Шрам времени

Глава 11

Глава 11. Когда разлом выходит на свет

После того, как железная массивная створка аварийной рубки захлопнулась — снаружи все звуки разом стали приглушёнными, как будто кто-то мгновенно прикрутил регулятор громкости. Внутри пахло перегретым металлом и горелым кабелем; лампа над пультом мигнула и погасла. В темноте горели только красноватые огни аварийных фонарей. Герман перевёл дух и утёр пот со лба, его шапка слетела с головы во время прыжка через перила, шинель была в нескольких местах изорвана. Он сел на край выступа и пощупал ладонью живот — тонкие колебания внутри ещё не унялись. Лида, прижавшись к стене, ровно дышала. Она смотрела на дверь так, будто ждала: она должна снова распахнуться, и из щели на них полезут лапы.

— Послушай! Что это за хренотень вылезла? Откуда они взялись?— В голосе Германа звучали истерические нотки.

Она не сразу ответила, подошла к панели аварийного управления и провела пальцем по кнопкам. Там, где в норме должна была быть схема отключения, зияла пустота — разорванный контур, вырванные предохранители, печатные дорожки расплавлены— авария на Хроно резонаторе выжгла всю аварийную электронику здесь. Когда заговорила, голос был ровным, почти учёным, и в нём не было пафоса: только холодное знание.

— Когда твои пули попали в панель, — они не просто повредили электронику. Они вызвали пробой в одном из управляющих модулей. Резонатор... он захватил разлом. Поля сцепились с тем, что вылезло, и образовали фазовую блокировку. Любая попытка резкого отключения сейчас даст выброс — это всё равно, как встряхнуть бутылку шампанского с закрытой пробкой. Резонатор не выключается, он... зафиксировался в режиме передачи.

— Я нихрена не понял, ты можешь объяснить нормальным…человеческим языком? — Вскинулся Герман нервно тряся разряженным пистолетом в руке.

— Если начну объяснять это займёт ещё больше времени, а его у нас слишком мало. —Лида опёрлась локтём о приборную панель. — И не только это. Послушай, контуры синхронизации — те, что выравнивают фазу — уничтожены. Есть резервный контур, но он требует точной биологической привязки: стабилизатора с набором, который совпадает с исходной точкой перехода. Этот стабилизатор — не просто прибор. Нужен человек, который будет “якорем” фазы. Без него ритм не сойдётся. И ещё — ядро катушек проникло в поле разлома; их нельзя трогать механически, без рисков клещевой резонанс запустит цепную реакцию.

Герман из всего этого понял только, что это — он был тот “человек” от которого всё зависит. Где-то за стенами рубки, раздался гвалт: кто-то бежал, кричал, машина завывала, и голоса обрывались. Он вспомнил, как только что сам был свидетелем, как в ангаре уйму людей кусали и тянули в туман. И понял, что бесполезно спорить с технической реальностью — нужно действовать.

— Значит, что нужно? — спросил он другим голосом.

Лида повернулась. Её лицо было половиной в тени, и тени эти не давали прочитать черты.

— Нам нужно дождаться, когда эти твари покинут ангар, тогда мы сможем проникнуть в резервный генератор и оттуда попытаться закрыть разрыв. Думаю у нас есть минут двадцать пока они все не разбредутся поняв, что здесь больше нечем поживиться.

—Знаешь…я ведь стояла стояла у самых истоков, когда правительство в 1937 году создало проект “Портал" и " Зона-22”. — Сказала она доставая из кармана папиросы и нервно прикурив пустила струю дыма в воздух.— Слухи о грядущей войне с немцами циркулировали постоянно— они, подобно холодному туману над Невой, проникали в каждый кабинет Ленинградского Физико-технического института — особенно в подвал корпуса 7.

Меня приняли не за научную степень — я была ещё аспиранткой, изучающей графики магнитных возмущений, — а за “глаза”: “Вы видите ритм”, — сказал мне полковник Соколов, положив ладонь на мой чертёж резонансной камеры, — “Как будто время для вас — не линия, а “нотный стан”. Нам это нужно”. Меня перевели сюда, в Неборск из Ленинграда. Первую и вторую очередь лабораторий только ввели в действие и они проходили тестовые испытания. Наука в то время делала первые робкие шаги в изучение пространственно-временных аномальных зон земли, поэтому мы были своего рода пионерами в этой области.

Первый запуск “Портала” состоялся 12 октября 1937 года — в день, когда за окном шёл мокрый снег, а в Москве расстреляли троих наших теоретиков. Мы тогда не знали, за что… Нам потом…много позже сообщили, что якобы за промышленный шпионаж в пользу американцев, какие тоже пытались ставить подобные опыты. Они должны были им передать какие-то формулы уравнений, при этом для пущей конспирации написали их даже не на бумаге, а на куске простыни, какую можно было прятать на себе. Уж не знаю, что американцы им пообещали за это, но они вот решились на предательство, к счастью передать не успели, их перехватило НКВД, буквально в последний момент…

Мы запустили установку — медный тор, обвитый сверхпроводящими кольцами из ртутной бронзы, охлаждённый жидким гелием до −269°C. В центре поместили обычные ручные механические часы “Ракета-1”, синхронизированные с Гринвичем… и стеклянный шар с каплей ртути внутри — наш “хронометр души”, как шутил Соколов.

Когда ток достиг 8.7 мегаампер, в лаборатории ничего не загорелось, не взорвалось — просто все одновременно перестали дышать.

Часы остановились.

Ртуть в шаре повисла — не шариком, а спиралью, будто её вытянуло в прошлое.

А я… я вдруг “услышала” — не ушами, а кожей — далёкий детский смех. Свой. С того лета 1929-го, когда отец ещё был жив, и внезапно увидела, как уже построили Дворец Советов в Ленинграде — тот, что в реальности только начали строить в 1936 году и какой должен был появится во всей своей красе лишь аккурат перед началом войны— в 1941 году.

Потом — щелчок.

Тишина.

Часы пошли… но отставание было на 17 секунд. Это был прорыв!

А за окном, над городом, в небе вдруг не по сезону вспыхнуло северное сияние — зелёно-чёрное, как код ошибки во времени.

И тогда я поняла: война с немцами придёт.

Но “настоящая война” — будет с самим временем.

По мере введения новых лабораторий, эксперименты с магнитными полями и временем углублялись всё больше и если б не война, мы тогда уже смогли бы создать устойчивый канал во времени какой открывал головокружительные перспективы в науке и для военных. Но пришлось свернуть многие разработки и эвакуироваться. Однако очень скоро фронт прошёл мимо нас и откатился назад, когда наши войска погнали немцев от Москвы. Мы смогли снова вернуться сюда и продолжить исследования, хотя пришлось практически всё начинать сначала. Но все были полны энтузиазма и несмотря на тяжёлое для страны время находили силы и возможности для продолжения наших экспериментов. В один из дней наш медный тор, не выдержал перегрузок и всё таки взорвался. В пространстве неожиданно возникла сфера с рваными краями, какая существовала казалось внутри этого пространства, как карман в кармане. Из него впервые тогда полезли эти существа. Впоследствии, нам стало понятно, что это своего рода— разведчики. Они проверяют, изучают, отмечают. Они не пришли за плотью сразу. Их задача была — найти швы, обнаружить слабые места в нашем мироздании, а дальше за ними должны были прийти те, кто живёт по ту сторону. Так называемые “Верхние”. Они относятся к людям как к шуму, — как к скрежету в старом механизме, какой годится только в пищу или, как кокон для вынашивания будущего потомства. Эти существа кажется жили всегда и они древнее, чем вся наша вселенная. Наша Земля нарезана словно дольки апельсина и каждая такая “долька" — это мир со своей вселенной и законами. В одних могут жить люди подобные нам, а в других такие монстры. Между собой они скрыты плотной тканью времени и лишь мощный электромагнитный диссонанс может проделать дыру в этой ткани. Я видела, как этот город погибал в другой версии, а его жители были либо растерзаны, либо становились инкубаторами для выведения их потомства. Я видела, как они приходили и уходили, и пространство схлопывалось. Мы проводили совершенно дикие эксперименты находясь каждый раз в безопасном бункере вроде этого и отслеживали их поведение. Потом мы возвращали всё назад и город словно перерождался не помня о том, что с ним происходило накануне. Для нас это было такое колоссальное открытие, что любая атомная бомба в сравнении с этим была просто детским лепетом. Потом появился проект “Перекрёсток". С помощью него мы научились создавать короткие временные коридоры соединяя прошлое и будущее с настоящим, сначала канал был коротким и неустойчивым, но через время нам удалось его расширить и удлинить. Мы могли видеть грядущие события, но не всегда понимали их значение. Но самое главное мы пытались протолкнуть через эти коридоры живую ткань, однако как оказалось—не всем это дано, можно сказать только избранные с определёнными внутренними характеристиками в генном коде могли это сделать — прямо, как ты. И вот, когда мы достигли такого феноменального успеха, когда смогли внедрять по коридору живую плоть в различные временные порталы, твои выстрелы повредили внешний контур Хроно резонатора, пошла цепная реакция и аварийная станция какая должна была всё вернуть в исходное положение взорвалась вместе с ним, и мы теперь в роли невольных наблюдателей, как эти твари вновь будут уничтожать город.

Герман ощутил, как в груди что-то защемило. Всё, что рассказывала ему Лида для него было, как белый шум, половину он так и не понял, потому что в своё время кончал совершенно другие университеты, где учили как незаметно вытащить бумажник у фраера, как вскрыть замки квартир и натянуть в карты лоха на деньги. Он был и оставался вором , которого выбросили с поезда подельники и он совершенно случайно оказался в чужом времени, да ещё и непонятном для него месте. Его роль в том мире, никогда не включала свидетельство изучения параллельных миров и каких-то высших материй. А Лида — говорила о вещах, которые звучали страшнее любой физики.

Она села напротив и, впервые за долгое время, позволила себе усталую улыбку, в которой ничего не было от тёплого человека — только память.

— Я была на испытаниях, когда они впервые получили “сцепку”. Не в этом цикле — в предыдущем. Тогда мы думали, что дело в резонаторах, в мощности, в полях. Мы считали, что сломав устройство, остановим их. Мы ошиблись. В одном из миров я видела, как Неборск становился архивом чужих эпох: улицы то и дело менялись, люди обретали чужие лица, и в конце концов город стал сувениром — горсткой артефактов. Другой раз мы просто исчезли. Третий раз — меняли структуру города механически, как личинку. Я помню голос ребёнка, которого съели на главной площади. Я помню часы, что остановились и вдруг пошли в обратную сторону. Я помню, как люди пытались закрыть дверь, и двери не слушались. Я это всё помню и не могу забыть…

— Почему ты этим всем занималась? Зачем все эти эксперименты над людьми? Чем вы лучше фашистов какие проводили опыты над людьми?!— Голос Германа дрожал от услышанного, его впервые пронзил настоящий животный страх от того, что он увидел, а теперь ещё и услышал.

— Потому что мне это приказали делать, — ответила Лида. — Потому что меня связали с проектом. Они называли это континуум-оператором — кто-то, кто будет хранить целостность данных между версиями. Я не могу умереть окончательно. Меня перезагружают, но память не полностью стирают. Так проще — оставить наблюдателя. Я — не бог, не ангел. Я — свидетель и тень. Я давно уже перестала воспринимать себя, как живой человек.

В рубке повисла тишина. Даже тот глухой бас, который казалось исходил от резонатора, звучал сейчас как отдельный звук.

— А кто такой этот…Кротов? — спросил Герман, ощущая режущую потребность связать воедино знакомую фигуру с тем, что говорила Лида.

Она кивнула немного.

— Его следы есть на многих “границах”. Он не просто жертва. Он стал картой. Может быть, он и сам теперь разрыв. — Она замолчала и наклонила голову. — Я видела, как он смешивался с этим миром. Я видела его глазами другие города. Но он не был тем, кто пришёл с нами. Он — тот, кто пытался уйти.

Шаги в коридоре стали ближе. Кто-то стучал по бронированной двери. Голоса — хриплые, едва различимые—прерывались. Герман встал и подошёл к ней. Он слегка прижался ухом к металлу — за стеной кто-то плакал, кто-то шевелил тяжести, потом — треск. И затем — короткая тишина, как будто кто-то уронил мешок.

Лида подошла к нему и тихо произнесла:

—Пойдём.

Они спустились на уровень ниже, здесь находились небольшие чёрно-белые экраны телевизоров в каких был видна внутренняя часть ангара в разных локациях. Она посмотрела на него с какой то торжественностью:

— Это наша новая экспериментальная разработка—видеокамера— с помощью неё мы можем дистанционно наблюдать, что происходит внутри помещений.

В одном из экранов внезапно появился мальчик лет восьми, одетый в серые колготки, коричневые шорты и вязаную жилетку. На верёвочке в руке он держал деревянную лошадку на колёсиках, он смотрел прямо кажется в объектив камеры и улыбаясь говорил:

— Гера, выходи…поиграй со мной. Смотри какая у меня лошадка.

Герман почувствовал, как его сердце подскочило к горлу, а потом медленно скатились куда-то вниз, потому что узнал в этом мальчике…самого себя.

Герман застыл — не дышал, не моргал. Казалось, даже собственная кровь на мгновение свернулась, превратившись в вязкую тишину. На чёрно-белом экране прыгали бледные полосы, изображение подрагивало, будто проламываясь через толщу грязного льда, но мальчик… мальчик оставался неизменным.

Он стоял в центре огромного, пустого как заброшенный храм ангара — ровно там, где всего час назад тварь, похожая на клубок мокрых суставов, дробила людей о стены. Пол под ним был сухим. Чистым. Как будто мир вокруг него не имел к тем событиям никакого отношения.

— Гера… — повторил мальчик, и деревянная лошадка на верёвочке качнулась, ударившись колёсами о его ногу. — Пойдём, ну…

Герман автоматически сделал шаг к экрану, словно кто-то взял его за шиворот и мягко, но беспрекословно потянул. Лида резко схватила его за запястье.

— Не двигайся.

— Это… я, — выдохнул он. Голос будто стал чужим. Сухим. Несвоим.

— Это не ты, — прошептала Лида. — Это след. Образ. Они используют память, как наживку. У тебя резонансный отпечаток — подходящий. Разрыв чувствует тебя.

На экране мальчик слегка наклонил голову — так, как Герман делал, когда в детстве пытался рассмотреть кого-то, стоящего у окна. Точно так же губы сжались в полоску. Точно так же слегка приподнялось левое плечо. Герман вспомнил: эти шорты — мама купила ему на рынке. Штанина всё время кололась. Лошадку — сделал сосед-слесарь, когда Гера болтался один у подъезда. Эти детали были слишком живыми, чтобы оказаться подделкой.

— Если это подделка… откуда он знает? — спросил он, и в собственном голосе почувствовал дрожь.

Лида не сразу ответила. Она щурилась, вглядываясь в рябь экрана, словно пыталась проследить не за изображением, а за тем, что стоит за ним — за самой структурой сигнала.

— Разлом… — сказала она наконец. — Он не просто рвёт пространство. Он тянет за память, как за нитку. Для него время — это не дорога. Это ткань. Он дёргает за самые тонкие волокна, ищет слабые точки. И он нашёл твою.

Мальчик в экране вдруг перестал улыбаться.

Лицо его изменилось едва заметно — но так, что характерное детское выражение исчезло, растворилось, будто кто-то снял маску. Глаза стали слишком широкими, слишком неподвижными. И в этой неподвижности — было тревожное, почти медицинское внимание.

Он больше не выглядел ребёнком.

Он выглядел тем, что одевается в ребёнка.

Герман сделал вдох, но воздуха в груди стало только меньше.

— Он двигается, — тихо сказала Лида.

На экране мальчик сделал шаг — неестественно ровный, словно его тянуло вперёд не мышцами, а холодным ветром. Лошадка протащилась по полу, оставив за собой тёмную, влажную линию.

Не кровь. Не вода. Что-то густое, тянущееся.

— Герааа… — повторил он, нараспев— но теперь голос стал глубже, чуть хриплым, с металлическим резонансом, как будто две ноты звучали одновременно. — Тебя… ищут…