Шрам времени

Глава 15

Глава 15. Безвременье

Они очнулись не в городе и не совсем в мире, а в промежутке — тонком, как лист бумаги, и в то же время глубоком, как колодец. Воздух здесь не имел запаха. Свет не падал — он исходил из самого пространства и менял оттенки, как будто кто-то осторожно перелистывал страницы памяти. Под ногами не было земли, но не было и пустоты: была мягкая поверхность, похожая на паразитирующее полотенце времени — упругая, тёплая, и в ней отражались образы, словно в мутной воде.

Молодой Герман открыл глаза и первым ощутил странную лёгкость: в груди не было привычного стиснутого узла тревоги, оставшегося от предыдущих дней. Вместо него — тихая, почти детская ясность. Рядом Лида: её рука лежала на его запястье, пальцы у неё были тёплыми и слегка подрагивали, как у человека, который боится проснуться и обнаружить, что всё было сном.

— Мы… одни? — прошептал он, потому что громко говорить здесь было некстати, словно звук мог потревожить саму ткань этого места.

Лида оглянулась по сторонам и произнесла задумчиво:

— Похоже… — Наши двойники... По всей видимости они остались в своём мире, а мы находимся в безвременье, это пустое пространство между мирами, где нет ничего. Но это было не совсем так, словно рябь пошла по воде от ветра, и заколыхалась материя из какой было соткано это пространство и перед ними появились, что-то похожее на три прозрачные двери, как три яркие полосы, как трое окон, за каждым из которых — была потенциальная жизнь.

Первая полоса мерцала коричневыми и серыми тонами, в ней угадывалась линия старой улицы, электрические фонари и тонкая снежная дымка — это был 1952 год: холодный, строгий, полный последствий и невысказанных наказов. Вторая полоса пульсировала зелёным и ржавым: лето 1976-го, запах бензина, магазины с неоновой вывеской и знакомые, но несколько изменённые лица. Третья же была невесомой — она переливалась всеми оттенками цветов, которых не существовало в природе: там были картины, сшитые из возможностей — дом, который мог никогда не существовать; ребёнок, которого они могли родить; профессии, которых ещё не знали; лица, что могли стать их друзьями и врагами одновременно.

— Это… выбор? — спросил Герман, потому что иначе он не мог назвать то, что лежало перед ними. И голос его не звучал хитро — в нём не было демонстрации силы, только человек, которому предлагают, наконец, решать самому.

Лида кивнула, но её руки не отпустили его запястье. Её голос был тихим, ровным, будто она пыталась разговаривать с чем-то священным.

— Да. Нам по всей видимости предлагают вернуться или выбрать иначе. Возможно… прожить ещё одну жизнь.

Они подошли ближе. Под ногами образы не ломались — просто изменяли оттенки и наполнялись деталями, когда к ним приближались. Герман увидел в 1952 году дом, где жил с родителями, где стены пахнут керосином, а женщина, стоящая у печки — возможно его мать, что-то собиралась печь. В углу сидел седеющий мужчина и ремонтировал свой старый сапог вбивая в каблук гвозди. Лида увидела себя молодой девчёнкой, в белом школьном фартуке идущей со школы с портфелем в руках весело перепрыгивая через лужи на асфальте. В двери ведущей в 1976-ой, они увидели другие дороги, но с другими возможностями: ту же самую Лиду, но с иной судьбой, с иными решениями, которые могли и не появиться и Германа с непонятной судьбой.

— Вернуться в 1952 — значит принять эту цену, — сказал он вслух. — Принять прошлое, застывшее в боли, и попытаться... исправить, если такой шанс вообще возможен. Это будет тяжело как камень. Вернуться в 1976 — значит вернуться к тому, что близко, но вновь окунуться в боль и неизвестность.

Лида опустила взгляд на третью полосу и улыбнулась — улыбка была мягкой, как свет, пробивающийся через старые занавески.

— А третий путь — это не возврат. Это… рождение. Мы я полагаю можем стать там кем угодно. Не полностью новыми — прошлое останется внутри нас, как печать, как лекало, — но мы можем взять перо и написать новую историю. Не для кого-то, а для себя.

Герман посмотрел на её профиль. Он впервые оценил её как женщину и решил, что она прекрасна и не стань она учёным, возможно, в какой-то другой жизни могла бы быть музыкантом или учительницей, возможно — матерью. Её глаза сверкнули тихой решимостью, как бы в ответ на его мысли о ней.

— Жизнь — это совокупность выбора. Мы получили второй шанс всё изменить. Это… дар или может наказание, как посмотреть. Но если мы войдём в третью дверь, мы не станем судьями над теми, кто остался. Мы просто попробуем прожить лучше новую жизнь, чем могли раньше. И это уже много.

Между ними повисла пауза. В безвременье паузы не растягивались — они становились плотнее, наполнялись смыслом. Герман думал о матери, о тех ночах, когда он в интернете плакал ночами от голода и того, что ему хотелось вновь увидеть своих родителей, какие тогда погибли— эти воспоминания жгли его тогда и наложили шрам в душе и сердце ещё до того, как он получил его на лице. Лида в свою очередь думала о своих утраченных шансах в той прошлой жизни.

— Я боюсь, — сказал Герман, и в этот раз в его голосе была только искренность. — Боюсь, что мы просто бежим от всего. Боюсь, что третий путь — это не выбор, а попытка спрятаться.

— Может быть, — тихо ответила Лида. Она стояла рядом, слегка наклонив голову, словно пыталась рассмотреть эту третью дорожку под новым углом. — А может, это единственный путь, где мы сами решаем, что будет дальше. Не прошлое, не обстоятельства, не те, кто старше и сильнее… а мы. Это не побег, если мы принимаем, что за этим последует.

Они стояли так долго, что казалось, само безвременье прислушивается: дышит медленнее, чтобы не мешать им думать.

Герман глубоко вдохнул, собрался — и сделал шаг вперёд, коснувшись ладонью третьей полосы. В тот же миг что-то под его пальцами едва заметно дрогнуло, будто в далёкой глубине проступил отклик. Не звук, а предчувствие, как лёгкий порыв ветра перед ненастьем.

— Если мы выберем это, — медленно произнёс он, — мы откажемся от того, что знаем. Мы не знаем, куда она ведёт. Не знаем, кем будем. Какими проснёмся завтра. Может, там нас вообще не будет такими, как сейчас…

Лида встала рядом с ним. В её глазах появилась теплота.

— Тогда узнаем это вместе, — сказала она. — Впервые в жизни не зная, что будет дальше. Может, это и есть настоящее начало.

Они сделали шаг одновременно.

Дорожка раскрылась тихо — словно отступила плёнка мира, обнажая новый слой. Пространство вокруг стало светлее, но не ослепительным — скорее, как бывает ранним утром, когда туман расступается, пропуская первые робкие лучи. Пейзаж менялся незаметно: свет сгущался, воздух становился плотнее, знакомые очертания безвременья вытягивались, расплывались, превращаясь в что-то иное. Шаги вдруг стали мягче — словно они шли по траве, но самой травы ещё не было видно.

— Ты чувствуешь? — прошептала Лида.

— Да, — ответил Герман. — Но я не могу… объяснить.

Он и правда не мог: ощущение было такое, словно мир ждал их решения, и только когда они выбрали, начал разворачиваться, как киноплёнка, что долго лежала в темноте.

Свет впереди стал теплее. В нём угадывались какие-то формы — может, дом, может, двор, может, чей-то силуэт. Они не могли понять, что именно. Всё было размыто, будто они смотрели на будущее сквозь стекло, затуманенное дыханием.

— Герман… — Лида остановилась на секунду. — Мне кажется… я знаю этот запах. Так пахло тогда, в детстве… когда в окно входило утро.

Герман тоже чувствовал: запах свежего хлеба, тёплого дерева, мокрой после ночного дождя земли. То, чего они не ощущали много лет — потому что это можно почувствовать только раньше, когда ещё маленький, босиком на крыльце, и весь мир кажется огромным.

Но они всё ещё не понимали, что происходит.

— Может… — начал он, но договорить не успел.

Мир вокруг как будто вздохнул — глубоко, протяжно, и в этом вдохе было что-то родное. На миг перед ними мелькнула улица, солнечная, простая. Затем образ растворился, словно дал только намёк.

Они обменялись взглядами — удивлёнными, взволнованными, растерянными, но впервые за долгое время — живыми.

Свет впереди постепенно сгущался, превращаясь в проём, где будто бы можно было услышать далёкий детский смех. Их будущий — или их прошлый? Они ещё не знали.

— Ты боишься? — спросила Лида, но в её голосе не было дрожи.

— Конечно, — тихо сказал Герман. — Но сейчас это не тот страх. Это… как первый шаг в новом мире.

Они продолжили идти.

И с каждым шагом ощущение усиливалось: будто они входят не просто в дорогу, а в собственную память, только ожившую. В жизнь, что собирается начаться заново. С родителями, которые ещё живы, с улицами, которые ещё не успели стать серыми, с судьбой, которая ещё не написана.

Они не знали, кем станут там. Не знали, сколько всего смогут принести из старой своей жизни в новую.

И когда они сделали ещё один шаг, до конца растворяясь в мягком свете, мир вокруг них — тихо, почти нежно — начал складываться в новый, в тот где… в печке горит огонь, их молодые живые родители, что-то делают, а маленькие Герман и Лида счастливые сидят на скамейке слегка соприкасаясь руками щурясь от яркого солнца.

Свет вокруг них мягко сдвинулся, словно уступая дорогу. Два ребёнка повернули головы, будто почувствовали приближение чего-то родного, но пока не понимали — чего. Герман вдохнул запах дома — настоящего, живого дома и счастливо улыбнулся. Мир принял их.

И в тот миг две взрослые тени исчезли, растворились в тепле летнего дня — чтобы превратиться в двоих детей, которые сидели на скамейке, какие щурились от яркого солнца. Начиналась их новая жизнь. Та, что могла быть. Та, что теперь будет.