Птица огня

Глава 10 Песня в лесу

До самого утра бродил Сардан вокруг пылающего замка в поисках штанов. Как оказалось, веревка, по которой ночью спускались с крыши, порвалась в месте соединения штанин музыканта.

Хотя пламя по-прежнему рвалось из окон и дыр в крыше, холода вступали в свои права, земля покрылась легкой изморозью, а по лесам блуждали морозные туманы. Сардан обошел опустевшие конюшни, сараи, заглянул в пылающие амбары, куда вчера весь день свозили дань крестьяне, прошел по паркам, аллеям и лишь в покинутом домике садовника отыскал теплые черные штаны, с виду которым можно было дать лет двести.

Ашаяти была куда удачливее в поисках. Сказывались навыки. Через пятнадцать минут после того, как она оставила уставших Цзинфея и Шантари развязывать веревку, девушка вернулась с великолепным шерстяным полушубком. Еще через некоторое время приволокла камзол и шарф. Каждые несколько минут возвращалась она к импровизированной стоянке с новой находкой: теплый камзол, бабуши, дхоти, сапожок, сумочка, какая-то странная тряпка с дырками в неположенных местах, женский парик, второй теплый камзол, еще дхоти и две мягкие шубы, кусок платья, легкая блузка, другая, курта, сари, брошенные украшения, немного подгоревший шарф и женские трусы. Все это она нашла валявшимся вдоль дороги, по которой удирала среди ночи визжащая, обезумевшая толпа. Большая часть одежды была разорвана в клочья, но Ашаяти не удалось обнаружить никого из раненных или погибших. После этого она сообразила проверить перевернутые кареты, где отыскала уйму сокровищ, и по окончании поисков все четверо имели по двое штанов, по трое платьев (в том числе и на мужчин), по два комплекта нижнего белья, по две шубы, по одному камзолу (плюс один лишний), множество разных мелочей и слегка подпорченного тряпья, и в довесок пару вставных челюстей.

Когда солнце засияло наконец из-за горизонта, к замку поползли крестьянские телеги с зерном и мукой. Охрана разбежалась, поэтому люди, робко глядя по сторонам, беспрепятственно проходили через распахнутые ворота и останавливались у горящего амбара, куда нужно было сваливать мешки. Через час вся площадь перед складом заставлена была телегами, а вокруг толпились чумазые крестьяне, не знавшие, что теперь и как. Некоторые пытались вернуться к воротам, из последних сил разворачивали телеги, но никуда так и не уходили. Лишь самые смелые добирались до опушки леса, а потом оборачивались пугливо и в страхе шли обратно.

Сутулый мужчина с дырявой шерстяной шапкой и опухшими глазами шатался среди растерянных крестьян и все спрашивал: «Что теперь-то? Что делать? Куда идти?»

Ответов никто не знал.

Люди отмалчивались, пожимали плечами, иногда огрызались, гнали прочь. Всем не сладко. Сардан как раз проходил мимо, любовался новыми штанами и наткнулся на толпу бедняков.

— Что делать нам, господин батюшка? — обратился к нему мужчина с редкими усами, решивший почему-то, что музыкант имеет отношение к сгоревшему замку. — Куда зерно-то складывать?

Сардан развел руками.

— Марачи все, готов, где-то там, — сказал он и показался пальцем на небо, хотя имел ввиду давно скрывшиеся луны. — Некому больше вас грабить.

— Так что же? — допытывался старик. — Куда зерно-то класть, батюшка?

— Не надо никуда класть! — разозлился Сардан. — Себе оставьте, детей накормите.

— Да как же это, батюшка⁈ — старик не понял и посмотрел на толпу. — Что же нам делать-то? Зерно-то господское!

— С какой стати оно господское? Вы ведь его вырастили.

— С позволения господина.

— С какого еще позволения? Что он, марачи этот, разрешил земле урожай расти, что ли? Вы что такое говорите⁈

— Значит, разрешил. Как по-другому?

Цзинфей зло разглядывал мечущихся в недоумении крестьян. После всего, что им довелось пережить, после всех лишений и издевательств, они по-прежнему в исступлении искали хозяина и представить себе не могли мира, где их называли бы людьми. А значит все напрасно! Сгоревший замок, разбежавшиеся людоеды, и даже корабли, которые с надеждой пускал на дно он сам, Цзинфей, вообразивший, что таким образом сможет кому-то помочь…

Пока Сардан собирался с мыслями и раздумывал о том, что посоветовать крестьянам, из очередного грабительского похода вернулась Ашаяти и отвлекла внимание. На этот раз девушка переплюнула саму себя и привела целую лошадь. С самодовольной улыбкой она гордо прошествовала мимо Сардана, ожидая увидеть его восхищенный взгляд.

— Нашла, — похвасталась она.

— Не нашла, а утащила, — проворчал Сардан.

Улыбка на мгновение слетела с лица Ашаяти, но тотчас вернулась обратно, еще более триумфальная. Девушка, не замедляя шагу и не размахиваясь, двинула ногой в пах музыканту, но тот, наученный невеселым опытом, вовремя отскочил в сторону. Ашаяти цыкнула с досады.

— Вместе с этим, нам предстоит решить непростую, в определенном смысле, математическую задачу, — сказал Цзинфей и поправил вечно спадавшие очки. — Условия: одна лошадь и четыре человека. Вопрос: как нужно разместить четырех людей, чтобы они влезли на одну лошадь?

— Вы у нас арифметик, — заметил Сардан. — Например, усадим на лошадь двух женщин, я могу, так и быть, втиснуться посередине. Вопрос: где же будете вы, господин Цзинфей?

— Вопрос небезынтересный. Примем за второе условие задачи, что на лошадь обязательно сядут дамы. Таким образом, вычитая занятое ими место, установим количество оставшегося свободного и обнаружим, что осталось его, по существу, не так и много. А если учесть, что я, как человек худой и подтянутый, размещусь в середине, между двумя женщинами, незанятого пространства не остается вовсе. Поэтому, господин музыкант, прошу меня простить, но математика не в силах дать ответа на вопрос — куда посадить вас.

— Нет, нет, господин математик, вы пытаетесь решить задачу упустив одно из, как вы выразились, условий — ведь я размещусь между женщинами, а вот где будете вы?

— Вместо вас, разумеется.

На том и порешили — дамы поедут верхом, а мужчины и пешком не рассыплются. Под короткое седло постелили мягкую шубу, чтобы Ашаяти было легче позади, за ней кое-как разместили ящик с инструментами и, переодевшись и перекусив, двинулись в путь.

Дорога ненадолго заглянула в лес. Бесконечные орды древних скрипучих крестьянских телег, вьющиеся по лесным тропинкам, походили на разбитую армию, бегущую от неприятеля. А ведь эти крестьяне никогда не видели войны. Нынешний ханараджа Матараджана Чапатан (по прозвищу Золотой) не развязал ни одной из них, ни в одну не ввязался, да и в принципе, как человек, имеющий в жизни одно только увлечение — накопление богатства, — чурался всех остальных, которые так обожали люди его круга — люди, что посылают на смерть тех, кто рождается для страданий, люди, обсуждающие «свои» военные успехи в игровых терминах, прячась в золотых дворцах. Чапатану Золотому не было до всего этого никакого дела, и когда чиновники его пытались намекнуть, что неплохо бы начать войну и немного их, чиновников, обогатить, ханараджа отмахивался с досадой на этих людей, мешающих ему наслаждаться созерцанием собственной сокровищницы.

Ашаяти извлекла из внутреннего кармана своего полушубка золотую брошь в форме крыла, в центре которого, между перьями, сверкала россыпь маленьких драгоценных камней. Завороженная удивительной красотой украшения, Ашаяти подумала, что никогда в жизни не держала в руках столько денег, сколько нужно было на покупку одной такой броши, беспечно брошенной в землю этой ночью кем-то из беглецов. Вероятно, будь эта вещица у нее тогда, десять с чем-то лет назад, когда деревня ее умирала от голода, можно было бы, продав украшение, не просто спасти от гибели несколько сотен крестьян, но и обеспечить им человеческую жизнь…

Почему же теперь, сжимая в руках это сокровище, она не чувствует радости? Только какая-то тугая боль в сердце и разочарование от всего на свете…

Сколько мешков с зерном привезли нищие селяне, чтобы марачи купил себе это украшение? Сколько семей погибли, отдав последнее, что у них оставалось ради того, чтобы он мог держать в руках это золото так же, как держала его она? Сколько жизней посвящено было добыванию этой безделушки? Сколько труда, который мог быть направлен на что-нибудь нужное, полезное, на жизнь? Сколько крови, в конце концов, залито между золотыми перьями этого крыла?

Ашаяти прекрасно знала цену этой драгоценности, ведь кровь, из которой она создана, была кровью ее матери и отца, всех ее родных, всех ее близких, всех ее друзей, ее самой и всех таких же людей, как она. Людей, которые, казалось бы, только для того и рождались, чтобы отдавать свою кровь тем, кто ради развлечения плескал ее на пол.

Ашаяти спешно сунула брошь в карман и с какой-то брезгливостью машинально вытерла руку о седло, мрачно посмотрела перед собой. Такие же хмурые взгляды бросали по сторонам Сардан и Цзинфей, занятые своими мыслями, и лишь на губах демоницы со вчерашнего вечера гуляла легкомысленная улыбка. Шантари разглядывала листочки на ветках, жужжащих в кустах насекомых, цветы у дороги и думала о том, что случилось ночью на крыше, а еще о дороге, по которой вовсе не обязательно идти и всегда можно свернуть куда угодно.

Вскоре лес уступил место бескрайним степям Северного Матараджана. Сухая, мертвая трава лежала опаленной там, куда шлепались огненные капли пылающей птицы. Лошадь пошла по заросшей тропинке за выжженными следами.

Порой налетал морозный ветерок. Не слышно было птиц, давно отправившихся на юг, не шелестела трава, никто не шуршал и не бегал под ногами. Долго пришлось шагать в раздражающей тишине мира, готовящегося к зимней смерти. Цзинфея одолевали тревожные мысли, которые он усиленно пытался скрыть, разглядывая заросшие бурьяном поля или виднеющиеся вдали очертания полуразваленных деревень.

После полудня дорога привела путников к высокому, ярко выкрашенному даришанскому монастырю, купола которого усеяны были статуями божеств, святых и духов. Скульптуры свозились со всей страны, искусные, с любовно вырезанными деталями, позолоченные, у некоторых в глазах сияли драгоценные камни. Монастырь был совсем новый, построенный буквально в последние годы с помпезностью и размахом, которые призваны были показать силу власти и уровень влияния на нее духовенства. Впрочем, ничего удивительного в этом не было. Матараджан давно уже не строил ничего, кроме храмов и монастырей, поэтому осыпающиеся города его сохраняли только былое величие, подчеркивая этим глубину падения и разрухи нынешних времен. Матараджан доедал последнее, что оставили ему поколения прошлые, и в свою очередь не собирался ничего оставлять поколениям будущим.

Да и помпезность, и размах, с которой выстроен был этот монастырь в пустынных глубинах матараджанских степей, говорили скорее не о силе современного государства, а о моральном и духовном разложении его светской и религиозной верхушки.

Вокруг монастыря, окруженного непомерно высокими воротами с росписью, раскинулась серая деревушка. Глиняные домики со скругленными крышами выглядели жалкими и побитыми, причем чем дальше от монастыря они находились, тем более жалкими и побитыми были. Вместо окон и дверей в большинстве из них натянуты были старые тряпки, повсюду слонялись потрепанные куры, бродили изможденные от бесконечных забот люди, и даже дети вроде как были постоянно заняты какой-то работой. В открытое окно одного из домов Сардан увидел нескольких девочек лет до десяти, которые ткали на примитивном станке.

Кривая деревенская дорога вся изрыта была свежими следами от копыт. Ограды некоторых дворов были разломаны, тряпки на дверях порваны.

Сардан сразу пошел в монастырь — разузнать что-нибудь об огненной птице. Один из монахов, сильно подвыпивший, с трудом ворочавший языком, не нашел в себе сил открыть тяжелые ворота и говорил сквозь узкую щелку, бессвязно и путано. Но и из этой речи музыкант понял, что пламенный дух действительно пролетал над деревней темной ночью. Монахи увидели его потому, что были заняты пьянкой и поначалу перепугались, решив, что к ним направляется кто-то из их бесчисленных богов — покарать за разгульный образ жизни. Возник забавный переполох, монахи поразбросали свечи, спалили сарай, порасшибали себе головы о стены и в панике даже бочки с вином расколошматили. Но сердитое божество пренебрежительно пролетело мимо, и жизнь вернулась на круги своя.

Правда, рано поутру заявились шварзяки — об этом монах не сказал, но Ашаяти удалось выяснить некоторые подробности, когда она искала вторую лошадь. Она настолько расщедрилась, что готова была заплатить кому-нибудь из крестьян золотой джах, белую монету (из награбленного у стражи в Атаркхане), но на всю деревню не осталось ни одной клячи — всех увели шварзяки. Они же расколотили ограды, вынося то, что показалось им ценным, избили нескольких мужиков, которые бросились защищать нажитое нищенской жизнью. Одного из крестьян решили и вовсе повесить за сопротивление войску ханараджи, но в кои то веки вмешались монахи — им очень не хотелось видеть свисающего с дерева покойника из большого окна главного зала (он располагался на втором этаже — выше стен), поэтому служители богов предложили перенести виселицу куда-нибудь подальше. Шварзяки, поскучневшие и усталые, плюнули на все и покатили себе дальше, оставив побитого мужика связанным и с петлей на шее сидеть под деревом.

За деревней дорога часто пропадала, потом снова появлялась, неясная, словно бы по ней уже сотню лет никто не ходил. Горизонт затянуло легкой дымкой, а потом он и вовсе пропал в тумане, и весь мир стал этой сероватой, морозной степью без края и конца.

Долго молчали. Сардан думал о странном поведении огненного духа. Он припоминал описания похожих существ в старых тетрадях из артельных библиотек. Похожих по повадкам, хотя бы. Вот, к примеру, «мрачные глазки». На вид они как черные, непроницаемые для света, совы. Они появляются туманными ночами, набрасываются на все блестящее, на золото, бриллианты, на сверкающее серебро, иногда их привлекает даже простое сияние озерной воды. Эти удивительные духи влетают в дома богачей и пожирают их драгоценности, уничтожают так же, как огненная птица. Но, в отличие от нее, «мрачные глазки» никогда сознательно не нападают на людей. Разве что, если те встают у них на пути. Но и в этом случае жертвы отделываются испугом или легкими ранениями.

Пламенная птица ведет себя иначе. Очевидно, что главная ее цель не драгоценности, а их владельцы. Дух целенаправленно атакует богачей, дхаров, князей и марачи. Он словно бы и не замечает никого рядом с ними. Ведь во всех нападениях, наблюдать которые довелось Сардану (или наблюдать их последствия), — не было ни одной другой жертвы, кроме хозяев дворцов и имений, кроме феодалов, которым были переданы земли властью из Хандыма. Даже в пожарах Атаркхана, насколько успел выяснить утром Сардан, когда догорали последние костры, — никто толком не пострадал. Погиб один марачи. И когда чудище выпустило огненную струю по толпе убегавших людоедов Назадханы, струя эта, как специально, отыскала такое единственное место, чтобы никого не задеть при падении. Конечно, под тяжелую руку попало несколько шварзяков, а человек из подвалов веренгордского монастыря, давший ему задание разыскать чудовище, говорил о погибших армиях, но сколько правды было в его словах, сколько преувеличений, и не приравнивал ли он гибель одного высокородного воеводы к разгрому целой армии?

Что же это за дух такой? Согласно исследованиям музыкальной артели, существа эти находятся вне человеческого пространства, вне мира людей. Они возникают, когда облик пространства искажается, например, из-за сильных эмоциональных потрясений и катастроф, и миры сталкиваются друг с другом.

Духи реагируют не на материю. Им до нее нет дела, они, как считают артельные философы, ее даже не видят и не ощущают. Духи чувствуют лишь мир внутренний, мир сущностей, мир смыслов, который в мире материальном называют миром духовным.

Когда «мрачные глазки» пожирают рубины и сапфиры, они видят лишь какие-то признаки их, но не сами драгоценности. Денежная ценность металлов и камней их не интересует. Эти духи, рожденные завистью и алчностью, с не меньшим упоением бросаются на начищенные до блеска ножи, на тщательно вымытую металлическую посуду.

Духи, опасные для человека, питаются эмоциями, чувствами, сильными или не очень, плохими или хорошими, памятью и мечтами. Причиняемые при этом раны телу, как правило, непреднамеренные. Из тысяч обнаруженных артелью духов немногие представляют угрозу человеческой жизни. Впрочем, среди тех, кто занимается изучением всех этих явлений нет особого согласия по многим аспектам, никто не в силах сказать наверняка отличают ли вообще эти создания междумирья человеческие существа от прочих животных или растений.

Именно поэтому так удивляет исключительная социальная избирательность огненного духа, будто он какой-то революционный мститель, уничтожающий господ и эксплуататоров. Или инструмент политической борьбы, расправляющийся с неугодными для того, чтобы заменить их лояльными, ведь освободившиеся от марачи земли тотчас обретают новых хозяев, и жизнь, после короткого перерыва на хаос, начинает деградировать так же, как и прежде. Или сильнее — новоприбывший марачи, не наживший того добра, что было у его предшественника, разворачивает машину угнетения пуще прежнего, чтобы восполнить недостачу в своем кошельке.

А может быть, этот дух — часть какого-нибудь заговора, переворота, давно назревавшего в столичных дворцах. В эту версию вполне можно вписать и похищение, а скорее и гибель принцессы, единственной наследницы ленивого ханараджи Чапатана Золотого, который, поговаривают, не покидал своего дворца последние десять лет. Если это так, если вся эта история с духом хитро (или не очень) устроенная политическая война, то на какой из сторон оказался он, Сардан, всего лишь артельный музыкант, человек, которому по правилам организации запрещено вмешиваться в какие бы то ни было политические игры? Имеет ли он право продолжать это нелепое преследование? Не угрожают ли его действия всей организации, артели, которую он впутывает в дела, что могут привести к серьезным проблемам на территории Матараджана? В конце концов, если эта огненная птица и не дух вовсе, то какое ему до нее дело?

Но «что» она в таком случае?

На крыше горящего дворца марачи Назадханы этот пламенный шар с совершенной очевидностью попал под влияние звуковой волны. Но было ли это влияние на духа? Или на какой-то скрытый внутренний механизм, за который волны цепляются, когда нужно загипнотизировать птицу, рыбу? Дух ли это из междумирья или живое существо из мира материального? Сардан не мог ответить на этот вопрос, а именно от ответа на него зависело решение продолжать ли эту странную погоню или оставить заниматься грязной политикой грязным людям…

В тумане показались очертания высокой башни — темной, усеянной аккуратно вырезанными отверстиями, как на духовом музыкальном инструменте. Башня устрашающе нависала над бескрайней степью и порой скрежетала, отчего по всей земле словно бы пробегали мурашки. Поля под башней изрыты были кочками и ямами, трава гнила и воняла, а в воздухе чудилось зловещее дыхание.

Шантари отвела лошадь с дороги и пошла в обход башни, держась от нее на таком расстоянии, чтобы она так и не проступила окончательно из тумана.

— Башня как живая, — сказала Ашаяти, нервно перебирая пальцами по задней луке седла.

— Ей много сотен лет, — сказал Сардан. — Ее строили, когда не было никакого Матараджана, а всюду были бесчисленные княжества и дхарии. В центре башни вешали медные и бронзовые листы и проделывали отверстия в стенах таким образом, что влетавший туда ветер создавал звуковую волну, ускорявшую рост растений. Вокруг подобных башен тогда строились деревни, поля круглый год приносили урожай. Поселения процветали, множили богатства, и вместе с богатством множились те, кто хотел бы, чтобы эти богатства принадлежали ему одному. Как это обычно и бывает…

— Ну да.

— Тогда между раджами и дхарами начались войны. Одни хотели оградить свое богатство, другие присвоить чужое, большинство хотело и того и другого сразу. И покатилось все с горки по ухабам. Там, где золото — ничто другое не выживает, оно как болезнь. Золото манит — любой ценой. И проще всего его раздобыть не трудом, проще всего отобрать его у тех, кто заработал его трудом. Кажется, так думали во все времена. Короче говоря, дело дошло до того, что разграблять стали сами башни. Выгода от них была нескорой. Чтобы заработать мешок золота на выращенной с этого поля морковке нужно собирать урожаи годами. А вот если срезать и продать полудрагоценные пластины, которые внутри, — можно набить хорошую мошну за несколько дней. После долгих войн все эти земли были объединены раджой из Хандыма в единый Матараджан, но к тому времени не осталось ни одной работающей башни, несмотря на то, что многие из них продолжают звучать по сей день. Тяжелые пластины, к тому же подвешенные на большой высоте, не так просто снять. Грабители срезали что могли, а остальное, труднодоступное, бросили висеть дальше, ржаветь и разваливаться. И поэтому башни до сих пор издают звук. Как правило просто безобидный шум, слабый звон. Но есть и такие как эта, мимо которой мы едем.

— А что с ней? — насторожилась Ашаяти.

— Она гудит… Послушай… От этого шума на голове встают волосы… И не без причины. Далеко на севере, на границе с Ооютом, есть башни, звук которых исказился настолько, что погубил все окрестные селения и даже города… Я видел такую однажды, очень давно, когда впервые ходил на север. Нам закрывали опоясками глаза и уши, но я все равно умудрился подсмотреть и ослеп на несколько дней. И мне еще повезло. Почти все наши вьючные олени, которых в Ооюте зовут каарзымами, умерли с кровью из глаз… Вот какое наследие осталось от тех великих мастеров, что строили эти башни. Вместо славы — мертвые степи. А медные листы до сих пор хранятся в сокровищницах грабителей. Теперь этих людей называют дхарами.

— Ты можешь на слух понять, как звук этой башни влияет на мир? — спросил Цзинфей.

— В общем и целом, — сказал Сардан.

— Я вообще не слышу никакого звука, — сообщила Ашаяти. — Копыта топают, лошадь фыркает, иногда ветер в траве шумит. И все.

— Посиди тут месяц-другой и услышишь. Если не сойдешь с ума.

— Этого мне только не хватало. В любом случае, сейчас я ничего не слышу.

— Звук сложный, похожий на скрип ветра в траве. Что-то подобное издает большой рожок сак-каранчи. Это весьма специфический инструмент, который используют только против нескольких не самых распространенных духов. Я на нем играть не умею, но звук знаю, слышал пару раз.

— Ну ясно. Слышал он пару раз.

— Я много лет учился различать звуки, — Сардан замолчал на целую минуту, и Ашаяти уже решила было, что он забыл о разговоре, но вдруг музыкант встрепенулся, будто вспомнил что-то, и продолжил: — Но до сих пор слышу далеко не так много. Один из моих артельных учителей слышал звук каждого листочка на дереве в лесу. А я так — тяп-ляп. Я пошел в артель из-за нищеты и бесплатного вина, а до этого шатался полуголодный по дорогам и играл на тростниковой флейте. Подражал музыкантам, которых слышал в Хандыме. Музыкантам в богатых шервани и с жемчужными тюрбанами. Бродил, искал приключений, находил их и потом долго валялся весь в синяках. Примерно, как и сейчас, — он покосился на Ашаяти. — Я хотел, чтобы моя музыка проникла в сердца людей, чтобы она сделала их души добрее, чтобы она принесла в этот кровавый и злой мир немного красоты и света. А! — Сардан отбился от назойливой мухи, которая давно должна была уснуть. — Был дураком, дураком и остался. Глупости это все… Кому оно надо — свет и доброта? Чем лучше я играл, чем глубже были чувства, которые я мог выразить музыкой, тем меньше людей слушало мое бренчание. Потому что кому какое дело до музыки, когда нечего есть? Люди, которым я хотел подарить свое искусство, работали в полях и мастерских с рассвета до поздней ночи, а по ночам думали только о том, как прокормить семью. И все равно голодали. Когда им искать света в какой-то там музыке? Она не накормит их детей, она не оденет их в теплую одежду зимой. Два зажигательных аккорда — это все, что нужно измученным жизнью людям. Наша площадная музыка отвратительна, избита, глупа, вульгарна и попросту скучна. Она не способна на тонкие чувства потому, что их лишены ее исполнители и ее слушатели… В конце концов и до меня дошло, что мое бренчанье никому не принесет добра и не сделает жизнь лучше. Мою музыку никто не поймет и, скорее всего, никто не услышит. Какой в ней смысл? Вот так, разочарованный и разбитый, я пошел в артель музыкантов за дармовым хлебом и вином.

— Ты мог бы играть марачи и дхарам, — сказала Шантари.

— Ну их всех в преисподнюю, этих марачи… Никогда не встречал среди них хорошего человека. Чтобы купаться в роскоши за счет страданий других людей нужно быть последним из мерзавцев. Пусть варятся, где бы им ни приготовили котел.

— Поддерживаю, — согласилась Ашаяти.

— Все бы вам сварить кого-нибудь да в преисподнюю, — сказала со вздохом Шантари. — Есть сила, которую ничто не в силах одолеть, но которая побеждает всякое зло, к которому прикасается. Любовь.

— Согласен, — с улыбкой закивал Цзинфей.

— А некоторые люди еще и в сказки верят, — добавил Сардан.

На следующий день, когда туман рассеялся, они как раз выехали к одному из тех небольших лесов, которые тут и там вырастали среди безбрежных равнин вопреки, как будто бы, самим небесам. Дорога, растоптанная совсем недавно промчавшимися здесь лошадьми, отворачивала от опушки и уходила обратно в степь, туда, где на невысоком пригорке у тощей речки виднелись деревенские домики. Сардан разглядел на краю деревни шварзяцких коней, слышались крики, гвалт. Выжженный на земле след, впрочем, вел в лес. Шварзяки, по всей видимости, решили отвлечься от надоевшего преследования тем делом, которое умели делать лучше всего — грабежом. Сардан невольно встретился взглядом с сумрачным взором Ашаяти. Она посмотрела ему в глаза долгим, как будто намекающим на что-то известное только им двоим взглядом, а потом отвернулась, без слов сказав все, что хотела.

Сардан вошел в лес по слабо различимой тропе, следом плелся Цзинфей и вел за собой лошадь с женщинами.

И стоило шагнуть за опушку, как мир снаружи словно бы перестал существовать. Лес, душистый и многоголосый, цвел, будто не было ему никакого дела до того, что на пороге стоит, дожидаясь своего часа, зима. Тысячи цветов, между которыми сновали насекомые, раскрасили ветви деревьев и кустов. Алые и пурпурные, бело-голубые и темные, цвета полуночи, желтые и рыжие… Среди зеленых весенних листьев прыгали, заливаясь песнями, птицы. По одной из веток пробежала белка, несшая в лапах крупную семечку, остановилась на уровне лиц сидевших на лошади женщин, посмотрела на них с интересом, укусила разок свою ношу и побежала дальше. Между кустов неспешно прошагала лань, взглянула бесстрашно — а может и с некоторым вызовом — на бредущих по лесу людей и спокойно пошла себе дальше, в цветущие заросли. По лесу блуждал свежий, не такой холодный как в степи ветерок. Как лесник, разглядывающий свое хозяйство, заглянул он туда, сюда, обогнул узенькое дупло, из которого выпорхнуло две птицы, и тоже скрылся куда-то вместе с ними. А одна из птиц, совсем маленькая, размером не больше куриного яйца, село деловито на плечо восхищенной Шантари, пропела ей что-то на ухо и упорхнула, не оставив после себя ничего, кроме памяти, которая так часто путает реальность и сон. Демоница радостно улыбалась и даже сказала что-то пробиравшейся сквозь траву лисе. Та тявкнула в ответ, покружилась и пошла своей дорогой. Цзинфей и Сардан недоуменно переглянулись.

— В этом лесу столько дичи, что кажется, куда ни выпустишь стрелу — в кого-нибудь да попадешь, — сказала Ашаяти. — Хотя у меня такое чувство, что если бы я взяла лук, то не смогла бы приказать рукам выстрелить из него.

— Аши, никогда не бери в руки лук, — предостерег Сардан. — С твоими умениями ты сможешь убить только саму себя.

Девушка цыкнула, хотела было что-то ответить, но ее сбила с мысли заструившаяся сквозь цветущий весенний лес песня. Удивительная, не похожая ни на что мелодия текла среди ветвей, среди шелестящей под ногами травы, среди развевающихся листьев на ветках кустов, среди подпевающих птиц и зачарованных животных. Тонкий, нежный голос, точно сбежавший из древних легенд, пел на неизвестном никому языке, и только Цзинфей с трудом смог найти в нем отзвуки древнематараджанских слов. Казалось, что весеннее цветение, запахи, вся жизнь в этом лесу рождаются и живут лишь благодаря этой диковинной песне, постоянно меняющейся, перетекающей из одного тембра в другой, третий.

Лес неожиданно расступился, открыв взгляду небольшое озеро, наполовину скрытое в тени нависающих деревьев. В воде у берега стояла девушка в лазурном платье и, нагнувшись, мыла длинные темные волосы. И пела.

Солнечные лучи просачивались сквозь балдахин из листьев, сияли на поверхности озера миллионами алмазов, мириадами звезд, перебегавших волнами с одного берега на другой. Неподалеку у озера вздымалась к верхушкам деревьев невысокая скала, а скорее огромный, неведомо откуда взявшийся тут камень, внизу которого образовался грот. Там, в вечной тени, смятая трава выжжена была так, будто кто-то разводил большой костер, а вокруг валялись стрелы с гвардейским оперением, какими пользуются шварзяки.

Сардан спешно оглянулся в поисках того, кто выжег траву в гроте и кто набросал туда стрел. Фыркнула лошадь, и песня тотчас прекратилась. Девушка в озере вздрогнула и обернулась. У нее были чуть раскосые глаза бледно-зеленого цвета, тонкий нос и смуглая кожа, характерная для некоторых из народностей Северного Матараджана. Ростом она была немногим выше Ашаяти, тонкая, как та лань, гулявшая недавно по лесу.

— Раджкумари! — внезапно воскликнул Цзинфей и рухнул зачем-то на одно колено.

Он видел ее, когда она посещала аграхар Ракжанарана с каким-то официальным визитом.

— Принцесса, — растеряно повторила за ученым Ашаяти, но почтительности в ней было так мало, что она даже с лошади не слезла.

Не так давно, буквально каких-то пару лет назад, ей довелось наблюдать торжественную процессию, двигавшуюся сквозь Веренгорд. Самого ханараджи там, впрочем, не было, поэтому во главе грандиозного и красочного каравана ехала в роскошных одеждах принцесса Янтала Шрина, лицо которой расписано было крошечными узорами, а с одежды свисали сверкающие украшения. Тогда принцесса показалась Ашаяти не человеком, а безжизненным изваянием какого-то божества, позолоченным идолом, но все же она сразу узнала ее в этой девушке из озера. И нынешний вид принцессы поразил Ашаяти куда больше прежнего. Божественная раджкумари была обычным человеком! Как те людоеды в сгоревшем замке, как прохожие на улицах, как торговцы и стражники, как несчастные, измученные голодом дети и сгорбившиеся крестьяне в полях, как богачи в роскошных каретах и выпивохи в грязных кабаках!

— Как⁈ — удивился Сардан, до сих пор не знавший принцессу в лицо. — Принцесса⁈

Девушка в озере подняла голову и гордо, но не надменно, взглянула ему в глаза. И хотя она выпрямилась, приподняла немного тонкую грудь, пальцы ее взволнованно сжались, сначала легко, а потом все туже, в кулаки.

— Неужели вы… — начал было музыкант, но принцесса прервала его:

— Да, мое имя Янтала Шрина, — сказала она тем самым голосом, который разносился живительной песней по лесу. — Раджкумари Матараджана.

Сардан не сразу нашелся что сказать. Он с интересом разглядывал восхитительной красоты девушку, совсем не похожую на тех принцесс, которых ему довелось видеть, прикрывавших с помощью драгоценных камней и роскошных платьев пустоту, мертвое сердце и разложившийся дух. Принцесс, маскировавших дорогими белилами внутреннее, а нередко и внешнее уродство. Янтала Шрина казалась совсем другой. В глазах ее сиял целый мир вечной весны и красоты, мир распускающихся цветов и бесконечного утра.

— Мое имя Сардан Ратшан Эрхан Мабук Каранджи, — сказал Сардан после затянувшейся паузы.

Услышав его полное имя, Ашаяти усмехнулась. Откуда у нищего пять имен? Ему и одного много.

— Я музыкант, которого наняли, чтобы разыскать вас и вернуть домой.

Было в глазах принцессы что-то такое знакомое, чего Сардан никак не мог уловить.

— Музыкант? — изумилась принцесса. — Как странно звать музыканта на поиски пропавшего человека.

Принцесса чуть заметно скользнула взглядом по сторонам, потом в небо. Сардан не упустил из виду этого движения, шагнул поближе к ящику с инструментами, приделанному у лошади, и стал размышлять, насколько быстро он сумеет вытащить оттуда ратиранг, если над головой без предупреждения появится второе солнце.

— Ничего странного, раджкумари, — сказал Сардан. — Всем известно, что музыканты — люди самые что ни на есть бесполезные и толком ничего в жизни не умеющие, поэтому их зовут тогда, когда есть важное дело, провал в выполнении которого принесет больше пользы, чем успех.

Принцесса задумалась над словами музыканта, а тот заметил, что пальцы рук ее слегка дрожат, да и сама она переминается с ноги на ногу так, будто ей холодно в воде.

— В таком случае, господин музыкант, — сказала принцесса, — возможно, будет лучше, если вы не станете разрушать репутацию своих коллег лишними успехами.

— Репутация моих драгоценных коллег стоит не так и много, в любом случае гораздо меньше, чем благодарность спасенной из лап жестокого чудовища принцессы и вознаграждение от ее любящего отца.

— Чего стоит благодарность принцессы для мертвеца?

— Некоторые глупцы с радостью отдадут свою жизнь за один ее взгляд.

— Но вы ведь не один из них?

— Нет, жизнь моя мне чуточку дороже мимолетного взгляда. Совсем чуть-чуть. Не обижайтесь.

— Постараюсь. Но раз уж ваше чувство самосохранения довлеет над романтикой услужить прекрасной принцессе, вам, вероятно, стоит как можно скорее покинуть это озеро и этот лес, потому что неизвестно ведь, что случится в следующее мгновение, — она снова украдкой глянула в небо.

Сардан, да и остальные, снова перехватил этот взгляд и насторожился еще больше.

— Я с радостью воспользуюсь вашим советом, — сказал музыкант, — после того, как вы сядете на лошадь.

— Что вы, господин музыкант, — принцесса натужно улыбнулась, — там не будет места для троих.

— Мои прекрасные спутницы с удовольствием уступят вам честь прокатиться верхом. В конце концов, все мы люди простые, привыкшие топтать землю босыми ногами.

— Господин музыкант, ведь вы же понимаете, хотя бы в общих чертах, что здесь происходит, — принцесса раздраженно посмотрела на него и вышла из воды. — Не хотите же вы взять в свои руки дичь, за которой гонится огромная разъяренная кошка?

— Забавное сравнение, однако беда положения в том, что изловить эту загадочную и очень горячую кошку — важнейшая из частей моего задания, а дичь… Вы же знаете, что за любую работу должна полагаться награда?

— Вот оно как, выходит, бедная дичь оказалась между кровожадным тигром и плотоядным музыкантом?

— Ну что вы, все не совсем так, хотя, откровенного говоря, вы, в общем-то, правы.

Принцесса вздохнула и немного улыбнулась.

— И что же за награду обещал вам мой отец? — спросила она.

— Всего-то горсточку золота, — музыкант развел руками и после паузы на всякий случай добавил: — И руку прекрасной принцессы.

Ашаяти не оценила самодеятельности и шлепнула Сардана ногой по заднице.

— Еще раз, — шепотом попросила ее Шантари, — за меня.

Но на второй раз Сардан увернулся.

— Понятно, — сказала принцесса очень серьезно. — Правда, не могу себе представить, чтобы мой отец добровольно расстался хотя бы и с одной монеткой. Поэтому сожалею, что приходится вас разочаровывать, но первый пункт рискует остаться невыполненным.

— А второй?

— Второй? Это разве тоже награда? Я думала, что эта наказание?

Сардан усмехнулся.

— Может быть и так, ведь у меня уже есть две невесты, — он кивнул на сидящих на лошади дам. — Боюсь, моя жизнь станет совершенно невыносимой, если к ним приплюсуется третья.

Ашаяти дотянулась и стукнула его ногой в спину. Сардан со смехом отступил.

— А вы, я посмотрю, не слишком расстроены перспективой брака с простолюдином, — заметил он.

Принцесса чуть подняла брови и немного скривила губы.

— Стать женой бродячего музыканта все же лучше, чем рабыней напыщенной, себялюбивой свиньи в золотых доспехах.

Цзинфей наконец приподнялся с колен.

— Госпожа раджкумари, не верьте этому болтуну, — сказал он. — Эти прекрасные дамы не имеют к нему никакого отношения.

— А вы кто же?

Цзинфей глубокого поклонился.

— Всего лишь величайший из ныне живущих ученых, моя принцесса, — сказал он. — Выдающий математик, философ материи и прочих знаний, создатель механизмов и автор множества ученых трудов. Номто Бутани Антхан Хатано Бунтун Нахо Цзинфей. К вашим услугам.

Ашаяти устало вздохнула и покачала головой. Шантари улыбнулась.

— Вы могли бы придумать на одно имя меньше, дорогой господин Цзинфей, — сказала она, — чтобы обойти по количеству господина музыканта.

— Бутани Бунтун? — сыронизировал Сардан.

— Хоть не Мабук, — парировал Цзинфей. — Знали бы вы, что значит это слово на языке вон!..

Принцесса улыбнулась, а пролетавшая мимо птица села ей на плечо.

— Господа, — сказала принцесса, — я прошу вас… Вам нужно уходить из леса и как можно скорее, с каждым мгновением опасность вашей жизни возрастает.

— Где оно? — спросил Сардан и посмотрел сначала на небо, потом на пустой грот.

— Близко, — улыбка пропала с лица принцессы. — Очень близко. Будет здесь в любую секунду.

— В таком случае, почему мы теряем время? Садитесь на лошадь.

— Господин музыкант, я же сказала, что вам нельзя оставаться рядом со мной! — в отчаянии принцесса стала заламывать руки. — Оно может вернуться с минуты на минуту, и тогда вы погибнете! Никакая музыка, никакие таланты не помогут вам справиться с ним!

— Раджкумари, — очень серьезно произнес Сардан и шагнул вперед, — я никогда и ни при каких условиях не брошу женщину в беде! Я здесь для того, чтобы помочь вам, чтобы спасти вас! Я, да и эти трое бестолочей тоже, мы пришли сюда добровольно для того, чтобы вернуть вам свободу. Музыканты артели не получают денег за свою работу. Ни разу за все годы, что я помогал людям, работая на артель — я не заработал ни одной монеты. Никто и никогда не платил мне деньги, никто не обещал золотые горы, замки и принцессу в придачу. И я всегда добросовестно выполнял свою работу. Я никогда не останавливался перед трудностями и опасностями, если от преодоления их зависели жизни и здоровье других людей. Поэтому я пришел сюда совсем не потому, что меня ведет мечта о золотых сундуках, обещанных вашим отцом. Тем более, что сундуки эти я уже успел заложить. А если останется что-то сверх того, все это я передам в помощь артели музыкантов, кроме, разве что, последнего пункта — руки прекрасной принцессы, — хотя мне ее никто и не обещал, к моей невыразимой печали. Я пришел сюда потому, что это мой долг как работника артели и мой долг как человека. Поэтому какая бы опасность ни грозила мне, я не отступлюсь до тех пор, пока опасность угрожает вам. Я хорошо понимаю возможные последствия моего решения, но поверьте, в жизни мне довелось сталкиваться с гораздо более сложными и неразрешимыми ситуациями, и даже если я не сумею одолеть пленившего вас духа, я сделаю все возможное для того, чтобы он перестал быть для вас угрозой. В конце концов, мои наниматели, с которыми, очевидно, поддерживает связь артель, дали мне задание как отыскать и спасти прекрасную принцессу, так и обезвредить опасного духа, погубившего немало людей.

С каждым словом этой речи принцесса мрачнела все больше и больше, глаза ее и лицо посерели, ладони опять сжались в кулаки. Она смотрела на музыканта насупившись, почти как на врага.

— Значит, вы убьете его? — спросила она изменившимся, погрубевшим голосом, совсем не таким сладким, каким всего пару минут назад пела свою странную песню.

— Духи не умирают от звуковых волн, — сказал Сардан, внимательно наблюдая за реакцией принцессы. — Согласно исследованиям, они лишь ненадолго теряют связь с нашим миром, но иногда возвращаются после. Лет через двести, например. Мы не можем уничтожить то, что не существует. Но при определенных условиях мы все же можем сделать так, чтобы этот дух никогда больше не вернулся в наш мир. Если огненная птица — дух, конечно.

— А если нет?

— Тогда, вероятно, она умрет, — соврал Сардан.

А сам подумал, что смерть в таком случае грозит, скорее, ему самому.

Принцесса посмотрела на Сардана, попыталась гордо вздернуть подбородок, но бушующие внутри чувства не позволили ей, что-то засверкало в уголках ее глаз, она опустила взгляд к плещущимся в ногах волнам.

— Разве можно так? — спросил она. — Разве можно взять вот так вот и убить кого-нибудь? Ведь она никому не желает зла, ведь она…

Принцесса замолчала, попыталась что-то сказать, посмотрела на Сардана, но не смогла придумать как выразить мысль.

— Чего же она хочет? — спросил музыкант.

Принцесса не ответила.

— Разве нежелающие зла сжигают заживо людей? — продолжал Сардан. — Разрывают их на части? Испепеляют их дома? Поджигают целые города? С детьми, с женщинами! Что это, как не зло?

— Необходимость, — тихо сказала принцесса. — Она не хотела убивать, сжигать, уничтожать… Она не хотела нести зло. Как она может? Ведь огонь ее — это слезы. Это боль, которая рвется наружу. Разве это зло? Разве это плохо — успокоить боль? Вы говорите дома, города… Она не хотела всего того, что случилось. Она не хотела, чтобы горели дома и города, чтобы гибли люди… Она…

По щеке принцессы сбежала слеза, и девушка замолкла, вытерла ее ладонью и долго-долго смотрела на эту ладонь, удивленная тому, что способна оказалась плакать.

— Я не спешу осуждать того, чего не понимаю, раджкумари, — попытался примириться Сардан, видя какую загадочную реакцию вызывают его слова. — Я заметил незаурядное поведение этого огненного духа, которое не в силах объяснить. Каким-то чудесным образом после всех разрушений, причиненных им, среди погибших оказываются только люди, по которым никто не станет горевать. А невообразимые погромы эти, похоронив одного, обогащают сотни и освобождают тысячи. Наверное, временно, но все же… Я не знаю, что это за дух. Я видел их тысячи, боролся со многими, но как я ни пытался, я так и не смог понять, с чем имею дело в этот раз. Единственное, что мне ясно, единственное, что вынес я из последних происшествий — так это то, что вам среди них не место. Вернитесь домой, к отцу, к семье. Позвольте миру двигаться своей дорогой, хоть она и не правильная, хоть она и ведет всех нас к гибели. Мы это понимаем… В конце концов все вернется на круги своя и никакому духу, добрый он или злой, этого не изменить. Города восстанавливаются. Возводятся новые замки. На место погибших князей и марачи приходят новые, наверное, еще хуже прежних…

Сардан резко заткнулся. Принцесса потрясенно смотрела на него, не моргая и не дыша. Еще одна слеза двинулась было по другой ее щеке, но застыла на половине пути. А других не было. В один миг высохли слезы, и что-то мелькнуло в ее глазах, что-то такое печальное, невыносимо печальное, заключающее в себе в одном, в этих маленьких зеленых глазах всю печаль мира. Принцесса опустила руки и, глядя себе под ноги, вышла из воды.

— Делайте, что хотите, — сказала она шепотом.

Солнце, мелькавшее лучами меж склоненных над озером ветвей, скрылось за тяжелыми тучами. Вода потемнела нефтью. Птица, сидевшая на плече принцессы, куда-то подевалась, Сардан не понял — когда, и была ли птица вообще?

Они усадили принцессу на лошадь, для чего Ашаяти и Шантари пришлось спешиться, и двинулись сквозь лес в обратный путь. Но лес изменился и путь перестал быть обратным. Черные, голые, мертвые деревья опутывали путников искореженными сетями ветвей. Под ногами, среди серо-коричневой травы хлюпало что-то и струилось миазмами. В тишине смерти скрипели костьми деревья да ветер иногда проносился, бешеный, злобный, как удар меча. Ничего не осталось от того вечно молодого весеннего леса, которым они пробирались всего несколько минут назад.