Последнее отражение

Глава 7

Всеволод Ордынский всегда считал себя человеком прагматичным и трезвомыслящим. Он даже в Бога верил только потому, что маменька с детства вбивала Его слово ремнем и наказаниями. И когда родная сестра Варя, поддавшись моде, начала гадать на картах, он лишь обозвал ее старой дурой, хотя Варя была старше всего лишь на восемь лет. К тому моменту ей едва-едва исполнилось тридцать. Но она уже давно была замужем за штабс-капитаном лейб-гвардии Семеновского полка, имела четверых детей и казалась молодому и романтически настроенному Всеволоду настоящей старухой. Впрочем, и вела она себя соответствующе.

И вот на тебе: оказавшись в Вене не по своей воле, оторванный от родных и друзей, с разбитыми мечтами и сломанной жизнью, Всеволод и сам начал тяготеть к мистицизму и оккультным наукам. А все из-за Гриммера, старого аптекаря. Всеволод впервые заглянул к нему в лавку, мучаясь головной болью. Но как заглянул, так и остался. Гриммер сразу опознал в нем потерянную душу, увлек разговорами.

У старого аптекаря в лавке всегда царил полумрак и пахло чем-то кислым и терпким: сушеными травами, уксусом, серой. Но среди пузырьков и склянок, среди порошков и коробочек с лекарствами были вещи, которые медицине не принадлежали.

– Видите вот это? – говорил Гриммер, вынимая из ящика продолговатую коробочку, похожую на футляр для очков. Внутри лежала высохшая, сплюснутая лягушка, связанная тонкой проволокой. – Это оберег от кошмаров. Его делают только в одной деревне в Моравии, и лишь в марте, когда последние морозы ломают лед на ручьях. А вот это… – Аптекарь показал маленький резной медальон с человеческим глазом внутри. – Настоящий глаз. Женский. Хранилище воспоминаний.

– Вы шутите, – хмурился Всеволод, но глаз не казался стеклянным. Хотя, конечно, он не мог сказать наверняка.

– Ни в коем случае, – отвечал аптекарь, хитро щуря собственный левый глаз. Правый, затянутый бельмом, почти всегда оставался неподвижен, и это придавало Гриммеру вид немного мистический, но отчего-то не пугающий. – Вы же сами чувствуете: все гораздо сложнее, чем принято думать.

Гриммер говорил о том, что между телом и душой есть тонкая перегородка и что порой ее можно сдвинуть, как штору в комнате. Что разум человека способен видеть то, что скрыто от глаз, но для этого нужно его очистить, «встряхнуть». Он предлагал Всеволоду микстуру на основе ртути и белладонны, объяснял, как проводить ночи в тишине, глядя в зеркало, окруженное свечами.

Гриммер утверждал, что Вена – не просто город, а один из узлов, через которые этот мир соединяется с иным.

– Не Рим, не Париж и не Петербург, – шептал он. – Здесь кровь старых империй течет под булыжниками улиц. Здесь живут те, кто помнит, как договариваться с тенями.

И Всеволод слушал. Поначалу с иронией. Потом с любопытством. А потом – с голодом.

Потому что, как бы ни убеждал он себя в обратном, ему хотелось верить, что потерянную жизнь можно вернуть. Что из зеркала можно выудить не только свое отражение, но и тень того, что было потеряно.

Постепенно любопытство – живое, яркое, всегда свойственное его натуре и почти полностью утерянное после событий в Петербурге – возвращалось к Всеволоду. Ему опять хотелось просыпаться по утрам, хотелось бродить по улицам, любоваться чужой архитектурой, изучать взгляды людей. Одно лишь расстраивало молодого Ордынского: отношения с Анной. А точнее то, что он начал тяготиться ими.

Анна входила в его жизнь неспешно, и сначала Всеволод думал, что именно она возвращает в нее краски. Анна оказалась девушкой хоть и из не очень богатой семьи, но образованной и умной. Оно ведь как иногда бывает? Вдалбливают в девушку науки, заставляют изучать музыку и литературу, да только ума от этого не прибавляется. Девушка может сыграть сонату Бетховена, прочесть наизусть сонеты Шекспира, но лишь уйдет разговор в сторону – и сказать ей нечего. Потому что нет своих мыслей, только то, что вложили в голову учителя. Анна была не такой. Анна имела на все свое мнение, интересно рассуждала о мировых событиях, даже сама пробовала писать небольшие рассказы. Всеволод читал их и находил весьма недурными. Ему нравились встречи с Анной, нравились их прогулки по улицам цветущей Вены, ужины в ресторанах и обеды в кафе.

Однако Анна терпеть не могла Гриммера. Говорила, что о нем ходят недобрые слухи. Честные люди стараются обходить его лавку стороной. Хотя признавала, что если случается что-то, с чем не могут справиться врачи и обычные лекарства, то Гриммер всегда помогает. Но те, кому он помог, молчат, будто рыбы, и не рассказывают, что происходило за дверями старой аптеки.

Анна требовала – сначала осторожно, но с каждым днем все настойчивее, – чтобы Всеволод перестал ходить к Гриммеру. А Всеволод не мог. Старый аптекарь привлекал его, манил тайнами. И часто ночами, лежа без сна, Всеволод думал о том, что, если однажды придется выбирать между Анной и Гриммером, он выберет последнего.

У Гриммера в помощниках ходил молодой Пауль. Фамилии его Всеволод не знал, да и подружились они не сразу. Пауль будто присматривался к чужаку и лишь потом, когда решил, что тот достоин внимания, потихоньку вошел к нему в доверие. Пауль был низок ростом, некрасив, но при этом обладал такой невероятной харизмой, что уже через полчаса общения с ним и мужчины, и женщины переставали замечать его недостатки.

– Да сдалась она тебе! – махал рукой Пауль, когда Всеволод осторожно жаловался ему на то, что Анна опять обижается: он отменил ужин с ней, потому что Гриммер обещал показать что-то интересное после закрытия аптеки. – Тебе что, девок мало вокруг? Эта, небось, еще и недотрога. Знаем мы таких богачек: сначала свадьба, а потом уже утехи. Я тебя с такой мадемуазель познакомлю, мигом свою Анну забудешь!

И Пауль познакомил. Мадемуазель звали Клара Штарк. Она не была такой образованной и утонченной, как Анна, зато знала, что нужно молодому мужчине. И брала недорого. Всеволод первые несколько раз страшно стеснялся, но вскоре приходил к Кларе уже свободнее. И Анна совсем отошла на задний план.

А потом случилась встреча, полностью перевернувшая жизнь Ордынского. Как-то душным летним вечером он в очередной раз помогал Гриммеру в аптеке. Пауля не было, он уехал к родственникам куда-то за Зальцбург. Как обычно, в аптеке царил полумрак, лишь над рабочим столом Гриммера висели зажженные свечи.

– Есть одна дама, – сказал внезапно Гриммер, наполняя пузырек настойкой полыни. – Особенная. У нее салон по пятницам, в Мариахильфе. Закрытый круг, конечно. Но я скажу ей о вас. Думаю, вы заинтересуете ее. Вы – человек перехода, а таких она чувствует, как охотник чует след.

– Перехода? – переспросил Всеволод, прислонившись к стене между двумя книжными шкафами, где пылились старинные фолианты на латыни и французском.

– Между жизнью прежней и жизнью будущей, – пояснил аптекарь. – Еще не определивший свое место в новом мире, не разорвавший до конца связи с прошлым. Вам будет полезно посетить ее салон.

Гриммер не настаивал. Только оставил адрес и дату, написанные на старинной визитной карточке с золотым обрезом. Никаких фамилий. Только имя: Мария.

Пятничным вечером Всеволод, надев лучший костюм и прихватив трость – чтобы хоть как-то чувствовать себя уверенно, – отправился по указанному адресу. Еще накануне вечером он не был уверен, что пойдет, даже пообещал Анне поужинать с ней. Но, как только наступила пятница, Всеволод почувствовал необычайное волнение, будто сегодня должно случиться что-то важное. И даже в обед он еще сомневался. А ближе к вечеру понял, что обязан познакомиться с этой загадочной Марией.

Сначала прошелся по Мариахильферштрассе. Улица была пестрая, шумная, с добрым десятком пекарен и двумя трактирами, куда стекаются франты, балагуры и иной праздный люд. Вечер выдался теплым, народ не спешил разбредаться по домам. Указанный дом Всеволод нашел быстро. Старый особняк с барочной лепниной и облупившейся дверью притаился между двумя более новыми зданиями. Люди проходили мимо, будто не замечали его, и Всеволод с большим волнением поднялся по ступенькам и постучал в деревянную дверь. Его встретила молодая девушка с белой маской на лице, молча взглянула на него и жестом пригласила пройти. Не спросила его имя, не удивилась визиту. Всеволод, оглянувшись в последний раз, нырнул в темный пыльный коридор, освещенный лишь немногочисленными свечами на стенах.

Девушка провела его вдоль нескольких дверей, остановилась у последней. Распахнула ее, но сама не вошла, лишь показала Всеволоду, что он может проходить. Молодой человек шагнул внутрь.

В большой гостиной, окна которой были занавешены тяжелыми бордовыми шторами, собралось человек десять. Все они были мужчинами, возраста от двадцати до, пожалуй, шестидесяти. Некоторые стояли у стены, едва слышно переговариваясь друг с другом, другие же молча сидели на стульях. Одни что-то читали, другие просто рассматривали стены. На Всеволода взглянули без особого интереса, не поприветствовали. Он тоже не сказал ни слова. Прошел внутрь, осторожно опустился на свободный стул вдали от всех. В гостиной витало тяжелое ожидание, и Всеволод, пока еще не подозревавший, чего именно они ждут, прислушался к разговорам. Говорили в основном на латыни и французском. Всеволод понимал отдельные слова, и латынь привлекала его куда больше. Те, что говорили на французском, обсуждали скачки. Ничего важного.

И вот она вошла.

Мария.

На ней было длинное черное платье, будто выточенное из дыма. Черные волосы уложены в замысловатую высокую прическу, лицо скрывается за кружевной маской, через которую лишь поблескивают колдовские глаза. Она не выглядела старой, но и молодой ее назвать было нельзя, словно возраст ее был вне времени. Тонкая талия и высокая грудь определенно принадлежали женщине молодой, но вот взгляд казался умудренным опытом, тяжелый, будто видящий насквозь.

Мария остановилась в центре гостиной, мгновенно приковала к себе взгляды. Те, что разговаривали, замолчали. Кто сидел – встал. Всеволод тоже поднялся, нервно сжимая в руках трость. Мария обвела каждого взглядом, будто пересчитывала. Ни на ком не остановилась, никому не кивнула. Каждый стоял перед ней прямо, будто солдат перед генералом. Наконец Мария посмотрела на Всеволода. Подошла ближе, взяла его за руку.

– Вы – тот, о ком говорил Гриммер? – спросила по-русски. Голос ее звучал тихо, имел сильный акцент, но Всеволод понял каждое слово. – Русская кровь сильна. Сильно и ваше проклятие. Но я помогу вам.

Он хотел было возразить, но почувствовал, что в горле сухо, будто в пустыне. А Мария тем временем сделала шаг к большому круглому столу в одном из углов гостиной, произнесла:

– Сегодня мы начнем с малого.

Она села за стол, и это словно дало знак остальным: мужчины принялись рассаживаться на стульях. Всеволод тоже занял свободный, с удивлением обнаружив, что стульев было ровно по количеству присутствующих. Откуда хозяйка знала, что он придет? Ведь он сам до последнего сомневался. А она, похоже, нет.

На столе появился старинный музыкальный автомат с цилиндром, покрытым крошечными шипами. Когда его завели, он заиграл медленную, тягучую мелодию. И тогда Мария достала из футляра череп какой-то небольшой птицы, положила в центр стола и велела всем закрыть глаза.

– Сегодня мы услышим то, что было забыто. – Она прошептала неизвестные слова на латыни, затем снова перешла на немецкий. – И пусть мертвое вспомнит дорогу домой.

Тени в комнате, видимые даже сквозь сомкнутые веки, словно ожили. Воздух сгустился. Всеволоду стало трудно дышать, он почувствовал в груди ледяной ком, а в голове странный, щемящий ужас. Казалось, что вот-вот произойдет что-то непоправимое. Он хотел вскочить, убежать, но продолжал сидеть не шевелясь. Он будто не управлял своим телом, ему остались лишь мысли: путаные, страшные.

– На сегодня достаточно, – сказала вдруг Мария.

Послышались сдержанные выдохи, и Всеволод понял, что страшно было не только ему. Мария меж тем поднялась и, снова никого не удостоив взглядом, вышла из гостиной.

Всеволод не помнил, как покинул салон. В тот момент он ничего не видел, ни на что не обращал внимания и был уверен, что больше никогда сюда не вернется.

Анна на него обиделась. Как выяснилось, Всеволод забыл отменить ужин, и она, опозоренная, ждала его в ресторане почти целый час. Всеволод собирался как-то загладить вину, когда вдруг понял, что ему все равно. Все его мысли теперь занимала Мария и ее салон. Всеволод не помнил, что происходило на сеансе, не знал, для чего все проводилось, и тем не менее не мог отделаться от мысли, что ему это надо. Чем ближе подходила новая пятница, тем сильнее его тянуло в салон. Всеволод всерьез собирался бороться с соблазном, ведь здравый смысл говорил ему, что это ненормально, однако в следующую пятницу молодой Ордынцев обнаружил себя перед деревянной дверью старого особняка.

Его снова встретила та же девушка в маске, снова провела в большую, полутемную гостиную. На этот раз Всеволод чувствовал себя несколько свободнее, даже рискнул поддержать разговор с мужчиной лет тридцати пяти, с тонкими чертами лица, в элегантном темном костюме, оказавшимся рядом во время ожидания хозяйки.

– Это ваше первое посещение? – заговорил тот по-немецки с легким акцентом.

– Второе, – ответил Всеволод, чуть помедлив. – Хотя, признаться, я все еще не понимаю, зачем прихожу.

– Никто не понимает, – иронично усмехнулся собеседник. – В этом и есть притяжение, не так ли? Меня зовут Этьен Бонвиль. Меня пригласили преподавать в Венском университете с осени, но я приехал чуть раньше.

– Ордынский, – представился Всеволод, а затем рискнул блеснуть догадливостью: – Будете преподавать историю, полагаю?

– Да, но не ту, что пишут в учебниках. Я читаю курс о крахе иллюзий. О том, как идеалы оборачиваются пеплом. Впрочем, студенты называют его «историей революции».

Этьен усмехнулся, глядя Всеволоду в глаза.

– А здесь? – спросил тот, окинув взглядом гостиную. – Здесь тоже крах?

– Здесь посмертие. Тонкий слой между светом и тенью. Вас еще не пустили за красные занавеси, верно?

Всеволод вздрогнул. Он уже заметил тяжелые бордовые шторы, что-то скрывающие в углу. В первый раз думал, что за ними прячется окно, но сейчас понял: там дверь.

– Нет.

Этьен кивнул, чуть сузив глаза.

– Значит, пока вас только рассматривают. Не бойтесь. У них хороший вкус. И плохие намерения.

– Вас уже пускали? – тихо спросил Всеволод.

– Я умею ждать, – ответил Этьен. – А вы?

Ответить он не успел – в гостиную царственно вплыла Мария. Сегодня на ней было снова черное платье, но уже другого кроя. В волосах поблескивали нити жемчуга, лицо опять скрывалось за маской. Однако в этот раз она была разговорчивее, даже подарила улыбку нескольким мужчинам. Снова все сели вокруг круглого стола, и стульев опять было ровно по количеству присутствующих, хотя на этот раз Всеволод насчитал лишь девять человек.

Теперь, уже зная, что будет происходить, Всеволоду было легче сосредоточиться и не провалиться в эмоциональную яму. Справившись с первым страхом, он осторожно приоткрыл один глаз и вдруг с удивлением обнаружил, что почти все присутствующие, кроме одного бледного молодого человека, которого не было на предыдущем сеансе, сидят с открытыми глазами. Увидев, что он подсматривает, Мария улыбнулась ему и одарила легким кивком. Очевидно, это было испытанием, и Всеволод прошел его.

Мария скользнула взглядом по кругу, не произнеся ни слова, словно считывала дыхание каждого. Огоньки свечей дрогнули и вдруг вспыхнули ровнее, как будто подчиняясь чьей-то воле. Музыка, до этого почти незаметная, зазвучала громче.

– Сегодня мы вызовем лишь облик, – произнесла Мария, и голос ее звучал негромко, но проникал под кожу, как холодный воздух в щель. – Облик того, кто явился во сне Фредерику.

Всеволод заметил, как тощий, нервный мужчина справа от него легонько кивнул.

Мария положила руки на стол, остальные последовали ее примеру. Лишь бледнолицый юноша продолжал сидеть, не шевелясь, будто не видел и не слышал всего, что тут происходит. Должно быть, в прошлую пятницу Всеволод сидел так же. Сейчас же он почувствовал, как чьи-то пальцы легли поверх его. Сухие, холодные, будто неживые. Он вздрогнул, но не отдернул руку.

Мария начала говорить что-то на языке, которого Всеволод не знал. Слова шипели и перекатывались, как змеи на теплом песке. Они были чуждыми, неестественными, и с каждым словом в комнате становилось холоднее. Дыхание Всеволода превратилось в пар. Легкие облачка вырывались изо рта каждого присутствующего, кроме Марии.

Свечи задрожали. Тень, отбрасываемая столом и всеми, за ним сидящими, расползлась по полу, словно чернила в воде. На мгновение Всеволод увидел, как она приобретает форму вытянутого лица с зияющим ртом. Кто-то за его спиной тихо всхлипнул.

– Он с нами, – прошептала Мария. – Не оборачивайтесь, не смотрите в глаза.

Все тут же опустили головы, лишь нервный Фредерик не выдержал. Он обернулся и в следующую секунду вскочил с криком. Его стул с грохотом опрокинулся, свечи вспыхнули, по стене пронеслась тень: не человека, не зверя, а чего-то иного, с руками до колен и лицом без глаз.

Мария резко поднялась. Щелчок пальцев – и тень исчезла. Фредерик продолжал кричать что-то неразборчивое, из носа у него пошла кровь. Двое мужчин, имен которых Всеволод не знал и даже не видел, откуда они появились, подхватили Фредерика под руки.

– Отведите его в заднюю комнату, – приказала Мария, и голос ее теперь звучал как у капитана на тонущем корабле. – Остальные – молчать. Пока круг не закрыт, никто не должен вставать.

Всеволод не шелохнулся. Холод добрался до его костей. Он чувствовал, как что-то скребется внутри него. Он боялся даже пошевелиться.

– Все нормально, так бывает, – едва слышно прошептал кто-то рядом, и Всеволод с удивлением обнаружил, что по левую сторону от него сидит Этьен. Надо же, а ведь он даже не заметил, куда сел новый знакомый! Оказывается, это его ледяные пальцы напугали Всеволода в начале сеанса.

Мария тем временем произнесла еще несколько слов, и тьма в углах комнаты рассеялась, как дым. Но ощущение чьего-то присутствия осталось.

– Круг еще не закрыт, – напомнила хозяйка. Она стояла, чуть наклонив голову, и прислушивалась, но не к гостям, а к чему-то другому. Казалось, она ловит остаточное эхо той силы, которую только что впустила в свою гостиную. Наконец Мария удовлетворенно кивнула. – По одному. Медленно. Назовите свое имя и выйдите из круга.

Первым заговорил пожилой мужчина в бордовом жилете. Его голос дрожал, но он справился с собой:

– Генрих. Признаю присутствие духа. Освобождаю круг.

Он отнял руки от стола и медленно поднялся. От Всеволода не укрылось, как дрожат его ноги. Следом каждый произносил свое имя, отпускал руки и только после этого вставал со стула. Предпоследним назвался Этьен. Его пальцы наконец оторвались от Всеволодовой руки, и только тогда он встал.

Всеволод остался последним, не считая бледнолицего парня. Сердце его билось неровно. Он не знал, почему тянет время. Но, встретившись взглядом с Марией, наконец выдохнул:

– Всеволод. Признаю… присутствие духа. Освобождаю круг.

Он поднялся. Комната все еще была затянута мраком, хотя свечи горели ровно. Все стояли молча. Только в углу, за дверью, куда увели Фредерика, что-то царапнуло, будто коготь по дереву.

– На сегодня достаточно, – сказала Мария. – Лира вас проводит.

Дверь скрипнула, и на пороге гостиной показалась девушка в маске, которая встречала Всеволода. Она жестом поманила всех за собой, и Всеволод, к собственному стыду, ринулся к двери первым. Уже выходя из гостиной, он не выдержал и обернулся. Мария все еще стояла у стола и не двигалась. И ему вдруг почудилось, что от ее ног по полу ползет тень: длинная, неровная, почти не похожая на человеческую.

С каждой новой пятницей Всеволоду открывались новые грани салона Марии и его хозяйки. Его уже не встречала молчаливая девушка в маске, Лира, он сам открывал дверь и проходил по темному коридору, где витал устойчивый запах ладанника, горьких трав и чего-то металлического.

Мария приветствовала его легким кивком, порой даже улыбалась, и это казалось высшей наградой. Этьена Всеволод уже мог бы назвать своим другом, хоть они и не встречались за пределами салона. Познакомился он и с другими участниками сеансов. Теперь он приходил пораньше, чтобы успеть пообщаться с ними. Они обсуждали химические свойства металлов, влияние планет на кровь, писали латинские фразы в кружках на полу. Всеволод учился молчать и наблюдать, запоминал странные обряды, где иголки втыкали в пучки сухой травы, а чернила пахли кровью.

Среди посетителей салона не было необразованных людей. Каждый из них казался носителем особого знания, частью некой тайной традиции, куда Всеволода еще не пускали, но уже давали приглядеться.

Старейшим в их круге был господин фон Крузе – немногословный сутулый мужчина с печальными глазами и волосами цвета пепла. Он всегда приходил в строгом костюме и с неизменной тростью, которую не выпускал из рук даже во время сеанса. О нем говорили, что в молодости он изучал герметизм у какого-то монаха в Зальцбурге и с тех пор собирает личный архив, который никому не показывает. Иногда фон Крузе приносил старинные фолианты и, раскрыв их на коленях, шепотом комментировал латынь, как будто спорил с авторами.

Чаще всего рядом с ним сидели братья Шталь – близнецы из Мюнхена. Один говорил больше, другой почти всегда молчал, но движения их были синхронны, словно они делили один ум на двоих. Один рисовал прямо в салоне, на обрывках серой бумаги, обугленным деревом или птичьим пером; второй заглядывал ему через плечо и изредка что-то поправлял. Говорили, что у них был третий брат, который исчез после неудачного сеанса.

Был еще Рафаэль – молодой итальянец, едва ли старше самого Всеволода, но уже окруженный необычной репутацией. Он приносил с собой плотный блокнот, исписанный мелким почерком, и просил участников описывать ему свои сны, особенно кошмары. Иногда он показывал Всеволоду странные схемы, где строчки были соединены линиями, стрелками, цветами. Всеволод не всегда понимал, зачем это, но чувствовал: Рафаэль знает, что делает. Его взгляд был слишком спокойным для такого возраста.

Эти четверо были завсегдатаями салона, иные же менялись от пятницы к пятнице. Вскоре Всеволод стал замечать, что не все посетители уходят сразу после сеанса. Некоторые остаются с молчаливого позволения Марии, и, что происходит, когда за остальными закрывается дверь, Всеволод не знал. Пару раз он хотел задержаться, но его мягко выпроваживали.

– Только для тех, кто уже прошел путь, – говорила Мария и легко касалась его руки. – Ваш час еще не пробил. Но он близок.

Всеволод выходил из старинного особняка и чувствовал, как внутри растет смесь унижения и жадного интереса. Что-то происходило там, за закрытыми дверями. Что-то, к чему его пока не допускали.

– Ничего, друг, однажды и нам позволят остаться, – говорил ему Этьен, и Всеволод понимал: тот тоже чувствует себя униженным.

И все же они приходили каждую пятницу. Всеволод не замечал, как проходит неделя. Он совсем перестал встречаться с Анной, однажды услышал даже, что у нее появился новый поклонник. Услышал – и ничего не почувствовал, даже самого маленького укола ревности. К Гриммеру тоже захаживал все реже. Старый аптекарь, казалось, не обижался. Он никогда ни о чем не расспрашивал Всеволода, будто и так знал все о его жизни.

И вот наступил тот день, когда Всеволоду и Этьену разрешили остаться. На дворе был уже ноябрь: мрачный, промозглый. Дождь шел несколько дней, у Всеволода першило горло и кружилась голова, но он и мысли не допускал не пойти в салон.

Сеанс в тот вечер запомнился Всеволоду расплывчато. Все происходило как обычно: затемненная комната, круг из мужчин разного возраста, тяжелый запах ладана и воска, шепот Марии, заставляющий голову кружиться сильнее. Кто-то тихо выл, кто-то говорил на латыни. В какой-то момент свечи задрожали и начали коптить, воздух в гостиной сгустился и заискрил, будто пропитанный электричеством. Но Всеволод почти ничего из этого не запомнил. Ему не было страшно, просто внутри росло ощущение, что все это лишь декорации. Он чувствовал: сегодня случится нечто иное, важное именно для него.

Когда сеанс закончился, все, как обычно, остались сидеть, ожидая, пока Мария разомкнет круг и рассеет тьму. Вскоре она поднялась и, взглянув на Всеволода, чуть заметно кивнула.

– Вы, – сказала она и подошла ближе. – И вы, – кивнула Этьену. – Останьтесь. Сегодня вы готовы узнать больше.

Голос ее был бесстрастен, но внутри у Всеволода все перевернулось. Он почувствовал, как от кончиков пальцев поднимается вверх ледяная волна возбуждения и страха. Этьен смотрел на хозяйку с тем же напряжением. Вскоре в полутемной гостиной остались лишь избранные, к которым с этого вечера принадлежали и Всеволод с Этьеном. Незаметно появились две служанки, зажгли на стенах больше свечей. Стало светлее и жарче. Тени ожили, дрожали на стенах, сплетались в странные формы, и порой казалось, будто среди них мелькают лица. Неуловимые, как вспышки в углях.

Перед глазами Всеволода появились бокалы с напитками, и он жадно набросился на один. Напиток имел привкус горьких трав, но Всеволод не задумывался над тем, что пил. Ему стало так хорошо вдруг, что, если бы прямо сейчас Мария попросила его убить за нее, он бы не раздумывал. Он готов был пресмыкаться перед этой женщиной, делать все, что она говорит, и видел, что остальные мужчины в этой комнате чувствуют то же.

Мария тем временем отдернула бордовые шторы, и Всеволод впервые увидел, что за ними. Нет, это была не дверь, это было огромное зеркало, высотой почти в человеческий рост, заключенное в старую, почерневшую от времени раму с завитками в виде змей и виноградных лоз. По углам рамы сидели бронзовые вороны с пустыми глазницами, как хранители чего-то недозволенного. Поверхность зеркала казалась мутной, будто покрытой тончайшей вуалью пепла. В нем ничего не отражалось. Вместо этого в глубине стекла медленно двигалась какая-то серая, вязкая тьма, как клубящийся дым под толстым льдом. Время от времени в этом дыму проступали очертания. Неясные, как видения перед пробуждением: то вытянутое лицо, то силуэт руки, тянущейся к стеклу изнутри.

– Сегодня мы доверим заглянуть за грань нашему новому другу, – сказала меж тем Мария, и сердце Всеволода пропустило удар. – Этьену.

Всеволод испытал странный клубок чувств из разочарования и облегчения. С одной стороны, ему очень хотелось заглянуть в зеркало, ощутить себя еще более избранным, чем раньше, с другой – он боялся. Недостойное дворянина чувство, но Всеволод на самом деле боялся. Это был совсем иной страх, чем тот, что он испытывал, собирая вещи глухой зимней ночью в Петербурге, но не менее сильный.

Этьен медленно подошел к зеркалу, встал прямо перед ним. Со своего места Всеволоду не было видно, появилось ли отражение друга, он мог разглядеть лишь все ту же вязкую массу. И вдруг ему почудилось, что дым за стеклом начал двигаться быстрее, как если бы чувствовал приближение живого.

– Что вы видите? – загробным голосом спросила Мария.

Этьен долго молчал. Казалось, он не слышал вопроса или просто не мог говорить. Лицо его вытянулось, пальцы сжались в кулаки, побелели от напряжения. Его грудь тяжело поднималась. И вдруг он заговорил: отрывисто, почти шепотом:

– Утро… Я стою один на дороге… Все затянуто туманом… Мне холодно… Я знаю, что не должен был туда идти, но уже поздно возвращаться…

Мария не перебивала. В комнате стояла гробовая тишина. Всеволоду казалось, что из пятерых оставшихся мужчин никто не дышит, как и он сам.

– Они выходят из тумана… сначала один, потом еще… их пятеро. Волки… – голос Этьена сорвался. – Нет, не просто звери. Они… смотрят, как люди. Ждут, пока я сделаю шаг. Один подходит ближе. Я слышу, как он дышит. Горячо, тяжело. Его морда почти у моего лица… Он знает, что я боюсь.

Свет от свечей вдруг дрогнул, воздух стал гуще. Этьен сделал шаг назад, как будто хотел отойти от зеркала, но не смог. Его взгляд был прикован к отражающей поверхности, словно зеркало держало его в мертвом захвате. Пламя свечи, ближайшей к нему, вдруг вытянулось в тонкую нить и погасло.

– Я кричу, но звук не выходит… Я тянусь к ножу, но рука… не моя… – Он всхлипнул. – Я падаю. Они рвут меня молча. Без злобы. Просто… так должно быть.

Этьен замолчал. Несколько секунд в комнате было слышно только потрескивание свечей и едва уловимый шелест, словно по полу что-то ползло, оставляя за собой след. Потом молодой француз медленно отступил, как будто от зеркала исходил жар, обжигающий на расстоянии. Лицо Этьена было мертвенно-бледным, губы дрожали. Он опустился в кресло, даже не глядя на Марию.

– Что это… что это такое? – срывающимся голосом спросил Всеволод.

– Это зеркало, которое предсказывает будущее, – пояснила Мария. – Каждый, кто посмотрит в него, увидит свою смерть.

При этих словах Этьен побледнел еще больше, а Всеволод почувствовал, как внутри поднимается волна гнева и облегчения: будущее увидел не он!

– Значит, я умру? – сдавленно выдохнул Этьен. – Меня разорвут волки?

– Это зависит только от вас, мой милый, – улыбнулась Мария. – Вы предупреждены. Теперь думайте, что с этим делать.

– Положим, я не стану ездить на охоту, – будто сам с собой заговорил Этьен. – Но ведь волки могут подстеречь меня где угодно. В голодные годы они заходят даже на окраину городов. Я не смогу всю жизнь жить взаперти и бояться.

– Бояться или нет – лишь от вас зависит, – пожала плечами Мария.

Всеволоду показалось вдруг, что она потеряла к Этьену всякий интерес. Будто ей было важно дать ему заглянуть в зеркало, показать его смерть, а теперь, когда все случилось, она тяготилась его присутствием. Похоже, это чувствовали и все остальные, потому что вскоре засобирались по домам. Всеволод и Этьен тоже покинули салон.

На улице уже занималось утро. Мрачное и дождливое, как и несколько предыдущих, но сегодня это почему-то казалось плохим предзнаменованием. По пустым улицам пробегали мальчишки-посыльные с поручениями от типографий и лавок, где-то вдалеке гремела повозка молочника. Друзья отошли немного от салона, остановились. Всеволод видел, как нервно оглядывается по сторонам Этьен, будто ждет, что волки появятся из мглы прямо сейчас.

– Ерунда это все, – неуверенно произнес Всеволод. – И салон этот весь, и зеркало. Не бывает зеркал, показывающих смерть. Нас чем-то опоили.

Он и сам до конца не верил в то, что говорил. Сознание Всеволода будто раздвоилось. Одна его часть, трезвая, рациональная, утверждала, что последние полгода он жил будто под гипнозом, что не бывает всей той мистики, что он видел. Просто попал в компанию одержимых, и сам, будучи в жизненном волнении, поддался их безумству. Другая же утверждала, что в мире есть еще много непознанного. Что еще совсем недавно люди считали Землю плоской, да и до сих пор полно тех, кто искренне в это верит. Но он-то, Всеволод Аркадьевич Ордынцев, образованный человек, как он может быть уверен, что познаны уже все тайны Вселенной? Что, если среди этих оставшихся тайн существует и зеркало, показывающее смерть?

С того вечера Этьен в салон не ходил. Заперся у себя дома, сказался больным, не посещал даже университет. Всеволод навещал его и каждый раз видел, что Этьен на самом деле нездоров. Нет, в физическом плане все было хорошо, но он чах день ото дня, пугался малейших шорохов, будто думал, что волки могут войти к нему в дом. Не принимал посетителей, даже Всеволоду служанка пару раз отвечала, что барин болен и не принимает гостей.

Этьен называл теперь Марию ведьмой и умолял Всеволода больше не ходить к ней. Тот обещал и даже искренне собирался сдержать обещание, но, как только наступала пятница, чувствовал, что его тянет в салон, и не мог удержаться. Иногда ему дозволяли остаться, иногда нет, но, даже когда он входил в круг избранных, никто в зеркало больше не смотрел. Оставшиеся мужчины просто наслаждались обществом хозяйки, иногда уединяясь с ней в других комнатах, или просто разговаривали.

Близилось Рождество. Вена укрылась пушистым снегом, сверкала и переливалась, как барышня перед первым балом. На площади открылась ярмарка, торговцы зазывали к лавкам с пряностями, восковыми свечами и деревянными игрушками. Поговаривали, что в этом году для детей поставят украшенное дерево – какая-то новая традиция. Именно на площади Всеволод и услышал трагическую новость: Этьен скончался.

Несколько недель назад Всеволод навещал друга. Тогда они пили чай в гостиной, и Этьен внезапно увидел рукоделие, оставленное его матушкой на столике у дивана. Мадам Бонвиль приехала в гости к сыну в начале декабря да так и осталась в Вене, утверждая, что здешний воздух хорошо на нее влияет. Всеволод подозревал, что хорошо на нее влияет не воздух, а фабрикант с соседней улицы, повадившийся прогуливаться возле дома Эьена, но факт оставался фактом: мадам Бонвиль осталась у сына. А поскольку в Вене она была впервые, никаких подруг завести не успела, целыми днями она сидела в гостиной у окошка (того самого, с которого хорошо просматривалась улица) и вышивала. Вот и тогда на столе осталась лежать незаконченная вышивка: мадам Бонвиль вышивала опушку летнего леса, на которую как раз выглянул волк. Этьен, конечно же, не говорил матушке о том, какое страшное предсказание получил, поэтому та не видела в картине ничего особенного. И вот Этьен увидел незаконченного волка. Разозлился. Изо всех сил хлопнул ладонью по вышивке, прошипев:

– Sacré bleu! Из-за него я должен сидеть дома и умирать от страха!

Хлопнул – и тут же вскрикнул. Оказалось, мадам Бонвиль оставила в ткани иглу, и та наполовину вошла в раскрытую ладонь Этьена. Иглу вытащили, рану обработали спиртом, но, когда Всеволод спустя несколько дней снова наведался к другу, тот пожаловался, что порез все еще воспален. Больше Всеволод Этьена не видел. Несколько раз приходил, но служанка всякий раз сообщала, что господину худо, он не встает с постели. Всеволод полагал, что тот всего лишь простудился. Не в первый раз мадам Бонвиль устраивала в доме сквозняки. Но теперь он узнал, что это была странная горячка. Рана загноилась, началось кровяное развращение, и доктора оказались бессильны. Быть может, мог бы помочь Гриммер, но Этьен строго-настрого запретил звать его.

Предсказание сбылось: волки все-таки убили молодого француза.