Похождения поручика Ржевского

Глава двенадцатая И снова Хохряков

Хохрякова он увидел сразу, как вошел в ресторан «Балчуга». Верный своей привычке тот сидел в кресле и читал перед обедом «Московские ведомости». Макс подошел и скромно сел на соседнее кресло, дожидаясь конца этой читки, но периферийное зрение замоскворецкого жителя оказалось острым.

— Это опять вы, сударь! — воскликнул толстячок. — Извините, в этот раз я газету вам не уступлю, но только потому, что уже ее дочитываю.

— Я не ради газеты сюда пришел, — возразил Городецкий, — а желая увидеть вас и поговорить.

— Это чудо из чудес! — опять воскликнул бодрячок. — Высокообразованный дворянин ищет встречи с заурядным мещанином! Наверно, завтра пойдет ливень, и Москва-река выйдет из берегов.

— Ваша экспрессия — вот подлинное чудо, — улыбнулся Максим. — Ни один из моих новоявленных московских знакомых ей не обладает.

— Но зачем я вам понадобился? — удивился Хохряков.

— Вы живете в средоточии столичного богатства, — начал попаданец. — Причем не мертвого капитала, воплощенного в хоромы, драгоценности и предметы искусства, а живого, подвижного. А в силу своей исключительной живости вы наверняка знакомы со многими владельцами этого богатства, то есть с замоскворецкими купцами.

— Я знаю всех этих нуворишей, — с апломбом подтвердил Хохряков, — да вот беда: мало кто из них знает меня!

— Это не так важно, — заявил Городецкий. — Позвольте мне угостить вас обедом, за которым вы расскажете мне о тех персонах, про которых захотите рассказать.

— Витиевато вы подкатываете, — рассмеялся абориген, — но мне по нраву. Тем более что я люблю поговорить. Напомните мне ваше имя.

— Максим Городецкий. Пробую стать литератором.

Кое-кто может удивиться: почему было не назваться журналистом?

«Молву» достаточно широко стали читать в Москве, а журналист Городецкий стал же почти звездой! Но в тогдашних московских изданиях было не принято подписываться своей фамилией, все шифровались под псевдонимами. У Макса было аж три псевдонима: в разделе «Картины будущего» он подписывался как «Телегид», в «Психотипах» как «Психотерапевт», а в «Гороскопах» как «Прорицатель» — простенько и сердито.

— О-о! Это великолепно! — возрадовался мещанин. — Благодаря вам мои характеристики московских купцов наконец будут услышаны широкой публикой.

— Только прошу, не слишком одиозные. У литераторов есть ценсоры, которые могут навсегда отбить охоту к сочинительству.

— Одиозные — это плохие видимо? Но можно чутка фамилии ведь изменить: вместо Хлудова написать Блудов, а вместо Рахманина — Ахманов…

— Кстати о фамилиях: напомните мне ваше имя и отчество…

— Илья Ефимович.

— Я поступлю с фамилиями купцов по вашему способу, Илья Ефимович.

— Тогда пойдемте за стол, пока еще есть места. Обещаю трюфели не заказывать.

— Здесь разве есть трюфели?

— Шутка это, шутка. Здесь даже устриц не бывает. Но гурьевскую кашу варят, от которой я не откажусь.

— Тогда и я ее закажу: надо же наконец узнать, что это за каша…

— Ее варят из манки — это такая редкая тонкая крупа из особых сортов пшеницы, — пояснил Хохряков. — На молоке с пенками.

Макс едва удержался, чтобы не расхохотаться: вот тебе и гурьевская каша, любимая еда императоров! Потом спохватился: вдруг есть такой рецепт, при котором обычная манка становится деликатесом?

Наконец заказанную кашу принесли (украшенную ломтиками апельсинов, изюмом и грецкими орехами) и Хохряков, благоговея, поднес ко рту первую ложку. Макс тоже попробовал: одну, вторую, обжегся и стал мельчить порции. Внутри каши оказались вкуснющие пенки, которые и составляли ее секрет. Наконец каша закончилась, Макс мысленно пожал плечами, а ублаготворенный Илья Ефимович начал витийствовать…

Чего он только не порассказал о замоскворецких купцах! Максим, однако, слушал его избирательно: деловую информацию впитывал, а бытовую пропускал мимо ушей — набрался в свое время в пьесах Островского. Впрочем, одна история его покоробила: в ней речь шла о купце, жена которого нарожала за 20 лет 15 детей, а на шестнадцатых родах скончалась. Выжило 9 детей, в том числе пятеро сыновей, которые стали по очереди жениться. Купец больше в брак не вступал (дал зарок жене перед смертью), но после свадьбы старшего сына начал посылать его в длительные поездки. Сам же вызвал к себе его жену и склонил к прелюбодеянию. Об этом то ли никто не узнал, то ли сочли за благо промолчать, но все осталось шито-крыто. Невестка же как положено через год родила: то ли от мужа, то ли от свекра. Тут женился второй сын и история повторилась. То же было и с третьей невесткой и с четвертой. Но после пятой свадьбы купца нашли в петле, и домашние решили, что в нем проснулась совесть. Только лично Хохряков думает иначе…

На прямой вопрос, чье купеческое семейство в Москве является самым авторитетным, Илья Ефимович сказал:

— Куманины, конечно. У них и отец был городским головой и сын его, Константин Алексеич, а теперь на ту же должность прочат Валентина Алексеича. Есть еще Александр Алексеевич, служивший в Московском архиве МИДа, а теперь ведущий большую торговлю чаем. Все они и богаты и знатны уже (двое получили дворянство) и связи имеют преобширные как среди купечества, так и среди дворян.

— Кто из них более отзывчив к людям?

— Александр Алексеич, пожалуй. Он взял на кошт и воспитание своих племянников и племянниц после смерти свояка, Михаила Достоевского, бывшего врачом…

— А где его дом, не знаете?

— Был на Ордынке, но уже несколько лет он переехал с семейством на Маросейку, в Старосадский переулок…

— Что ж, было приятно с вами поговорить, Илья Ефимович. Надеюсь, мы еще встретимся, — учтиво сказал Городецкий и пошел восвояси.