Шрам времени

Глава 4

Глава 4. След на чужой жизни.

На четвёртый день после того, как его навещал капитан Греков с Лидой. (Она к слову приходила ещё несколько раз к нему и всё время, что-то рассказывала, пока он изображал провалы в памяти) Герман проснулся ещё до официального больничного подъёма. Свет едва серел за мутным стеклом, в коридоре кто-то переставлял ведро с водой, слышно было, как елозит тряпка по полу.

Он уже не удивлялся памяти, которая то пропадала, то прояснялась ложными вспышками. Он научился делать вид, что всё понимает. Делать вид, что помнит.

Так проще.

Так безопаснее.

К девяти вошёл врач, проверил реакцию зрачков, сказал, что всё стабильно, можно его выписывать. Через полчаса дверь открылась снова — уверенно, широко.

— Товарищ майор, за вами приехали, — объявила медсестра.

За дверью, в коридоре, стоял капитан Греков — в вычищенной зимней форме — и двое сержантов. А за ними, в окне, во дворе больницы, поблёскивал тёмно-синий кузов служебного ГАЗ-М20 “Победа”. Снег на крыльях слегка подтаял — машина, видно, только что выехала из тёплого бокса.

Но смотрел Герман не на сержантов и не на машину.

Лида стояла чуть в стороне — будто боялась подойти первой.

На ней был тот же тёмный платок, но лицо уже спокойнее, чем вначале. Она уже не плакала — или просто научилась держать слёзы при себе.

— Готов? — тихо спросила она.

Нет.

Герман чувствовал себя как человек, который выходит из тёплого вагона на незнакомую станцию и понимает, что путь назад перекрыт.

Но он кивнул.

В “Победе” пахло брезентом, сырым сукном и морозом. Салон был тесным, но добротным: лакированная панель, простая тканевая обивка, металлический рычаг поворотников на рулевой колонке. Шофёр — сержант с красным носом — курил “Беломор” и, глядя в зеркало, всё время пытался разглядеть майора.

Лида сидела рядом, держа сумку на коленях, будто боялась что-то уронить.

— Я... немного волнуюсь, — сказала она после долгой паузы. — Ты вот так… рядом. Слишком долго я этого ждала.

Он не нашёлся что ответить. Только выдохнул:

— Мне ещё трудно привыкнуть.

— Конечно, — кивнула она. — Ты и дома многое не сразу узнаешь. Но… стены ведь помнят.

Она говорила это так просто, будто стены действительно могли рассказать, кто он такой.

Город за окном был серым, послевоенным. Двухэтажные дома с облупившейся штукатуркой, редкие прохожие, чёрный дым вился над котельными. Пахло древесным углём, где-то вдали — свежим хлебом. “Победа” плавно скользила по укатанному снегу, двигатель терпеливо урчал. Они ехали достаточно долго, потом свернули на просёлочную дорогу и ехали ещё минут двадцать прежде чем остановились перед типичной для конца сороковых — кирпичной четырёхэтажкой с обшарпанным подъездом, обклеенным старыми объявлениями: “Лекторий по географии”, “Сбор макулатуры”, “Чистка часов — недорого”.

Она открыла дверь квартиры ключом с длинными бородчатыми зубцами.

Щёлкнул замок.

Герман вошёл.

С порога его накрыл запах — смесь пыли, мыла “Хозяйственное 72%”, старых книг и тёплого хлеба, будто его только что доставали из чугунной формы.

Коридор узкий, на стене — вешалка с солдатской шинелью, которую она, видимо, бережно хранила все эти годы.

Пол — крашеные доски, застеленный застиранными дорожками.

— Раздевайся, Коля, — мягко сказала она, помогая снять с него пальто.

Он шёл, как по музею чужой судьбы.

Комната была одна, совмещённая — “зала с уголком”.

Большой платяной шкаф с зеркальной дверью, тахта, накрытая ковром с красными узорами, возле окна — письменный стол с чернильницей и стопкой аккуратно сложенных газет “Правда”.

На стене — ковёр, на нём — фотографии молодого мужчины в гимнастёрке на многих из них он в окружении других таких же молодых мужчин в военной форме и оружием в руках.

Снова он. Тот, другой.

— Помнишь? — спросила Лида.

И сама же добавила, тихо:

— Ты их всегда ставил сюда. Говорил: “Война закончилась, но им нельзя исчезнуть”.

Герман сделал вид, что всматривается, что пытается вспоминать, и слегка кивнул.

Она заметила колебание, но не придала значения. Подошла к шкафу, достала большой фотоальбом — тяжёлый, обтянутый брезентом, страницы с серыми уголками.

— Садись. Я покажу.

Она открыла на середине.

Фотографии — чёрно-белые, матовые.

Вот он, тот самый Кондратьев, в форме, с улыбкой уверенного человека.

Вот Лида рядом с ним — совсем молодая, с лёгкой волной волос.

Вот маленький Алексей, босоногий, с деревянной лошадкой.

Лида говорила тихо, будто рассказывает сказку, которая сама её греет:

— Это был сорок шестой. Ты тогда пришёл с фронта… исхудавший, злой, с глазами, как у зверя. А потом оттаял. Помнишь, как Алексей у тебя на шее катался? А ты ругался: “Сынок, я ещё не оправился”.

Герман слушал, и его охватывало странное чувство — как будто он смотрит на жизнь, которая могла быть его, если бы он когда-то сделал хоть один правильный шаг.

— А тут… — она перевернула страницу, — мы поехали на озеро. Ты тогда впервые смеялся…По секрету мне признался потом, что по настоящему сумел впервые расслабиться и перестать думать о прошлом.

Он не знал, что ответить.

Слова были лишними.

Он смотрел на фотографии, и в груди что-то тихо ломалось — не от жалости к себе, а от того, что чужой мужчина прожил эти годы, эту любовь, эту семью, а он в это время был просто— вором. Без чести и достоинства.

А теперь его место занято им.

— Лида… — начал он осторожно. — Я… могу не всё вспомнить.

Она положила ладонь на его руку:

— Ничего. Я помогу. Мы всё вспомним вместе.

И улыбнулась так тепло, что Герман впервые за последние дни отвернулся — чтобы не выдать себя выражением глаз какие впервые увлажнились от нахлынувших неведомых ему ранее чувств.

Они долго сидели в комнате. Она показывала его письма с фронта, делилась историями — о том, как они переживали голодный 47-й, как вместе чинили крышу после бури, как он когда-то подарил ей металлическую брошь, выточенную на фрезерном станке— и это был самый ценный подарок в её жизни.

Он слушал, кивал, иногда задавал осторожные вопросы.

Она отвечала — простыми, домашними фразами, будто и правда рядом сидел её муж.

Ближе к ночи она предложила:

— Ложись спать. Утром — в управление. Тебя ждут. Дела ведь твои.

Она чуть смутилась, а потом добавила:

— Я постелю на диване. Тебе нужно отдыхать.

Герман только кивнул.

Он лежал, глядя в потолок.

Тишина была пугающей. Итак, что получается? Этот майор Кондратьев работал в милиции, возможно даже в Москве, а оттуда был видимо переведён в этот город для наведения так сказать порядка. Получается, что он всё это время жил в Москве, а жена навещала его там? Или он к ней приезжал? Потом он уехал на курсы повышения квалификации и пропал…и вот в 1952 он должен типа появиться и на него совершают типа нападение… Бред какой-то! Если его направили сюда, то почему его жена не была до последнего в курсе и самое главное, где настоящий Кондратьев пропадал всё это время? Вопросов было больше чем ответов, но сейчас его волновало другое: он впервые отчётливо понял, что стал тенью другого человека.

И теперь должен жить его жизнью.

***

Здание милиции было — старое, с массивными деревянными дверями, и высокой лестницей. У входа покачивались два фонаря. Во дворе — несколько “Москвичей-400”, одна “Победа” и пара мотоциклов “ИЖ-350”.

Внутри пахло табаком, мокрыми шапками и чернилами.

Капитан Греков встретил его у входа, как родного:

— Товарищ майор! Прошу! Вас уже весь отдел ждёт!

И повёл его в кабинет.

Кабинет Кондратьева оказался просторным: массивный стол, зелёное сукно, печатная машинка “Континенталь”, над столом — карта области с красными флажками.

На столе лежала папка.

Толстая. Серого цвета.

Греков постучал по ней пальцем:

— Здесь оперативные сводки. Вот из последних по старой линии — бандитизм. Грабёж на железной дороге. Неудавшийся. Жертва выжила.

Герман замер.

Жертва выжила.

Греков продолжал:

— Поезд скорый, Москва — Владивосток. Пострадавшего выбросили из поезда, потом, кто-то дёрнул “стоп-кран", свидетели говорят из поезда выскочили какие-то люди, подбежали к лежащему в сугробе мужчине, что-то у него забрали и быстро проскочив под вагонами растворились в темноте.

Герман почувствовал, как холодный пот выступает на спине.

Очень уж это дело напоминало ему о

его преступление, только теперь — в другом времени.

— Так что Николай Семёныч принимайте это дело. Нам всем не терпится услышать вашу версию. Герман осторожно раскрыл папку. Внутри — протоколы, схемы, показания.Слова, которые он знал слишком хорошо. Он поднял глаза:

— Понадобится… время. Чтобы вникнуть.

— Конечно, — кивнул Греков. — Но я скажу честно: область считает вас лучшим сыщиком. Политотдел ждёт результатов. И Москва тоже.

Он вздохнул. Он должен сыграть эту роль до конца раз уж оказался здесь, бежать отсюда ему всё равно было некуда.

Ему предстояло вжиться теперь в роль сыщика.

Стать Кондратьевым.

И раскрыть дело...

Греков отчётливо, по-деловому поставил точку:

— Добро пожаловать обратно, товарищ майор. И Герман понял: началась его чужая жизнь.