Шрам времени

Глава 6

Глава 6. Допрос

Метель вдруг стала гуще — настолько, что свет в окне барака потух, словно кто-то на секунду накрыл его ладонью. Герман уже готов был подать знак Порфирию, как вдруг справа, из белёсой завесы снежного шума, донёсся тихий свист. Настороженный, короткий. Не птица.

Порфирий напрягся, его рука с пистолетом была направлена в ту сторону.

Но из-за сугробов, будто выросшие из самого снега, появились трое людей — тёмные силуэты в шинелях, окутанные паром дыхания, каждый держал на поводке огромную овчарку. Псы шли уверенно, низко опустив морды к снегу, и даже метель, казалось, сама расступалась перед ними.

— Товарищ майор! — крикнул старший из прибывших, приглушая голос ладонью. — Это мы! Опера из управления. Слава богу мы нашли вас. Собаки сумели взять след и привели сюда. Думали, вас в такую пургу уже не сыщем.

Герман на секунду остолбенел.

“Нашли… нас? В такую то собачью погоду?” Одна из овчарок фыркнула, тряхнула мордой и, не поднимая взгляда, потащила своего проводника к двери барака, за которой мерцал огонёк.

Старший опер — мужчина лет сорока, сухоплечий, с суровым лицом и седой полоской у виска — подошёл к ним почти вплотную.

— Собаки след взяли, когда в одном месте кровь обнаружили. Одна вообще сидеть не хотела, пока не двинулись дальше. Тут кто-то из бандюков похоже серьёзно ранен, товарищ майор.

Герман сдвинул брови, сделав вид, что так и предполагал.

— Вовремя подошли, — коротко бросил он. — Будем брать. Плотно. Их там скорее всего трое, не больше.

— Понял, — старший опер кивнул. — Дадите команду — пойдём клином.

Собаки уже тихо ворчали, подвывали — будто подбадривали людей. Оперативники переглянулись, снимая с предохранителей пистолеты. Один из них, молодой парень, с нетерпением поправил плечом автомат ППШ.

Метель свистела всё сильнее, но сейчас у Германа был странный, почти хищный настрой. Когда рядом с ним возникли настоящие опера — уверенные, подготовленные, — он почувствовал, как на мгновение исчезло одиночество. И пусть всё это — ложь, чужая роль, чужие погоны… Но в этот миг он был их командиром.

— Делаем так, — сказал он пытаясь перекричать завывающий ветер. — Я с Порфирием — слева. Вы трое — по центру. Один остаётся с собаками, на подстраховке. Сигнал даю я. Заходим резко, сразу вглубь. Если кто рыпнется — сразу мордой в пол, без разговоров.

Оперативники кивнули. Никто не спорил.

Порфирий посмотрел на Германа, и в его взгляде мелькнуло то самое доверие, которого тот боялся, но которое сейчас грело.

“Попал ты, Шрам… назад дороги нет”.

Герман поднял руку. Пальцы дрожали, но он сделал вид, что это от холода.

— Пошли.

Они двинулись к бараку, сливаясь с метелью, как тени.

У двери Герман остановились, прижались плечом к стене. Ветер задувал под шинель, снег лип к воротнику, но он почти не чувствовал холода. Его сердце стучало ровно, как давно забытый метроном.

Выдохнул — и рывком распахнул дверь.

Барак встретил их туманным полумраком, запахом сырости и дыма. Внутри на минуту всё застыло: трое мужиков у буржуйки, один сидел на ящике, обмотав правую ногу тряпьём, окровавленным и уже примерзшим к штанине. Второй и третий — вскочили, но поздно.

— Лежать! Руки! — рявкнули опера.

Один из мужчин попытался ухватиться за нож на табурете — но Порфирий успел подсечь его плечом, как в учебнике борьбы, и тот рухнул на землю, выронив нож. Второго тоже тут же уложили рядом заведя руки за спин, а третий — раненый — только поднял глаза и хрипло сказал:

— Мужики… да вы чего… мы ж просто…

Но договорить ему не дали — овчарка, зарычав, вскинулась на задние лапы и лязгнула оскаленной пастью перед ним и если б не поводок запросто могла вцепиться в него, поэтому тот сразу заткнулся и поднял руки.

Опера действовали слаженно, уверенно, с такой скоростью, что у Германа мелькнула мысль: “Вот это — настоящая работа. Вот как она выглядит, а не как в кино”.

Но в следующую секунду его пробил холодный пот.

Потому что двое задержанных — те, что не ранены — когда подняли головы и попали в свет керосиновой лампы…У Германа подкосились ноги.

Перед ним были два лица его подельников оставшихся в будущем на том поезде. Два лица из семидесятых. Два человека, которых он слишком хорошо помнил. Коршун и Сивый.

Те самые, что сбросили его с поезда. Те самые благодаря каким он оказался непонятно, как в этом времени. Но у этих лица были моложе. Свежее. Без тех морщин, без прожжённости. Но это были точно— они. Их скулы. Их бегающие глаза. Их движение рук. Он замер. Даже не сразу понял, что стоит молча, будто оглох.

“Этого просто не может быть…”

Порфирий заметил его реакцию:

— Товарищ майор? Вы чего?..

— Ничего, — прохрипел Герман, отводя взгляд. — Продолжайте.

Он заставил себя выдохнуть. Он заставил мышцы лица дрогнуть, вернуться в рабочее выражение. Он заставил себя быть майором. Но внутри…внутри всё падало в бездну.

Коршун и Сивый. Здесь. В пятьдесят втором. Они тоже попали сюда, как и он или это какая-то безумная мистификация?

Но самое интересное— они его не узнали.

Конечно не узнали. Для них он — никто. Странный майор какой-то. Просто милиционер.

Но от этого было только хуже.

Порфирий уже защёлкивал наручники на одном из них, второй — смотрел зло, хмурясь.

— Майор, — процедил он, — но мы ж ничего… так, бурду искали, погреться пришли…

Герман наклонился к нему, будто хотел что-то уточнить, но на самом деле — просто хотел убедиться, что это не сон.

Черты лица. Ломанный, хищный нос— за что и получил кличку Коршун. Сивый— в будущем получивший свою кличку за седой волос на голове, сейчас выглядел абсолютно не так и волос был ещё чёрным.

Внутри у Германа вспыхнул тормозящий, ледяной страх:

“Если я здесь… и они здесь… значит ли это… что мы не одни? И что здесь может быть ещё кто-то из моего времени?”

— Майор? — старший опер подозрительно посмотрел на Германа. — Всё в порядке?

Герман выпрямился, кашлянул, будто от дыма.

— Да. Пошли. Пакуйте их. Всех троих — в управление. Кстати, вот кажется и награбленное барахло какое они не успели ещё сбыть…— Он шагнул в тёмный угол комнаты и достал оттуда брезентовый мешок из какого, что-то выпирало.

Тот, что имел раненую ногу твёрдо смотрел на них и кажется совершенно ничего не боялся и ему было всё равно.

Было в нём, что-то не отсюда… Несовместимое с бардаком пятидесятых. Он держался так, будто не боялся ни ментов, ни морозов. Слишком спокойно. Слишком уверенно.

Когда опера начали обыскивать задержанных, у него нашли пачку импортных сигарет. Настоящих. С тонкой золотистой полоской. Таких, которых в Союзе в пятьдесят втором не было даже на чёрном рынке.

Порфирий поднял пачку:

— Товарищ майор… это что вообще? Я таких не видел. Это ж… заграничные?

У Германа по спине пробежал холодок.

— В сумку, — приказал он. — На экспертизу. Но он уже знал: никакая экспертиза пятидесятых не объяснит, откуда у местного ворюги сигареты конца семидесятых.

Герман смотрел на раненого. Тот улыбнулся уголком губ — спокойной, странной улыбкой человека, который видит чуть дальше остальных.

Потом громко приказал:

— Сержант, вызовите машину. Отвезите их в управление и рассадите по разным камерам. Я потом сам буду вести допрос.

Порфирий удивился:

— Сам, товарищ майор?

— Сам, — повторил Герман. — Они будут говорить. Они все будут у меня говорить и всё расскажут.

Что-то в этом деле начинало переворачивать сам воздух вокруг.

Что-то, связанное и с его временем… и с этим. И с теми, кто — как и он — не должен был здесь быть.

Пока ждали машину, все полукругом уселись вокруг буржуйки грея озябшие руки.

Когда Германа и остальных привезли обратно в управление, он чувствовал, как мороз впитался в кости. В кабинете пахло железом и сырыми дровами. Буржуйка тлела, но тепло от неё шло слабое, ленивое. Он раскрыл заслонку, бросил охапку щепы, потом два полена. Огонь вспыхнул, облизал стенки печки. Герман вытянул руки, но жар никак не мог пробиться внутрь — его всё ещё била дрожь. Дрожь не столько от холода, сколько от мысли:

Коршун и Сивый живут в этом времени.

Они — здесь. В этом Неборске. В этой эпохе. Но как это возможно?

Он сжал кулаки, пытаясь вернуть себе голову майора уголовного розыска, а не вора из своего времени. Но внутри всё хрустело, как лёд на реке — напряжённо, опасно.

Дверь приоткрылась.

— Товарищ майор, преступников сейчас допрашивать будете или на завтра отложим? — спросил просунувший в двери голову Порфирий.

Герман глубоко вдохнул.

— Сейчас, по горячим следам так сказать, чтоб не успели ничего придумать.

Первым на допрос привели Коршуна, с руками скованными наручниками за спиной— высокий, жилистый, со скошенными скулами и цепкими глазами. В своём времени Коршун был умнее других, чаще всего он и подговаривал Германа на дела. Сейчас — тот же взгляд, та же манера втягивать голову в плечи, будто готов ускользнуть. Закрылась дверь.

Он присел на привинченный к полу жёсткий, деревянный табурет глядя перед собой.

— Ну что, Коршун… — Герман не удержался, облизал уголок губ, и на миг в голосе проступил хриплый, знакомый самому себе воровской прикус. — Давай рассказывай, чё вы тут мутили.

Коршун поднял глаза.

— Какой Коршун? Гражданин начальник… Я же… я Николаев…Анатолий Васильевич.

Герман ударил кулаком по столу так, что чернильница подпрыгнула.

— Не гони пургу! Ты думаешь, я тебя первый день вижу?

Порфирий у двери замер. Он не ожидал такого напора от нового майора.

Герман подался вперёд, голос стал низким, скользким, как сталь:

— Я тебя насквозь вижу. Где барыжили, кому сдавали, кто держит точку? Отвечай или лично тебя расстреляю из этого пистолета…— Он достал “ТТ" из кобуры и сунул ствол тому под нос.

Коршун попытался отвести лицо в сторону, но Герман схватил его двумя пальцами за нижнюю челюсть и заставил смотреть себе в глаза.

— Начальник… падлой буду…

Герман рванул табурет ближе, почти упёрся коленями в колени Коршуну.

— Не елози мне. Я ж вижу — ты крысятничал. И ты, и твой дружок Сивый. Где хапку сбыли? Кто крышует? Давай колись и получишь скидку к сроку за сотрудничество с органами.

Коршун сглотнул. Руки на коленях дрожали. Герман смотрел пристально, холодно, без мигания — так он смотрел когда-то на настоящего Коршуна.

Первую трещину в голосе задержанного он услышал через пять минут.

Через десять — Коршун уже путался в показаниях, сбивался пытаясь большую часть вины свалить на подельников.

Через двадцать — Герман начал говорить тише, почти шёпотом, но с нажимом, вставляя блатные словечки, от которых у человека, который такими не пользовался, вспотели бы виски.

Наконец Коршун сорвался:

— Ладно!.. Ладно… Чёрт с тобой… Скажу…—Он выдохнул, будто ломали не его волю, а кости.

И признал:

• вещи гнали через перекупщика по кличке Лапоть,

• тот работал на “чужих” из Моховского района,

• получали наводки от человека по кличке Глухарь,

• часть товара уходила по рейсу — через водителя грузовика, что ездил в Приморский посёлок.

Герман слушал внимательно, хотя внутри холодело: имена и связи вдруг стали слишком похожи на тех, кого он знал… но всё же — другие. Другое время. Другие лица. Но путь — тот же.

Коршун обмяк, когда Порфирий увёл его.

Следующий был Сивый. Он был зол — губы скусывал, плечами дёргал.

В своё время Герман знал его, как вспыльчивого, но со слабыми нервами. И сейчас — то же самое.

Он только сел, как Шрам без предисловий бросил:

— Ну что, Сивый… Ты же всегда был языкатый. Давай выкладывай — где гнездо держите?

Сивый дёрнулся.

— Да я… да вы…

— Не тыкать. И не кукарекать, — резко перебил Герман, вставляя хрипотцу, как видел в каком-то фильме опер с таким голосом допрос вёл. — Я вас за ж…пу взял. Теперь или ты говоришь — или я сам всё вытрясу. Сивый заморгал часто-часто.

Герман видел этот взгляд — так Сивый смотрел, если где-то накосячил и чувствует свою вину.

— Мы… мы… — мямлил он.

— Громче!

— Мы продавали не тут… У железки, у третьего тупика… Там сарай есть… Мы туда заносили…

Пошло.

Как только страх пробил оболочку, Сивый говорил всё:

• временный притон у железнодорожного тупика,

• ночью приходил человек в длинном пальто, проверял товар,

• Сивый несколько раз слышал фамилию Степанов, но не знал, кто тот такой,

• ворованные часы, куртки, сигареты шли через Лаптя,

• а деньги делились “на троих плюс Глухарь”.

— Кто главный? — спросил Герман.

— Так Глухарь же… он и ставит дела… Но его никто толком не знает…

Это был важный момент.

Герман почувствовал, как что-то холодное скользнуло под сердцем.

Он кивнул на дверь.

Сивого увели.

Третьего раненого с ногой ввели под руки, но тот сам выпрямился и самостоятельно допрыгал до табуретка. Было видно, что врач уже успел перевязать ему ногу бинтом от которого шёл запах формалина.

Ни страха, ни дрожи, ни растерянности на лице—совсем другой человек.

Он сел прямо, слегка откинувшись, и посмотрел на Германа как равный смотрит на равного, а не как преступник на майора.

— Угостите сигареткой, гражданин начальник?

— Герман за всеми этими событиями уже забыл, когда последний раз курил? Он на автомате похлопал себя по нагрудному карману гимнастёрки, но там было пусто.

Он позвал Порфирия и попросил у него две папиросы: одну для себя, другую для задержанного. Ввиду того, что у него была ранена нога, руки у него были скованы спереди. Прикурив с помощью большого, синего цвета коробка спичек лежавшего на столе, Герман глубоко затянулся и едва не поперхнулся дымом. В своём времени он курил дорогие болгарские сигареты с фильтром, а это дерьмо вроде “Беломора" не считал даже за сигареты.

Сидящий на стуле вор тоже затянулся и ехидно глядя на него, пустил вверх струю сизого дыма.

Герман начал жёстко:

— Ну что, герой… Твои кореша уже всё сказали. Так что лучше не строй из себя бугра. Где Глухарь?

Раненый слегка улыбнулся.

Не дерзко, — но уверенно.

— Глухарь? — переспросил он. — Это вы так решили, что он главный. Может, вы вообще ничего не знаете.

Герман ударил ладонью по столу, но сидевший на табурете даже не дёрнулся.

— Я тебе сука сейчас язык вырву, если будешь умничать.

— Попробуй, — спокойно ответил мужчина. Не нагло. Просто… уверенно.

Герман почувствовал, как прежняя роль — майора — исчезает. Он разогнулся, шагнул ближе, глаза сузились — в нём начал просыпаться тот, прежний ОН.

— Ты думаешь, я не знаю таких, как ты? Вы все одинаковые. С виду корчите из себя героев, а внутри гниль. Только вот твои те двое сообщников всё слили. И тебя сольют, если я им пообещаю послабление в сроке.

Раненый тихо усмехнулся:

— А вы всё путаете, гражданин начальник. И людей путаете. И время путаете.

Герман замер.

— Что ты сказал?

— То, что слышали. Вы — человек, который здесь лишний. Не отсюда. Это видно… — он кивнул на глаза Германа. — Вы смотрите не так, как тут смотрят.

У Германа по спине прошёл холодок.

Он впервые за долгое время не нашёл ответа. Раненый продолжил так словно вёл светскую беседу, будто он не был арестован и скован наручниками.

— Я никого не боюсь. Ни вас, ни вашего управления. Потому что знаю больше, чем эти двое. Знаю, кто стоит над Глухарём. Знаю, что скоро всё здесь изменится. А вы…—Он наклонился вперёд.— …вы просто не успеете.

Герман почувствовал, как в комнате вдруг стало тесно, будто стены давили, а воздух сделался густым, как расплавленный свинец. Он медленно опустился на стул напротив, не отрывая взгляда от раненого. Тот курил папиросу так, будто она была последняя в жизни, но без спешки, без театрального отчаяния. Просто наслаждался.

— Ты кто такой? — спросил Герман тихо. Голос вышел хриплым, будто его самого только что прижали к стенке.

Раненый пожал плечами насколько позволяли наручники.

— Можешь звать меня… Крот. Так меня называют те, кто остался там. — Он кивнул куда-то вверх, будто говорил о крыше, а не о десятилетиях вперёд. — А ты, Шрам, да? Я тебя сразу узнал. Только ты тогда был моложе… нет, постарше. Время здесь странно течёт, правда?

Герман не заметил, как встал. Только почувствовал, что стоит над столом, кулаки сжаты так, что костяшки побелели.

— Откуда ты меня знаешь?

Крот затянулся в последний раз, бросил окурок на пол и раздавил каблуком, хотя нога была прострелена и движение явно причинило боль. Лицо его не дрогнуло.

— А вот это уже другая история.