неторопливо скользило в объятия моря. Ни одно облако не нарушало синеву небосвода. По песку протянулись длинные тени.

— Пора, — нарушил молчание молодой человек. — Скоро пора домой. Просто хороший вечер. Красивый закат. Еще немного, и мы пойдем к дому.

Закат. Его есть, кому оценить, пусть даже простыми словами… Только ох как не скоро они смогут найти сложные. Совсем скоро им придется шить одежду, ковать металл, добывать руду… А как они справятся уже с двумя малышами? А потом, наверное, с тремя?

Тем не менее, они не просят его о помощи и не предлагают остаться. И все же одни они пропадут. Да и Люба-Любасек, Рустам, сослуживцы со скорой, — разве заслуживают они умереть, не получив напоследок лучик надежды? Нет, тайну надо хранить, если и рассказывать кому-то, то только тем, кто может действительно помочь… И сначала, конечно же, посоветоваться с этими новыми Адамом и Евой. Но их все равно только двое! Только двое! Знали бы те поганцы, пристрелившие Ивана, что они натворили…

Нет, люди должны быть! И, кажется, он знает, где их искать. Суэц, Гибралтар и Панамский канал… Конечно, нелепо думать, что прививку штаммом Б людям делали примерно там же, где находились схроны, но почему бы и нет? Почему бы не искать там? Ну ладно, Атлантику теперь не пересечешь, но Средиземное море обойти можно! Может быть, это напрасная надежда, но хоть цель будет в жизни. Почему нет? Сорок семь — не старость, когда тебе наследует молодость. Теперь и на берег Азовского моря не страшно выйти. Ему есть, что шепнуть волнам…

Максим медленно встал с камня. Вечер прятал тепло за горизонт, разматывая клубок прохлады. Им и правда пора. Молодая мать наклонилась к малышу, жестами объясняя ему, что нужно сложить игрушки. Это была картинка из далекого-далекого прошлого. Скоро им будет не до игрушек, скоро их жизнь превратится в каторжный тяжелый труд…

Малыш вперевалочку пошел за мячом. Кто ты, надежда всех оставшихся людей или былинка, которая быстро завянет? Шли ли твои предки на Москву с Девлет-Гиреем или обороняли ее с Воротынским? Это неважно, главное, что оно грядет — племя молодое, незнакомое. О, если бы оно могло учиться на уроках прошлого!

Подул холодный ветер. Там, где волны накатывались на песок, из воздуха сгущался мрак. Появились контуры зеленого кафтана, длинных худых ног, шляпы, надвинутой низко на лицо. Крысолов угрюмо глядел из-под падающих на лицо соломенных волос. Он поднес дудку к губам, поворачиваясь другим боком и превращаясь в смерть, обряженную в черный балахон. Дудка вытянулась в рукоятку косы. Челюсти, лишенные мышц и кожи, защелкали в злобе. У нее был голос — лязгающий и отрывистый.

— Тебе не найти других! — зубы звонко щелкали друг об друга. — Не найти других, таких же, как эти! Между вами горы и реки! Моря и океаны! Болота и пустыни! А если они и встретятся, тем хуже для вас! Вы снова начнете плодиться и убивать друг друга! И дети снова станут для вас проклятьем! И тогда я вернусь… вернусь… вернусь…

Она подняла косу костлявой рукой. Но то была уже не коса — свирель Крысолова. Короткий гудящий звук пронесся над морем и оборвался хлопком. Ребенок с силой бросил мяч об мокрый песок. Тени над волнами больше не было. Малыш, подумав, подобрал игрушку и на всякий случай протянул Максиму.

— Ну, спасибо, — Максим не знал, как обращаться с этим пришельцем из иного мира. Неужели люди вырастают из таких? Неужели он сам когда-то был таким?

Ребенок улыбнулся блестящими аккуратными зубками, надеясь, что незнакомец предложит новую игру и оттянет неприятный момент возвращения домой. Максим наклонился к нему и сказал:

— Когда бросаешь мяч, надо говорить — штандер.

Малыш снова улыбнулся, взмахнул ручонками и неуверенно повторил:

— Тандей.

— Да. Штандер. Запомни, Адам.