Птица огня

Глава 4 Бдыць!

Город Варенаши, теснимый бесплодными, каменистыми равнинами, растянулся тонкой длинной полосой вдоль берега, словно бы жался, испуганный пустошами, к морю. Когда-то давно, будучи еще столицей независимого княжества, маленький городок этот претендовал на звание главного торгового порта в заливе Самдаран. Но куда ему было угнаться за громадным и красочным Хандымом, столицей не такого и большого в те времена Матараджана, или Великой Интой, главным городом Рагишаты, который выстроили прямо на входе в залив! Оказавшись как раз посередине между двумя торговым центрами богатых государств, жители и купцы Варенаши только и могли, что с печалью наблюдать, как корабли плывут из одного края залива в другой, не останавливаясь в их порту. Когда же Матараджан двинул войска расширять территорию ханства до размеров империи (ханасама, как они сами говорили), судьба отнеслась к Варенаши с иронией. Расположившийся в центре южной полосы залива город стал ближайшим портом для купцов севера и в результате мигом сделался важнейшим звеном в торговом взаимодействии двух частей огромного новообразованного государства.

Одновременно с тем власти ханасама объявили Варенаши центром распространения официальной государственной религии, даришанства, на только что присоединенные южные регионы, разрозненные ранее, а потому неоднородные и в плане веры. Богов на юге придумали так много, что религиозные конфликты порой возникали не только между деревнями, но и между отдельными дворами! За дело насаждения единых верований взялись с таким усердием, достойным лучшего применения, что в один миг количество храмов и монастырей Варенаши переплюнуло все мыслимые пределы, чуть ли не вдвое обогнав по их числу столицу. Главный, центральный храм города, был точно скопирован с величественного Дариши Дхати в Хандыме. Древний монумент восстановили во всех деталях, разве что за исключением части фривольных старинных фресок, изображавших нескромные взаимоотношения некоторых богов. Зато, в отличие от столичного, храм Варенаши могли посещать не только придворные, но и люди попроще.

Через несколько лет в разных концах города выстроили еще две копии Дариши Дхати, наставили повсюду богато украшенных столбов, посвященных всевозможным даришанским божествам.

А вместе с тем население, в один миг ставшее до крайности набожным, столкнулось с крайностью другой — порочным миром матросов, миром кабаков и борделей, миром, где не надо следить за своим поведением и создавать хорошую репутацию, потому что неизвестно куда судьба забросит завтра. Ведь почти половину городской границы занимал торговый порт! Мир святости и мир греха сплелись в страстных объятиях. Матросы вступали в драки с именами даришанских богов на устах (благо богов этих было едва ли не бесконечное количество), молились перед употреблением высокоградусных напитков, а в монастырях устраивались пьяные оргии — с утра до вечера и потом всю ночь до самого утра. Зверские вакханалии в принципе стали визитной карточкой Варенаши, пьяные и набожные одновременно. Говорили, что от оргий Варенаши не скроешься ни в храмовых святилищах (не спасали даже каменные воплощения самих богов), ни в городской клоаке, ни на кладбище. Начинались они обязательно с чтения молитв, ими же порой прерывались и обязательно ими же заканчивались. А тем временем город медленно захватывали предприимчивые ростовщики и торговцы, скупые чувствами, эмоциями и хоть какой-то добротой.

Задолго до того, как нарисовался на горизонте сам Варенаши, шварзяки разглядели столб черно-оранжевого (с синеватыми отблесками) пламени, поднимавшийся от дворца князя Ясургона Набожного, местного наместника ханараджи Матараджана. Дворец, стоявший на холме, с которого виден был и город, с его длинным портом, и темное море с одной стороны, и мертвая равнина с другой, по-прежнему горел. Горел второй день и будто и не думал потухать. Из трех этажей огонь забрал пока лишь первый, издевательски медленно пережевывая свою жертву. Правда, северная часть дворца обрушилась совсем — туда пришелся основной удар, остальное же вспыхнуло от случайных искр. Князь Ясургон, прозванный в народе Подброшенным (по разным причинам), погиб в огне, хотя его приспешники, пытавшиеся тушить пожар за счет городской бедноты, клялись, что до сих пор слышали вопли своего патрона. Возможно, пожар не могли одолеть так долго потому, что то и дело отвлекались на молитвы и оргии, кто знает?..

Отряд спустился в город, в его грязные, немощеные узкие улочки, занятые кабаками, тавернами, борделями и храмами, мелкими, убогими лавочками с битыми стеклами и ржавыми вывесками, где спали, ели и обслуживали клиентов одновременно в одних и тех же комнатах. Улица клокотала и вибрировала в шуме игры множества уличных музыкантов, стоявших тут как будто на каждом углу; шум этот сливался в душераздирающую какофонию, мелодии — светлые и печальные, кабацкие и религиозные — сплелись в пьяных объятиях и породили химеру, казавшуюся уже естественным звуковым сопровождением города, как шум ветра и плеск волн. Повсюду шныряли недогулявшие матросы, темные личности в масках, дамы с расстроенной жизнью, мелкие торгаши, предлагавшие все на свете, жрецы и монахи — и всем им, казалось, наплевать было, что городское небо затянуто синевато-черным дымом пожара. Город не то, что не остановил своей деятельности хоть на время в связи с гибелью князя, он ее, гибель эту, и не заметил. В конце концов — кому какое дело, на смену одному всегда приходит другой.

Спускаясь к порту, всадники наткнулись на толстенную, совсем круглую жабу в чистеньком костюмчике, отчитывавшую жавшуюся к стене женщину с ребенком. Лицо и руки женщины были расписаны хной, как у танцовщиц Северного Матараджана.

— Ты мне такого не говори, квак! — вопила жаба, тряся быстро-быстро своими зелеными лапками. — Ты мне рта здесь не раскрывай! Что придумала, квак!.. Поглядите какая!.. Я сказал, когда ты должна деньги вернуть? Я сказал, квак! А я что хочу, то и говорю! Мне какое дело, что я тогда говорил? Какое мне дело⁈ Я, может, завтра что-то другое скажу, квак, через год скажу или два!.. И что? Это мое дело. Я говорю — плати сейчас, и все, квак! Не квакай! Мне какое дело, что тебе нечем? Это мои проблемы⁈ Не мои! Вот и все, разговор закончен. Нет денег — иди найди! Не можешь — ха-ха, хо-хо, меня не интересует, квак! Я, к твоему сведению, квак, человек скучный, мне ничего не интересно! Не можешь платить — придут коллеги и поставят тебя сикось-накось! На раз-два, квак-квак! Тебе мало? Придут и поставят опять! И будут каждый день ставить, пока карман у меня не затрещит! А потом дочку твою поставят! Не знаешь, где деньги взять — продай дочь, квак! Хоть на часть долга, но заработаешь, а вообще, мне скучно… — последние несколько слов жаба почти прошептала, а потом завопила вновь: — Неинтересно! Делай что хочешь, но чтобы мой карман наполнялся! Понятно объясняю, квак?

Шварзяки проехали мимо, а Ашаяти, шедшая пешком и ведшая коня за поводок, остановилась, подошла к жабе и, не больно-то и размахиваясь, влепила ей ногой в промежность.

По улице пронесся тяжелый вздох. Жаба выкатила глаза, осела и печально плюхнулась мордой в грязную землю. Из кабаков высыпали матросы, приветствуя драку. Остановились прохожие, из лавок повылазили физиономии. Ашаяти пошла было дальше, но, сделав несколько шагов, вернулась к поверженному ею ростовщику и нанесла еще один удар по заднице — на этот раз с таким внушительным размахом, что будь на ней юбка — вся улица имела бы счастливую возможность рассмотреть детали белья. Хлопнуло так громко, будто лопнул надувной шар. Физиономия жабы ушла под землю.

Улица засвистела, раскричалась в восторге, матросы подбадривали девушку продолжать побоище, их поддерживали мстительные дамы, злорадно ухмылялись лавочники, но Ашаяти ничего этого, похоже, и не заметила. Сардан не увидел на ее уставшем лице никаких эмоций. Оно казалось серым, пустым, вытесанным из камня неумелым скульптором, неспособным вложить в свою работу души.

— Квак, насмерть убили! — скрипела жаба сквозь землю. — Честного человека средь бела дня насмерть убили! Только кошелек не трогайте, квак! Убивайте до конца — только кошелек не трогайте!

Но Ашаяти уже ушла, вскочила на клячу и поехала за остальными к порту. А Сардан с тоской поглядывал на веселые заведения Варенаши, остановиться в которых хотя бы на час — а лучше на день или десять — не было времени.

Когда Сардан и Ашаяти добрались до порта, шварзяки столпились около изящной трехмачтовой каравеллы, матросы которой, остановив погрузку тюков с товарами, обеспокоенно глазели на собравшуюся под кораблем аудиторию. Телеги с награбленными отправили куда-то прочь: в укромное местечко или на продажу. Принц стоял на палубе и, недовольно щурясь и почесывая рыло, беседовал с капитаном корабля. Тот же возбужденно махал руками туда-сюда, давая принцу понять, что он может убираться в какую сторону ему заблагорассудится. Красный, бешеный от негодования принц сбежал по сходням на землю, а вместо него на судно тотчас устремилась толпа шварзяков. Завязалась было драка, но силы были существенно неравны, тем более что волки тащили с собой сабли. Портовых грузчиков били по мордам, вышвыривали за борт, а половину матросов загнали в трюмы. Несговорчивого капитана связали по рукам и ногам, и, отпуская не такие уж и остроумные колкости, повесили на грота-рее вниз головой. Одджи выпятил грудь и гордо вздернул подбородок, обрадованный новой победой своего войска. Принц с трудом вытирал лоб и фыркал — ему было очень тяжело в доспехах.

— Они, похоже, взяли на вооружение твои методы ведения переговоров с моряками, — заметил Сардан, намекая на рыболова, подвозившего их к руинам Сыреша.

— Ничего подобного, — огрызнулась Ашаяти. — Я лодочника не обирала, а просто попросила помочь, чуточку стимулировала его лень и эгоизм, но ничего у него не отнимала, кроме, разве что, самолюбия его поганого. А вот о таком и речи не шло.

Под «вот таким» Ашаяти имела в виду грабеж. Одни шварзяки уже вскрывали закаченные на борт бочки, а другие полезли в трюмы — исследовать запечатанные тюки.

Одджи приказал организовать отплытие «по всем правилам» и, довольный собой, пошел размещаться в капитанских апартаментах. Шварзяки высыпали с судна и завалились с саблями в портовую канцелярию, порубали столы с документами, выбросили целые тучи бухгалтерских бумаг в окна, отчего те разлетелись потом по всему городу, избили чиновников, раздели догола казенного лоцмана.

Вскоре всей гурьбой влились обратно на корабль и, вопя, улюлюкая и сквернословя на всю округу, — отчалили. По пути успели задеть бортом соседнее судно.

Оказавшись на палубе, Ашаяти вспомнила недавний сплав по реке, вспомнила то кошмарное чувство, когда земля уходит из-под ног. В панике она вцепилась в грот-мачту когтями, замерла, закрыла глаза и перестала дышать. Оторвать эту кровавую хватку оказалось так же сложно, как руками отгибать и вытаскивать вбитые намертво гвозди. Сардан оттащил Ашаяти на ют, пока сорвавшиеся с цепи шварзяки опустошали каюты.

Вскоре выяснилось, что развернуть паруса не получится, пока на грота-рее болтается, запутавшись в снастях, подвешенный за ноги капитан, в рот которому затолкали его же собственную бороду. Капитана приказано было снять, но к вечеру, после очередной перебранки, его водрузили обратно, на этот раз вместе с раскрытыми парусами. К утру сняли опять, поругались и вернули, и так несколько раз.

Спустя минут пятнадцать после выхода корабля в море, шварзяки, оттеснив по углам оставшихся матросов, отыскали в трюмах кувшины бханга, арака и крепчайшего рома, и началась безудержная, варварская свалка. Из трюмов повытаскивали пижонские костюмы для богатой молодежи севера, и тотчас, побросав за борт собственные мундиры, серые волки вырядились не хуже столичных дворян. В глаза налепили пенсне, а потом отыскали трубки, папиросы, табак, закурили так, что от пошедшего дыма копотью покрылись паруса. Один, свински пьяный, — с пенковой трубкой в зубах и кувшинами вина в липких лапах, — рухнул на тюки и подпалил груз. Тушили всей ватагой. Но пока двое разливали драгоценную пресную воду — трое брызгали сверху ромом, отчего пожар чудом не перекинулся на весь корабль. Утихомирить пламя удалось лишь после того, как выбросили, с воплями и плясками, часть груза за борт.

Покончив с этим, пьяная гурьба побежала спаивать матросов. Те, злые и перепуганные, отказали в сердцах, за что были побиты, раздеты и споены силой. После чего одна орда бросилась в первобытный пляс, разломав половину палубных досок, другая продолжила обыскивать корабль, а остальные бесчувственно валялись то тут, то там. К вечеру недосчитались двоих — пьяные вывались за борт, когда корабль наклонило волной.

Ашаяти, мертвецки бледная, измученная морской болезнью и едва живая в целом, сидела у гакаборта. Рядом пристроился Сардан, одной рукой поглаживал девушку по спине, а пальцами другой, искалеченной, потирал маленький понг-донг — барабанчик размером с чашку. Его легкий шелест должен был отгонять рвоту, но получалось пока не очень. Вскоре подошли трое — все голые и в шляпах, волосатые, грязные, нетрезвые, болтающие туда-сюда своими здоровенными волчьими достоинствами. Центральный, предводитель отряда, выступил вперед и приблизился к Ашаяти на расстояние вытянутой руки, вывесив свой вялый орган перед самым ее носом.

— Леди, к вам три добрых жмантальона, — сказал он, — не обделите вниманием.

Ашаяти подняла мутные, бесцветные в этот миг глаза и уставилась на раскачивающееся у ее лица волосатое нечто. Вот и все, подумал Сардан, сейчас она схватит наглеца за орган и вышвырнет за борт.

Но вышло иначе.

Сидящая на коленях, сраженная тошнотой девушка взлетела стремительно вверх, разметала в воздухе великолепные свои ноги и так врезала ступнями голому шварзяку в грудь, что он взмыл над ютом, пронесся мимо бизани и, не долетев до шкафута, запутался в беспорядочно висящих всюду снастях. Пока шварзяки не успели опомниться, Ашаяти ткнула ближайшего из них открытой ладонью сначала в грудь, потом в длинный волчий нос, обхватила всю морду его пальцами и с силой вбила затылком в бизань-мачту. Затем, никому не давая передышки, уперев в ту же мачту одну ногу, второй так толкнула жертву свою в грудь, что голый волк перевернулся в воздухе, упал и закувыркался в груду побитых бочек. А третьему и вовсе стало не до драки. Ноги бедолаги чего-то подкосились, он упал и пополз быстро-быстро к фальшборту. Только успел перегнуться через планшир, как его вырвало в море. Ашаяти, не знающая жалости, подбежала к страдальцу и дважды пнула ногой в зад, но, услышав издаваемые шварзяком звуки, вспомнила, что ее терзает та же мука.

Она хотела уже было присоединиться к своей жертве, но тут на ют посыпались, как пчелы из растревоженного улья, шварзяки со всех концов корабля. В руках замелькали сабли. Сардан наконец вскочил и бросился к своему ящику в поисках чего-нибудь успокоительного.

— Отставить это я не знаю что! — крикнули откуда-то снизу.

Шварзяки обернулись. У грот-мачты стояли Одджи и принц Ямар. Боров что-то сказал капитану шварзяков, тот недовольно поморщил нос, но все же кивнул.

Троих зачинщиков драки демонстративно развесили за руки на реях. Главный заместитель Одджи, большой черный волк, показательно выпорол буянов, а остальные вынуждены были наблюдать за наказанием стоя у бортов на коленях и читая какие-то непонятные молитвы. Сардан угадывал в шварзяцком бормотанье искаженные безграмотностью мотивы даришанских священных текстов. Отложив плетку, черный волк вынул из походной сумки бутыль с надписью «вода святая» и спрыснул раны наказанных. Шварзяки завопили пуще прежнего.

Принц пристроился у входа в каюты и, довольный зрелищем, кивал и улыбался.

— Самое главное, — сказал он проходящему мимо Сардану, — не забывать молиться богам. От всей души и искренне.

Сардан не обратил на эти слова внимания и отвел Ашаяти в выделенную им каюту, которая всего день назад была подсобкой в комнате старпома.

Закончилась порка — затихли и молитвы. И все пошло по-старому. Понеслись гулять по морю похабные песни, загрохотали пещерные танцы, потекли с бортов блевотные реки и даже хуже. Одному шварзяку его же товарищи пробили голову кувшином; двух матросов, пытавшихся перестроить паруса по ветру, связали вместе и заставили в таком виде плясать; кто-то, нажравшись до беспамятства, пошел гулять по планширу и бултыхнулся за борт. Не прошло и половины дня, как поразбивали все корабельные фонари, которыми щедро увешивались суда Матараджана. Вскоре, когда закончились кувшины, из трюма выкатили бочки — с вином и араком, — поразбивали крышки и стали хлебать прямо оттуда, ныряя в бочку мордой. Закончилось дело всеобщей оргией, когда чуть более живые шварзяки хватали своих чуть менее живых коллег за ноги и макали в бочки головой вниз. А на следующий день из последних сил пытались припомнить не потонул ли кто-нибудь во время этой процедуры.

Подсобка, куда спрятались от волчьей вакханалии Сардан и Ашаяти, оказалась такой маленькой, что в нее с трудом впихнули койку. В оставшееся пространство вместился ящик с инструментами, на который можно было при желании сесть. Места для второго лежачего не нашлось. Так как речи о том, чтобы уместиться на одной койке не велось (к огромному сожалению Сардана), долго спорили кому же придется спать под ней. Оба так привыкли к лишениям и нищете, что каждый стремился вырвать право ночевать не вверху, а внизу, на полу. В конце концов решено было, что место на койке достанется Ашаяти, потому что она — женщина.

Свет в коморку попадал сквозь крошечную прорезь под потолком, залепленную почти непрозрачным, толстым стеклом. Время тянулось медленно. Снаружи раздражающе орали. Ашаяти скрючилась в уголке кровати и лежала с закрытыми глазами, Сардан сидел на ящике и тихонько потирал понг-донг. Стоило ему прекратить хоть на минуту — несчастная девушка открывала глаза, ее начинало тошнить.

Кажется, снаружи было уже темно, а может, просто тучи заволокли небо. Хохот шварзяков стал еще громче. Сардан вздохнул, мучимый скукой.

— Скажи мне, подруга моя горемычная, отчего мне так печально? — то и дело вопрошал Сардан.

— Чтоб у тебя язык отвалился, — с трудом отвечала ему Ашаяти.

— Сейчас бы в кабак, к дамам…

— Чтоб ты стух в том кабаке.

— Посмотреть бы на горячие танцы сармарских красавиц меж свечей да под полной луной…

Ашаяти устала отвечать.

— Скажи мне, подруга моя, нет ли в соседней комнате прекрасных дам?

— Нет.

— А в следующей за ней?

— Нет.

— А в той, что после следующей?

— Нет.

— А в той, что потом?

— Нигде нет, отстань уже.

Сардан тяжело вздохнул и вдруг обратил свой взор на Ашаяти. Она вздрогнула, почувствовала этот взгляд, открыла глаза.

— Чтобы ты сдох, — с трудом выдавила она.

— Ашаяти, — сказал Сардан, сверля ее взглядом, — я видел величайший из алмазов, зовущийся Чарующей Луной. Я видел изумруд, потерянный короной Асинайи, красота которого губила государства. Я видел волшебный рубин Кровавой Чародейки, окрасивший красным Озеро Скорби, и людей, что жертвовали всем ради его сияния. Я видел бесконечную сокровищницу ханараджи Чапатана Золотого, где больше драгоценных камней, чем капель в целом океане. Но я не видел ничего, что сравнится с красотой твоих изящных глаз, прекрасная Ашаяти.

Девушка покраснела и непроизвольно улыбнулась, правда разглядеть всего этого в темноте Сардану не удалось.

— Впрочем, — небрежно сказал он, — вероятно, тебе много раз сообщали что-то подобное.

— Прям каждую минуту, — прошептала через силу Ашаяти. — Надо же так выражаться…

— Ты права, — согласил Сардан. — Других как я больше нету. А я весь твой до самых потрохов! Пользуйся в свое удовольствие!

— Спасибо, мне без надобности.

Ашаяти снова улыбнулась и закрыла глаза.

Сквозь стены и закрытое окно в тесную коморку текли печальные песни пьяных шварзяков. Поначалу рыдали о волке, отдубасившем до полусмерти не оценившую его любви девушку. Шварзяки жалели «невезучего» парня и горевали о его неразделенных чувствах, впрочем, весьма свинского характера. Следующая песня рассказывала о куда более печальной судьбе совсем юного шварзяка, сраженного стрелой на поле брани. Два куплета он живописно падал с лошади в грязную (вонючую, залитую человеческими и конскими испражнениями, кровью и соплями, заваленную покромсанными частями всяких разных тел) землю, а три следующих его красочно и с удовольствием топтали вражеские кони. И не только кони. В третьей пелось о матери, которая ждала сына-шварзяка с войны, но через два года капитан отряда привез ей в сундуке его отрубленную, но все же весьма героическую голову. Вся культура, все песни шварзяков знали только темы войны и смерти, воспевали насилие, наслаждались болью, собственной и вражеской, поэтизировали разрушения, упивались страданиями. Шварзяки рождались в окружении этой культуры, вырастали на ней и, умирая, передавали следующим поколениям. И эти поколения являлись в мир лишь для того, чтобы сеять поля зла, смерти, разорения, чтобы нести боль и муки всем — вообще всем, без разбора. В мозгу шварзяка не было места созиданию, красоте и любви. Страдания и смерть — вот единственный для него источник наслаждения в мире.

Однажды в полдень, когда солнце страстно распекало неспешно ползущую по морю каравеллу, на горизонте показался силуэт. Поначалу никто не обратил на него внимания, и только спустя целый час, а скорее и все два, когда силуэт этот превратился в небольшой торговый корабль, уставшие от пьянок и безделья шварзяки повскакали со своих мест. Откуда-то вытащили капитанскую подзорную трубу, стали вырывать ее друг у друга из лап, потом, конечно же, разбили и в конце концов уронили в море.

— Вражеское судно! — завопил, округлив грудь, кто-то из шварзяков, подражая воплям старпома.

— На абордаж! — заревела толпа. — Руби гадов!

Капитана в который раз сняли с реи, развязали и поручили идти в атаку на проплывавшее мимо неизвестное судно. Капитан отказался — Матараджан ни с кем не воевал, поэтому и вражеским судам взяться было неоткуда. А заниматься грабежом… Капитана вернули на реи. Подгоняемые саблями старпом, штурман и оставшиеся на корабле моряки подчинились требованиям пьяной толпы под угрозой расправы и направили каравеллу наперерез торговцу. Плохо управляемому, туго ворочающему парусами кораблю никогда бы не догнать мчавшегося мимо незнакомца, но ветер, как назло для того, переменился в пользу полной воинственных шварзяков каравеллы, и она, вздув волдырями паруса, понеслась по волнам с такой скоростью, что непонятно стало успеет ли вовремя остановиться.

Шварзяки облепили борта, висели на вантах, запрудили марсы, кто-то взобрался на самый краешек грота-брам-реи, кто-то и вовсе уместился на побитом кормовом фонаре. Шварзяки вопили как стадо диких коз, матерились, угрожали, хохотали, вертели саблями так, что чудом не посносили головы друг другу, швырялись в воду пустыми кувшинами и хвастливо болтали еще не слишком пустыми.

— Это все тоже ради пополнения припасов? — ехидно спросил Сардан выбравшегося на ют принца.

Тот долго молчал, раздраженный воплями и нескончаемым балаганом.

— Жизнь воина проходит на границе жизни и смерти, — сказал он и на пару секунд заткнулся снова, спешно додумывая конец фразы, — поэтому, чтобы сохранить силы и самообладание, порой нужно давать ему разгрузку, давать возможность выпустить скопившее напряжение.

— Убийством невинных людей? Мне всегда казалось, что задача армии защищать их.

— Вы ошибались, дорогой наш господин музыкант. Задача армии — защищать своих господ.

— В том числе и от их собственного народа.

— Народ — темный и невежественный, народ сам не знает, чего он хочет. Армия защищает его от того, чтобы народ не нанес увечья самому себе.

— Ну да, как хороший лекарь…

— Именно…

— Который даже с легкой царапиной отправляет сразу в мертвецкую. Кстати говоря, у меня есть подозрение, что это ваши торговцы там, из Рагишаты.

— Что⁈ — принц покраснел, прилип к фальшборту и долго-долго вглядывался во все увеличивающийся силуэт корабля.

А над его свиными ушками кто-то без устали махал саблей.

— Как обидно, — выдавил из себя принц. — Нам лучше спуститься в каюты.

Принц поспешил скрыться. Сардан, не желавший принимать участия в расправе и не имевший силы ее остановить, поплелся следом. И вовремя. Стоило кораблям сойтись на расстояние для атаки — с торгового судна поднялась туча стрел. Луки похватали матросы, боцман, помощники капитана, сам капитан и даже кок.

Несколько шварзяков, жалобно скуля, повалилось на палубу с пробитыми руками и ногами, кому-то стрела метко вонзилась в лоб, хлопнув с таким звуком, будто ударилась в бочку. Один шварзяк, спасаясь от выстрелов, полетел с вант в воду. Другие заметались в невообразимой панике, давя друг друга, сбивая с ног, выпихивая за борт, царапая саблями. У них не осталось ни одной стрелы — все расстреляли в бою с огненным чудищем. Половина орды ринулась было к трюмам, но сразу несколько человек, полезших одновременно, образовали затор, на который накинулись остальные, давя первых и визжа от ужаса. Более хладнокровные, но не менее перепуганные, набросились на собственных матросов с приказом уводить судно прочь. Даже вновь отвязали капитана. Спустя минут десять корабли снова разошлись, а команды и пассажиры их храбро грозили друг другу кулаками.

Побитых, подавленных и подстреленных оттащили в кубрик, где и бросили. Вернулись к пьянке.

— Эх, это если бы у нас еще стрелы были! — оправдывался кто-то критически перебравший, шатаясь среди толпы с кувшином в руках. — А с голыми руками… конечно, попробуй… Мы их и так считай, что победили.

Толпа выразила полнейшее согласие и с триумфом водрузила капитана каравеллы обратно на рею. Тот уже и не протестовал.

Несколько дней спустя далеко-далеко потемнел горизонт. Черная полоска земли то скрывалась в волнах, то появлялась опять. Корабль, хоть и пьяный, все же потихоньку приближался к северным берегам Матараджана. А спустя какое-то время такой же темный берег нарисовался и с другой стороны пролива. Это были леса и скалы огромного острова Хонхи, который в некоторых местах так близко подбирался к землям Матараджана, что пролив превращался едва ли не в реку. А затем отступал обратно, как будто испугавшись темных, печальных утесов, что вздымались со стороны бескрайнего ханасама.

Корабль выровнялся примерно по центру пролива, так что на обоих берегах можно было разглядеть силуэты деревьев — вечнозеленых у Матараджана и по-зимнему голых с острова Хонхи.

Ашаяти выползла из каюты, где провела в забытьи последние дни, добралась до юта и уткнулась лбом в гакаборт. Потом положила щеку на планшир и уставилась на темно-серую полоску земли острова Хонхи, которая сначала вздымалась над волнами, устремляясь к облакам, а после опадала чуть не под воду. Так и голова бледной, измученной болезнью девушки ходила вдоль досок фальшборта туда-сюда, елозила по планширу, как швабра по грязному полу. Сардан пристроился рядом и поглядывал в воду. Среди шипящей пены возмущенного кораблем моря виднелись силуэты животных в глубине.

— Сейчас сдохну, — заявила девушка.

— Не переживай, ты всегда будешь жить в моем сердце, Ашаяти…

Сардан задумался, дважды произнес в уме имя своей спутницы, затем в третий раз, по слогам.

— Ашаяти… — мечтательно сказал он. — Это ведь северное имя, а ты говорила, что родилась близ Веренгорда. Как так вышло?

Девушка долго не отвечала, движение головы от моря к небесам и обратно занимало все ее силы и внимание.

— Южные имена запрещены, — шепотом сказала она. — Какой-то из ваших хандымских ханараджей приказал. Никак у вас, северян, не выходит убить нашу веру, песни и мечты. Так вот хотя бы имена решили отобрать.

Она легла на другую щеку и прикрыла глаза.

— Но на юге до сих пор многих зовут местными именами, — заметил Сардан.

— Зовут местными, а в даришанских храмовых книгах записаны в северном стиле.

Музыкант вздохнул.

— Знаешь, что значит твое имя? — спросил он.

— Забитая жизнью дура?

— Лепесток бегонии.

Ашаяти повернула голову к музыканту, и, возможно, не будь ее лицо таким бледно-зеленым, на нем выступил бы румянец. Девушка слабо улыбнулась и снова отвернулась.

На корму выбрался принц Ямар. Он казался настолько безукоризненно круглым, что сутулость и усталость никак не отражались на фигуре. Принц попробовал добраться до фальшборта и ухватить руками планшир, но живот отказал ему в этом. Тогда боров обернулся, поискал глазами упор и облокотился на бизань-мачту.

— Нам говорили, — сказал принц, вытирая аккуратно сложенным золотистым платочком пот со лба и пятака, — что осень на севере холодная, что в первой половине ее идут дожди, а во второй падает снег. Похоже, жители Матараджана забыли сообщить это солнцу.

И правда, берег Матараджана, теперь не такой далекий, как прежде, колыхался и искажался от жары, точно был галлюцинацией.

— Осень в Северном Матараджане похожа на цвета его городов, — ответил Сардан. — Вы наверняка были в Хандыме и знаете, что весь он выстроен из красочной мозаики. Так и северная осень. Сегодня палит солнце, завтра льет дождь, послезавтра валит снег, а потом зачем-то снова просыпается раскаленное солнце.

— Несколько раздражающие традиции у вашей природы. В Рагишате снег выпадает и не каждый-то год. Наше солнце забывает нас не так часто.

— Кстати говоря, принц. Меня беспокоит один вопрос. Как так получилось, что вы путешествуете по Матараджану в одиночку, если не считать сопровождение из веренгордских шварзяков?

— Разве не долг жениха оберегать свою невесту? — принц спрятал платок в карман под доспехами. — Разве могли мы спокойно сидеть в своем дворце в Великой Инте, наслаждаясь вином и танцами, зная, что наша прекрасная невеста попала в беду и в мольбах взывает к нам о помощи? Нет, господин музыкант, может быть, среди людей низкого сословия, среди черни и простолюдинов это и не считалось бы чем-то слишком уж предосудительным, но благородная королевская кровь ни за что не позволила бы нам оставаться в бездействии. Кровь наследника великого королевства, господин музыкант. Кровь человека, которого сама судьба назначила защитником и опорой прекрасной принцессы Янталы Шрины. И мы готовы вырвать ее из лап любого чудовища, каких бы жертв это ни стоило.

— Неужели король Рагишаты так запросто отпустил своего наследника в одиночку охотиться на страшное чудовище?

— Мы должны были соединиться с отрядом королевской гвардии по дороге в Веренгорд, но разминулись в пути.

— Надо же. Как вам это удалось? Ведь Веренгорд соединен с Великой Интой одной…

Сардан не успел договорить. Глубоко выступавший в море мыс со стороны Матараджана вдруг заволокло сероватым облаком, тихое поскрипывание снастей разорвал резкий до боли свист. Корабль вздрогнул с грохотом и метнулся в сторону, будто в нос ему врезали большущим кулаком. Тучей прыснули по сторонам тысячи щепок. Заболтались перепугано паруса. Корабль накренился на бакборт. Взвыли десятки голосов. Два шварзяка, завертевшись комично, свалились с марсовой площадки — один на палубу, другой сразу в море. Еще один, пьяный до беспамятства, перемахнул, как игрушка, через весь корабль от одного борта до другого и без крика улетел прочь.

Подскочила и Ашаяти. Не ожидавшая удара, расслабившаяся, она скользнула по планширу и упала бы в воду, если бы в одно из последних мгновений Сардан не поймал ее за ногу. Девушка, сраженная морской болезнью, не успела ни перепугаться, ни среагировать, и висела теперь в хвосте корабля, удерживаемая от падения схватившим ее за штаны музыкантом.

Сардан вскинул голову и увидел крошечную человеческую фигуру в клубах дыма далеко на вершине мыса. Фигура припадочно дергала руками и ногами, вертелась вокруг себя, прыгала и перекатывалась, исполняя что-то вроде шаманского танца в любительском театре. Потом, устав, фигура стала что-то показывать пальцами в сторону корабля и весьма недвусмысленно дергать бедрами туда-сюда, туда-сюда…

На палубе начался апокалиптический содом. Ошалевшие от ужаса шварзяки носились по всему кораблю, метались матросы, выскочил полуголый капитан Одджи. За воплями и скулежом волков невозможно было ничего разобрать. Кто-то побежал вдоль бортов искать напавшего на судно левиафана, спрута, морского черта или бог знает что еще. Кто-то решил, что в корабль средь бела дня угодила молния. Кто-то искал в небесах огненное чудовище, за которым так долго охотились, что ему это до чертиков надоело. Кто-то решил, что корабль напоролся на рифы. А один пьяный шварзяк, валявшийся вместе с побитыми кувшинами в углу, утверждал, что судно просто «взяло и лопнуло».

— Бдыць!

Нос каравеллы накренился и стал хлебать воду выбитой в бортах сквозной дырой. Принц побежал куда-то вниз и заорал в истерике приказания, неразличимые среди других воплей, а Сардан все пытался ухватить Ашаяти за безвольно болтающиеся руки, чтобы вытащить обратно на ют. Но только он дотянулся до ее пальцев, как снова бахнуло. На этот раз удар пришелся в корму. Взрывом в клочья разнесло капитанскую каюту, отчего вся задняя палуба, резко подскочив поначалу, просела. Ашаяти вскрикнула, рука ее выскочила из пальцев Сардана. Кормовой фонарь сорвался с крепления, промахнул мимо головы девушки, отразившись в ее изумленных глазах, и бухнулся в воду.

Из дырки в носу взметнулся столб черно-оранжевого с зеленоватым оттенком пламени, скользнул по бортам, тотчас подскочил на фок и дальше наверх. Огонь с катастрофической скоростью накинулся на бушприт, а оттуда мгновенно на дрожащий стаксель и кливера. Пламя с искрами и грохотом вырвалось из раскуроченной и расплющенной капитанской каюты, заметалось вокруг юта, заплясало у волос повисшей вниз головой девушки. Бизань-мачта заскрипела, затрещала, наклонилась угрожающе и, зацепившись где-то наверху скосившимися реями и перепутавшимися снастями, так и осталась в зависшем положении.

Среди несусветного шума музыкант не услышал, что принц Ямар приказал спускать в море шлюпки. Первую сбрасывали в такой слепой панике, что, ударившись о борт, она перевернулась и выступила над водой килем. Две другие спустились нервно, быстро, шлепнулись в волны, зачерпнули воды, а сверху тотчас посыпались песком шварзяки и матросы. В одной из шлюпок завязалась драка между волками, в конце концов сразу десятерых отправили за борт, чтобы освободить место Одджи и принцу Ямару. Обездоленные не отчаялись, бросились к перевернутой шлюпке, залезли на нее сверху, достали откуда-то из-под низу весла и погребли следом за остальными в таком виде, какой уж был. Вскоре корабль опустел, а шлюпки, вздымая тучи брызг, удирали к берегам острова Хонхи.

Судно накренилось, заскрежетало, захрустело, задребезжало и, ежеминутно сбрасывая ход, стало потихоньку, сантиметр за сантиметром, погружаться в воду. Свистнуло снова, в третий раз уже. Разорвались и тотчас вспыхнули паруса где-то наверху косой бизань-мачты, от грота-реи откололся кусок и плюхнулся в воду. Удар оказался так силен, что грот-мачта раскололась напополам и, увлекая за собой ванты, брасы, шкоты и штаги, полетела вниз, с кошмарным грохотом врезалась в шкафут у левого борта, разворотив доски и фальшборт, и после этого, перевешенная с одной стороны, свалилась в море, обдав горящий корабль нежными брызгами.

Сардан взял Ашаяти за обе ноги разом и втащил наконец обратно на палубу, едва не содрав с нее штаны. Девушка сползла на пол, облокотилась на гакаборт и без какого бы то ни было интереса уставилась на бушующее над головой пламя.

— Скорее давай, — сказал Сардан, — нужно удирать с корабля!

— А рассказывали, — заговорила ровным, напрочь лишенным эмоций голосом Ашаяти, — что всемогущие музыканты могут потушить пламя одной своей музыкой.

— Толку-то тушить пожар, когда у нас от корабля половинка, а в пробоины два материка пройдет⁈

Сардан метнулся к лестнице с юта и вскрикнул от неожиданности. Шлюпки-то, оказывается, пропали! Ни одного шварзяка на палубе! Он был так занят своей спутницей, что не заметил, как опустело судно. Сардан спрыгнул на шкафут и вбежал в свою тесную подсобку — хорошо еще, что она была как раз у двери, и огонь сюда пока не добрался. Правда, в тяжелом дыму музыкант с трудом разглядел занимающую всю комнату кровать, но все же нащупал ящик с инструментами и выскочил обратно на палубу.

Пламя охватило большую часть судна; в некоторых местах, особенно на разбитом полубаке, палуба провалилась и сквозь трещины плевалась струями огня.

Что делать?

Музыкант заметил две лодки, уплывающие в сторону острова Хонхи… Нет, три, одна перевернутая вверх килем. Они ушли уже так далеко, что выглядели темными точками на весело блестевшей морской глади.

Сардан спешно оглянулся, ринулся было на полубак, потом к корме.

Что же делать?

По пути обратно на ют он натолкнулся на кучу винных бочек. Многие уже скатились к склоненному носу и либо горели, сбившись у раскуроченных досок полубака, либо вылетели в воду. Остальные были, в большинстве своем, нещадно побиты пьяными шварзяками. Отпихнув ошметки, Сардан наткнулся на уцелевшую бочку с закрытой крышкой. Он выдавил пробку, всунул в отверстие палец. Крышка не поддалась сразу. Пришлось стукнуть ее несколько раз кулаком, и лишь после этого, сверхчеловеческим усилием, от которого чуть не вывалились наземь глаза, Сардан вынул крышку из бочки. Внизу темнело и весело плескалось вино, отражая на своей поверхности мечущееся на верхушке склоненной бизань-мачты пламя. Как прекрасны были эти переливы! Из глаз Сардана вылезли слезы. Он припал к бочке и, давясь и захлебываясь, стал хлебать вино слоновьими глотками, но после десятка или двух понял, что больше в него не лезет, а окружающая действительность начинает ускользать. Он вытер слезы рукавом, а они прыснули снова. Он чувствовал себя убийцей, живодером, мерзавцем и последней канальей, которой не стоило рождаться на свет. Впитав в себя все эти качества, он почувствовал себя легче. Ведь гораздо проще убивать, если вы — убийца, в конце концов. Самое главное — смириться с реальностью.

И вот, ощутив себя подлейшим из негодяев, Сардан с легким сердцем опрокинул бочку на палубу. Слезы его полились с такой же силой, как и вино, хлынувшее по горячим доскам к пылающему носу. По пути эти быстрые струи налетели на огненные языки, вспыхнули, и огонь стремительно рванул обратно к бочке. Сардан вырвал ее в последний момент, бросился к такелажным канатам — недавно их обдало брызгами, поэтому они до сих пор не поддавались огню. Музыкант кое-как обвязал опустевшую бочку по ободу, сбросил в воду у самого борта и другой конец каната прикрепил к обуху над шпигатом. После этого вернулся за Ашаяти, вокруг которой пламя танцевало победные танцы, и с трудом спустил ее по канату в бочку — к счастью, оторвавшись от земли, на какой-то крошечный миг она успела почувствовать прилив сил, туман тошноты начал потихоньку рассеиваться… Но стоило ей погрузиться в узкую бочку, у самых краев которой плескалось сердитое холодное море, как мутить стало с утроенной силой.

Накинув ящик с инструментами на грудь, музыкант слез по канату сам и с немалым трудом втиснулся в бочку рядом с девушкой. Места оказалось гораздо меньше, чем он рассчитывал. Даже до боли подобрав под себя ноги, он все равно уперся коленями во что-то теплое, мягкое, очень хорошее, а его руки были практически обездвижены острыми коленями девушки. Прямо перед своим носом он наткнулся на мрачное, как грозовая туча, лицо Ашаяти. Она смотрела ему в нос бесцветными глазами и ничего не видела. В грудь больно давил углами ящик, разделивший двух человек в бочке от неожиданных объятий.

Сверху посыпался пепел с искрами, рухнули доски. Сардан торопливо отвязал обхвативший бочку канат и вдруг с ошеломлением осознал, что кое-что упустил.

— Ох, дурак! Вот это дурак!

И чем же грести-то прочь в этой бочке, скажите на милость⁈

Он огляделся, насколько позволяло положение. В паре метров от бочки плыла горящая доска. Сардан попытался освободить руку, чтобы дотянутся до нее, но у кого же руки длинной по два метра? Тогда, высвободив хотя бы кисти рук, он открыл ящик с инструментами, снял с креплений деревянную крышку, отодрал приделанное к ней кожаное покрытие и попытался грести. Бочка и на сантиметр не сдвинулась. Тогда он оттолкнул ее одной рукой от судна, а другой попытался отгрести в сторону. Но бочка тотчас возвратилась на прежнее место и с силой стукнулась о борт. Он попробовал раз, другой, в третий оттолкнулся самим импровизированным веслом. Если сделаю так в четвертый раз, подумал он, бочка треснет к чертям собачьим!

Рядом в воду плюхнулся порядочный кусок обгоревшей реи, а следом за ним пылающие ошметки канатов и вант. Вода заволновалась, заплеснулась в бочку, на инструменты.

— Сейчас обрыгаюсь, — выдавила из себя Ашаяти и рухнула лицом в открытый ящик с инструментами.

Сардан завопил в ужасе, поднял голову девушки, взял в руки, зажал рот обеими ладонями, а она посмотрела на него таким взглядом, после которого начинается драка. Сардан отрицательно покачал головой, не надо, мол, крепись, подруга. По телу Ашаяти пробежала судорога, заскрипела от боли бочка. Девушка машинально попыталась высвободить свои руки, чтобы убрать от лица те, что мешают ей открыть рот. Сардан придвинул свою физиономию к лицу Ашаяти так близко, что из болотно-зеленого оно сделалось кроваво-красным. Она запаниковала, вообразила себе невесть чего, попыталась вырваться, мускулы налились силой, но не успела. Музыкант приблизил губы к ее уху и легонько зашипел.

Девушка замерла, обмякла, глаза закатились, и в тот же миг она уснула.

Сардан отпустил голову Ашаяти и вздохнул с облегчением. Этому усыпляющему приему учат музыкантов с первого дня обучения, но большинству не выпадает шанса воспользоваться им ни разу в жизни. Мало того, вероятность успеха его настолько низкая, что иногда нужно шипеть человеку в ухо битый час, пока он не уснет скорее от скуки, чем от ваших приемов. И стоит отвести губы от уха на любое другое расстояние кроме двух сантиметров и двух миллиметров — как шипение становится не более чем шипением. Поэтому Сардан весьма удивился, что ему удалось усыпить свою спутницу так скоро.

Впрочем, не время для самолюбования. Пламя выбивалось сквозь дыры в борту корабля ровно на уровне бочки, а само судно уже так глубоко сидело в воде, что скоро, опустившись еще немного, зацепит бочку выпирающими частями, потянет ее за собой вниз или хотя бы перевернет.

Сардан запустил руку в ящик и извлек из кожаного футляра лауфон — флейту длиной в локоть и с шарообразным расширением ближе к раструбу. Его, раструб, он тотчас закрыл одной ладонью, другой ладонью запер все отверстия для пальцев и при этом с силой стал вдувать воздух в мундштук. Спустя всего мгновение флейта наполнилась и весело затрещала.

Сардан глубоко вздохнул, прикрыл глаза и снова с силой дунул в мундштук, одновременно снимая ладонь с раструба. Крошечная флейта выстрелила воздухом с хлопком и шипением. Окутавшее судно пламя внезапно отшвырнуло в сторону, а скорее не его отшвырнуло — само оно отскочило, перепуганное и растерянное. Звуковая волна врезала по трещавшему и крошащемуся кораблю, корпус накренился и отодвинулся на метр-два. Бочку оттолкнуло и того дальше. Она завертелась на волнах, черпнула немного воды, но только звук прекратился, как двинулась было обратно к судну. Музыкант провел ту же операцию еще раз. Еще один хлопок без ясной ноты, и бочка отвалила от корабля прочь. Покосившая бизань-мачта не выдержала удара и все-таки рухнула. Судно фатально накренилось и, заваливаясь на бакборт, пошло ко дну. Сардан снова дунул во флейту, потом аккуратно спрятал ее обратно в футляр и стал грести крышкой от ящика к берегу.