Последнее отражение

Глава 8

Стефан перевернул страницу и понял, что ему нужен перерыв. Не просто нужен, а крайне необходим. Последние несколько часов организм подавал ему сигналы бедствия, но Стефан не слушал его. И сейчас понял: или остановится, или это плохо кончится. Перед глазами все плыло, а в ногах ощущалась такая слабость, что ему придется приложить немало усилий, чтобы не грохнуться.

Аккуратно отодвинув от себя старую тетрадь, Стефан выпрямился, потянулся. Позвоночник недвусмысленно хрустнул, будто принадлежал столетнему старику, а не тридцатиоднолетнему мужчине. Впрочем, даже если бы подросток просидел неподвижно почти сутки, у него наверняка все затекло бы. А именно столько времени Стефан не отрывался от дневника. Если поначалу записи Ордынского были скупыми и редкими, то чем сильнее он сближался с Марией, тем больше и подробнее все описывал. С тех пор, как он вел эти записи, прошло около двухсот лет, и почти все это время за дневником не следили. Чернила были настолько высохшими, что приходилось сильно напрягать глаза, чтобы различить слова, а иногда и откровенно догадываться об их значении. Стефан читал медленно и внимательно, порой по нескольку раз пересматривая особо неразборчивые части, делал пометки в собственном блокноте, чтобы потом знать, где искать какую информацию. И вот прошли почти сутки, когда глаза наконец отказались фокусироваться на старых чернилах.

Подождав, пока организм адаптируется к изменившимся данным, Стефан поднялся с кресла и вышел из кабинета. Сначала поставил чайник, затем открыл холодильник в поисках какой-нибудь быстрой еды. Здравый смысл подсказывал, что ему необходим отдых и хотя бы несколько часов сна, но Стефан слишком хорошо себя знал: жизнь Всеволода Ордынского так захватила его, что он не успокоится, пока не дочитает дневник до конца. И дело сейчас уже не только в том, что ему необходимо найти ниточку, потянув за которую он доберется до зеркала, дело было в самом Ордынском. Книги всегда были для Стефана важнее и интереснее фильмов, а личный дневник заменял документальное кино. Ведь он читал сейчас не о жизни какого-то выдуманного персонажа, а о реальном человеке. И это интриговало гораздо сильнее любой фантазии.

Какой-то неясный звук ворвался в полусонное сознание, и Стефан не сразу сообразил, что это звонил телефон. Потом долго искал его, но абонент оказался настойчивым и дождался ответа.

– Стефан, добрый день, – поздоровалась трубка голосом заказчика.

– Добрый, – не слишком уверенно ответил Стефан, потирая лоб. По черепной коробке начинала разливаться боль. Необходимо срочно закинуть в организм побольше сахара и кофе. Лучше бы поспать, конечно, но это вряд ли.

– Звоню сообщить, что проблема решена, – сообщил заказчик. – Алмазы вернулись к господину Лавряшину, а значит, ничего не мешает Селене ехать домой. Лавряшин заверил, что не имеет к ней претензий.

– Спасибо, – пробормотал Стефан. – Кстати, она предпочитает, чтобы ее называли Лу.

Зачем он сообщил об этом заказчику, Стефан и сам не понял. Какое тому дело, как называет себя девушка, которую он в глаза не видел? Определенно, кофе и сахар…

– Лу? – с усмешкой переспросил заказчик. – Что ж, каждый имеет право называть себя так, как хочет, мне ли не знать. В общем, как и обещал, я проблему решил. Надеюсь, это убедит вас в том, что и наши договоренности будут выполнены. Как только вы привезете мне зеркало, получите книгу.

– Спасибо, – снова сказал Стефан. – Я уже близок к тому, чтобы выйти на его след. Мне кажется, Ордынский обязательно должен упомянуть, куда делось зеркало после смерти Марии, он очень увлечен салоном. Но пока у меня нет подтверждений, читаю дальше. Возможно, он написал об этом в дневнике.

– Хорошо. В таком случае – жду. И, Стефан…

– Да?

Заказчик немного помолчал, а затем сказал:

– Я знаю, что такое любопытство. И знаю, что вы им обладаете в полной мере, как и любой хороший ученый. Но я настоятельно напоминаю вам, что смотреться в это зеркало смертельно опасно для неподготовленного человека.

– Я помню, – заверил Стефан. – Поверьте, у меня нет желания навредить себе или кому-то еще.

– Хорошо. В таком случае жду от вас новостей.

– А что насчет человека в хранилище? Вы узнали, кто еще мог искать дневник?

– Пока нет, – разочаровал его заказчик. – Мне неизвестно, чтобы кто-то еще охотился за зеркалом или интересовался личностью Ордынского по другим вопросам.

Стефан положил трубку на стол и устало потер глаза. Надо позвонить Крис, пусть обрадует Лу. Да и сама порадуется. Стефан давно и хорошо знал Крис и понимал, что она никогда этого не скажет и ни единым жестом не даст понять, но общество чужих людей у нее дома ее напрягает. Крис обожает свои машины не меньше, чем Стефан – книги, они ей заменяют любое общение. И наверное, Стефану следовало разрешить Лу пожить у себя, ведь это ему нужна была ее помощь. Крис и так на добровольных началах вызвалась помочь попасть на вечеринку Кузнецова, но Стефан даже представить себе не мог, что кто-то чужой поселится у него дома, пусть даже на время. У него и Лина-то лишь иногда остается ночевать, а сразу после ее ухода Стефан прячет все ее вещи в шкаф. Терпеть незнакомую девицу, да еще и не слишком обремененную воспитанием, было бы выше его сил.

Но сначала – кофе.

Залив в себя большую чашку ненавистной, но необходимой бурды, Стефан по всем правилам заварил зеленый чай уже для удовольствия и позвонил Крис. Та, как он и думал, бурно радость не выражала, но заверила, что все передаст Лу.

Отдохнув около получаса и немного перекусив, Стефан снова вернулся к дневнику.

После смерти Этьена Бонвиля Ордынский на какое-то время пришел в себя и сбросил морок, которым окутала его Мария и ее салон. Он походил на человека, вышедшего из запоя. Писал, что все чаще задумывается над тем, зачем ходил в салон, чем опаивала или окуривала его хозяйка. Размышлял об обществе мужчин-завсегдатаев салона. А также порой неуверенно затрагивал тему зеркала, но Стефан видел, что об этом он старался думать как можно меньше, будто боялся и пытался просто выкинуть из головы. Он даже хотел восстановить отношения с Анной, но та заявила, что уже помолвлена, хотя Ордынский в этом сомневался. Но отошел в сторону, виня в разрыве только себя.

Тем не менее в середине зимы Всеволод Ордынский снова навестил Марию.

«Это походило на наваждение. Я вышел на обычную прогулку, полюбоваться заснеженным городом, выпить чаю в любимом кафе. Просто бродил, ни о чем не думая, и сам не заметил, как дошел до Мариахильферштрассе. Очнулся лишь тогда, когда стоял перед знакомым старым особняком. Только в тот момент заметил, как он отличается от соседних домов: старый, обшарпанный, будто заброшенный. Нет, я видел это и раньше, но никогда не задумывался: почему так?

Не знаю, что на меня нашло, но я поднялся на порог и постучал. Была еще не пятница, но я вдруг понял, что непременно должен увидеть Марию. Мне никто не открыл, будто во все дни, кроме пятницы, гостей не ждали в этом доме. Я постучал снова, но опять не получил ответа. Дождался лишь тихого эха в глубине дома. Прошла минута, затем другая. В конце концов я толкнул дверь, и та легко подалась, открывая путь в темный коридор. Я немного испугался своей наглости, но тут же напомнил себе, что раньше уже входил без стука. И меня всегда ждали, мне были рады.

Салон явно не работал, но что-то – может быть, воспоминания о прежних визитах – заставило меня шагнуть внутрь. Воздух внутри был тяжелым, затхлым, пахло плесенью и тлением, будто дом покинули много лет назад. Я шел по коридору, ведущему в гостиную, и не узнавал его. Обои в некоторых местах отклеились, под потолком сплели паутину пауки. Да, я не был здесь уже больше месяца, но неужто за это время дом так изменился?

Но хуже всего было то, что я чувствовал на себе чужие взгляды. Так порой бывало в тех помещениях, где висели чужие портреты, но здесь – я точно помнил – портретов не было. Однако в тени узкого коридора что-то двигалось, следило за мной, но, сколько я ни всматривался, ничего не видел. Только дрожащие в полумраке отблески моих собственных шагов. Может быть, крысы?

Я прошел в гостиную, и там меня встретила гробовая тишина. Высокие свечи на стенах давно догорели, оставив лишь черные потеки воска, похожие на сухие кровавые слезы. На столике у стены все еще стояли бокалы с вином, но жидкость внутри успела испариться, оставив на стекле липкие темные следы. Запах стоял такой, будто вино забродило, превратившись в уксус или, что хуже, в запекшуюся кровь.

И тут я увидел их.

За большим столом, где всегда проводились сеансы, словно замершие на вечном приеме, сидели скелеты в одежде. Марию я узнал сразу по тяжелому черному платью и нитям жемчуга в поседевших волосах. Она склонилась вперед, как будто прислушивалась к чьему-то шепоту, ее пустые глазницы уставились прямо на меня через полуистлевшую маску, и я мог поклясться, что она улыбается. Слева от нее, с головой, склоненной на грудь, сидел фон Крузе. Его костяные пальцы все еще сжимали истлевший платок, который он так любил нюхать во время своих длинных монологов о смерти. Справа – один из близнецов Шталь. Нижняя челюсть его свисала вниз, словно он застыл в вечном саркастическом смешке.

Остальных рассматривать не стал. Я отшатнулся, ударился спиной о стену и замер, пытаясь убедить себя, что это просто глупая шутка, манекены в одежде, оставленные кем-то из слуг для устрашения случайных гостей. Но чем дольше я смотрел, тем яснее понимал: это не манекены, не хитроумная подделка. Скелеты покрывала пыль и паутина, куски одежды, еще недавно такие яркие, истлели до полупрозрачных лохмотьев, но все они сидели так, будто вот-вот снова поднимут бокалы, склонившись друг к другу, как настоящие живые люди.

И тут я услышал шепот. Едва различимый, как шелест сухих листьев в осеннем лесу. Он не доносился откуда-то из углов, нет, он шел из самих скелетов. Голоса Марии и ее приспешников, скрипящие, как высохшие кости, обсуждали что-то на языке, которого я не мог разобрать. Но мне показалось, что они говорили обо мне. О том, что я вижу их. О том, что я пришел. О том, что я не должен был этого делать.

Я развернулся, немедленно желая сбежать, и вдруг увидел, что бордовые шторы, скрывавшие зеркало, раскрыты. И я стою как раз напротив этого дьявольского отродья, отражаюсь в нем.

Охваченный ужасом, я выбежал из дома. Помню только, как дверь захлопнулась за моей спиной с глухим стуком, который еще долго эхом отдавался в моих ушах. Я мчался по улицам, едва не сбивая прохожих, которые смотрели на меня так, будто я был привидением, выскочившим из могилы.

И вот спустя сутки я пишу эти записки в попытках понять, что это было? Что я видел в том доме? Почему он показался мне заброшенным? Что это за скелеты? Неужели Мария и все те господа, с которыми я провел столько вечером? Но как это возможно? Почему? Как они превратились в скелеты всего за месяц? Почему никто не нашел их? Нет, это решительно невозможно! Они должны быть мертвы много лет, но с кем я тогда разговаривал все это время?

Боже, боже, я ничего не понимаю! Был бы жив Этьен, я бы обсудил это с ним, но теперь кто мне поможет?

Гриммер! Да, он может пролить свет на то, что я увидел. Ведь это именно он рассказал мне о Марии. Пойду к нему немедленно, не откладывая!»

Следующая запись была сделана уже другими чернилами и, как вскоре понял Стефан, написана намного позже предыдущих.

«Больше года я не брал в руки эти записки и не совсем понимаю, зачем теперь продолжаю писать. Но чувствую, что должен рассказать обо всем.

После того, как я обнаружил скелеты Марии и остальных, я отправился домой и проспал двое суток. И лишь затем нашел в себе силы проведать Гриммера. Старый аптекарь выслушал меня молча, а затем велел забыть обо всем, что я видел. И я старался! Но ничего не вышло. Во снах мне являлся бедный покойный Этьен, смотрел укоризненно. Я совсем перестал спать и вскоре понял, что сойду с ума, если ничего не сделаю. Весной я набрался смелости и снова зашел в салон. Выглядел он теперь по-другому. Будто хозяева собрали вещи и переехали на лето за город. Никаких оплывших свечей, никакого забродившего вина в бокалах. И никаких скелетов за столом. Я думал, что и зеркала больше нет, но, отдернув тяжелые занавески, увидел его. Оно стояло на прежнем месте, и серые тени все еще клубились в нем.

От соседей я узнал, что в доме по ночам слышны крики и стуки, но полиция, которую вызывали, ничего не обнаружила. Хозяйка бесследно исчезла, дом по наследству перешел какой-то ее родственнице, но та ни разу не приезжала. И я был первым, кто заглянул в особняк за последние месяцы.

В ту же ночь мне снова приснился Этьен. Он сказал, что мы виноваты в том, что произошло. Мы могли все прекратить, но не решились. И теперь я должен все закончить.

Несколько месяцев я думал, что делать. Гриммер и Пауль свели меня с одним человеком, Шмидтом, который не раз имел дела с подобными проклятыми вещами. Шмидт велел увезти зеркало, а сам обещал очистить дом.

Зеркало теперь надежно спрятано, я остаюсь его хранителем. Дом очищен. Шмидт не подвел, он действительно все устроил лучшим образом. Больше не будет ни Марии, ни ее тайных встреч. Остается надеяться, что католический священник, приглашенный Шмидтом, действительно смог отмолить это место, и новым жильцам не будет являться то, что видел я».

На этом записи обрывались. Было вырвано несколько страниц, не меньше десятка. Стефан внимательно пересчитал оставшиеся корешки. Далее шли пустые листы, и Стефан уже успел испугаться, что никакой подсказки больше не будет, когда на последней странице дневника нашел еще одну запись. Она была сделана другими чернилами и явно слабеющей рукой, но почерк все еще выдавал Ордынского.

«Вот и все. Дни мои наверняка сочтены. Я думал, что, уехав от зеркала, смогу поправить здоровье, но проклятые вещи не отпускают тех, кто слишком долго находился в их власти. Да и лет мне уже немало, теперь можно и на покой. Пауль обещал обо всем позаботиться, и мне ничего не остается, кроме как довериться ему.

После всего, что я сделал, едва ли меня ждет покой, но теперь уже ничего не исправить. Зеркало надежно спрятано и, надеюсь, запечатано, и только я знаю, как добраться до хранилища. Ни Паулю, ни новым жильцам не найти его.

На сем заканчиваю эти записи.

Граф Всеволод Ордынский, потерянный мечтатель»

Стефан закрыл блокнот и уставился в стену. Просидел так не меньше пяти минут, затем быстро поднялся, отыскал на стеллаже собственные пометки, которые делал, собирая информацию об Ордынском. Тот умер в 1874 году в Зальцбурге, куда переехал в конце шестидесятых. И если он пишет, что уехал от зеркала, значит, оно с большой долей вероятности осталось в Вене.

В Вене Ордынский жил по двум адресам: сначала снимал комнату у вдовы фрау Миллер и прожил там около года. Едва ли в доме нашлось бы такое место, которое можно переоборудовать в тайное хранилище незаметно от хозяйки. Да и переехал он оттуда вскоре после того, как обнаружил Марию в виде скелета. Если верить дневнику, Ордынский еще много лет оставался хранителем зеркала. Значит, наиболее вероятным вариантом выглядел второй дом: небольшой, но Ордынский жил в нем один, а значит, имел доступ и к подвалу со множеством укромных мест.

Стефан взглянул на адрес: недалеко от центра Вены, в старом квартале. Сам Господь наверняка не знает, что хранится в подвалах и на чердаках таких домов. Вполне возможно, где-то там до сих пор лежит зеркало, предсказывающее смерть.

Стефан вдруг услышал, как щелкнул замок входной двери. Ключи были только у Лины и Крис, но последняя никогда не приходила без звонка. Значит, Лина. И судя по тому, что Стефан не услышал ее шагов, она старалась вести себя как можно тише.

– Я не сплю, – громко отозвался Стефан, и спустя несколько секунд подруга заглянула в кабинет.

– В этом я не сомневалась, – хмыкнула она. – Но не хотела мешать тебе работать. Принесла немного еды, ты ведь наверняка не думал о таких мелочах.

Стефан, естественно, не думал. Судя по темноте за окном, он снова просидел за бумагами целый день, и чашка кофе с бутербродами попали в его желудок непростительно давно. Только сейчас он почувствовал резь в глазах. Наверняка они выглядят воспаленными и покрасневшими, а под ними залегли глубокие тени, и обмануть Лину не удастся. Впрочем, она слишком хорошо его знала, чтобы поверить в то, что он отдыхал.

– Иди в душ, – велела она. – На тебе все та же рубашка, в которой ты был на приеме у Кузнецова. А я пока все разогрею и порежу.

Стефан не стал спорить. И душ надо сделать похолоднее, иначе он уснет прямо за столом. Теперь, когда дневник был дочитан и намечен план дальнейших действий, организм в полной мере почувствовал усталость.

Уже стягивая с себя рубашку, Стефан почему-то подумал о Лу. Вот она удивилась бы, если бы узнала, что он – чистоплюй, как она его назвала – способен ходить в одной одежде двое суток. Впрочем, Лу определенно не принадлежала к категории людей, мнение которых для Стефана имело значение. Просто он хорошо запомнил выражение ее лица, когда она обозвала его этим словом.

Из кухни доносились упоительные ароматы чего-то мясного, и Стефан понял, что голоден как волк. Необычное чувство, он крайне редко его испытывал.

– Кстати, ты не хочешь съездить в Вену? – поинтересовался он, входя на кухню.

Лина замерла с ножом в руке, бросила на него подозрительный взгляд и затем усмехнулась:

– Почему мне кажется, что ты меня не по Ратушной площади приглашаешь погулять?

– Мы обязательно погуляем, – заверил Стефан. – Но после того, как найдем зеркало.

– Значит, оно в Вене?

– По крайней мере, следы ведут туда.

Лина аккуратно положила нож на стол, вытерла руки и подошла к Стефану. Они были почти одного роста, поэтому ей даже на носочки вставать не пришлось, чтобы легко коснуться его губ.

– Мне не нравится то, что ты делаешь, Стеф, – заметила она, глядя ему в глаза. – Но я надеюсь, что ты все мне расскажешь.

– Обязательно, – заверил он, падая за стол. – По дороге в Вену. Сейчас у меня просто нет сил, извини. Лучше расскажи, как у тебя прошел день.

Лина сдержанно улыбнулась.

– Три плановых кесарева, одно экстренное. Все малыши здоровы, родители счастливы. Ешь. А я пока возьму нам билеты.

Стефан кивнул, приступая к еде. Он был благодарен Лине и за еду, и за заботы о билетах, и за то, что не стала грузить его своей работой. Мыслями он все еще был там, в Вене девятнадцатого века, рядом с Ордынским и проклятым зеркалом.