Шрам времени

Глава 3

Глава 3. Пыль на стекле времени.

Проснулся он на белой подушке. Веки налились свинцом, язык сухой. Комната — чужая, странная: железная кровать, высокий потолок, широкие окна с мутными стёклами. На стене — портрет Сталина. Сквозь приоткрытую дверь тянуло йодом и карболкой. Где-то вдали звенела кастрюля, шаги, тихие голоса. Герман долго не мог понять, где он. Память обрывалась — поезд, драка, удар… потом тьма. Он попытался сесть — боль прострелила виски. Дверь скрипнула. Вошла медсестра в белом халате и косынке. Лицо строгое, простое.

— О, очнулся! — сказала она с лёгким акцентом. — Лежать нужно, товарищ майор. Врач скоро придёт.

“Товарищ… майор?”

Герман хотел что-то сказать, но язык не слушался. Медсестра поправила подушку, поправила капельницу — старую, стеклянную, с толстой иглой, — и ушла. Он остался один. На улице кто-то проехал на грузовике — гул двигателя был не знаком. И песни издалека — старый, сиплый громкоговоритель выводил:

“Нам песня строить и жить помогает …” Герман лежал, глядя в потолок.

Мир вокруг был одновременно знакомым — и чужим. Часы на стене тикали громко, размеренно. Он медленно поднял руку и провёл пальцем по шраму на щеке — старый, белый, холодный. Значит это не сон и всё вокруг реально. Он скосил глаза на прикроватную тумбочку, на ней стоял стеклянный гранёный стакан и графин с водой, а внутри самой тумбочки лежало удостоверение красного цвета с гербом советского союза и надписью: “Министерство внутренних дел СССР” внутри удостоверение. Фотография — не его, хотя и похож немного на него.

“Майор милиции Кондратьев Н.С. — Управление МВД, Неборская область.” Он моргнул. Бумага пожелтевшая, штамп старого образца, подпись — выведенная пером. Сердце забилось чаще. Он перевернул документ — всё выглядело подлинным, даже чернила местами расплылись.

“Какого чёрта…?” Что это всё значит? Он вспомнил, как с подельниками выбросили труп этого Кондратьева с поезда, а когда выбросили его самого, удостоверение у него так и осталось в кармане. Но дата приставленная внутри явно не может быть правильной, его якобы выдали в январе, 1947 году и действительно оно до января,1953 года. Что за бред?

И вдруг понял, что впервые за долгие годы не знает, где он… и когда он.

Снова закрыл глаза, пытаясь собраться с мыслями. В голове стучало — тяжело, глухо, будто кто-то бил молотком по железу. Мозг отказывался принимать происходящее. Всё выглядело неправдоподобно, но запах йода, холодный воздух из окна и острая боль в затылке не оставляли сомнений — это не галлюцинация.

Дверь приоткрылась, и в палату вошёл мужчина в белом халате с уставшим лицом. Седина на висках, очки в тонкой оправе.

— Ну-с, товарищ майор, — произнёс он спокойно, просматривая записи в толстой папке. — Очнулись наконец. Сотрясение, лёгкая контузия, пара швов на голове. Повезло вам.

— Где я? — спросил Герман, стараясь, чтобы его голос не дрожал.

— В Краснопадской районной больнице города Неборска, — врач отложил бумаги. — Вас доставили трое суток назад. Паспорта при вас не было, но удостоверение нашли. Из Москвы, значит?

Герман молчал. Он хотел спросить, какой сейчас год, но не решился сразу. Казалось, вопрос сам по себе может его выдать.

Врач поправил очки и продолжил:

— Отдыхайте, товарищ майор. Вам уже передавали из управления. Скоро придут, уточнят кое-что.

Когда дверь за ним закрылась, Герман приподнялся, глядя на окно.

На улице — снег, серый, вязкий, будто мир застыл в каком-то старом фильме. Странно, только вчера кажется было лето, а здесь зима…

Коричневого цвета автомобиль “Победа” стоял у крыльца. По тротуарам были видны идущие люди одетые в ватники женщины — в тёплых платках, мужчины шапки-ушанки.

На стене, прямо напротив больницы — большой плакат: “Да здравствует 35-летие Великого Октября! 1917–1952”.

Сердце ухнуло вниз.

1952.

Он медленно откинулся на подушку, чувствуя, как комок подступает к горлу. Всё внутри требовало объяснения, но разум молчал. Не было никакого “как” — был только факт.

Ещё три дня он почти не вставал. Медсестра — та же строгая, но теперь чуть мягче в голосе — приходила с уколами и редкими фразами:

— Вам бы не думать пока ни о чём, товарищ майор. Всё утрясётся. Он лишь кивал, делая вид, что всё понимает. Иногда ловил своё отражение в металлической спинке кровати — чужое лицо с его шрамом, уставшие глаза.

“Майор Кондратьев…” — пробормотал он однажды, пробуя имя на вкус.

На седьмой день утром в палату вошёл человек в форме капитана милиции с накинутым на плечи белым медицинским халатом, фуражка с кокардой под мышкой, шинель пропахла табаком и морозом. Лицо добродушное, но глаза — внимательные.

— Товарищ майор Кондратьев! — голос его был искренне радостным. — Наконец-то! Мы уж думали, вас и вправду не найдём.

Герман напрягся, не зная, что ответить.

— Найдёте… — выдавил он. — А вы, собственно?..

Капитан улыбнулся, подошёл ближе:

— Я, капитан Греков. Мне звонили из области, сказали, вы должны были прибыть прибыть к нам из Москвы, по линии МВД. Ваше назначение у нас, товарищ майор. Нам помощь такая — как воздух. Бандитизм, понимаете, распоясался после войны…А вы говорят сыщик со стажем, многих бандюков в Москве сумели прижучить.

Слова звучали приглушённо, будто из-под воды. Герман слушал и понимал — его ждут. Его приняли за того самого Кондратьева, чьё удостоверение лежит в тумбочке.

Он хотел что-то объяснить, но язык словно прирос к нёбу.

— Вижу, вы ещё не в форме, — продолжал Греков, заметив его растерянность. — Ладно, поправляйтесь. Врач сказал денька через три можно вас выписывать будет. Так вы тогда прямо к нам сразу, а то у нас дел невпроворот, сами понимаете…

Потом, как-то виновато кивнул, застегнул шинель и, уходя, обернулся:

— Хорошо, что вы вернулись, Николай Семёнович. Мы вас давно ждали.

Дверь за ним закрылась.

Герман лежал, слушая, как где-то вдали бьют часы — медленно, глухо.

Ближе к вечеру дверь снова приоткрылась.

Он подумал, что это снова медсестра, но шаги были другие — тихие, неуверенные.

В палату вошла женщина. Молодая, в тёмном пальто и платке, в руках — маленький букетик сухих астр.

Глаза у неё блестели от слёз.

Она замерла, увидев его, и губы задрожали.

— Коля… — прошептала она. — Господи… Коля, это правда ты?..

Герман не успел ничего сказать, как она подошла ближе и сжала его руку.

— Я знала… — шептала она. — Знала, что ты жив. Все говорили — погиб. А я не верила. Ты ведь обещал вернуться, помнишь?..

Он смотрел на неё, не в силах отвести взгляд.

На мгновение ему показалось, что всё это — чья-то чудовищная ошибка, спектакль, где он играет чужую роль, не зная текста.

— Простите… — начал он, но она приложила палец к его губам:

— Тихо. Не говори. Тебе нельзя волноваться.

Она села рядом и заплакала тихо, как плачут от облегчения, не веря в него до конца.

Он слушал её всхлипы и чувствовал, как внутри холодеет всё.

Мир окончательно сошёл с ума — или, может, именно он сам.

Сквозь мутное окно вечер опускался на город.

Снег кружился, как пыль, и ложился на стекло, за которым теперь жил другой — майор Кондратьев.

А Герман, вор по кличке Шрам, вдруг понял, что прошлое стало его настоящим.

И выхода отсюда, похоже, нет.

Она сидела на краю кровати, не отпуская его руки.

На пальцах — тонкое серебряное кольцо, потёртое, будто прожило не одну жизнь.

От неё пахло холодом, влажным сукном и чем-то домашним — как пахнут полотенца, сушившиеся у печки.

Герман не знал, что ей сказать.

Слова застряли в горле — ни отрицать, ни подтвердить.

Он просто смотрел на её лицо, ища хоть что-то знакомое.

Но перед ним была чужая женщина. Чужая, и при этом — будто ждавшая его всю жизнь.

Она первой нарушила тишину.

— Тебя нашли, на обочине, за станцией. Кто-то видел, как тебя выбросили из поезда. Говорят, напали бандиты. Хотели ограбить. Но ничего ведь у тебя не нашли, только удостоверение и медаль. Когда мне сообщили…сказали, что приметы совпадают я в это не могла поверить…я думала… я думала, тебя больше нет.

Герман продолжал молчать, глядя на пол.

— Когда мне позвонили из милиции… — продолжила она, — я сначала не поверила. Сказали: “Приходите, товарищ Кондратьев жив. Это действительно он. В тяжёлом состоянии, но жив”. Я три дня собиралась с духом. Всё не решалась прийти сюда, боялась, что это окажешься вовсе не ты.

Она посмотрела на него долгим взглядом, словно боялась, что он снова исчезнет.

— Ты ведь ничего не помнишь, да? — тихо спросила.

Он поднял глаза. В её взгляде — не упрёк, а какая-то тихая вера, будто память можно вернуть одним словом.

— Многое… спуталось, — произнёс он осторожно. — После удара.

Она кивнула, будто поняла.

— Главное, что ты жив. Остальное вспомнишь. Врачи говорят, это от сотрясения. Пройдёт.

Она улыбнулась сквозь слёзы, но в улыбке было что-то болезненно трогательное.

Герман чувствовал, как его собственное сердце не выдерживает этого чужого тепла.

— Я не знаю… как тебя… — он запнулся.

— Лида, — подсказала она, потом замолчала на мгновение, будто решалась на что-то важное, и вдруг тихо добавила:

— Мы ведь с тобой… двадцать лет вместе, Коля. У нас сын. Уже взрослый. Ему девятнадцать. Алексей. Учится в Ленинграде, в техникуме связи. Писал недавно, всё спрашивал о тебе, нет ли каких известий?

Она опустила взгляд, улыбнулась:

— “Передай отцу привет, скажи, чтоб не курил так много”. —Это он каждый раз меня просил передать тебе в письме. — Он весь в тебя. Упрямый, справедливый. Только… не знает, что ты…

Герман не выдержал, отвернулся к окну.

Снег за стеклом ложился мягко, тихо, как будто время само не хотело мешать им.

Ему хотелось сказать правду. Рассказать, что он — не Кондратьев, не майор, не тот, кого она ждала все эти годы.

Что он вор, беглец, случайно оказавшийся в её мире.

Но стоило взглянуть на Лиду, как язык снова отказывался повиноваться.

Она достала из сумки старую фотографию — потёртую, пожелтевшую, с надорванным уголком.

На ней стоял мужчина в форме, с уверенным взглядом, рядом — она, молодая, чуть смущённая, и мальчик с игрушечным самолётиком.

— Это мы, — сказала Лида тихо. — Перед твоей командировкой. Лето сорок восьмого. Помнишь, как Алексей тогда не хотел отпускать тебя?

Он взял фотографию дрожащими пальцами.

Мужчина действительно был похож на него — разве что взгляд другой, прямой, уверенный, чужой.

А у него, Германа, взгляд усталый, осторожный, будто из тени.

— Да, — произнёс он с трудом. — Помню.

Она облегчённо вздохнула и накрыла его руку своей.

— Я знала, что ты вспомнишь, — прошептала она. — Всё вернётся. Надо только время.

Ночь опустилась тихо.

Лампа под потолком гудела, медсестра заглянула и одобрительно кивнула, увидев Лиду.

— Пятнадцать минут, товарищ Кондратьева, — сказала она мягко. — Потом ему отдых нужен, он ещё слаб.

Когда дверь закрылась, Лида повернулась к нему и заговорила почти шёпотом:

— После войны мы все жили как во сне, Коля. Ты работал тогда в отделе по розыску. Пропадал сутками. Говорил, что дело важное, секретное. Потом вдруг пришло письмо, что ты пропал без вести… а теперь ты здесь…

Она замолчала, глядя куда-то в сторону.

— Может, Господь пожалел меня. Или судьба… — добавила она тихо. — Только бы ты остался.

Герман смотрел на неё — на эту женщину, в чьих глазах отражалось всё то, что он сам давно потерял: вера, дом, прошлое.

И вдруг подумал — а что, если судьба действительно решила сыграть в странную игру? Если этот Кондратьев умер, а он теперь должен прожить его жизнь?Ведь весь мир вокруг принял его за него. Даже та, кто знала его ближе всех. Лида поднялась, собираясь уходить, сказала тихо:

— Завтра зайду снова. Принесу кое-что из дома. Твой китель, письма… может, это поможет вспомнить.

— Лида… — окликнул он.

Она обернулась, и он едва заметно улыбнулся:

— Спасибо.

Она кивнула, не говоря ни слова, вышла.

Долго после её ухода Герман не мог уснуть.

Смотрел на потолок, на узор трещин, слушал, как гулко капает где-то вода.

Фотография лежала у него на груди.

Он перевернул её и прочитал на обороте аккуратный, женский почерк:

“Вернись. Мы будем ждать.”

И дата — июль 1948 года.

Он закрыл глаза.

Впервые за долгое время ему стало не страшно.

Только странно спокойно.

Будто он действительно вернулся.

Только не туда, куда хотел.