Проклятый Лекарь

Глава 21

«…массивный выброс вазоактивных веществ (серотонина, гистамина, брадикинина) во время карциноидного криза может вызывать резкий спазм почечных артерий, что приводит к острой ишемии почек и, как следствие, к развитию острой почечной недостаточности…» — гласил учебник.

Вот оно что. Бинго.

Опухоль есть. Сомнений не осталось. Просто мы её пока не нашли, потому что она слишком маленькая или спряталась в нетипичном, труднодоступном для УЗИ месте — в стенке тонкого кишечника или в мелких бронхах.

Теперь, когда я знал врага в лицо, план действий был ясен.

Во-первых, нужно было получить подтверждение. Для этого требовались специфические, дорогостоящие анализы: хромогранин А в крови и, самое главное, анализ на продукты распада серотонина в суточной моче.

Но для анализа мочи нужна была сама моча, а у Воронцовой — полная анурия.

Замкнутый круг.

Я с шумом закрыл тяжёлый том. Теория была, но для практики требовалась поддержка начальства. Без разрешения Сомова я не смог бы назначить такое экспериментальное, неподтверждённое анализами лечение.

— Ладно, девочки, мне пора, — я встал, обращаясь сразу к обеим. — У меня пациентка с почечной недостаточностью. Дела не ждут.

Я обернулся и поймал их взгляды.

Ольга смотрела на меня с влажным обожанием, словно я был святым мучеником, идущим на костёр ради спасения человечества. Варвара же, наоборот, смотрела с хищным, обжигающим интересом, как будто оценивала дорогой и редкий экспонат.

Каждая, я был уверен, уже мысленно приписала мой будущий подвиг на свой счёт.

С ума сошли обе, что ли? Похоже, я перестарался с их вербовкой. Ну и отлично. Лишним не будет.

Одна видит во мне героя-любовника, другая — рыцаря без страха и упрёка. А я просто иду за своей порцией Живы. Какая проза.

Пусть думают что хотят. У меня есть дела поважнее их девичьих фантазий.

Кабинет Сомова находился на этом же этаже, дальше по коридору.

Я постучал и, не дожидаясь ответа, вошёл. Он сидел за столом, изучая какие-то бумаги. Выглядел уставшим. День у него, как и у меня, явно не задался.

— Пирогов? Что-то случилось? — удивлённо вскинул бровь Сомов.

— У Воронцовой карциноидный синдром, — медленно произнес я без предисловий. — Редчайшая опухоль. Её отказ почек — не самостоятельное заболевание. Это следствие массивного выброса вазоактивных веществ. Это карциноидный криз.

Сомов отложил бумаги и посмотрел на меня поверх очков.

— Пирогов, это очень серьёзное заявление. И на чём основан ваш диагноз?

Я подошёл к его столу и начал перечислять, загибая пальцы:

— Клиническая картина. Первое: приливы, тахикардия и бронхоспазм в анамнезе. Второе: фиброзное утолщение трикуспидального клапана на ЭхоКГ. Третье: острый почечный криз без видимых причин. Всё это — классические, хоть и редкие, проявления карциноида.

— Но прямых доказательств, анализов, подтверждающих это, у вас нет?

— Для анализов нужна моча. А у неё, как вы должно быть уже известно, полная анурия. Мы не можем ждать, пока она умрёт, чтобы подтвердить диагноз на вскрытии. Я, конечно, её вскрою. Но виноваты в её смерти будете вы.

И в том, что я не получу Живу, тоже!

Сомов покачал головой.

— Пирогов, вы предлагаете лечить редчайшую, почти мифическую болезнь, основываясь на одной лишь своей интуиции! Это безответственно! Если вы ошибётесь, а вы, скорее всего, ошибётесь, нас с вами съедят заживо. И Морозов, и покровители Воронцовой!

— Моя интуиция — это всё, что у нас есть, пока она не умерла, — я наклонился вперёд, опираясь руками о его стол. — Пётр Александрович, дайте мне разрешение на введение октреотида. Это синтетический аналог гормона соматостатина. Он не лечит саму опухоль, но он блокирует выброс серотонина и других гормонов. Если я прав — почки заработают в течение часа. Если я ошибаюсь…

— Если вы ошибаетесь?

— Если я ошибаюсь, можете увольнять меня в ту же секунду. Я напишу заявление по собственному желанию и возьму всю вину на себя. Вы будете чисты.

Повисла тяжёлая тишина.

Сомов смотрел на меня, взвешивая на невидимых весах риски. С одной стороны — его карьера, репутация клиники, гнев Морозова. С другой — жизнь пациентки и моя сумасшедшая, но на удивление логичная теория.

Давай, Пётр Александрович. Ты же видишь, что я прав. Просто рискни. Поверь в чудо ещё раз.

— Хорошо, — наконец сказал он, и этот выдох был полон усталости и решимости. — Я беру всю ответственность на себя. Готовьте препарат. Но, Пирогов… — он посмотрел мне прямо в глаза, — … если это не сработает, я вас лично в порошок сотру.

Он не договорил, но посыл был ясен. Увольнение, «чёрная метка» в личном деле, возможно, даже физические проблемы с помощью связей его семьи. Классический набор угроз от облечённого властью человека, загнанного в угол.

Я смотрел на него и не чувствовал ничего, кроме лёгкой скуки.

— Сработает, — я выпрямился. Мой голос был абсолютно уверенным. — Я в этом не сомневаюсь.

Через пятнадцать минут мы были у пациентки. В палате Воронцовой царила напряжённая, почти звенящая тишина. Сомов стоял у окна, скрестив руки на груди, и смотрел на город, но я знал, что все его мысли здесь.

Вошла Лизочка, неся в руках маленький запечатанный контейнер.

— Я всё объяснил Марине Сергеевне, — сказал Сомов, обращаясь к ней, но глядя в окно. — Она в сознании и дала полное согласие на экспериментальное лечение. Препарат будет списан с её личного счёта.

Воронцова слабо кивнула с кровати, её глаза были полны надежды.

Конечно, у женщины, которая содержала на свои деньги целый приют, были средства на любое, даже самое дорогое лекарство. И в элитной клинике, какой был «Белый Покров», такой препарат, разумеется, имелся в аптечном резерве для особых случаев.

Лизочка открыла контейнер и достала маленькую стеклянную ампулу с прозрачной жидкостью. Октреотид. Редкий, безумно дорогой препарат. Цена одной этой дозы равнялась её месячной зарплате, а то и двум. Лекарство для избранных.

Лизочка, бледная, но собранная, готовила препарат. А я… я был абсолютно спокоен. Я сделал свою ставку. Теперь оставалось только дождаться, когда выпадет число.

— Вводите, Елизавета, — приказал я. Мой голос прозвучал слишком громко, как удар гонга. От чего Лизочка немного поёжилась.

Сомов отвернулся от окна, не сводя глаз с пустого пластикового мешка мочеприёмника, который висел у кровати.

Лизочка сделала инъекцию. Всё. Теперь оставалось только ждать. Минуты тянулись, как часы.

Я активировал лёгкое некро-зрение, чтобы наблюдать за процессом изнутри.

Хаотичные, бурлящие потоки энергии вокруг её почек начали медленно успокаиваться. Тугой узел, который перетягивал её жизненные каналы, стал ослабевать.

Препарат работал. Он блокировал гормональную бурю. Но почкам, которые пережили этот «ядерный взрыв», нужно было время, чтобы прийти в себя, «проснуться».

Давай же. Покажи им всем, что моя интуиция стоит больше, чем все их протоколы и анализы.

Резкий, требовательный звонок внутреннего телефона разорвал тишину, заставив всех вздрогнуть. Лизочка сняла трубку.

— Палата двенадцать… Да, он здесь… Одну минуту, передаю.

Она протянула трубку Сомову.

— Да… Слушаю, Александр Борисович… — лицо Сомова напряглось, он выпрямился. — Да, я сейчас у пациентки Воронцовой… Что? Срочно? Понял. Сейчас буду.

Он повесил трубку и повернулся ко мне.

— Меня срочно вызывает Морозов. Не спускайте с неё глаз. Сообщайте мне о любых изменениях.

Морозов. Ну конечно. Как всегда, в самый неподходящий момент. Стоило начаться чему-то действительно важному, как он тут же влезает со своими административными играми. Удивительное чутьё на то, чтобы помешать.

Сомов ушёл, оставив меня с пациенткой и медсестрой. Воронцова лежала с закрытыми глазами, её дыхание было ровным. Октреотид делал своё дело.

И тут зазвонил её мобильный телефон, лежавший на тумбочке. Тихая, мелодичная трель. Она слабо пошевелилась, с трудом нащупала телефон.

— Алло? — её голос был едва слышен.

И я увидел, как её лицо меняется. Усталость и слабость сменились недоумением, а затем — чистым, незамутнённым ужасом. Её глаза распахнулись так, что казалось, сейчас выскочат из орбит.

— Что⁈ Как сбила⁈ Он… он жив⁈

Она выронила телефон. Он со стуком упал на пол. Её губы беззвучно шевелились, повторяя одно и то же имя.

— Ванечку… — наконец прошептала она, и её взгляд, полный слёз, нашёл мой. — Моего мальчика… маленького… из приюта… сбила машина…

— Спокойно! — я не дал ей договорить. Чем больше говоришь страшные факты, тем сильнее их осознаешь, и стресс так только усиливается.

Но мир в палате, до этого застывший в напряжённом ожидании, взорвался. Я увидел, как её аура, только начавшая стабилизироваться, вспыхнула хаосом.

Адреналиновый шторм. О, тьма!

— Нет! — я подскочил со стула и схватил её за плечи, заставляя смотреть на меня. — Нет! Вам нельзя нервничать! Слышите⁈ Немедленно успокойтесь!

Мой голос был резким, как удар хлыста. Лизочка испуганно отшатнулась.

— Но он… Ванечка… — лепетала она, пытаясь вырваться.

— С ним всё в порядке! — я соврал, не моргнув глазом. Это была ложь во спасение. Её спасение. И моё. — Это ошибка! Недоразумение! Вы не так поняли! Просто дышите! Глубоко! Смотрите на меня и дышите!

Я говорил быстро, чётко, почти гипнотизируя её, пытаясь перехватить контроль над её паникой. Но она меня не слышала, а зациклилась на одной мысли.

Её тело выгнулось на кровати неестественной, страшной дугой. Из горла вырвался короткий, жуткий хрип — и всё.

Тишина. Но это была уже не тишина покоя. Это была тишина куда страшнее…

Я смотрел на неё своим некро-зрением и видел катастрофу в реальном времени.

Адреналин, выброшенный в кровь от шока, ударил по её едва успокоившейся эндокринной системе, как кувалда по тонкому стеклу. Тот самый «узел» энергии, который октреотид так аккуратно начал распутывать, не просто затянулся снова. Он взорвался с удесятерённой силой, как перегретый магический реактор.

Монитор взвыл оглушительной, непрерывной, сводящей с ума сиреной. Пульс — ноль. Давление — ноль. Но на ЭКГ всё ещё была беспорядочная электрическая активность.

Электромеханическая диссоциация. Сердце получало электрические импульсы, но уже не могло на них реагировать, не могло сокращаться. Оно больше не качало кровь.

— Реанимационную бригаду в двенадцатую палату! — крикнула Лизочка в селектор, её голос дрожал, но не срывался. — Срочно!

Не успеют.

Пока они прибегут со своего этажа, пока начнут… её мозг умрёт. Необратимо. У меня были не минуты. У меня были считаные секунды.

Пётр Александрович Сомов шёл по коридору административного крыла с тяжёлым предчувствием. День и так выдался отвратительным, а внезапный, требовательный вызов от Морозова не сулил ничего хорошего.

Он открыл тяжёлую дубовую дверь кабинета главного врача и замер на пороге.

За своим массивным, как саркофаг, столом сидел сам Александр Борисович Морозов. Его лицо было непроницаемым, как у игрока в покер, но в его пронзительных глазах горел холодный огонёк.

А в кресле для посетителей, вальяжно развалившись, сидел… Егор Волков.

На его лице красовалась свежая тугая повязка, фиксирующая челюсть. Но несмотря на травму, на его губах играла отвратительная, самодовольная ухмылка победителя.

— Присаживайтесь, Пётр Александрович, — Морозов указал на свободный стул. — У нас… возникла серьёзная проблема. И она напрямую касается вашего отделения. И вашего… протеже.

Сомов сел, чувствуя, как его сердце уходит в пятки. Он понимал — не произошло ничего хорошего.

— Доктор Волков утверждает, — Морозов взял в руки папку, лежавшую перед ним, — что вчера днём, в ординаторской, он подвергся неспровоцированному физическому насилию со стороны доктора Пирогова. Вот справка из нашего же травмпункта: ушиб мягких тканей, трещина в челюстной кости. Зафиксированы побои.

— Это какое-то недоразумение… — начал Сомов, но его прервали.

— Недоразумение? — Волков наклонился вперёд, насколько позволяла повязка. Его голос был гнусавым и полным праведного гнева. — Александр Борисович, он сломал мне челюсть! Ворвался в ординаторскую, когда там никого не было, закрыл дверь и напал! Угрожал, что убьёт меня и вскроет в своём морге! Он — псих! Опасный, неуравновешенный псих!

Сомов молчал.

Что он мог сказать? Защитить Пирогова? На каком основании? «Он хороший диагност»? Это не оправдание для рукоприкладства. Обвинить Волкова? Но в чём? В том, что он спровоцировал Пирогова? Это слово против слова.

Он судорожно перебирал в уме варианты, но ни один не казался рабочим. Он не мог понять истинную причину конфликта. Из-за чего они могли сцепиться с такой силой? Из-за пациентки? Из-за утренней планёрки? Всё это казалось слишком мелким для сломанной челюсти.

Должно было быть что-то ещё, что-то, чего он не знал.

Без доказательств любая попытка защитить Пирогова прозвучит как жалкое оправдание насилия в стенах элитной клиники. А Морозов и Волков только этого и ждали.

— Егор Павлович подал официальную жалобу, — Морозов постучал пальцем по папке. — Если эта история дойдёт до городской управы или до газетчиков, репутация «Белого Покрова» будет уничтожена. «В элитной клинике врачи ломают друг другу челюсти». Представляете заголовки?

Он откинулся в кресле, глядя на Сомова. И продолжил:

— Я ведь предупреждал вас насчёт Пирогова, Пётр Александрович. Говорил же, что он странный тип с тёмным прошлым. А вы его защищали. Взяли под свою личную ответственность.

Волков ухмыльнулся ещё шире, наслаждаясь унижением своего прямого начальника.

Сомов смотрел на торжествующее лицо Волкова, на холодные, выжидающие глаза Морозова и понимал, что его загнали в угол. Любое его решение будет проигрышным.

Уволить Пирогова — значит признать свою ошибку и потерять гениального диагноста, который уже спасает влиятельных пациентов.

Защитить его — значит пойти на открытый конфликт с Морозовым и, возможно, потерять всё. Он попал в идеальный шторм, и выхода из него, кажется, не было.

— Ну, Пётр Александрович, — Морозов сложил руки на столе, глядя на Сомова в упор. — Что будем делать с этим… инцидентом? Как вы — заведующий отделением и официальный поручитель — предлагаете решить эту проблему?

Я положил руки на грудь Воронцовой. Не для непрямого массажа — это было бы бесполезно. Для прямой, тотальной передачи Живы. Придётся стать её временным сердцем. Её лёгкими. Её жизнью.

Если она погибнет, то проклятье тут же уничтожит и меня. А я умирать не собирался. Не сегодня.

Энергия хлынула из меня мощным, почти неконтролируемым потоком. Я чувствовал, как мой Сосуд трещит по швам.

Двадцать процентов.

Я видел, как её сердце, окутанное моей силой, сделало одно слабое, неуверенное сокращение. Есть! Работает! Я усилил поток, направляя Живу в мозг, не давая нейронам умереть.

Пятнадцать процентов.

Второе сокращение. Третье. Слабо, почти незаметно на мониторе, но я чувствовал это своими руками. Мне казалось, что я вот-вот переломлю ситуацию. Ещё немного, ещё один рывок — и я вытащу её.

Десять процентов.

Но лучше не становилось. Её тело было как бездонная бочка. Я вливал в неё свою жизнь, а она утекала сквозь невидимые трещины, которые создала её собственная гормональная буря.

Я чувствовал, как проклятье, эта циничная сущность внутри меня, начало действовать иначе. Оно не просто позволяло мне тратить Живу. Оно начало высасывать её, словно решив, что жизнь этой женщины, матери, благотворительницы сейчас важнее жизни бывшего тёмного властелина.

Пять процентов.

Мир по краям начал подёргиваться серой, пепельной дымкой.

Руки, лежавшие на её груди, задрожали от чудовищного напряжения. Отступать было поздно. Я уже вложил слишком много. Оборвать канал сейчас означало бы не просто её смерть, а мой гарантированный провал, который проклятье точно не простило бы.

Я должен был идти до конца.

Три процента.

В ушах зашумело, точно в них бил океанский прибой. Колени подогнулись, и мне пришлось опереться о край кровати, чтобы не рухнуть. Я видел её лицо сквозь пелену, оно всё ещё было безжизненным. Ну давай же! Еще чуть-чуть! Еще немного! Ну!

Один процент.

Голова закружилась. Пол качнулся под ногами, как палуба корабля в шторм. Всё. Это был предел. Красная черта, за которой начиналась моя собственная смерть.

Я попытался оторвать руки, прервать поток. Но не смог. Канал, который я создал, превратился в одностороннюю трубу. Моя Жива продолжала уходить уже не по моей воле, а по инерции, высасываемая её умирающим телом и моим беспощадным проклятием.

— Доктор! Доктор Пирогов! Что с вами⁈ Вы белый как полотно! — голос Лизочки доносился как из-под толщи воды.

Ноль целых четыре десятых… И-и-и… я с силой оторвал руки от пациентки. Удалось.

Опустился на стул, стоявший рядом с кроватью. На лбу выступила испарина. Сердце билось еле-еле.

Оказывается, когда в Сосуде остаётся меньше одного процента, это ощущается физически. Словно сама жизнь, капля за каплей, утекает из твоего тела.

Интересное клиническое наблюдение. Жаль, что, скорее всего, последнее.

Ноль целых три десятых…

Нюхль материализовался рядом, панически теребя меня за штанину. В его пустых глазницах мерцал испуганный, отчаянный зеленый огонёк. Он понимал, что происходит.

Мои губы едва шевелились.

— Да пребудет с тобой Тьма, малыш, — прошептал я.

И мир погас.