Похождения поручика Ржевского

Глава одиннадцатая Урок Маланьи

В середине июня Макс проснулся в своей уютной кровати, потянулся до хруста в суставах и решил полежать еще, перебирая в голове события прошедшего месяца. В целом он был ими доволен: по всем избранным направлениям достигнуты успехи и немалые. В «Молве» он стал фактически ведущим журналистом, обеспечивая ее растущий тираж.

Инициатива профессоров МГУ по перевозке горожан в вагонах по железным колеям на конной тяге получила полное одобрение генерал-губернатора. Новые платья произвели фурор на московских бульварах и улицах и заказы на них посыпались сотнями. Макс уговорил Олимпиаду Модестовну Гречанинову (такова была ее фамилия) создать свое ателье (дворяне имели право это сделать, не вступая в гильдию и не платя значительный налог), а также нашел пару жестянщиков для изготовления каркасов — основными же швеями и совладельцами стали Лиза и Катя. Он нашел через собратьев-журналистов толкового поверенного, который взялся оформить патент на новый фасон платья (теперь уже на имя Городецкого) и пообещал, что в течение года он будет получен. Пока же Макс имел по устному соглашению с женщинами 5 % дохода с каждого проданного платья — до 5 рублей ассигнациями. В конце месяца таких платьев оказалось 40, и он ощутил себя богачом. Тут он усмехнулся и поморщился. Большая часть успехов его была виртуальной. У прекраснодушного губернатора Голицына не оказалось в бюджете лишних денег (кто бы сомневался!) и потому прокладка конки повисла в воздухе. Отчисления за платья Макс тоже пока не получал: Олимпиада Модестовна уговорила его повременить, так как она понесла значительные расходы при организации ателье. Единственное дополнительное поступление денег произошло от Надеждина, который выплатил ему премию за увеличение тиража «Молвы» (в 2 раза!) в размере месячного оклада. И тут Городецкий совсем помрачнел. В жизни Николая Ивановича (единственного дружелюбно настроенного к нему мужчины) только что произошла катастрофа: он имел неосторожность влюбиться в дворянскую дочь, Елизавету Сухово-Кобылину, и попросить ее руки. Его (поповича по рождению) унизили со всей возможной спесью и отказали от дома.

Потеряв голову, он подговорил ее бежать с ним за границу. Лиза согласилась, но опоздала к намеченному сроку. Побег не удался, а о подготовке к нему узнали. Теперь Надеждин должен был срочно эмигрировать, иначе его могли закатать в тюрьму. Газета же и журнал оставались на Белинском, с которым Городецкий находился фактически в состоянии вооруженного нейтралитета… Встав, наконец, с постели, Макс провел гигиенические процедуры и, запахнувшись в халат, пошел на кухню, где орудовала Маланья.

— Что, Олимпия учесала в свое ателье? — спросил он об очевидном.

— Туда, болезная, — проворчала домработница, сверкнув глазами на квартиранта. — Черт тя к нам принес, окаянного! Жили мы, не тужили в тепле и сладости, а теперь што? Вертитца Липа подобно егозам своим, Лизке да Катьке! Денег лишних тщитца заработать! Тока вместо прибытков пока одни убытки!

— В этой фразе ключевое слово «пока», Маланьюшка, — сказал с назидательной ноткой Макс. — Поверь, через месяц ты по-другому заговоришь. Сама будешь ходить как барыня. Глядишь и замуж вдруг выскочишь!

— Што в том замужестве хорошево-та? Суета одна да криводушие. Уж я-то знаю, нагляделась на Липу с ее Лексеем Иванычем…

— Давай подробности, — хохотнул Макс, занимаясь приготовлением кофе.

— Подробности те? На милай, учись. Бывало, токо Лексей-то за порог ступит, а к Липке гоголь катит, усами шевелит. Ухватит ее за бока да в спаленку. То-то визгу оттуда, стонов да стуков! Потом на кухне сидят красные да кофием отпаиваютца…

— Н-да, бедный Алексей Иванович…

— Беднай? Хе, хе… Не знаю што на стороне, а дома стоит Липке уйти, как он мя за тити схватит да в ту жа спаленку тащит. Так накидывалса, будто век бабьих телес не мял да манды не имал…

— Кха, кха, — закашлял Городецкий, но добавил: — Сладок запретный плод, давно сказано…

— Пожалуй што так, — согласилась Маланья. — Слабоватый был мущщина Лексей Иваныч, не то, что дворник наш Федька, а мне нравилось все жа с ним барахтатца. Млела и все… А щас гляжу на тя с Лизкой и чаю: с какова теста ты сделан-то? Девка млет прямо, на все готова, а ты не мычишь, не телишса. Ты не думай, она уж откупорена, упиратца шибко не будет. При том чиста да ласкова, какова рожна те ищо нада?

Макс вскинул на нее ошалелые глаза и спросил первое, что пришло в голову:

— Тебя же барыня оставляла нас сторожить? Вот так сторож, елки зеленые!

— Коли б ты насильничать яе стал, я ба вмяшалась! А коль все ладком у девки с парнем идет, што путатца?

— Я не могу на ней жениться, — сказал Макс. — Мне тут еще жить и врастать корнями в общество, а при жене-мещанке со мной перестанут разговаривать. К тому же большой любви у меня к Лизе нет.

— Видать шиш тя не больно донимат, — усмехнулась Маланья. — Тогда ладно, живи поманеньку. С девкой тока этой не трись больши. Пущай себе жениха толковова ищет.

И вышла с кухни. Городецкий же стал было пить кофе, но тот показался ему таким невкусным, что он выплеснул его в помойное ведро.

Обедать он пошел в тот самый «Балчуг» — в надежде, что встретит там толстячка-боровичка по фамилии Хохряков. Интуиция подсказывала ему, что бодрячок этот не прост и весьма много знает о замоскворецких воротилах, а может он и вхож к некоторым. По дороге он стал невольно вспоминать разговор с Маланьей, крутя головой.

«Шиш» на самом деле его очень донимал, и он не раз едва удерживал себя от того, чтобы не прильнуть к кокетливой «Элиз». Останавливала его простая мысль: а что я буду делать с ней потом, после вакханалии? Она ведь не путана и к тому же моя деловая партнерша.

Психанет после моего охлаждения и бросит все к чертям! Я-то переживу и в другую авантюру пущусь, а ее благополучие накроется медным тазом. А девушка она замечательная, правильная… Деньги у нее появятся, круг знакомых расширится да станет покачественнее и тогда в поле зрения обязательно появится достойный ее любви мужчина. Будут, конечно, и обычные ловцы приданого, но она же не полная дура, сумеет поди отличить волка от агнца? С другой стороны, любовь слепа: сколько в истории и искусстве примеров безрассудной женской доверчивости… По крайней мере, я тут буду уже не причем.