Птица огня

Глава 13 Раджкумари

Мир снова погрузился во тьму, когда холмы закрыли огни Ракжанарана. Четыре всадника мчались некоторое время по замерзающей дороге мимо снующих туда-сюда гвардейских отрядов, курьеров, лихих адъютантов, торговцев, пеших и с телегами, а потом свернули на заросшую тропку. Она сбегала в поле, а потом пошла вокруг небольшой рощи.

Золотая Саяни, изредка выглядывавшая из-за туч, бросала свои потускневшие лучи на неподвижные ветви деревьев, на замершие, словно нарисованные, кусты и дорожные столбики, что попадались и здесь, на крестьянских тропах. Порой еще Сардан замечал красный свет в глазах Шантари. Две маленькие звездочки во тьме. Свет этот тоже то появлялся, то исчезал, точно скрывался за тучами.

Замыкающей в расползшейся по полю кавалькаде шла лошадь Ашаяти. Девушка держалась из последних сил, вздрагивала порой, сбрасывая сон, и в эти моменты чудом только не вываливалась из седла под грохочущие копыта. Иногда она выпрямлялась, делала глоток воды (скорее всего, воды) из непонятно откуда раздобытого бурдюка, шлепала себя по щекам и звонко сквернословила. Ругань ее весело разбегалась по лесам и лугам, поглощенным мраком и тишиной.

А вскоре пошел снег. Совсем меленький, редкий, он тихо капал в безветренной ночи, спускался на землю аккуратно, задумчиво. Уже через час темный мир побелел, заиграли золотом лунные лучи на снежном поле, на деревьях и траве, которая почему-то пошла вверх, вверх, с каждым шагом вверх и вскоре уже доходила до лошадиных морд. Эта странная трава, которую совершенно не интересовало какое сейчас время года, не смущала лошадей, и те шли сквозь заросли так, будто ничего не замечали. Сардан склонился и опустил искалеченную руку, чтобы прикоснуться к стеблям, но ничего не почувствовал. Снег тоже проходил мимо этой удивительной травы и оседал где-то внизу, на земле. Трава была духом.

Всадники поднялись на взгорье, с которого видны были очертания и тени укрытой рваным покрывалом снега долины. Сардан отломил веточку с дерева, прошипел над ней, и та вспыхнула слабеньким, голубоватым огоньком. Музыкант достал карту, поискал ориентиры, а потом сунул карту обратно, отбросил свой крошечный факел, и все четверо поспешили вниз, через поля и луга, мимо деревьев, среди которых тихо плескалась река.

Когда они добрались до самого низа и проехали сквозь рощу, на поле впереди показались темные силуэты старинного акведука. Полуразрушенный, с обвалившимися секциями, с рухнувшими колоннами, он протянулся по урожайным когда-то полям и холмам до леса, за которым сверкали под лунным светом северные озера Седарбанд. Вокруг колонн и наверху, среди канав, мелькали тени волков, блещущие красными глазами.

Поначалу, когда всадники только приближались к колоссальному, нависающему угрюмо над полями и лесами строению, хищники крутились в стороне, но остерегались подобраться ближе. Как планеты вокруг Солнца, вертелись они вокруг людей. Но когда путники подъехали к груде камней, свалившихся из разрушенных секций, откуда-то из темноты с рычанием выскочило сразу полдюжины волков. Лошади отшатнулись, встали на дыбы. Ашаяти соскользнула, чуть не вывалилась в траву и удержалась лишь потому, что ухватилась обеими руками за гриву лошади. Сардан завертелся на месте в надежде отогнать волков копытами своего коня, но сбился с ритма, когда перед ним вырвалась Шантари и зарычала так злобно, что волки молча бросились врассыпную. Сардану показалось на какой-то миг, что еле заметная в потемках фигура демоницы вдруг потеряла ясность очертаний, силуэт ее заволновался, как будто вся она сделана была из беспокойного дыма, неуловимо изменились формы, пропорции, даже рога стали больше. Но стоило ему моргнуть, — и все пришло в норму. Шантари обернулась, и он снова увидел в темноте ее кроваво-красные глаза.

Всадники двинулись вдоль акведука в обратную озерам сторону — постоянно вниз с холма, туда, где в широкой долине среди лесов и в ночи видны были серые руины крупного древнего города. Волки следовали за ними на некотором расстоянии, держались вершин, шли по каналам акведука, поглядывая вниз горящими взглядами.

Городу было много тысяч лет. Его круглые стены, дома, бани, библиотеки, кабаки и трактиры, театры и богадельни, лекарни и школы — все выцвело за бесконечные года, все посерело и нельзя было теперь узнать наверняка каким цветом выкрашены были эти дырявые, рыхлые стены прежде. Сквозь выложенные камнем дороги пробивался целый маленький лес, окружавший все эти здания, всегда круглые в своем основании. У дорог валялись рухнувшие колонны, обелиски. Возле небольшой площади виднелась единственная выстоявшая стена древнего храма какой-то очень странной религии, поклонявшейся существам, не имевшим форм. Стена эта когда-то была частью купола, но из-за того, что все ее окружение обвалилось, похожа была на последнюю дольку арбуза, каким-то чудом державшуюся непонятно за счет чего. Неподалеку от храма гнила трава, заполнившая огромное углубление, скорее всего бывшее когда-то резервуаром для воды. А за ним толстое дерево с путанными ветвями торчало из крыши почти целого двухэтажного дома.

В воздухе светились бесчисленные точки, лазурные и фиолетовые. Как застывшие светлячки. Эти светящиеся точки были духами, которые часто появлялись в местах, о которых не осталось никаких воспоминаний. В местах, все связанные с которыми люди давным-давно отошли в мир иной, оставив после себя формы, потерявшие смысл.

А еще всюду бродили волки. Некоторые пришли в город за всадниками, другие собирались из окрестных лесов и полей. Они сидели на крышах домов, одноэтажных, двухэтажных, на каменных руинах, на сваленных друг на друга крест-накрест колоннах, на вершине склоненного храма. Они ходили мимо деревьев, порой выныривали из темноты у самых лошадей, а потом исчезали обратно, как привидения. Их красные глаза сияли в пустых дверных проемах и темных окнах. Они следовали за всадниками, окружали со всех сторон и неспешно расходились, освобождая лошадям дорогу.

Весь город занят был волками и казалось, что вот сейчас у них вырастут крылья, взмахнут они ими и взметнутся в небо стаей черных воронов.

Всадники выехали на широкую мостовую и двинулись вверх, на холм, к высокому (аж в четыре этажа) зданию. У входа в него волки остановились. Всадники спешились и настороженно оглянулись. Волки не издавали ни звука, молчали и лошади, даже ногами не перебирали по мостовой.

Сардан натянул на плечи ящик с инструментами и вошел в здание. Худой волк с проплешинами шагал перед ним. Он поднялся по лестнице, прошел по коридору, снова по лестнице и внезапно вывел музыканта на террасу на вершине открытого амфитеатра. Зрительские места лесенкой сходили к круглой площадке для хора, позади которой расположился прямоугольный помост с повалившимися колоннами. Раньше они подпирали крышу помоста, с которой свисали расписанные декорациями ткани, а сейчас валялись повсюду обломками. Места для зрителей уже были заняты — волками. Те сидели беспорядочно на всех ярусах — то сгрудившись кучками, то брезгливо сторонясь друг друга. Черные, с красными звездочками глаз. Волки посмотрели на музыканта и его спутников, ставших на самом верху амфитеатра, и, тотчас потеряв интерес, повернулись к сцене. Выглянула Саяни, и там, среди камней на помосте, Сардан заметил человеческую фигуру. Прислонившись спиной к основанию разломившейся колонны, сидела прямо на полу принцесса Матараджана Янтала Шрина. Ее светлое, в ночи казавшееся серовато-васильковым платье потемнело в районе живота. Потемнело от крови. Принцесса вздыхала и пустым, ничего не выражающим и не заключающим в себе взглядом смотрела перед собой. Взглядом мертвеца.

Сардан спешно шагнул было вниз по лестнице, но на его пути тотчас выросло несколько волков. Ашаяти потянулась за саблей, Шантари нахмурилась, выпустила когти.

Принцесса подняла голову и посмотрела наверх, но взгляд ее казался таким неясным, что музыкант не понял даже, заметила ли она его. Она положила ладонь на пол и приподнялась, села поудобнее на камни, а второй рукой продолжала зажимать рану на животе. Лунный свет на мгновение пропал, оставив от мира одни звуки, но вскоре снова зажегся, ярче прежнего. Теперь Сардан смог разглядеть глаза принцессы. В них стояли слезы. А по рукам текла кровь.

— Вы чувствуете? — прошептала принцесса, но голос ее слышно было по всему амфитеатру. — Тут ничего нет… Ни запаха… Ни пыли. Времени, смерти — ничего нет… Или, быть может, ничего нет лишь для меня одной?.. Неужели я одна утратила этот дар — чувствовать? Ощущать простые вещи… Запах травы. Камня. Дерева. Интересно, — она немного помолчала, — и больно… Почему так? Может быть потому, что всю жизнь я провела среди самых изумительных и самых прекрасных ароматов этого мира?.. Вся моя жизнь прошла в волшебных садах родового имения Шанитра Сете… Впрочем, насколько они были волшебны я поняла позже, много позже… Самые красивые, самые очаровательные и нежные цветы со всего мира были в этих садах, в пруду текла вода из священных источников, вода — с запахом меда. Деревья были высажены так, чтобы какие-то из них обязательно цвели в каждое из времен года, из-за чего мне порой казалось, что время стоит на месте. Я была окружена этой красотой, этим покоем и мягкой тишиной и воображала, что ничего другого в мире нет… Да, изредка меня отвозили в крытой карете или паланкине на великосветские приемы, на дворянские встречи и празднества, где я играла роль украшения, драгоценного талисмана, что закрепляет высокий статус всего государства. Но видела я только один мир. Мир утонченной красоты и сказочного покоя, мир роскоши и излишеств, где есть все, и все что есть — прекрасно. Очень причудливый мир… Когда меня носили в паланкине, бежавшая рядом стража, как я потом узнала, прогоняла с дороги людей, переворачивала телеги, срывала грязное белье с веревок и окон — и мир, который я видела из своего крошечного, зарешеченного окошка казался пустым, словно никого и ничего в нем не было кроме меня одной и моих слуг.

А у меня было все, чего я пожелаю! Самая вкусная еда, самые роскошные украшения, мне играли музыку лучшие музыканты, впрочем, скрытые от моих глаз стенами узорчатого шелка. У меня было все, но я и палец о палец не ударила для того, чтобы это получить! — снова короткая пауза. — Я могла пролежать весь день в кровати, а мой стол трещал от яств, попробовать которые большинству жителей этой страны не суждено и раза в жизни! Я настолько изнежилась, настолько привыкла к этой жизни, что стала чувствовать… — на лбу принцессы от напряжения выступили складки, — стала презирать тех, кому приходилось прилагать усилия для того, чтобы что-то получить, для того, чтобы выжить… О, как ничтожны в сравнении со мной должны были быть остальные люди, если они работали не для того, чтобы прокормить своих дорогих детей, а для того, чтобы на моем столе гнила еда, которую их дети никогда в жизни не смогут себе позволить! Гнила потому, что мне она не казалась больше вкусной, как обычный человек не ощущает аромата чистой воды…

Как глупа я была, не понимавшая, что живу как птица в клетке, а скорее, как грязная скотина, которую откармливают для того, чтобы зарезать и получить побольше мяса! Я заперта была в своих садах, в садах, которые достались мне потому, что я родилась в семье ханараджи, в садах, огражденных от мира высокой стеной из драгоценных камней! У меня были книги. Целая библиотека тщательно отобранных для меня книг, которыми я познавала мир. Познавала его с той стороны, с которой хотел, чтобы я познала его человек, отбиравший книги. Я читала о том, что не весь мир цветущие сады, и не вся вода — божественный нектар. Я читала о том, что все вокруг, все окружающее меня наполнено злом, человеческим злом, животным, — она беззвучно усмехнулась и тяжело вздохнула. — Об этом писали много и с большим удовольствием… О мерзости и том чистом зле, что исходит от злых людей, от тех, кто родился злым и потому несет в мир хаос. О подлой черни, которая никогда ничего не делает и мечтает лишь о том, как бы отобрать чужое. Я читала о древних восстаниях, которые прокатывались по странам губительным мором. О крестьянах, которые вешали своих раджей на деревьях, как каких-нибудь преступников. Потому что они, крестьяне, писали эти книги, потому что бунтовщики эти — родились злыми и несли свое врожденное зло в сказочный, ароматный мир.

Мне запрещено было покидать мои сады самостоятельно, без определенной цели, без разрешения моего отца, ханараджи. Меня наполняли знаниями, обучали хорошим манерам, делали из меня полезный для своих политических целей инструмент, который должен был принести немало выгоды благодаря удачному браку с каким-нибудь хрюкающим принцем. Но моя изнеженная охрана, пораженная ядом роскошной жизни во дворце еще больше меня, не караулила мои покои, не стерегла мои сады и решетки так строго, как того требовали правила. Они и представить себе не могли, чтобы мне захотелось покинуть убежище, мой островок счастья в мире страданий. А я тайком выбиралась за стены и уходила в город, переодевшись в одежды, которые принесли мне слуги. Я бродила по улицам и видела жизнь, ту жизнь, которую от меня скрывали, ту жизнь, о которой не писали в принесенных мне книгах. Я видела иссохших крестьян в полях, которые собирали огромные мешки урожая с полей дхара, но умирали от голода. Я видела рано состарившихся женщин в богатых мастерских, которых мучили мужской работой, потому что женский труд стоил дешевле. Я видела горняков на копях марачи, которые работали так много, что им некогда было спать, но они гибли от холода, потому что не могли позволить себе теплую одежду. Я видела детей, умирающих от изнеможения за ремесленным трудом, и жирных, озверевших от окружавшей их роскоши дворян, которые разъезжали на золоченых каретах, не обращая внимания на падающих от усталости под копыта людей. Я видела зло в человеческих глазах, потому что откуда в них было взяться добру?.. Однажды за городом на меня напали разбойники, и в некоторых из них я узнала крестьян из тех, что жили в деревне недалеко от моего дворца. Среди разбойников были даже родственники моих дворцовых слуг! Лица этих людей были обезображены ненавистью… Когда они увидели кто я такая, одни захотели расправиться со мной, вторые — получить выкуп, но не сделали ни того, ни другого. Они не смогли. Эти люди, которые по заверениям моих книг и учителей родились пораженными злом, сжалились, раскаялись в том, что хотели сотворить, и отпустили меня восвояси… Похоже на ложь, ведь правда, господин музыкант? Мне иногда кажется, что это неправда, и, наверное, в тот день я умерла…

И как это было бы хорошо — умереть и не видеть больше ничего! Не видеть этого злого мира… А все же я видела, что делают люди, обладающие золотом, с теми, у кого его нет. Опьяневшее от богатства дворянство не считало бедняков за людей. Для людей во дворцах и изящных каретах все прочие значили то же, что лошади и коровы, живущие исключительно лишь затем, чтобы приносить пользу своим хозяевам… Но не золото делает нас человеком, ведь вы знаете это, господин музыкант! Не богатство, не титулы и не каста! Человеком нас делает разум и сердце, способное сострадать другому человеку! И эти нищие, обездоленные, измученные — даже чужих детей любили они больше, чем наши марачи, чем наши дхары и ханараджи любят своих собственных. Они лили слезы по умершим, тогда как дворянство забыло о том, что значит это слово — слезы. Убогие, униженные люди не рождаются злыми и не хотят никому такой доли, какую отвели им наделившие себя правом и получившие возможность решать за других! Они просто хотят жить…

А эту жизнь за них проживают другие! Эту жизнь, этот миг, крупинку в вечности, ничтожную искорку в необъятной бесконечности пылающего огнями мира отбирают их угнетатели. Те, которым всего мало…

Вы знаете, откуда берутся нищие, господин музыкант? Как только появляется новый марачи — появляется тысяча нищих! Как только рождается новый дхар, новый князь — в мире становится на десять тысяч обездоленных больше! Новый ханараджа — это целый народ нищих, миллион загубленных жизней! Потому что их хлеб, этих богачей, этих марачи, этих дхаров, — это хлеб умирающих от голода, вырастивших его из зерна, но отобранный негодяем. Поэтому все богачи, все до единого, все марачи и ханараджи — все убийцы, ибо богатство их — это смерть тысяч и тысяч, это похищенный у них хлеб, труд, детство и будущее… Сколько же людей погубила я, мерзкая раджкумари Янтала Шрина, всю свою жизнь проведшая в божественных садах, в сияющих драгоценностями дворцах, в одеждах, которые стоят столько, сколько хватило бы, чтобы не умерли от голода целые города? Сколько крови на моих руках? Сколько людей отдали свой хлеб, чтобы его съела я? Сколько несчастных детей потеряли свое детство в труде, чтобы их труд в страшных копях повесила я себе на шею сверкающими бриллиантами? Сколько людей потеряло свое будущее и жизнь свою для того, чтобы я могла с утра до вечера нежиться в шелковых постелях и пить проклятое вино? — принцесса грустно улыбнулась, посмотрела себе под ноги и после паузы стала говорить дальше:

— Однажды, блуждая прилегающими к замку лугами, я увидела армию охотников во главе с местным дхаром. Всадников и собак сопровождала пешая прислуга и крестьяне. Заметив животное — я уж и не помню, что это было, — дхар вскинул лук, но в последнее мгновение, сделав на лице игривую улыбку, повернул оружие и выстрелил в слугу. Ему и его дворянской свите это показалось забавной шуткой. Они острили и сочиняли какие-то мерзкие двустишия по поводу случившегося, смеясь, что стрела сама выбрала дичь покрупнее… А над убитым крестьянином скоро собралась толпа народа, кто-то из родственников. Мужчины снимали тюрбаны трясущимися руками, женщины рыдали от горя. Прислужники дхара наскочили на них и, раздраженные жалобными воплями, разогнали толпу плетками.

Принцесса вздохнула и повернула голову, долго смотрела куда-то в темноту на другом конце сцены.

— Пораженная увиденным, я два дня провела в лихорадке. Девушка, служанка, которая знала о моих прогулках за стенами, подумала, что я заразилась от кого-то из городских нищих. Если бы она знала!.. Впрочем, быть может, она оказалась не так и далека от истины. В любом случае, я вернулась на то поле через два дня, а обезображенный, страшный труп по-прежнему лежал в траве на том же месте, где его поразила стрела. Рядом с ним сидела крестьянка, сестра убитого, и произносила молитвы. Она была всего чуть младше меня, но слезы ее уже высохли. Жизнь, окруженная страданиями, высушила их, и высушила давно. Несчастная девушка рассказала мне, что у семьи нет денег, чтобы похоронить брата. Земля вокруг принадлежала дхару, тому самому, который и убил веселья ради этого крестьянина, и на сожжение тела требовалось купить разрешение. Сумма показалась мне совершенно ничтожной, символической, но у семьи не было таких денег… Позже я узнала, что многие годы вместо сожжения крестьяне окрестных деревень сбрасывали покойников в бездонный овраг. Времени на церемонии у них тоже не было… С раннего утра до поздней ночи люди работали в полях и мастерских дхара, а сестра убитого прибежала помолиться над его телом обманом своих надсмотрщиков, за что ее могли избить плетью до полусмерти.

У нее, так похожей на меня, не было будущего. Не сложно предсказать, что ждало ее в жизни дальше, — принцесса печально усмехнулась. — Да ведь то же, что и всех остальных! Нужда, голод, побои, унижения… желанная смерть. Жизнь во мраке ночи, как бы ни светило над головой солнце…

А ведь как похожа она была на меня! Такой же голос, те же глаза…

Несколько месяцев спустя на раскинувшиеся вокруг Шанитра Сете земли пришла болезнь. Говорят, ее привез с собой из-за океана кто-то из благородных гостей дхара. Люди, пораженные недугом, быстро увядали, теряли аппетит и в конце концов начинали разлагаться живьем… — принцесса снова замолчала почти на целую минуту и все это время пыталась поправить падающую на лоб прядь волос. — Гниющие мертвецы лежали повсюду. На улицах, на ступеньках домов, в полях. Живые походили на изуродованные трупы, вставшие из гробниц. Они ходили с протянутыми руками, просили помощи своим детям. Но, что важнее всего, музыкант, им можно было помочь!.. Вскоре после начала мора дхар согнал всех местных лекарей, музыкантов и знахарей, и они, почитав свои книги, нашли снадобье. Его передали в Шанитра Сете и распространили среди дворян. Но не среди крестьян, не среди простых горожан! Потому что в состав лекарства входили заморские плоды дерева сонти, которые везли двумя кораблями и стоили они… Впрочем, стоили они не так и дорого, но для того, кто считает, что жизнь другого не имеет вообще никакой ценности — высока любая цена. Дхар выдавал лекарство крошечными порциями и только сильным, молодым, крепким, тем, кто вернет вложенные в них средства, тем, кто еще долго и долго будет работать в полях, в копях, в мастерских. А слабых и стариков гнали прочь. Тех, кто не мог приносить дохода, тех, чьих сил хватало лишь на собственное пропитание, а может быть, и того меньше — тем вовсе запретили приближаться к дворцу дхара. Той девочке, сестре убитого на охоте крестьянина, отказали в лекарстве. Она пришла к воротам слабая, посиневшая, мало похожая на живого человека, она, так походившая когда-то на меня, такая же живая…

А ночью того же дня в деревню ворвались люди дхара и стали жечь дома тех, кому назначено было умереть. Родственников, кому давали лекарственное снадобье, выволакивали на улицу, а остальных забрасывали горящими факелами, чтобы прекратить распространение мора. Дабы не тратить большие средства на лечение, решено было уничтожить бесполезных людей заранее. Я узнала об этом, когда сидела в саду Шанитра Сете. Около полуночи я разглядывала плывущую по небу Саяни, впрочем, потеряв уже способность наслаждаться ее красотой, и ощущала ароматы чудесных цветов, и больше не находила в них ничего прекрасного. Кто-то прибежал к воротам. Прислуга умоляла о помощи. Я бросилась в деревню сквозь один из своих тайных ходов. Едва выбравшись из-за стен, я увидела вздымающееся над лесами пламя. Я мчалась быстрее ветра, быстрее, чем разрешено природой бежать человеку. Я летела, как если бы меня подхватило облако! Вся деревня пылала! Убийцы оставили целыми всего несколько домов, куда положено было расселить выживших. Жестоким черно-красным пламенем пылал дом той девочки, сестры убитого, и я слышала ее жалобные крики, ее стон, такой странный, такой болезненный, несчастный стон человека, который знал, что смерть лучше, чем та жизнь, на которую он обречен. Это был стон человека, который надеялся только, что в будущей своей жизни он родится в мире, где не будет ни марачи, ни дхаров, ни ханараджей, ни шварзяков, ни войн, ни зла. В мире, которого никогда не будет, а значит, и смерть эта — навсегда.

Принцесса снова замолчала, брови ее сдвинулись. Сардан почувствовал какие-то слабозаметные колебания в воздухе.

— Я не могла остановиться, — сказала принцесса, голос ее дрогнул, сорвался, каждое слово давалось ей с трудом, со злостью, каждое слово заставляло воздух вздрагивать, собираться вихрями. — Это я кричала в том горящем доме. В том, и во многих других. Это я просила о помощи, и эта моя рука бросала факелы, убивавшие людей. Что я могла? Что?.. Нельзя было позволить девочке погибнуть! Ей, а значит — и мне. Нет большего зла… И она не погибла! Я влетела в тот горящий дом, влетела прямо в пламя! В пылающий вокруг меня всепожирающий огненный шторм! И огненный шторм стал мной!

Глаза принцессы вспыхнули. Она выпрямилась, сжала до боли челюсть, и Сардану показалось, что пространство вокруг нее начало искрить, раздраженно, истерично, будто пыталось выбить молнию.

— Весь мой мир, — говорила принцесса приподнимаясь, — весь этот пустой, бесчувственный мир злого благополучия и кровавой роскоши, пошлый мир гниющих излишеств, разврата, тупости и ленивых наслаждений, весь мой мир, стоящий хрупкими костлявыми ножками на страданиях и гибели маленьких людей — весь он стал пламенем, штормом черного огня! — принцесса наконец встала, взгляд ее пылал, вокруг нее вертелись смерчи, наливались жаром и вспыхивали ярко-желтым, почти белым, ангельски-белым пламенем. — Мой мир, который топчется по чужим жизням, по чужим несчастьям и трупам, а все для того, чтобы разлагаться, тлеть в удовольствиях, разваливаться на части в поисках новых извращений, которые могли бы вернуть уничтоженные пресыщенностью чувства. Мой мир, который ничего не породит! Который ничего не оставит после себя, кроме горы трупов и выжженного поля!

Принцесса вспыхнула. Все ее тело стало огнем. Она подняла свои горящие руки и пламя от них поползло по воздуху вьющимися змеями, а те извивались и сплетались сказочными, витиеватыми узорами.

— Я стала пламенем, чтобы сжечь этот мир! — воскликнула принцесса, и все воздушные потоки собрались разом и вспыхнули громадными огненными крыльями. — Я стала пламенем, чтобы от этого мира не осталось и следа!

Принцесса взмахнула крыльями и, взрывая пространство ураганом, взмыла над сценой. Тотчас ноги ее обратились пышным хвостом с горящими многоцветными перьями. Она махнула крыльями снова, и волки взвыли — все разом. И хотя диапазон их воплей вряд ли превышал пару октав, казалось, будто заревел целый оркестр. Жарким ветром стоящих на вершине амфитеатра людей чуть не сдуло обратно в лестничные проходы, им пришлось закрыть лица руками — и от нахлынувшего горячего воздуха, и от яркого до невозможности сияния.

Птица вскрикнула, яростно, мелодично, как главный голос в партии, которому аккомпанирует оркестр волков. Разбрасывая пламенные капли, огненный дух пролетел над головами людей и помчался над древними руинами, озаряя их жутким, отягощенным злом светом, в блеске которого осталось только одно желание — уничтожать. Уничтожать ради созидания.

И волки провожали птицу страшным воем, а потом, когда она крикнула снова, бросились следом.

Сардан дернул за рукав Цзинфея, завороженного произошедшим, и рванул к лошадям.