Портальщик. Бытовой факультет.

Глава 4

4

И в этот день Борг доверил мне новую, ответственную задачу — кузнечные щипцы. Это были не просто клещи, а массивные, тяжелые «хольды», как их назвал кузнец. Работа была адской. Андрей должен был крепко ухватить ими раскаленную добела заготовку и, повинуясь коротким командам Борга, держать ее на наковальне, поворачивать, подставлять под молот.

Жар от металла выжигал воздух, обжигая лицо. Искры шипящими брызгами летели на его руки и рубаху. Мускулы на руках и спине напряглись до предела, дрожали от непривычной нагрузки, но я не дрогнул. В голове стучала одна мысль: «Держать. Держать, чтобы выжить. Держать, чтобы когда-нибудь сжать этими щипцами глотку тому старику».

Борг, работая своим молотом, с силой, способной раздробить камень, обрушивал удары на металл. Громкий, ритмичный звон наполнял кузницу. Под эти удары раскаленный прут начал превращаться в нечто иное. Борг вытянул его, затем разрубил на несколько ровных кусков — будущие заготовки для подков.

Весь оставшийся день я видел перед собой только это: раскаленный металл, летящие искры и насмехающееся лицо старика.

Засыпая вечером на своей овчине, прислушиваясь к потрескиванию углей, я не думал о языке, не думал о свободе. Думал только о мести. Мысленно перебирал все предметы в кузнице: тяжелые молоты, острые зубила, раскаленные угли. Искал орудие. И был уверен, что найду его. Не сегодня, так завтра. Потому что каждая новая работа, каждая освоенная им вещь в этом мире, давала не только навык, но и потенциальное оружие. А кузница была самым большим арсеналом во всей этой проклятой деревне.

Утро вломилось в кузницу бледными лучами сквозь закопченное окно. Я выползал из-под овчины, как всегда, разбитый. Пока Борг не пришел, нужно было принести угля и приготовить все к работе. Таская тяжелые плетеные корзины, я машинально обходил знакомые углы, и взгляд мой зацепился за старую, прогнившую бочку, прислоненную к стене в самом темном углу.

Я остановился, прищурился. Из-под дубового обруча, вжатая в землю, торчала шляпка. Это была шляпка гвоздя. Крупная, квадратная, кованая.

Сердце заколотилось чаще. Оглянувшись, я присел на корточки, отодвинул бочку, которая с противным скрипом поддалась на пару сантиметров. Я протянул руку и обхватил пальцами холодный, шершавый металл. Он был тяжелым, увесистым, настоящим куском железа. Я потянул, и из земли, будто нехотя отпуская добычу, вылез гвоздь. Добротный, кованый, длиной с мою растопыренную ладонь и еще с палец — сантиметров пятнадцать, не меньше.

Я замер, сжимая в кулаке эту неожиданную удачу. Это был не просто кусок железа. Это был знак. Шанс. Я быстро сунул его обратно и задвинул бочку на место, отметив мысленно место. Сегодня все будет иначе.

Весь день я работал на автомате, подавая Боргу раскаленные заготовки, таскал уголь. Но внутри меня бушевала буря. Мысль о гвозде, о том, что я сделаю, не отпускала ни на секунду. Я ловил себя на том, что бросаю жадные взгляды на молотки, на наковальню, представляя, как металл будет мне поддаваться.

Наконец, рабочий день закончился. Борг, по своему обыкновению, смахнул пот с лица, бросил короткое «Оставайся» — и вышел, его массивная фигура скрылась в вечерних сумерках.

Я ждал, пока его шаги затихнут вдали. Сердце стучало где-то в горле. Быстро подойдя к двери, я убедился, что никого нет, и затворил ее на засов изнутри. Вернувшись к горну, я увидел, что угли еще не погасли, лишь прикрылись пеплом, храня в глубине алое, живое сердце. Я схватил рукоятки мехов и начал работать ими, сначала осторожно, потом все ритмичнее.

Воздух со свистом врывался в горнило, пепел взметнулся вихрем, и из-под серой золы выползли сначала красные, потом оранжевые, и наконец — ослепительно белые язычки пламени. Знакомы жар ударил в лицо.

Дрожащими от нетерпения руками я достал свой клад. Холодный, неуклюжий гвоздь. Я схватил его кузнечными щипцами и сунул в самую гущу раскаленного чрева горна. Минуты тянулись мучительно долго. Металл сначала покраснел, потом пожелтел и, наконец, засверкал ослепительным белым цветом, готовый к ковке.

Перенеся его на наковальню, я схватил небольшой ручной молоток. Первый удар был неуверенным. Гвоздь лишь слегка подался, но не расплющился, а изогнулся дугой. Я выругался, снова сунул его в горн, снова раскалил. На этот раз бил яростнее, целясь в самое основание изгиба, пытаясь выправить и расплющить конец. Металл шипел и искрил, будто сопротивляясь, не желая принимать новую форму. Он норовил согнуться вбок, уйти в сторону, его было трудно удержать на месте.

Но я не сдавался. Адреналин и ненависть придавали сил. Я приноровился: быстрые, короткие удары по краю, чтобы сформировать лезвие, потом более сильные — по центру, чтобы выправить. Пот с меня лил ручьями, смешиваясь с копотью и летящими искрами. Прошел час, может больше. Но постепенно, под моими яростными ударами, изогнутый стержень начал превращаться в нечто иное. Что-то грубое, кривое, но уже отдаленно напоминающее длинный и узкий клинок.

Когда форма меня более-менее устроила, я бросил заготовку в бочку с водой. Шипение и клубы пара окутали мое творение. Достав его, я увидел почерневший, грубый, но уже нож.

Осталось самое сложное — заточка. У Борга был целый набор напильников. Я взял самый грубый, с крупной насечкой, и принялся за работу. Скрип металла по металлу резал слух. Я водил напильником, формируя скосы, сдирая лишний металл, выводя хоть какую-то режущую кромку. Пальцы немели от напряжения, спина гудела от усталости. Потом взял другой напильник, помельче, и пытался хоть как-то наточить лезвие. Оно получалось неровным, зазубренным, но острие было. Достал полено, опробовал. Острие впивалось в дерево, оставляя глубокие царапины.

Выдрал нить из размочаленного края рубахи, этой нитью подвязал нож к бедру, пытаясь максимально скрыть его.

Всю ночь я почти не сомкнул глаз. Под грубой овчиной пальцы то и дело нащупывали холодный, шершавый металл самодельного ножа, привязанного к бедру. В уме я снова и снова прокручивал план: подкараулить старика в темном углу, всадить лезвие ему под ребра, может быть схватить его же трость как дубину против Гронна... Мечты о мести и побеге были единственными, что согревали меня в этом аду.

Мысль о побеге жгла изнутри, как раскаленный уголек. Бежать без оглядки, туда, где нет этого вечного старика с его тростью и унизительной работы за миску похлебки.

Но тут же, холодной струей, накатывало осознание. Этот нож — иллюзия. Побег — самоубийство.

Я ведь уже понял, как тут все устроено. Каждая деревня — это одна большая семья, опутанная кровными узами, общими предками и круговой порукой. Я здесь чужак. Если я трону кого-то здесь, даже в целях самообороны, даже того же старика или Гронна.

Я не стану преступником в глазах закона. Его тут нет. Я стану врагом рода. И весь этот род, от мала до велика, от грудных младенцев до дряхлых стариков, будет обязан меня найти. Кровь за кровь.

И даже если я проявлю нечеловеческую удаль и уйду от погони, что меня ждет за лесом? Другая деревня. Такой же замкнутый мирок, со своими правилами, своими табу и своим недоверием ко всему чужому. Чужака там либо прогонят, либо заставят работать на еще более жутких условиях, либо… прикончат, чтобы не было проблем. Мой нож не сделает меня своим. Он только отметит меня как опасного отщепенца.

Как победить систему, против которой бессильно даже оружие? Как вырваться из лабиринта, где все стены живые и все смотрят на тебя враждебно? Ответа не было. Его не могло быть.

Я сжал кулаки, чувствуя, как бессильная ярость снова подкатывает к горлу. Нож показался не ключом, а бесполезным, холодным куском железа.

С горечью перевернувшись на другой бок. Побег был бессмыслен. Оставалось только терпеть, выживать и надеяться на чудо. С этим горьким, окончательным разочарованием я, изможденный, и провалился в беспокойный, тревожный сон.

Утро началось как обычно. Уголь, дрова, ожидание Борга. Но едва я закончил раскладывать инструменты, в кузницу вошел не кузнец, а тот самый мужик с топором, мой первый надсмотрщик. Его лицо было невозмутимым.

— «Старейшина зовет. Имперский откупщик едет», — бросил он коротко.

«Имперский откупщик». Звучало важно, но для меня это был просто новый непонятный термин. Однако ослушаться я не посмел. С тревогой похлопав по скрытому под тканью лезвию, я покорно последовал за ним.

У дома старейшины собралась, кажется, вся деревня. Мужики стояли скученно и молча, их лица были напряжены. Среди них я увидел и Борга. Его массивная фигура и суровое лицо выделялись даже в этой толпе. Он бросил на меня короткий, ничего не выражающий взгляд.

Вскоре подъехала закрытая повозка, запряженная четверкой крепких лошадей. Из нее вышел мужчина в дорогих, хоть и походных, одеждах — солидный, с холодными глазами. Его слуга моментально установил перед ним складной столик и стул. Это и был откупщик. Он занял место с видом хозяина, бегло окинул толпу взглядом и кивком дал понять, что готов.

Начался странный ритуал. Мужики по очереди подходили к столу и выкладывали перед важным гостем кто горсть медяков, кто связку шкурок, кто плетенку с сушеными кореньями. Откупщик бегло оценивал взглядом и отсылал прочь. Наконец, очередь дошла до старейшины.

Мерзкий старик подошел к столу, низко поклонился, а потом развернулся и поманил меня пальцем. Внутри у меня все сжалось. Зачем я ему? У меня же ничего нет.

— «Вот, почтенный откупщик, пацан», — голос старика стал противно заискивающим. Он повернулся ко мне, и его тон мгновенно сменился на привычный, ядовитый: — «Склони голову, животное! Не слышишь, что ли? Я сейчас тебя отлуплю, чтобы ты был почтенней и внимательней!»

Я увидел, как его рука с тростью взметнулась вверх для очередного подлого удара. Вся накопившаяся ненависть, вся ярость этих недель поднялась внутри. Мое тело среагировало само. Рука рванулась в штаны, к рукояти ножа. Я не думал, я действовал на чистейшем адреналине.

Но свершилось нечто иное.

Я не выхватил нож. Вместо этого мир поплыл, закружился, и я оказался отброшенным на пять метров назад, будто невидимая рука отшвырнула меня от стола. Я едва удержался на ногах, сердце колотилось как бешеное.

Тишину прорезал синхронный, приглушенный вздох толпы — громкое, шокированное «Охх!». Все смотрели на меня с открытыми ртами. Я сам не мог понять, что произошло.

И тут мой взгляд упал на старейшину. И я увидел то, чего никогда не видел прежде. На его морщинистом, вечно искаженном злобой лице сияла улыбка. Широкая, торжествующая, почти счастливая.

— «Получилось, ваша милость! Я сделал это!» — прокричал он, обращаясь к откупщику.

Важный мужчина на стуле удовлетворенно хмыкнул, достал из-за пояса увесистый кожаный мешочек, звон которого красноречиво говорил о его содержимом, и поставил его на стол перед стариком.

— «Неплохо», — лишь и сказал он.

Старейшина, не скрывая ликования, сгреб мешочек, в мгновение ока спрятал его в складках своей одежды и склонился в низком, почтительном поклоне.

А я стоял, все еще не в силах пошевелиться, пытаясь осознать случившееся. Это не было нападением. Это был... тест. И я, сам того не ведая, его прошел. Мои мечты о мести вдруг показались детскими и наивными. Я был не рабом. Я был товаром. И, судя по всему, очень ценным.

Я стоял, все еще не веря в происходящее, чувствуя на себе тяжелый, изучающий взгляд имперского откупщика. Тот что-то негромко, но властно шептал старейшине. Старик — слушал, подобострастно кивая, и на его лице застыла смесь страха и алчности.

Наконец, откупщик закончил и поднял на меня взгляд. И… улыбнулся. Это была не теплая, дружеская улыбка, а скорее удовлетворение коллекционера, нашедшего редкий экспонат.

Старик тут же развел бурную деятельность. Кивнул своему здоровяку, и тот, Гронн, быстрыми шагами направился ко мне. Я инстинктивно напрягся, ожидая грубого захвата, но на этот раз его огромная лапа просто легла на мое плечо и развернула меня, мягко, но неуклонно направляя. Мы остановились за углом дома старейшины.

Вскоре к нам подбежали трое мужчин. Двое несли по два дымящихся паром ведра с водой, а третий волок на могучей спине здоровенное, выдолбленное из цельного ствола корыто.

— Раздевайся. И в корыто, — коротко бросил Гронн.

Я не стал сопротивляться. Сбросил свою вонючую, пропитанную навозом, потом и копотью робу и залез в прохладную деревянную чашу. Тут же мне прописали леща, и я лишился своего вымученного оружия, я опасался, что санкции будут тяжелее, но обошлось. В этот момент подошла та самая женщина, жена старика, чье лицо всегда было искажено маской вечной ненависти. Сейчас это выражение сменилось на отстраненно-деловое. В руках она несла что-то, прикрытое чистым, хоть и протертым полотенцем. Скинув его, она обнажила деревянную ложку и глиняную плошку, наполненную густой, белесой субстанцией, напоминавшей очень жирную сметану.

Один из мужиков зачерпнул ковшом теплую воду из ведра и окатил меня. Другой, к моему изумлению, достал из-за пояса мочалку, зачерпнул из плошки ту самую «сметану» и принялся намыливать меня. И тут же я узнал запах. Резкий, щелочной, незабываемый — хозяйственное мыло! Только здесь оно было в виде густой пасты.

Меня терли так яростно, будто снимали с меня не грязь, а кожу. Мочалка впивалась в тело, вызывая жгучую боль, но я стиснул зубы и молчал. Было ясно: Горхан боялся, что я буду мыться кое-как, и потому организовал эту тотальную чистку силами «группы товарищей», чтобы представить товар лицом.

Когда с меня смыли последнюю пену и вытерли насухо грубым, полотенцем, наступил финал. Мне принесли новую одежду — простую, но целую холщовую рубаху и штаны, а главное — обувь! Кожаные, по виду, «ботинки» на мягкой подошве, со шнурками-завязками. Жаль, зеркала не было, но скрывать не буду — я чувствовал себя великолепно. Чистая кожа, новая одежда, и главное — нигде рядом не торчал этот долбаный старик со своей вездесущей тростью.

Чистого и переодетого меня подвели к имперскому откупщику.

—Ну вот, это совсем другое дело, — буркнул он, окидывая меня довольным взглядом. — Уже похож на человека. Такого и в столицу вести не грех. Быстренько соберите ему еды в дорогу, досмотрите получше. А ты, молодой человек, полезай в повозку. Нам надо заехать еще в пару мест.

Сказано — сделано. Я последовал за ним и залез в повозку. Внутри были устроены мягкие сиденья-лавки так, что можно было сидеть лицом друг к другу. Рядом со мной, погрузив в повозку узелок с провизией, устроился слуга важного господина. Повозка тронулась, и только сейчас я подумал, что не видел кучера. Повернув голову, я заметил в передней стенке небольшое окошко. Заглянув в него, я увидел, что кучер сидит в полузакрытой кабине, защищенной сверху и по бокам, но открытой спереди для управления лошадьми. «Интересная конструкция, — мелькнула мысль. — В этом мире, выходит, все же заботятся о людях».