Шрам времени

Глава 12

Глава 12. Постскриптум реальности

В этой его неподвижности — было, что-то тревожное, нечеловеческое ожидание.

Словно кто-то смотрел не глазами ребёнка, а через них — как сквозь окуляр прибора.

Мальчик медленно повернул голову — не по-детски, неестественно, как манекен, которого повернули за край шеи. Вдоль экрана пробежала рябь. Коричневые шорты дрогнули. Лошадка качнулась, и звук её деревянных колёс раздался вообще не из динамика — он прошёл по всей рубке, как будто катился по металлическому полу прямо у их ног.

За мальчиком, в глубине ангара, туман чуть-чуть сгустился. И из него вышла девочка лет восьми.

Тонкая, в белом платьице с кружевными воротничками — будто со старой чёрно-белой открытки. Волосы — тёмные, заплетённые в две косы. Она вышла из тумана так, будто его прорезала — как занавесь.

У Лиды дернулся подбородок.

Она узнала эту походку.

Эту поволоку взгляда.

Эту неловкую привычку касаться пальцами угла воротничка, когда волнуется.

— Господи… — прошептала она, — это… это же…я.

Девочка остановилась рядом с мальчиком. Молча. Потом подняла голову и тоже посмотрела прямо в объектив камеры. Глаза её были огромные, влажные, детские… и в то же время слишком глубинные. Если долго смотреть в них, кажется можно было провалиться и не выбраться.

— Лида-аа… — сказала девочка. Голос был лёгким, певучим. — Ну чего ты там? Выходи. Нам скучно вдвоём.

Она улыбнулась. И эта улыбка была не детской. Она была слишком точной, слишком идеальной — как будто чужой разум отрабатывал человеческое выражение лица по учебнику анатомии.

Герман попятился, едва не стукнувшись спиной о панель.

— Они… читают нас? — выдавил он.

Лида не ответила. Она не могла. Её лицо пошло мелкой дрожью, словно сквозняк прошёл под кожей. В этот момент дети изменились. Не рывком. Не превращением. А так, будто с них незаметно сняли прозрачную плёнку и вывернули наизнанку.

Лицо мальчика напряглось — щёки чуть провалились, улыбка стала широкой и пустой. Глаза почернели — не зрачками, а как будто за ними потух свет. А потом — наоборот — в глубине зрачков вспыхнуло крошечное серебристое сияние. Как мёртвое отражение лампы.

Девочка тоже переменилась: черты обострились, виски будто стали чуть прозрачными, в горле раздался хриплый, чуждый вздох… и воздух перед экраном содрогнулся, словно там кто-то прокручивал киноплёнку назад, а потом вперёд.

Они говорили одновременно.

— Мы… видим вас.

— Мы читали ваши следы.

— Мы помним каждый цикл.

— Мы помним, как вы прятали свои страхи.

Герман зажал свой рот рукой, едва сдерживая рвущийся наружу вопль ужаса. Ему впервые в жизни было по настоящему страшно, потому что впервые он видел то что выходило за рамки его понимания.

Лида в свою очередь — словно окаменела.

И тут — экран мигнул, и мальчик, маленький Герман, шагнул ещё ближе к камере, так что его лицо заполнило всё изображение.

— Герман, — сказал он тихо. — А хочешь… я покажу тебе то, что ты закрыл так глубоко, что сам забыл?

Изображение дрогнуло — и внезапно в экране мелькнула комната. Узкие кровати под серыми одеялами. Стены, крашенные масляной краской. Запах пыли. Сквозняк под дверью. Герман почувствовал, как ледяной страх обволакивает его сердце своей холодной рукой— он узнал в изображении на экране обстановку детдома, где он воспитывался в детстве, куда его определили после смерти родителей. На одной из кроватей сидел мальчик — той самой, где маленький Гера ночами дрожал от холода, голода и злости, сжимая кулаки, чтобы не рыдать.

— Они сказали, что твоих родителей больше нет, — нараспев продолжал вещать голос мальчика за кадром — Ты спросил: “Почему?” А тётка-воспитательница сказала: “Так бывает”.

— Ты помнил только сирену.

— И огонь в окне.

— И то, как тебя вытянула чья-то рука из пожара, а потом была машина скорой помощи, ты цеплялся за обрывки одеяла, когда на носилках несли тебя.

Звук — будто кто-то хрустнул костями.

— И там, в детдоме… — голос мальчика стал глубже, старше, чужим, — ты впервые украл. Маленькую жестяную чашку из шкафа воспитательницы. Ты сделал это не из злости. А потому что хотел хоть что-то, что принадлежало бы только тебе.

Герман закрыл глаза, мотнул головой.

— Хватит…

— Нет, — прошипел экран. — Мы исследуем твою память, в ней столько есть интересного…— Почему ты стал вором Герман? Тебе хотелось отомстить тем, кто жил лучше тебя? Тебе хотелось отомстить тем, кто бил и унижал тебя в то время? Рассказать,что ты сделал потом с теми тремя мальчиками какие над тобой издевались?

— Замолчи! Хватит!— Герман зажал уши руками.

На экране побежали изображения сменяя друг-друга, как уже повзрослевший Герман ножом, “фомкой" и кастетом избивает в трёх разных локациях троих парней—бьёт сильно, жестоко без тени сострадания на лице, даже когда те лежали уже в лужах крови, он продолжал наносить им удары и хищный оскал не сходил с его лица.

— Чего ты Герман? Ты ведь просто отомстил им за своё поруганное детство, выследил их по одному и сделал на всю жизнь калеками…только и всего. Ах, ну да, эта месть не принесла тебе облегчения, она не смогла вылечить твои душевные раны и ты с головой тогда окунулся в воровское дело и достиг таких высот…— Экран вновь начал показывать детей.

В этот раз к объективу камеры шагнула девочка-Лида и на экране появилась коммуналка.

Слева — шифоньер. Справа—облупленная краска на косяке дверного проёма. По центру круглый деревянный стол накрытый выцветшей скатертью, на нём несколько бутылок со спиртным и нехитрая закуска.

Громкие мужские голоса.

Звон стеклянных стаканов.

Тяжёлый запах дешёвого вина.

Мать Лиды — молодая, красивая ещё, но уже с надломом в глазах — сидела за столом, держа в руке недопитую бутылку. Мужчина у стены расстёгивал ремень. Лида, маленькая, стояла в коридоре — стиснув руками подол платья. Её глаза блестели от слёз — тихих, беззвучных.

— А что Лидочка стало с тобой? Давай вспомним?! Твой папка погиб на фронте, а мамка не выдержав горя, начала пить, потом водить в дом чужих мужчин, с какими выпивала, а потом они нисколько не стесняясь тебя, занимались любовью на скрипучей маминой кровати…

А как-то один из маминых собутыльников однажды перепив увидел тебя и захотел с тобой познакомиться поближе…— Ты хотела спрятаться в кладовке, — сказала девочка с экрана. — Но он увидел…И…

— Прекратите! Замолчите! Довольно!— Закричала Лида и швырнула в экран стул. Он взорвался фейерверком искр и погас, но на соседнем тут же вновь появилось изображение маленькой Лиды.

— Всё, что ты забывала… мы помним.

— Всё, что ты закрыла… мы открыли.— Насмешливо произнесла она.

Лида отшатнулась, ударившись плечом о консоль.

— Прекратите… — прошептала она. — Пожалуйста…

— Мы знаем, зачем ты ушла из дома, — продолжали голоса детей, — знаем, как ты бежала в Ленинград, дрожа каждой мышцей, когда какой-то мужчина в подсобке вокзала попытался тебя схватить…

— Знаем, как ты проклинала мать.

— Знаем, как взяла чужую фамилию, когда поступила в институт.

— Знаем, что тебе обещали: “Работа даст тебе власть над временем”.

— А ты просто хотела… забыть. Повернуть время вспять, чтобы всё изменить…

Лида закрыла лицо ладонями. Плечи её дрожали. Дети синхронно подняли головы.

И сказали — уже не детскими, а глубокими, резонирующими голосами, в которых звучали эхом сотни циклов одного и того же мира:

— Мы знаем, что вы делаете все эти годы.

— Как вы рвали ткань.

— Как играли с проходами.

— Как перезапускали город, наполняя его новыми жизнями.

— Как он умирал.

— И как рождался вновь.

— Мы помним каждый раз, когда вы нажимали кнопку “возврат”.

— Но теперь… всё будет иначе.

На экране позади детей туман вздулся.

Внутри него что-то шевельнулось — огромное, не умещающееся в человеческом восприятии.

Серебристые линии — как нити разорванной плёнки — поползли к детям.

Мальчик и девочка одновременно посмотрели прямо в объектив.

И сказали хором:

— В этот раз не вы закроете разрыв.

В этот раз — разрыв закроет вас.

Туман за экраном распахнулся, и раздался низкий, хищный звук — будто кто-то медленно поворачивал огромный, ржавый ключ в дверном замке Вселенной.

Экран вздрогнул. Изображение стало зернистым.

Лида выкрикнула:

— Герман, назад! Это верхние, они…

Но договорить она не успела — потому что из динамиков телевизора раздался тихий, болезненный детский смех.

И этот смех был одновременно их обоих — Германа и Лиды.

Смех их детских отражений.

И смех тех, кто стоял за ними.

Мир вокруг них дёрнулся — как будто кто-то выключил звук, затем включил снова. Герман моргнул, прикрыв глаза ладонью от резкого зимнего солнца.

В следующую секунду он понял, что стоит не в тусклой аварийной рубке, среди искрящихся панелей и мигающих лампочек.

Нет.

Они вместе с Лидой стояли посреди центральной, городской площади Неборска.

Снежная крошка медленно падала с серого неба. Воздух был свежим, морозным, пахнущим угольным дымом, мандаринами и мокрыми валенками.

Герман машинально посмотрел на рукава своей… новой, идеально выглаженной, чистой зимней формы майора милиции образца 1952 года. Плотная шинель сидела так, будто её только что выдали ему в отделение. На груди блестели новые пуговицы — ровные, золотистые. Кровь, грязь — всё исчезло. Словно их и не было.

Он сделал вдох — запахи в воздухе были настоящими смешиваясь в причудливый коктейль из тёплой булочной выпечки, морозного воздуха, выхлопа машин и сладкой ваты какую продавали на углу.

На Лиде было одето светлое шерстяное пальто, длинное, строгое, с тонким ремнём и меховым воротником. Дыхание изо рта шло белым облаком. Она растерянно смотрела на снег под ногами, словно пытаясь понять, как так вышло, что туфли сменились на аккуратные зимние сапожки.

— Это… — она сглотнула, пытаясь собрать мысль. — Герман, это невозможно…

Они оглянулись вокруг.

На площади —кипела жизнь. Самая обычная, человеческая.

Дети катались с заснеженного склона на деревянных санках, визжа так звонко, что их голоса эхом отражались от фасадов домов. Мужчина в меховой шапке помогал жене донести пакеты с продуктами.

Две девушки смеясь, держась под руки прошли мимо них.

“Победа” с гулким мотором медленно остановилась у обочины из неё вышел мужчина в чёрном пальто, солнцезащитных очках и закрыв дверь машины на ключ пошёл к ближайшему магазину с надписью “Бакалея".

На столбах висели театральные афиши приглашая всех прийти на постановку.

С виду совершенно нормальный день, в нормальном городе. Его никто не разрушил и не пожрал людей. Но всё равно, что-то было в нём не так…

Герман вдохнул воздух глубже — и только тогда понял: воздух был… пустым. Запахи были, но не было их глубины. Не было случайных оттенков — дымности, влажности. Всё пахло слишком ровно, как будто кто-то написал аромат по инструкции.

— Мы что… вернули всё назад? — выдохнула Лида— Но как? Мы же не поворачивали рычаг возврата?!

Герман не ответил, он просто смотрела на идущих по улице людей.

Поначалу всё казалось правильным. Но чем дольше они находились здесь, тем больше деталей начинали скрежетать в голове, как песок в механизме.

Первой это заметила Лида.

— Герман… — она тихо тронула его за локоть. — Посмотри на их лица. Только старайся не смотреть на них прямо.

Он сделал вид, что просто оглядывает площадь.

И увидел.

Все улыбались. Слишком широко. Слишком одинаково. Слишком синхронно.

И ещё — никто не моргал в тот момент, когда должен был бы. У мальчика, несущего в руках санки, глаза были раскрыты так широко, что по идее их уже должно было бы щипать от ветра… но он ни разу не прищурился.

Девушки, смеющиеся, делали это какими-то одинаковыми короткими “ха-ха-ха”, как если бы кто-то прописал им алгоритм смеха.

— Что-то… не то, — прошептал Герман.

— Очень не то, — ответила Лида.

Чтобы проверить свою догадку, Герман подошёл к ближайшему киоску “Союзпечати”.

— Добрый день, — сказал он продавщице.

Женщина подняла голову.

И вот тут у него по коже пробежал холод.

Потому что сначала она подняла голову.

А потом — с задержкой в долю секунды — её лицо “подтянулось” к выражению приветливой улыбки. Как маска.

Как будто её эмоции догоняли движение.

— Добрый день, гражданин… — она произнесла, но интонация была… хрупкой. Как будто она читала и одновременно прислушивалась к тому, правильно ли воспроизводит текст.

— Что вас интересует?

Герман отступил, не сказав ни слова.

Они пошли дальше.

На углу стояла телефонная будка. Лида вошла, опустила монетку и набрала номер — один из тех, что должен был принадлежать её руководству.

Трубка зашипела, и затем раздался голос.

— Алло? Кто говорит?

Лида выдохнула — облегчённо.

— Это… Лида. Мне нужен доктор Каминский. Это срочно!

Пауза.

Слишком длинная. Липкая.

— Не знаем такого, — сказал голос.

Она сжала трубку сильнее.

— Подождите. Номер ведь верный. Передайте ему, что…

— Мы не знаем такого, — повторил голос.

И затем добавил, холодно ровно:

— У нас здесь нет таких людей.

И оборвал связь.

Лида вышла из будки, побледнев.

— Я кажется начинаю понимать…Они… — она выдохнула, — они имитируют память. Но не могут восстановить то, чего не успели “прочитать”…

Герман кивнул — и вдруг заметил ещё одну деталь.

На противоположной стороне улицы мужчина, который только что помогал жене с пакетами, повернул голову.

И уставился прямо на них.

Без выражения. Без моргания. И вслед за ним — ещё один мужчина. Потом женщина. Потом девушка с шарфом.

Люди разворачивались синхронно. Плавно.

Слишком плавно.

Лида шагнула ближе к Герману.

— Они смотрят.

— Я вижу.

Сотни глаз.

Одни и те же искусственные улыбки.

Сотни лиц — и ни одного по-настоящему живого.

И вдруг — всё замерло.

Абсолютно.

Как будто фильм остановили на паузе.

Ребёнок на санках завис в воздухе на повороте, не коснувшись земли.

Едущая машина остановилась посреди дороги, колёса не вращались.

Снег перестал падать.

— Лида… — выдохнул Герман.

Но сказать что-то ещё он не успел.

Потому что пространство слева от них… потекло… Как растопленный целлулоид, который начали тянуть за края.

Фонари вытянулись в длинные блестящие полосы. Дома дрогнули, потеряли чёткость, словно фокус ушёл.

И вся площадь начала расплываться, шурша как киноплёнка, когда её прожигают лампой.

Люди — замороженные — начали менять форму. У женщины вытянулись руки.

У ребёнка голова качнулась назад — слишком далеко, под нечеловеческим углом. У старика на лавочке лицо стало двоиться, а затем троиться, как будто кто-то копировал его слой за слоем.

Их улыбки расползались в стороны.

— Герман… они… — Лида отступила.

Словно разрывая бумагу из пространства начали появляться кошмарные твари медленно приближаясь к ним.

Но монстры не успели напасть.

Потому что в самой сердцевине распадающегося пространства ударил свет — тёплый, янтарный, как лампа старой мастерской.

Из этого светового разрыва вышли двое.

Мужчина и женщина.

Очень старые. Измотанные. Лицо у мужчины было изрезано морщинами и багровыми шрамами, волосы у женщины были седыми и растрёпанными. Их одежды — лоскуты, сплетённые как попало, обожжённые, порванные.

Но в их чертах лиц…было нечто пугающе знакомое. Герман моргнул. И понял.

Это ОНИ! — Они сами с Лидой, только прожившие похоже десятки циклов.

Пережившие то, чего он и Лида ещё даже не начали понимать.

Старшая Лида шагнула вперёд.

Её голос был хриплым, сорванным, но уверенным:

— Не двигайтесь. Мы закроем этот разрыв.

Старший Герман вынул из-за пояса странный прибор — полусферу с мерцающими прожилками. Нажал на боковую пластину.

Мир взорвался гулом.

Пространство надорвалось ещё сильнее, монстры закричали, расползаясь в стороны, как тени под прожектором.

А потом—хлопок. Как удар воздуха.Как выстрел. И рваный край реальности стянулся, как будто его сшивали толстой нитью. Старший Герман опустил прибор.

Они оба тяжело дышали, будто только что вырвались из другого ада.

Старшая Лида посмотрела прямо на молодую себя. И сказала тихо:

— У вас осталось мало времени. Они скоро попробуют снова прорваться.