Ночь роя

Герцил опустился на колени, подставляя плечо, и Энсил запрыгнула на него, держась, как всегда, за его волосы. Туннель постепенно поднимался вверх, извиваясь, как змея. Они переходили от одного пятна солнечного света к другому. Она увидела, что каждое отверстие в потолке на самом деле было шахтой, ведущей вверх футов на десять-двадцать и заканчивающейся буйством зелени: папоротниками, цветами, вьющимися лианами.

— Я знаю, что это за туннель, — сказал Болуту. — Лавовая труба! Разве не так?

— Отличная догадка! — сказал Таулинин. — Да, кровь-огонь горы образовал эту вход-дорогу и другие. Мы несколько часов шли по ней в темноте, неся вас на руках. Шахты освещают только последние несколько миль, где джунгли наверху охраняются. Скоро мы пройдем под горой и снова окажемся в темноте.

— Селки охраняют джунгли? — спросила Энсил, заглядывая в шахту.

— Не здесь, — сказал Таулинин. Он остановился и улыбнулся: — Заберитесь наверх, если хотите, и осмотритесь. Но, ради вашей жизни, не выходите за пределы шахты!

Энсил взглянула на Герцила.

— Я... посмотрю, если ты мне позволишь, — сказала она.

Прыгнуть в шахту было легко, как и ухватиться за самые нижние лианы. Она поднялась, хватаясь за малейшую опору. Солнце согрело ее, влажный, зловонный запах джунглей наполнил ноздри. Когда, наконец, она подняла голову над шахтой, ей показалось, что она никогда не видела такого прекрасного леса. По высоте солнца Энсил поняла, что наступил полдень, но яростные лучи пробивались лишь кое-где, и было много прохладных теней. Каждый оттенок зеленого был здесь в изобилии, проявляясь в тысячах форм листьев, побегов, стеблей и лиан. Яркие капельки искрились на кончиках листьев и поблескивали в паутине, переброшенной, как корабельный такелаж, с дерева на дерево. Пение птиц лилось широкими мелодичными потоками; пчелы сновали, как пескари в потоках солнца, с раскинувшейся ветки свисала орхидея, яркий кроваво-красный цветок.

Затем у Энсил перехватило дыхание. За орхидеей ряд за рядом свисали белые, похожие на веревки лианы, прямые, как фортепьянная струна, и такие же тугие. Она знала эти виноградные лозы и деревья, частью которых они были. Она дико огляделась по сторонам: вот! Огромные серые стволы, возвышающиеся над деревьями поменьше. Далеко вверху эти стволы открывались щелистыми ртами. И эти виноградные лозы, такие невинные и неподвижные — они могли разорвать человека на части.

Она спустилась в мгновение ока. Вернувшись на плечо Герцила, она выдохнула:

— Деревья, эти отвратительные деревья из Адского Леса. Они здесь.

— Селкам они не кажутся отвратительными, — сказал Таулинин. — Мы научили их хорошим манерам и более разнообразной пище, чем мясо. На протяжении шестнадцати столетий они охраняют этот восточный подход к Уларамиту. Они не причинят вам вреда, если мы будем вместе с вами.

Они пошли дальше, продолжая подниматься. Световые шахты закончились; один из селков зажег лампу. Затем появилась огромная железная решетка, преградившая им путь. На стене рядом с ней было закреплено железное колесо, бо́льшее штурвального колеса «Чатранда». Таулинин снял с шеи ключ и вставил его в отверстие в центре колеса. Он повернул ключ по часовой стрелке, затем взялся за колесо и повернул его в противоположном направлении. Через мгновение оно начало вращаться само по себе. Застучали шестеренки, в стенах загрохотали противовесы. Колесо завертелось быстрее. Огромные ворота начали подниматься.

Когда все прошли внутрь, Таулинин достал свой ключ и нырнул внутрь, пока ворота медленно опускались. Они зашагали дальше, теперь быстрее. Несколько селков попросили у Таулинина разрешения бежать впереди, и он разрешил.

Они нетерпеливы, как дети, подумала Энсил.

В туннеле начать дуть легкий ветерок — и вместе с ним зазвучала песня. Энсил почувствовала, как внезапно у нее защемило сердце. Музыка была звонкой и веселой, совсем не похожей на Сотворение-Песню, которую селки сыграли для них в руинах, и все же, несмотря на всю ее радость, в песне была какая-то странность, которая выбивала ее из колеи, хотя и радовала. Энсил не могла сказать, пели ли они или играли на каких-то странных духовых инструментах, и даже откуда доносилось мелодия: спереди или сзади, или, может быть, и спереди, и сзади.

— Я думаю, музыка заключена в самом ветре, — прошептала она Герцилу.

— И в камне, — ответил он, указывая рукой. Теперь Энсил увидела, что в поверхности туннеля было множество маленьких отверстий, разбросанных в случайном порядке, и, возможно, музыка действительно исходила из них. Она увидела, как Таша, с лицом, все еще странным и сияющим, приложила ухо к стене.

— Я помню, — сказала она. — Поющая гора. Точно такая же, как и раньше.

Селк, несший лампу, взглянул на нее и улыбнулся:

— Этот туннель мы называем Ингва, Флейта. Он всегда играет в честь возвращения старых друзей.

Он задул лампу. В глубокой темноте селк подхватил песню во все горло, радостный. Чья-то рука коснулась плеча Герцила, направляя его. Они пошли дальше, и теперь мелодия превратилась одновременно в марш и мадригал, в походную и хвалебную песни.

Наконец перед ними забрезжил новый свет. Туннель заканчивался. Впереди была овальная комната и лестница, ведущая наверх, к дневному свету. Появились фигуры и приветственно подняли руки, но никто их не окликнул, никто не прервал песню. Они вошли в комнату; Энсил прикрыла глаза ладонью. Они поднялись по залитой солнцем лестнице, и она увидела это: Мать-небо, подумала она, в конце концов, в мире есть добро.

Это было то, что чувствовало ее сердце, каким бы бессмысленным это ни было. Она вцепилась в Герцила обеими руками. Уларамит был огромной зеленой чашей, полой горой без крыши, шириной в несколько миль. Огонь-гора, вулкан: но огонь давно погас, и кратер кишел жизнью. Они прошли сквозь стену горы и стояли на середине внутреннего склона. Внизу и вдали от них простиралась пышная равнина: джунгли, ручьи, пруды, рисовые поля, водяные колеса, цитрусовые рощи, белые валуны, каменные дома — плавные линии и высокие крыши, — вороные и разноцветные лошади, стаи беспокойных птиц, купола, башни, поросшие мхом развалины, заросли ив и бамбука. Некоторые части стены остались необработанными; на других были вырезаны огромные террасы, охватывающих долину концентрическими кольцами. Глаза Энсил пожирали все это, раскинувшееся под ней, как стол, прогибающийся под тяжестью сокровищ. Так много всего было отчетливо видно, и все же повсюду были укромные места: густые леса, темные входы в туннели, туман над далеким озером.

Лестница вывела их на мраморную площадку, окруженную ивами. Энсил подняла глаза: верхний край кратера представлял собой круг из голых, похожих на зубы камней, самый высокий из которых сверкал льдом. Не было ни щелей, ни трещин: Уларамит был полностью закрыт.

От площадки, где они стояли, отходило множество пешеходных дорожек и лестниц — вверх и вниз, а также горизонтально, вдоль террас, — и по всем этим маршрутам приближались селки. Они пели, подходя к вновь прибывшим. Некоторые, с сияющими лицами, пожимали руки Таулинину и его спутникам. Если кто-то и был шокирован, обнаружив живых людей, то не подавал виду.

Песня закончилась, и в наступившей тишине Нолсиндар вышла вперед и положила Нилстоун к ногам Герцила; раздался глухой стук, похожий на звук пушечного ядра, упавшего на мрамор. На мгновение все замерли. Затем вперед вышла другая женщина-селк с кувшином воды. Она протянула его Лундже, которая стояла к ней ближе всех.

— Мир и звезды да сопутствуют вам, гражданка, — сказала она.

— Радость вашему дому и очаг-роду, — испуганно ответила Лунджа. — И все же, боюсь, вы ошибаетесь. Я никогда раньше здесь не была.

— И, тем не менее, вы граждане, — сказал Таулинин. — Всем, кто переступает порог Уларамита, предоставляется гражданство, и никто не может отказать им в этом. Но что касается меня, Тисани, тебе лучше всего послать за кандалами и отвести меня в Бронированную Палату. Я буду защищаться самостоятельно, если Пятеро это позволят. Решение привести сюда этих путешественников было моим.

— Ты, конечно, должен идти, — печально сказала женщина, — а остальные, возможно, пока останутся на свободе. И все же всех, кто шел с тобой, нужно судить одинаково.

— Что, прямиком в тюрьму за то, что привезли нас сюда? — спросил Нипс.

— Это кажется безжалостным законом — наказывать за такой акт милосердия, — сказал Герцил.

— Сейчас безжалостные времена, — сказал Таулинин, — но я хотел бы, чтобы вы знали: я делаю это с радостью и не боюсь несправедливости со стороны моего народа.

— И твой народ не подведет тебя, дитя Амбримара, — раздался голос из-под террасы.

Все селки повернулись и сделали любопытный жест: слегка склонили головы, подняли и раскрыли руки, как бы предлагая себя в услужение. Какая-то фигура медленно и с достоинством поднималась по лестнице. На нем была темно-зеленая мантия, на шее — цепь из толстых серебряных колец, а на голове — венок из сплетенных виноградных лоз. Он был первым селком, из виденных Энсил, кто выглядел по-настоящему старым: не просто древним, как все они, но обветренным до гладкости, его плоть напоминала выброшенное на берег дерево. Энсил почувствовала благоговейный трепет: сколько лет должны были прожить селки, прежде чем они их тело понесет такой урон?

— Ты не будешь носить железо, — сказал он, — и, если ко мне прислушаются на совете, твое пребывание в Бронированной Палате будет недолгим. — Его старые глаза скользнули по вновь прибывшим. — Два длому, один икшель — и, удивительно, восемь человеческих существ. Все почти в точности так, как нам рассказали.

— Рассказали? — спросил Пазел. — Кто, сэр, если позволите?

Старейшина повернулся обратно к лестнице, жестом указывая на нее. Шилу зарычал. Огромное белоснежное животное бесшумно поднималось по лестнице. Это был волк, и когда он остановился рядом с селком, его плечо оказалось на уровне его талии. Челюсти существа отвисли, обнажив белые зубы. Немигающие зеленые глаза изучали вновь прибывших.

— Я, Пазел, если ты хочешь знать.

Этот голос! Волк слегка повернулся — и Энсил вскрикнула и спрыгнула с плеча Герцила, не заботясь о том, как сильно она ударится при приземлении. И Майетт, со своего места на спине волка, сделала то же самое, они встретились и обнялись в центре площадки, переполненные чувствами, которые икшель редко позволяют себе. Майетт была в безопасности, цела, исцелена, и Энсил целовала ее руки и лоб, не задавая вопросов и не нуждаясь в ответах. Уларамит, Уларамит, за это я уже тебя люблю.

Вид Майетт ошеломил и Пазела. Он бросился приветствовать ее вместе с Ташей, Нипсом и Болуту. Он никогда до конца не доверял Майетт: в конце концов, она сыграла свою роль в предательстве, приведшем к смерти Диадрелу. Но она была одной из них. Она пыталась загладить свою вину, присоединившись к этой экспедиции. И после стольких смертей она вернулась к ним живой.

Под их радостные крики Майетт рассказала, что ее схватил разбуженный ястреб, и она находится здесь уже два дня. Как и сами селки, ястреб был ужасно подозрителен и оставил ее с парой селков, которые случайно оказались на востоке от Адского Леса, в то время как он полетел вперед, чтобы поделиться своей историей с Таулинином.

— Те двое, с которыми он меня оставил, были потрясены, когда птица вернулась и сказала, что Таулинин нашел вас и решил привести сюда, и что я должна идти с ними. Но они повиновались и связали меня черной тканью, как вязанку хвороста. Удивительно, что они меня не задушили.

Пазел увидел, что ее привычка ворчать не изменилась. И все же, хотя слова были теми же самыми, которые могла бы произнести старая Майетт, на этот раз в ее голосе не было злобы.

— Даже когда я пришла сюда, у селков были сомнения, — добавила она. — Они думали, что я — один из шпионов Макадры.

— И мы боялись того же самого в отношении твоих спутников, — сказала Нолсиндар.

— Это вполне обоснованный страх, — сказал Таулинин. — Макадра слышала об Уларамите и ненавидит его, ибо знает, что сила здесь не ее рода — не сила страха и угрозы, а сила исцеления и воспитания. Она также знает, что те, кто сражается за Долину, делают это свободно и с полными сердцами, в то время как ее армии служат с разбитыми сердцами, в ужасе и смятении, тоскуя по прежней Империи. Она мечтает, что однажды окровавленный флаг Бали Адро взовьется над Уларамитом.

— Пока мы живы, этого никогда не случится, — сказал волк. Пазел подпрыгнул и снова посмотрел в эти зеленые глаза. Проснувшиеся глаза: как только ты увидишь скрытый в них интеллект, ты удивишься, что раньше вообще мог не видеть.

— Несомненно, Валгриф, — сказал старый селк, — но кто знает, как долго мы проживем? Ибо грядет битва; горы окружены. С тех пор как ты покинул нас, Таулинин, петля затянулась туже, и каждый день новые слуги маршируют на восток от устья реки. И все же мне жаль, Майетт из дома Иксфир, что мы были вынуждены принять такие меры предосторожности.

— Ни один икшель не осудил бы вас за это, — сказала Майетт. Повернувшись к своим спутникам, она сказала: — Это Арим, второй по старшинству из лордов Уларамита. Лорд Арим, эти люди — мой... клан.

Пазел посмотрел на нее, пораженный. Майетт с трудом выговорила это слово, и он понимал всю важность ее выбора. Для икшеля «семья» значила бы гораздо меньше.

Лорд Арим пристально посмотрел на них. Его изможденное лицо и тонкие перья ресниц делали его похожим на старую хищную птицу.

— Вы все с «Чатранда», — сказал он, — и уже одно это говорит о том, что вы — вестники великих перемен. «Чатранд», Великий Корабль Эритусмы. Когда я видел его в последний раз, волшебница стояла на баке, держа в руках цепи демона Алчность. «Я перевезу этого через море в место наказания, лорд Арим, вернусь прежде, чем пройдет два лета, и поживу с вами некоторое время в Долине». Так она заявила в то штормовое утро. Но ни она, ни «Чатранд» так и не вернулись через Правящее Море. До сегодняшнего дня.

— Ваша сестра Майетт многое рассказала нам, — продолжал старый селк, — но у нее тоже есть свои секреты. Она не сказала, какое бремя вы несете. Я тоже не буду его называть, хотя мог бы. Это самое мрачное, что можно было увидеть здесь за многие столетия.

Таулинин, сдерживая себя, склонил голову.

— Мы должны поговорить об этом как можно скорее, милорд, — сказал он.

— Да, — сказал Арим, — мы должны. А пока отнесите это в дом, который мы приготовили для вас, и храните его там, охраняемым и невидимым. Не разворачивайте его и не носите с собой, если с вами нет старшего. Итак, маг. — Он посмотрел на Рамачни. — Почему ты молчишь? Ибо я думаю, что ты — вернувшийся старый друг.

— Так оно и есть, — сказал Рамачни, — и ваши глаза, Арим, как всегда, остры, чтобы разглядеть меня в этом обличье. Вы можете называть меня тем именем, которое выбрали сами, на окровавленных песках Лумора.

Крики радости и изумления вырвались у многих селков. «Арпатвин! Арпатвин вернулся!» Но были и настороженные взгляды, как будто это имя пробудило и более мрачные воспоминания.

Белый волк подкрался поближе к путешественникам, опустив голову и принюхиваясь.

— Лорд Арим, они серьезно ранены, — сказал он. — Огонь-тролли жгли их, и яды Адского Леса попали в их раны.

Старый селк шел вперед, пока не оказался среди них, и стал переводить взгляд с одного путника на другого; его глаза были серьезными. Он долго смотрел на Пазела и еще дольше на Ташу. Но когда он подошел к Нипсу, на его лице промелькнула гримаса боли.

— Юноши горят, маг, — сказал он.

— Но от разных лихорадок, — сказал Рамачни. — Мы очень нуждаемся в ваших целителях, милорд.

— Спускайтесь в город, — сказал лорд Арим. — Что может быть сделано, то будет сделано. — Он снова повернулся к Пазелу. — Но тебя мы понесем, дитя Севера, потому что твоя рана превращает ходьбу в пытку.

Пазел снова покачал головой:

— Вы очень добры, лорд Арим, но я справлюсь.

Остальные пытались переубедить его, но Пазел был непоколебим. Это правда, что у него ужасно болела нога, и спуск выглядел очень крутым. И все же ему отчаянно хотелось пройтись. Он положил руку на плечо Нипса.

— Просто помоги мне еще раз, — сказал он.

— Тогда идите, граждане, — сказал лорд Арим. — Валгриф будет сопровождать вас и держать меня в курсе ваших успехов. Таулинин, ты можешь идти с ними, пока ваши пути не разойдутся.

Волк посмотрел на икшелей.

— Вы можете ехать вместе, если хотите, — сказал он.

С Майетт и Энсил, цеплявшимися за его спину, волк повел их вниз по склону, по лестницам и наклонным тропинкам. Поначалу путь был узковат и они шли гуськом, по мостам и приподнятым дощатым настилам, через рисовые поля и небольшие ручьи, текущие с высот. Временами Валгриф вел их по туннелям, где Пазел видел лестницы и коридоры, ведущие вглубь земли. Однако большую часть времени они шли при ярком солнечном свете. Тропинки постепенно становились шире, спуск — менее крутым. Они прошли с полмили через рощу древних дубов, где под ногами хрустели жирные желуди, а в кустах сновали невидимые существа.

Нога Пазела болела не переставая, и все же он обнаружил, что переносит это легче, чем опасался. И на каждом шагу его поражала красота Уларамита, целебная влажность его лесов и лугов, огромное разнообразие форм жизни. Резервуары для воды кишели рыбой; увитый плющом дверной проем вел в скрытую кузницу; стая обезьян, похожих на проворных пауков, носилась по верхушкам деревьев, на поляне гудели ульи. Доносилось немного звуков ремесленных работ и ни звука от машин. Они встречали других селков и иногда проходили мимо групп домов или мастерских, искусно вписанных в ландшафт. Но когда он смотрел на просторы Уларамита, то видел не столько город, сколько сад.

— Я не могу понять, — наконец сказал он. — Как все это может оказаться здесь, затерянное в глуши?

Рамачни взглянул на него снизу вверх:

— Ты же видел Алифрос, парень? Как это может быть где-то еще?

Пазел не нашелся, что ответить. Как и Герцил, очнувшись от наркотика, он почувствовал, что у него ухудшилась память, а также ощущение времени. Это чувство почти исчезло, но он все еще спрашивал себя, не забыл ли он чего-нибудь.

Они прошли через калитку в живой изгороди. За ней тропа разветвлялась, и Таулинин попрощался с отрядом. Путешественники осыпали его благодарностями, но он с улыбкой отмахнулся от них:

— Отдыхайте и выздоравливайте, но не забывайте о внешнем мире. Это будет достаточной благодарностью.

Он повернулся и быстро зашагал прочь. Далеко впереди по тропе Пазел увидел маленький домик, вырубленный в склоне холма. В нем была железная дверь и зарешеченные окна.

Теперь тропа была ровной; они достигли дна кратера. Домов стало больше, между ними появились площади и места встреч, вдалеке виднелось несколько огромных зданий с большими верандами и балконами, увитыми цветами. Они шли по улицам под взглядами молчаливых людей с оливковой кожей, пока Валгриф наконец не остановился перед дверью в каменной стене. Он резко пролаял один раз, и дверь распахнулась.

На улицу вышло трое селков. Они сказали, что они врачи, и стали суетиться вокруг новоприбывших, изучая их, прикасаясь к запястьям и плечам. Они были тихими и серьезными. У Пазела возникло ощущение, что они уделяли больше внимания тому, что ощущали кончиками пальцев, чем тому, что видели. Эффект был тревожный.

— Вы, э-э, естественно, никогда не лечили таких, как мы, — проворчал капрал Мандрик.

Селки прервали свою работу и поглядели на него.

— Вы имеете в виду турахов?

— Людей, человеческие существа.

— Лечили, конечно, — сказал один из докторов. — Всю нашу жизнь, за исключением последних ста лет. Заходите, сбрасывайте эти тряпки.

Внутри они обнаружили ряд просторных комнат, обставленных кроватями, шкафами, туалетными столиками, полками с книгами. Здесь работали и другие селки, из задней комнаты доносился звук льющейся в таз воды и шипение пара.

— Ваш дом, граждане, до тех пор, пока вы остаетесь с нами, — сказал Валгриф. — Вы можете обедать здесь, в большом зале или в любом другом месте, которое вам понравится. И, конечно, вы можете свободно расхаживать по всему Уларамиту.

Пазел встал в центре большой общей комнаты. Его нога пульсировала так сильно, что он весь покрылся потом, но радостное, похожее на сон чувство было сильнее, чем когда-либо. Он думал об Ормаэле. И, когда огляделся по сторонам, внезапно понял, почему. Комнаты были до жути похожи на дом, в котором он родился: та же простота, тот же свет и теплота. Он повернулся к сестре, и она кивнула, потеряв дар речи. Обеденный стол был размером с их старый обеденный стол и придвинут вплотную к окну, как и любила их мать. Сзади был даже внутренний дворик с небольшим раскидистым деревом.

— Это не апельсиновое дерево, — сказала Неда.

В Ормаэле солдаты изуродовали ее дерево, сломали ему ветки, забросали апельсинами окна дома. Потом они взялись за Неду. Пазел сжал ее руку, ожидая, что она ее отдернет. Но она этого не сделала. Она даже сжала его руку в ответ. Тогда Кайер Виспек сказал: «Почему это должно быть апельсиновое дерево, сфванцкор?» и Неда отпустила руку Пазела, как будто обожглась.

Герцил поставил Нилстоун рядом с Рамачни. Он отстегнул Илдракин, наклонился и сорвал с себя испорченные ботинки. Затем он сполз по стене и вздохнул; Пазел подумал, что никогда не слышал от воина звука, даже отдаленно похожего на этот. Глаза Рина, он позволил себе расслабиться. Впервые с тех пор, как они встретились на дальней стороне Алифроса, Герцил никого не защищал. Его глаза закрылись, нежные и безмятежные. У него был выходной. Это делало его похожим на обычного человека.

Женщины перешли в задние комнаты, чтобы раздеться. Один из врачей разрезал левую штанину брюк Пазела, который стоял и думал о Дасту в горах, где охотились хратмоги и свирепствовал маукслар. Не забывайте о внешнем мире.

Глава 11. ИЗ ПОСЛЕДНЕГО ДНЕВНИКА Г. СТАРЛИНГА ФИФФЕНГУРТА

Понедельник, 11 халара 942.

Великая & смертоносная империя Бали Адро — куда она делась? По сей день мы не видели ни одного корабля, кроме того летящего обломка, ни фортов с гарнизонами на островах, кроме нескольких сожженных & заброшенных. Мы ожидали, что будем пробиваться с боем на Дикий Архипелаг; вместо этого мы скользим вдоль него, даже не замечая имперских сил. Только далеко на юге & на западе, на краю горизонта, мы все еще видим эти вспышки, а позже слышим громкое бум, похожее на накатывающуюся волну. Иногда также наблюдается жуткое мерцание, которое заставляет длому указывать на что-то & перешептываться между собой. Я говорю Ложкоуху, что его люди кажутся более напуганными, чем мои. Он согласен. «У их страха есть лицо, — говорит он. — Женское лицо, смотрящее на них из-под белого капюшона». Я знаю, кого он имеет в виду, но может ли она быть силой, стоящей за этими мощными разрядами? Неужели она сильнее, чем когда-либо был Арунис?

Пока он стоит рядом со мной, я задаю еще один вопрос, который не дает мне покоя, но на этот раз я могу только прошептать:

— Ты ремонтировал «Чатранд», когда он был в сухом доке?

— Я присутствовал, — говорит он, кивая.

— Тогда скажи мне: у нас, что, сломался киль, забери его морские дьяволы? Неужели мы плывем со сломанным позвоночником?

Он качает головой, & я испускаю глубокий вздох облегчения.

— Но, конечно, трещина была, — добавляет он. — Я сам ее видел. Она была в середине судна, почти в самой низкой точке киля.

— Вы залатали вонючий киль?

Его глаза смотрят налево & направо.

— Вовсе нет, — бормочет он наконец. — Вот это & странно. Трещина закрылась сама по себе. Когда мы вернулись, она исчезла — полностью само-герметизировалась, как будто дерево было живой плотью, но даже лучше, чем плоть, потому что трещина зажила без шрама. Даже мастера-корабелы не смогли снова найти это место. Но знаешь ли ты, что еще странно? Эта трещина... кровоточила.

— Кровоточила?

— Да, то короткое время, когда была открыта. Как молодая заболонь. Я сам это видел: тонкий красно-золотой нектар. Когда трещина исчезла, на киле все еще оставались красные капли.

Нектар из шестисотлетнего дерева. Трещины, которые заживают сами по себе. Если бы мне были нужны еще больше доказательств того, что Серая Леди не похожа ни на один корабль на плаву, то теперь они у меня есть.

Дикий Архипелаг обширен & разнообразен, как большая тарелка, упавшая на камень & разлетевшаяся на тысячи осколков. Эти обломки разбросаны по обширному морскому пространству, большему, чем все воды, на которые претендует Арквал & где многие отважные моряки провели всю свою карьеру. На карту нанесена только южная треть Дикого Архипелага, & мы приближаемся к концу этого региона. Впоследствии мы будем зависеть от того, что принц Олик набросал еще в Масалыме, & от замечаний, которые он сделал нашему мастеру парусов.

Мы изо всех сил разыскиваем Стат-Балфир. У нас есть наброски курсов, которые ведут из этого острова в никуда: они сфабрикованы много лет назад лордом Талагом только для того, чтобы заманить нас туда. И теперь Крысси узнал, что Талаг & его клан все еще на борту, все еще ждут, когда мы доберемся до их родины, ждут момента, чтобы нанести новый удар. Как они это сделают? Что они будут пробовать? Крысси считает, что в Талаге еще есть что-то хорошее, & что наша лучшая надежда — обратиться к нему. Лично меня не интересует сочетание хорошего & плохого в этом парне. Но я знаю одно: мужчина, который смог посвятить всю свою жизнь разработке & осуществлению такого безумного & блестящего плана, способен на все, включая массовое убийство. Если в его план входит отравление нас всех при высадке на сушу — он это сделает.

Просто ждать этого момента было бы безумием. Мы должны каким-то образом предупредить Роуза & надеяться, что он будет в своем уме, поверит нам, а затем будет достаточно вменяем, чтобы повернуть назад. То, что для этого потребуется бросить вызов Сандору Отту, само собой разумеется, & не только со стороны Роуза. Хаддисмал будет вынужден выбирать между ними — & до сих пор, когда бы ни возникал выбор, он был на стороне Отта.

И все же мы должны повернуть назад. Не зная течений, мы будем блуждать по Неллуроку до тех пор, пока не умрем от жажды. И даже если бы нам удалось благополучно пересечь океан, где бы мы появились? Мы ничего не знаем о нашем положении относительно северных земель. Мы могли бы прибыть в самое сердце Мзитрина & быть потопленными Белым Флотом. Или на территорию Арквала, где наш дорогой император пообещал убить нас & наши семьи, если мы вернемся, не выполнив миссию. Возможно, нам повезет, & мы забредем в какой-нибудь порт в Бескоронных Государствах. Но, даже если они предоставят нам убежище, вскоре распространится весть о воскрешении «Чатранда», & обе империи в ярости обрушатся на наших бедных хозяев.

Нет, рано или поздно мы должны вернуться в Бали Адро & получить откуда-нибудь более подробную информацию. Так почему же я до сих пор ничего не сказал Роузу, хотя мы уже несколько недель бежим на север? Боюсь ли я, что он тоже встанет на сторону Отта? Неужели я стал таким трусом после того, как увидел, что мастер-шпион сделал с Чедфеллоу?

С каждым днем мы подходим все ближе. Вся команда тоскует по Стат-Балфиру; вы можете услышать это в их голосах, увидеть это в их бегающих глазах. Они мечтают о доме, & в своем морально ослабленном состоянии они на мгновение забывают обо всех бессердечных просторах Алифроса, которые лежат между нами.

Я тоже не застрахован от искушения. Наш нос указывает на север; мое сердце тянет на север, как магнит, & не обращает внимания на доводы разума. Иногда ночами я думаю о том, как мы с Анни вместе ведем хозяйство, растим нашего малыша, занимаемся нежной любовью. Вот когда я чувствую себя самым злым: когда ловлю себя на том, что представляю себе такой конец, не обращая внимания на тех, кого мы оставляем позади.

Тем не менее, у меня есть странная защита от этого — Фелтруп. Он не может сказать почему, но верит, что наши друзья нас еще найдут. «Есть Илдракин & он, как стрелка компаса, указывает на нас Герцилу, — напоминает он мне. — Еще более важно, в отряде есть мудрость & бесстрашие». Но существует ли треклятая лодка, которая сможет догнать «Чатранд»? Жаль, что в нашем распоряжении нет другого Илдракина. Мы говорим о них как о гостях, которых очень ждут, просто они немного опаздывают, хотя на самом деле мы даже не знаем, живы ли они.

Я не донимаю его этими сомнениями. Что, если его надежда — всего лишь щит от удушающего отчаяния? Крысси так остро все чувствует; во многих отношениях он слишком похож на ребенка. Но его понимание вещей глубже, чем у любого ребенка, — глубже, чем могут легко объяснить его несколько лет бодрствующей жизни. «Мой единственный дар — снохождение», — сказал он нам недавно, но это великолепный дар в мрачные времена. Говорят, именно его снохождение однажды нас спасло.

Однажды во сне он увидел лицо Макадры, & это лицо не выходит у него из головы.

— Она тоже ищет нас, — сказал он мне вчера. — Она не знает, покинул ли Нилстоун Масалым по суше или по морю, поэтому прочесывает & то, & другое. У нас есть фора по времени, а у нее безумие, которое толкает ее вперед. Мы не долго останемся здесь одни.

Хотя по-прежнему ничего нет. Странные вечерние отблески, заблудившийся пеликан, раскат грома в безоблачный день. Я бы почти предпочел увидеть парус на горизонте. Лучше заметить волков на расстоянии, чем каждый день беспокоиться о том, что они крадутся за тобой по пятам, вынюхивая твой след.

Вторник, 12 халара 942.

Есть странная рыба, но есть & Ускинс. С тех пор как началось это плавание, наш первый помощник был денди, деспотом, претендентом на благородную кровь, мучением лично для меня, мальчиком для битья для капитана Роуза & совсем недавно сумасшедшим, который обожает свинину. Теперь, по-видимому, его душа возродилась. К изумлению всей команды, к нему вернулись рассудок & самообладание. Не может быть & речи о том, чтобы он вернулся к своим обязанностям (на самом деле у него не было никаких обязанностей, связанных с функционированием корабля, с того дня, как он попытался погрузить нас на дно Вихря Неллурога), но ходят разговоры о том, что он вернется в свою каюту со дня на день. Сейчас его можно увидеть прогуливающимся по палубе с доктором Чедфеллоу, выглядящим более здравомыслящим (& ухоженным), чем после Этерхорда.

Сегодня днем он тихо подошел ко мне, доктор шел в нескольких шагах позади, & попросил у меня прощения за свои «многочисленные прегрешения» как против меня, так & против моих подопечных, смолбоев. Он назвал себя человеком, вышедшим «из кошмара, который длился дольше, чем вы знали мое имя». Я думаю, он хотел пожать мне руку, & сделал вид, что очень занят смазкой колесного блока. «Рад, что вы поправляетесь», — это было лучшее, что я смог из себя выдавить, &, осмелюсь сказать, это прозвучало не совсем искренне. Почему я мог испытывать сочувствие к этому человеку, когда он бредил, но испытал только презрение при виде его одетого & пристойного — это вопрос для философов. Я только знаю, что он мне не нравится, & не понравится никогда. Возможно, это моя ошибка, ибо разве нам не сказано отвечать на доверие доверием, на смирение уважением? Ускинс зашаркал прочь с рукой доктора на своем плече. По сей день я чувствую себя дворняжкой.

Среда, 13 халара 942.

На жилой произошла поножовщина, & парень из Плапп Пирс борется за свою жизнь. Свидетелей нет, но, когда прибыли турахи, в воздухе витал смерть-дым. Прежде чем Чедфеллоу усыпил его эфиром, парень поклялся, что на него напали. Скорее всего, это выдумка: несколько парней на верхней палубе слышали, как двое мужчин кричали друг на друга задолго до того, как начались удары & грохот.

Бернскоув Бойс расхаживают с важным видом, как новоиспеченные отцы, не в силах скрыть свою радость. Жертву особенно ненавидят за какое-то дельце в Этерхорде, связанное с имперской полицией & поставкой слоновой кости. Роуз в ярости. Хаддисмал одновременно зол & обеспокоен. После Масалыма установилось шаткое перемирие, но оно явно нарушается. И это ни в чьих интересах: баланс сил на «Чатранде» слишком хорош & всех устраивает.

Я давно знаю, что Роуз полагается на взаимную ненависть банд — гарантии того, что команда никогда против него не выступит. Но прошлой ночью я узнал еще кое-что. Из всех людей именно пьяный контрабандист мистер Драффл открыл мне глаза.

Я поручил Драффлу & Теггацу вместе составить полный перечень продуктов питания: это было частью моего доклада капитану о нашей готовности бросить вызов Правящему Морю. Неудачное партнерство: из-за лени Драффла & непоследовательности Теггаца инвентаризация просто остановилась. Я довольно грубо стукнул их головами друг о друга, потом почувствовал себя подлецом & присоединился к их усилиям, думая, что это не займет много времени.

Мы закончили ближе к рассвету. Бедняге Теггацу пришлось сразу приступить к своему утреннему ритуалу — растопке плиты на камбузе. Мы с Драффлом наблюдали за ним, слишком уставшие, чтобы уползти. Затем наш любимый кок достал кувшин хорошего рома из какого-то закутка на камбузе & налил каждому из нас по глотку.

Глаза Драффла увлажнились:

— Это прекрасный нектар, Теггац. О, ради всего самого сладкого в жизни! Вы никогда не пробовали островной мед? Такая нежная душа, как я, могла бы убить за него, умереть за него.

— Давайте не будем говорить о смерти, — сказал я.

Мы сели на пол & немного поговорили — вернее, разговаривали мы с Драффлом, а Теггац произносил свои обычные реплики & междометия. Но от рома у него развязался язык (ему следовало бы пить почаще), &, когда я заговорил о бандах, он покачал головой.

— Разве вам не любопытно? — спросил он.

— Ну, Рекстам, я не думаю о себе как о любопытном человеке.

— А почему они не вербуют? А, а? — Он ткнул меня в грудь. — Банды. Они не вербуют. Почему нет, почему нет?

— Но, конечно, они вербуют, — сказал я.

Теггац покачал головой:

— Не всерьез. Не то что в Этерхорде.

— Он прав, — сказал Драффл. — Здесь много страх-разговоров. Но в столице, Питфайр! Скажи нет, & будет рез-рез, все-его-интимные-части-в-суп.

Я выпил, размышляя над этим вопросом. В их словах был смысл. Почти сорок процентов наших парней сохраняли нейтралитет, не входя ни в одну из банд. На верфях такая ситуация не продержалась бы & недели. Приглашения присоединиться на самом деле не были приглашениями: это были приказы. Тех, кто сказал отвали, обнаруживали плавающими в болотах, если вообще обнаруживали.

Почему банды отнеслись к этому так легко? Чем больше я думал об этом, тем более странным это казалось.

— Лады, вы поставили меня в тупик, — наконец сказал я. — Объясните, если сможете.

Теггац печально потер свой фартук: он не мог объяснить. Но в пьяных глазах мистера Драффла блеснул огонек. Он поманил меня ближе. Он подмигнул.

— Я провел исследование.

— И теперь знаешь?

Он гордо кивнул:

— Хочешь, поделюсь с тобой?

К счастью, он не стал дожидаться ответа:

— Послушай, Графф: на большинстве кораблей у вас есть Плаппы или Бернскоувы — но только парни, только члены банд. Сами короли бандитов никогда ни с кем не подписывали контракт. Они сидели дома в Этерхорде, замышляя убить друг друга, становясь богаче с каждым годом. И им было наплевать, что должны сделать их парни, чтобы привлечь новых рекрутов. Но на этот раз Роуз изменил правила игры. Он заставил твоего императора лично посадить Круно & Дариуса на борт. Я тебя спрашиваю, это было легко?

— Ба-ха, — сказал Теггац.

— Маловероятно, — сказал я.

— Вероятно! — сказал Драффл. — Это было чертовски трудно, & ты это знаешь! Но Роуз справился с этим, & что теперь мы имеем? — Он поднял оба указательных пальца. — Равновесие. Порядок. И если кто-то из них слишком сильно попытается нарушить равновесие, Роуз сможет сделать то, что не удавалось ни одному другому капитану.

Он загнул один палец.

— Убить его? — сказал я в ужасе. — Убить главаря банды?

— Кто его остановит?

— Но, мой дорогой Драффл, это разрушит весь порядок! Босс или не босс, банда взорвется!

— БУМ! — закричал Теггац, размахивая руками & расплескивая драгоценный ром.

— Бум, верно, — сказал мистер Драффл, — но бум не поможет мертвецу. Ставлю на кон бутылку, Роуз предупредил каждую банду не использовать свои старые, кровавые методы для увеличения численности — не раскачивать лодку, понимаете? И если кто-то из них все равно попытается — что ж, наш капитан знает, что делать.

Драффл откинулся на спинку стула & выпил. В его «исследовании» больше ничего не было, но он высказал свою точку зрения. Банды на самом деле были слабее со своими боссами на борту. Если & был кто-то, кого бандиты боялись больше, чем капитана корабля, так это их боссы. На этот раз боссов потащили за собой — & именно они должны были бояться.

Теггац в своей запинающейся манере поставил точку в дискуссии:

— Плапп, Бернскоув — разве плохо иметь их на борту? Очень плохо! Мерзкий, противный, вымой руки. Хуже может быть только одно.

— И что это, мистер Теггац?

— Не иметь их, — сказал он.

Четверг, 14 халара 942.

Пятно смущения & растерянности. Женщина-длому, которая в тот день выплевывала семечки, поймала мой взгляд на себе. Она стояла на коленях перед ведром, мо́я лицо & руки. Я думаю, что именно то, как ее перепончатые руки держали губку, заставило меня вытаращиться. Хотя, я уверен, не осознавал, что делаю, пока эти хитрые серебристые глаза не поймали мои собственные & на мгновение, словно хищник, не удержали меня. Я отвернулся, покраснев, а она пробормотала что-то едкое, что рассмешило ее приятеля длому. Их глаза тоже следили за мной, пока я не придумал причину быстро пройти посередине корабля. Она прелестна. И отвратительна. Черная кожа, серебристые волосы & яркие глаза, в которых ничего нельзя прочесть.

Пятница, 15 халара 942.

Из двух главарей банд Дариус Плапп в целом проявил себя как самый глупый (замечательное достижение). В баре в Этерхорде я наблюдал, как он бросил толстый кошелек перед потрясающей зеленоглазой девушкой, одиноко сидевшей за столиком на двоих.

— Это треклятое преступление, любовь моя, — сказал он, — такой персик, как ты, сидит там, всеми забытый. А теперь возьми это золото & поднимайся наверх. Я пощекочу твое сладкое местечко. Возможно, это даже немного тебя рассмешит.

В комнате внезапно воцарилась тишина. Плапп продолжал коситься на нее, как кот, наблюдающий за птицей. Наконец девушка взяла его золото, глядя на него с недоверием. А потом он узнал, почему она была «всеми забытая», когда сержант Дрелларек («Горлорез») вернулся из уборной. Уход Плаппа был настолько быстрым, что казался почти волшебным трюком. Я думаю, он рассмешил ее больше, чем рассчитывал.

Да, не титан интеллекта. Однако в последнее время Круно Бернскоув борется с ним за корону самого тупоголового. Сегодня вечером он & двое его тяжеловесов поймали матроса-Плаппа на трапе № 4. Пока головорезы высматривали офицеров вверху & внизу, Круно прижал парня к стене & небрежно приставил нож к его горлу. Он хотел знать, что будет делать Дариус Плапп, когда мы благополучно пересечем Неллурок & вернемся на север. Намеревается ли Плапп сотрудничать с Роузом & Сандором Оттом, несмотря на то, что они везут нас в Гуришал с миссией, из которой нет возврата? Или, может быть, он считает, что кто-то другой, не Роуз, лучше подойдет для того, чтобы встать за руль?

У меня есть информация из надежных источников: Круно Бернскоув хотел знать, не замышляет ли его соперник мятеж. Но неужели он действительно воображал, что получит ответ? Конечно, парень клялся вдоль & поперек, что ничего не знает. Бернскоув сильнее прижал нож к его плоти.

— Я знаю, что приближается развязка, пацан. Более того, Дариус знает, что я знаю. Он ожидает, что рано или поздно кто-нибудь прольет соус, понимаешь? Заговорив сейчас, ты просто оправдаешь его ожидания.

Бесполезно: у Плаппа не было соуса, который можно было бы пролить. Его сопротивление, должно быть, разозлило Бернскоува.

— Ты думаешь, я просто дурачусь? — сказал он. — Ты думаешь, я дважды подумаю, прежде чем выпотрошить тебя, как рыбу? Не разбрасывайся своей жизнью понапрасну, парень. Ничто из того, что мог бы сделать с тобой старый Дариус, не сравнится с тем, чем ты рискуешь здесь & сейчас.

В этот момент его головорез на нижней лестнице свистнул, что означало «приближается офицер». Круно убрал нож в ножны, но на прощание нанес парню удар в живот, от которого тот скорчился на лестнице.

— Знаете, что я думаю, ребята? — сказал он, когда они поспешили прочь. — Я думаю, что если эти Плаппы & дальше будут превращаться в обезьян, нам придется посадить этих ублюдков на цепь & держать их как домашних животных!

Второе предупреждение, от его человека сверху, пришло слишком поздно. Бернскоув завернул за угол, смеясь над собственной остротой. Там, скрестив руки на груди, стоял капитан Роуз. Мгновение никто не двигался, & в наступившей тишине Роуз услышал хриплое дыхание раненого.

Бернскоув ничуть не меньше капитана & на десять лет моложе, но это не помешало Роузу с ревом сбежать по лестнице & броситься на него. Главарь банды должен был предпринять какие-то решительные действия: скажем, сбежать как трус или бороться за свою жизнь. Я полагаю, он не сделал ни того, ни другого, потому что, когда я появился несколько мгновений спустя (я & был «приближающимся снизу офицером»), капитан избивал его кулаками, как деревянными молотками, удары отбрасывали Бернскоува к стене с такой силой, что он снова падал вперед, подвергаясь следующему наказанию, & следующему за ним. В отчаянии Бернскоув снова вытащил свой нож. Увидев это, Роуз испытал новый приступ ярости. Большинство мужчин (чисто инстинктивно) держатся на расстоянии от ножа. Роуз же просто выбил его из руки Бернскоува. Затем он схватил бандита за предплечье между запястьем & локтем & сломал руку, как палку, через колено.

Бернскоув потерял сознание. Один из его подчиненных уже сбежал; другого вырвало на лестнице. Я был близок к тому, чтобы сделать то же самое: предплечье Бернскоува стояло под прямым углом к оставшейся части руки, из разорванной кожи непристойно торчала кость.

Все еще ругаясь, как волпек, Роуз вытащил Круно за волосы на нижнюю палубу & приказал турахам бросить «эту никчемную тушу» на гауптвахту. Именно там Чедфеллоу выпрямил & наложил шину на руку, именно там Круно & остается. Это первый случай, когда главарю банды причинили вред или посадили в тюрьму с начала путешествия (за исключением икшелей, которые благоразумно заперли их вместе), & это глубокое унижение для Бернскоув Бойс. Я полагаю, именно поэтому Роуз & напал на этого бандита. Он, Отт & Хаддисмал — единственные люди на борту, которых боятся главари банд. И разрази меня гром, если «исследование» Драффла не оказалось правдой. Каким бы изувеченным ни был Круно Бернскоув, он все еще жив. Он здесь в ловушке, между ним & сотней копий турахов нет ничего, кроме тонких дверей каюты. Он не может действовать против капитана, как & Дариус Плапп. Пока главари банд живы, Роузу нечего бояться банд.

Воскресенье, 17 халара 942.

Фелтруп был ранен. Это легкое ранение в ляжку, & он, безусловно, будет жить; он уже ковыляет по каюте, напоминая всем нам, что ему приходилось переживать & худшее. Намного тревожнее то, что на него напали икшели. Они спрятались внутри пушки на нижней орудийной палубе. Когда Фелтруп проходил мимо этим вечером, они спрыгнули вниз, придавив Фелтрупа к палубе & прижав его своими мечами.

— Кому ты сообщил о нашем местонахождении, паразит? — закричали они. — Говори быстро или умрешь на наших клинках!

Первой реакцией Фелтрупа было прикрыть глаза лапами и умолять мужчин уйти. «Вы в ужасной опасности, — сказал он. — Поверьте мне, убегайте!» Когда эта тактика потерпела неудачу, он начал дико болтать о разнице между рассказом & намеком. Они все еще давили на него, опираясь на свои мечи.

Затем Фелтруп объявил, что он пришел к выводу: время эфемерно & никто не может предсказать, какую форму примет завтрашний день, или даже форму, которую кто-то примет завтра:

— Я имею в виду не только физическое тело (не забудьте урок гусеницы) но также & ценности, которые определяют нас, идеи, которые переживут нас, философии, которые передаются, как зародыш, от одного разума к другому, разве вы так не думаете? Я случайно прочитал, что философ, который первым утверждал, что моральные убеждения являются сигнатурой души, также призывал прекратить преследование икшель & перейти на вегетарианскую диету, хотя на самом деле он попросил свинину в ночь своей казни, но вынужден был довольствоваться бараньими отбивными, потому что некий паразит уничтожил местных свиней.

И тут один из икшелей ткнул Крысси копьем в ляжку, просто чтобы заставить его заткнуться.

Вот тогда-то Снирага & набросилась. Огромное рыжее существо следовало за Фелтрупом на некотором расстоянии, то появляясь, то исчезая в тени, как это делают кошки. Леди Оггоск назначила ее опекуншей Фелтрупа, & она никогда не уклоняется от этой обязанности. Но Фелтруп тоже высказывал свои пожелания на протяжении многих недель, разговаривая с рыжей кошкой, ругая ее, умоляя быть «мирной & любящей». Чудо, что Снирага не сошла с ума, пытаясь решить квадратуру круга. К счастью для Крысси, его просьба лишь задержала ее, хотя & достаточно надолго.

Атака была смертельно точной. Икшель, который воспользовался своим копьем, был укушен в голову & шею & сразу умер. Другой храбро попытался ударить ее. Он был в два раза лучшим бойцом, чем его сородич, но все равно Снирага зацепила его когтем и подбросила высоко в воздух. Падая, он принял боевую стойку, но она перевернулась на спину & на этот раз встретила его четырьмя лапами & сильно покалечила. Ему с трудом удалось вырваться из ее хватки. Затем он, должно быть, понял, что его родич мертв, потому что начал стремительно отступать. Снирага не стала его преследовать — она присела &, шипя рядом с Фелтрупом, стала высматривать новых врагов.

Враги не появились, зато появилась Марила. Она ждала Фелтрупа, не дождалась & вышла, чтобы его поискать. Она бросила один взгляд на Крысси, кошку & тело икшеля & закричала. Фелтруп завизжал, что она должна поторопиться & спрятать труп, но было слишком поздно. Снирага, зная, что на время с ее опекой покончено, схватила икшеля зубами & убежала.

Что она будет делать с телом? Доставит его Оггоск? Сожрет? Поиграет с ним немного & оставит останки на виду? Если произойдет последнее, на «Чатранде» поселится новый страх, и нас с Марилой будут жестоко допрашивать, возможно, сам Отт.

Что касается Фелтрупа, то он пообещал нам, что не выйдет из каюты.

— Они собирались убить меня, как только я выполню их требования, — сказал он, — & потом они попытались бы убить тех, кого я назвал, — убить вас, мистер Фиффенгурт, & дорогую Марилу, хотя она будущая мать! Такие ужасные, такие подлые! И мы даже не знаем, что они будут делать, когда мы доберемся до Стат-Балфира.

— Ты очень храбрый, Крысси, — сказал я. — Настолько храбрый, что отправился к ним, в их крепость, с мирной миссией.

Он озадаченно уставился на меня из своей маленькой корзинки.

— Они никогда мне не верили, — сказал он. — Все, чего я когда-либо хотел, — это хорошей беседы.

Глава 12. ПРОВЕРКА ЛОЯЛЬНОСТИ

15 модобрина 941

Эберзам Исик проснулся от смеха ведьмы. Она была в соседней каюте, каюте Грегори, как и сам Грегори. Исик отчетливо слышал их; внутренние стенки «Танцора» были такими же хлипкими, как и весь остальной корабль.

Сумерки, залив плоский и неподвижный. Они стояли в штиле у Призрачного Побережья; последний этап их путешествия к Императрице должен был произойти в темноте. Исик следовал старому правилу Службы: Когда перед вами нет задачи, ваша задача — спать. Он был чемпионом по дремоте еще со времен смолбоя; он мог проспать все боевые учения. Так почему же смех Сутинии Паткендл так легко разбудил его, прорезав сон, как нож прорезает муслин? Она смеялась над рассказом своего мужа, что-то о собаке и молочнице. У постели Исика пес из Симджаллы издал низкое обиженное рычание:

— Ты это слышал? «Ленивая дворняжка», на самом деле! Ленивые представления обо всем собачьем, скорее.

Сутиния снова рассмеялась, и Исик испытал приступ нелепой ревности. Они звучали очень похоже на супружескую пару, бывшую пару. И теперь они, очевидно, удалились в крошечную каюту капитана, чтобы дождаться наступления темноты.

Пес уставился в ту сторону, откуда доносились голоса:

— Каждый раз, когда он говорит о ком-то низком или презренном, «Собака!» или «Этот вонючий пес!» Что ж, ты и сам не розовый сад, капитан. От тебя пахнет старыми носками, дохлой рыбой и детскими пеленками, засунутыми в мешок.

— Он не имел в виду тебя, — сказала птичка-портной, стоя в открытом иллюминаторе. — На самом деле, я думаю, ты ему нравишься. Он просиял, когда ты сказал ему, что хочешь подняться на борт. Только не жди от него слишком многого. Он не такой образованный человек, как наш друг Исик.

Пес почесал за ухом:

— Если он еще раз скажет «ленивая дворняжка», я дам ему полный рот образования.

Исик сел и нащупал ботинки.

— Пес, — тихо сказал он, — ты знаешь человеческую натуру и то, как выжить на людских улицах. Это прекрасное знание, и, безусловно, заработанное тяжелым трудом. Но ты ничего не знаешь о жизни на море. Здесь есть кодекс, которого мы должны придерживаться, потому что он определяет наше собственное выживание. Уважай капитана, даже капитана, которого ты ненавидишь, и никогда не говори праздно о восстании. Не будет праздным этот день, если тебя когда-нибудь заставят ответить за такие слова. Теперь давайте выйдем на палубу.

На верхней палубе ничего не изменилось за исключением света, который быстро угасал. Клипер был окружен, как и прежде, туманом: большими пластами белого тумана, местами настолько плотных, что походили на занавес, никто ничего не мог разглядеть. Они были знамениты, эти туманы Призрачного Побережья: бродячие туманы, так Грегори их называл. И, действительно, казалось, они бродят в этой части залива, как стада овец, независимо от ветров и друг друга, капризно скрывая или открывая окрестности.

Хорошо еще, что они бросили якорь в шести милях от берега. Потому что, когда туманы действительно расступались, можно было мельком увидеть обширное кладбище между «Танцором» и берегом. Люди гибли здесь в неисчислимом количестве — на зазубренных рифах, зыбучих песчаных отмелях, бесчисленных скалистых островках, которые внезапно вырисовывались из туманов. Слухов было много, и они были фантастическими: приливы, настолько сильные, что могли сорвать корабль с цепей. Черная плесень на водорослях, превращающая плоть в серую слизь, которая отслаивается от костей. И море-мурты, естественно, направляющие все эти бедствия и многие другие.

Он посмотрел вниз, на серо-зеленые воды. Море-мурты, прямо под ними? Полудухи, элементали, обитатели глубин? Могли ли они оказать ту «помощь», о которой говорила Таша, когда Пазел и другие смолбои ныряли в этих водах в поисках Нилстоуна? Были ли они стражами Побережья?

Исик верил в муртов, но только так, как он верил в чудовищных ленивцев и ящериц, чьи скелеты украшали музеи Этерхорда: существ из далекого прошлого, созданий, которые проложили путь человечеству. Да, в Алифросе оставались странные звери; он видел нескольких из них во время Службы, в более отдаленных районах моря. Но здесь, зажатые между империями, так близко к оживленному сердцу мира? Ему не нравилось так думать. Из-за этого цивилизация казалась казалась преходящей, как маскировочная сетка, которая может сползти в любой момент. Но что-то продолжало топить корабли. Нечто большее, чем широкие рифы и плохие моряки.

Он стоял и смотрел на угасающий свет. Время от времени он все еще слышал отдаленный грохот орудий; массированное сражение так или иначе завершилось. Он подумал о тонущих кораблях и смерти, о трупах в воде, об одном или двух беднягах (или десяти, или двадцати), потерявшихся за бортом, все еще дышащих в эту минуту, все еще цепляющихся за обломки своего корабля.

Так знакомо, так постыдно успокаивающе. Война была тем положением дел, которое он понимал, — состоянием, которое ему нравилось, бритвой, которая срезала социальное притворство: скупые слова, деликатные отказы от обещаний, игры в может-быть и поговори-со-мной-завтра. Не в военное время, не для солдат. Ты жил или умирал благодаря своему доброму слову, доверию, которое вызывал у окружающих, благодаря тем чертам характера, которые нелегко подделать.

Но миротворец ли он, по характеру? Когда этот праведный огонь погаснет, станет ли он опустошенным, бесполезным, как старый канонир, из тех, кто уходит на пенсию со слабым зрением, слабым слухом и с большим количеством пальцев, оторванных за эти годы? Перед отплытием «Чатранда» он сказал Таше, что даже старики могут измениться. Что он стал послом и будет работать на благо лучшего Алифроса. Что он раз и навсегда повесил свой меч. Он подчеркнул это, ударив кулаком по столу и покраснев.

— Здесь так мирно, ага?

Боги смерти, рядом стояла лодка! Тонкая, по форме напоминающая стручок фасоли. Каноэ. На борту всего двое мужчин, здоровенные головорезы, ухмыляющиеся, как мальчишки. Они выскользнули из тумана в полной тишине.

— Боцман! — рявкнул Исик.

— Не ори, дядя, — сказал второй мужчина. — Разве капитан Грегори не ясно дал это понять?

Дал, конечно: ни криков, ни каких-либо громких звуков. Вскоре появился сам Грегори, все еще застегивающий рубашку. Вновь прибывшие прикоснулись к своим фуражкам, и Грегори ответил кивком и своей волчьей ухмылкой.

— Вы, негодяи. Еще не сдохли?

— Не можем умереть, пока должны вам сорок сиклей, так, сэр? — сказал мужчина впереди.

— Сорок два, — сказал Грегори. — Процент.

— Что перевозим сегодня, капитан? — спросил другой.

— Товара нет, — сказал Грегори, — но, полагаю, где-то здесь есть для вас посылка. — Он подмигнул им, затем повернулся к Исику. — Собирай свои вещи, старик, и побыстрее. Ты пойдешь с Рыбби и Крабби. — Он указал на мужчин. — Рыбби — это симджанин, спасенный нашим братством от преступного прошлого. Крабби — полудурок из Талтури.

— Это не наши настоящие имена, — сказал симджанин.

— А у вашего пассажира, видите ли, вообще нет имени, так что вы его не спрашивайте, — сказал Грегори. — Продолжайте называть его «дядя», этого хватит. И проследите, чтобы он держался подальше от неприятностей на всем пути до Обители. Ваше слово, джентльмены, если позволите.

Обители? подумал Исик.

Вновь прибывшие с сомнением оглядели его, но дали слово. Затем Грегори улыбнулся и объявил, что «дядя» только что погасил их долг, и мистер Талл вышел вперед с пачкой табака для каждого.

Исик отвернулся и пробормотал на ухо Грегори:

— Неужели мы действительно должны навещать императрицу на полом бревне, как дикари?

— Дикари! — воскликнул Грегори. — Это треклято совершенное слово. Мы полагаемся на невежество арквали, так, ребята? А теперь собирай свои вещи, придурок! Я не буду повторять дважды.

У Исика было немного вещей, которые нужно было собрать. Оружие, данное Оширамом, ботинки и куртка, кошелек с золотом, который, предположительно, был на сорок два сикля легче, чем когда он поднялся на борт. Пес и птица с тревогой наблюдали за ним.

— Я был бы рад вашему обществу, — сказал он им, — но я не знаю, что нас ждет. Если вы пойдете со мной сейчас, у вас может не быть шанса вернуться в Симджу в течение очень долгого времени. Я также не могу быть уверен, что те, кто примет меня, будут — как ты выразился, Трут? — образованными. Возможно, они не знают, как относиться к разбуженным зверям.

Его слова еще больше усугубили их горе.

— Я все равно пойду с тобой, друг Исик, — наконец сказала птица-портной. — Моя безмозглая дорогая забыла меня, как это происходит каждую весну. Пусть вьет гнездо с кем-нибудь другим, с кем-нибудь, более подходящим для супружества. У меня на уме совсем другое.

— А я останусь на «Танцоре», — сказал пес, — если ты попросишь капитана Грязь-Рот вернуть меня в город при первой же возможности. Ведьма сказала достаточно о твоем деле, чтобы мне захотелось помочь. Но Симджалла — это место, которое я знаю. Ее улицы, ее запахи, ее сплетни. Вот где я могу быть вам полезен, если вообще могу.

— Тогда иди, — сказал Исик, почесывая морду псу, — и, смотри, не укуси капитана.

— Ничего не обещаю, — сказал пес.

Снова оказавшись на палубе, Исик столкнулся с огромным унижением, вызванным необходимостью помочь ему забраться в каноэ. Его колено не хотело поддерживать его на веревочной лестнице, и экипажу пришлось импровизировать с перевязью и спустить его вниз вдоль борта «Танцора». Исик знал, что его щеки горят. Он возблагодарил богов за то, что Сутиния осталась внизу, а потом почувствовал себя совершенно опустошенным из-за того, что она осталась. Очевидно, он был недостоин прощания.

Грегори перегнулся через борт, стараясь не улыбаться.

— Ты — сила природы, дядя, — сказал он. — Мы еще встретимся, я в этом уверен.

— На поле боя, — сказал Исик, — если мы проживем так долго. Сегодня я могу только поблагодарить тебя за твои действия. Они были странными, но хорошо выполненными.

Грегори смиренно опустил голову.

— Нужна работа, вызывай флибустьера, — сказал он.

Повинуясь внезапному порыву, Исик бросил кошелек с золотом обратно на палубу «Танцора».

— Возьми все — тебе нужно вновь построить свой дом, — сказал он.

Грегори внезапно огорчился:

— О, что касается этого...

— Он уже взял.

Сутиния была там, она наклонилась, чтобы поднять кошелек с палубы. На ней был морской плащ и головной платок из тонкого черного кружева, и на глазах у изумленного Исика она перекинула одну ногу через поручень. Оседлав его, как жокей, она посмотрела мужу в глаза. Исик знал, что ему следует отвернуться, но не сделал этого. Сутиния облизнула губы.

— Безнадежен, — сказала она.

Капитан ухмыльнулся:

— Мы поняли это давным-давно, верно?

— Не мы, Грегори. Только ты.

— Вот это несправедливо. От женщины в твоем положении.

— Есть только одно положение, которое тебя волнует.

Она наклонилась ближе, полузакрыв глаза, и положила руку ему на грудь. «В следующий раз почисти зубы, дорогая», — сказал Грегори. Сутиния в ярости отвернулась, нащупывая пяткой лестницу.

Они сидели, как груз на дне каноэ, ведьма и адмирал, враги и союзники. Сутиния, сидевшая впереди, пристально смотрела на Крабби, сидевшего на носу. У Исика разболелось колено. Он подумал, не мог бы он попросить ее успокоить его прикосновением, как она сделала в ту ночь, когда они встретились.

Затем он услышал, как она выплевывает ругательства, тихо и ядовито. Возможно, позже, подумал он. Возможно, через неделю.

Молодые люди гребли молча. Они не стремились к берегу, а двигались зигзагами в сгущающейся темноте, словно преследуя какую-то своенравную мысль. Залив по-прежнему был удивительно ровным. Это было очень странно — беззвучно скользить среди окутанных туманом затонувших кораблей, коралловых выступов и гигантских скал, похожих на кулаки. Мужчины не выказывали страха перед остатками кораблей и прокладывали курс так близко от них, что Исик мог бы высунуться и дотронуться до гниющих корпусов.

— Мы не ближе к берегу, чем когда стартовали, — сказала Сутиния, наконец нарушив молчание. — Вы заблудились, или это экскурсия по Призрачному Побережью?

Молодые люди посмотрели друг на друга, внезапно почувствовав себя неловко.

— Мы не заблудились, — сказал симджанин, сидевший на корме. — Просто ждем сигнала.

— Чьего сигнала?

Мужчины беспокойно заерзали на месте.

— Я полагаю, у них есть больше секретов, которые нужно охранять, чем тот, о котором просил Грегори, леди Сутиния, — предположил Исик.

— Какой ты пронзительно умный.

У нее был талант завязывать душераздирающие беседы. Они поскользили дальше. Из-за облаков им начал подмигивать полумесяц. Исик сунул руку в карман куртки и почувствовал, как трепещет птичка-портной. Далекие пушки наконец-то перестали греметь.

Они проходили между рифом и черным остовом фрегата Арквала, когда Сутиния внезапно спросила:

— Ты снова начнешь вдыхать смерть-дым?

На носу талтури возился с веслом. Разъяренный Исик вцепился в борта каноэ. Как она посмела? На глазах у незнакомых людей. Если бы она знала, на что было похоже это сражение! Месяцы ужаса, мучительной боли, разум, сжатый в жгут, как хлеб в кулаке. И подумать только, что эта ядовитая ведьма внушила ему какие-то фантазии. Страстные желания. Что он представлял их вместе, когда-нибудь, когда сражение закончится. Он должен сказать ей, чтобы она шла гнить в Ямах.

— Ни один смерть-курильщик никогда не собирается начинать сначала, — сказал он сквозь стиснутые зубы.

— Правильно, дядя! — сказал симджанин. — Но, отвечая на ваш вопрос, леди Сутиния: я не знаю. Я ищу Небесное Древо каждую ночь и посылаю свои молитвы Рину. У меня было два хороших месяца, но вы же знаете, что я и раньше бывал чист достаточно долго.

Исик смущенно уставился в темноту. Ведьма разговаривала не с ним.

— Ты должен оставаться сильным ради своих малышей, — сказала Сутиния наркоману. — Приходи навестить меня в Обители, как ты сделал в прошлом году.

— О, леди...

— Пока не благодари меня; заклинание может не помочь. И точно не поможет, если ты не будешь продолжать бороться. — Теперь она повернулась, стягивая платок с головы, чтобы увидеть симджанина. — Я уверена, ты будешь продолжать бороться. Мы все будем тобой гордиться, и, более того, ты вернешь себе собственную гордость — с процентами, как сказал бы Грегори.

Исику захотелось, чтобы кто-нибудь ударил его по лицу. Он чуть не вызверился на эту прекрасную ведьму. Даже сейчас у нее хватило вежливости не заметить, не высмеять его ошибку; почему он вообразил ее жестокой? Она не была жестокой, она была честной. Такой же прямолинейно честной, как любой воин, любой мужчина.

— Оппо, миледи, — сказал симджанин, его голос был близок к срыву.

Клянусь богами, подумал адмирал, я хочу, чтобы эта женщина была в моей жизни.

Потом он увидел ребенка на рифе.

Это был мальчик, и он сидел на едва возвышавшимся над водой коралле, уставившись на них. Когда накатила следующая волна, он поднялся на ноги. Мальчик был не выше мужского колена. У него были руки и ноги, глаза и пальцы, но ничто не могло быть менее человеческим. В лунном свете его плоть была цвета старого олова. На его лице, так похожем на лицо младенца, красовался рот, полный острых зубов. Конечности мальчика-существа изгибались так, как не могли бы изгибаться ни одни человеческие конечности, как будто они были не сочлененными, а гибкими, как у змей.

Сутиния тихо и испуганно вскрикнула.

— Не волнуйтесь, м’леди, — сказал симджанин, — это тот, кого мы ждали.

— Это мурт! — сказала она.

— Конечно. Море-мурт. Они здесь главные, вы же знаете.

Маленькое существо издало горлом щелкающий звук. Исику показалось, что оно выглядит сердитым, а потом он подумал, что был дураком, даже размышляя о его эмоциях. Внезапно мурт перегнулся в позвоночнике и опрокинулся навзничь, как выдра, в волны.

Сидевший на носу талтури указал пальцем. В пятидесяти ярдах от них, на омываемой волнами палубе фрегата, скорчившись, сидели две фигуры, обхватив колени змеиными руками. Это были старейшины, мужчина и женщина. Сразу за ними Исик увидел, как тонкие руки поднялись, чтобы ухватиться за балки. Молодая мурт-девушка подтянулась рядом с двумя другими. Странная красота, подумал Исик, когда она уставилась на людей широко раскрытыми зелеными глазами.

— Опустите одну руку в воду, — сказал симджанин.

Исик и Сутиния уставились на него, разинув рты.

— Ты, что, совсем спятил? — спросил адмирал.

— Нет, дядя, так надо, — сказал другой, опуская руку. — Сделайте это быстро, иначе они не выпустят нас на берег.

Сутиния в ужасе отпрянула:

— Вот из-за чего Грегори дразнил меня. Джатод, я ненавижу этого мужчину! Неудивительно, что его здесь нет.

Двое старших муртов соскользнули обратно в воду и исчезли, но молодая девушка осталась, печально наблюдая за ними. Исик пробормотал проклятие, затем опустил руку в воду.

— Давайте, Сутиния, — сказал он.

— Ты не знаешь этих существ, — сказала она. — Ты никогда не пересекал Правящее Море. Это раса осиротевших духов. Они пасынки Богов.

— Они привередливые, — сказал талтури. — Суньте руку в воду, леди. Нам больше некуда идти, если только мы не отправимся на веслах в море.

Исик наклонился вперед и коснулся ее плеча свободной рукой. Она напряглась, но не отстранилась, и опустила руку в Залив.

Они вчетвером сидели там, неловко балансируя, а каноэ подпрыгивало, как пробка. Сутиния дрожала. Исик почувствовал себя дураком. Неужели император Магад должен нас бояться? Что именно мы можем ему сделать?

Некоторое время ничего не происходило: одинокая мурт-девушка смотрела на воду. Затем пришло оно: прикосновение, холодное, потустороннее и наэлектризованное. Маленькие руки сжали его ладонь и поворачивали ее, чувствуя сквозь плоть распухшие костяшки пальцев. Сутиния подпрыгнула; они тоже прикоснулись к ней. Она начала дрожать, и Исик крепче сжал ее плечо. Что, Питфайр, случилось с ней на Неллуроке?

Руки мурта отдернулись.

— Готово! — сказал симджанин. Сутиния выдернула руку из воды и съежилась. — Не бойтесь, леди С, это все, что от нас требуется. Это немного похоже на то, как расписываться в получении жалованья, говорит капитан Грегори, или просить разрешения подняться на борт судна. И прелесть этого в том, что мурты никому не позволяют пересекать свою территорию, кроме нас, флибустьеров. Капитан Грегори заключил сделку, старый хитрец... ух!

Мурт-мужчина всплыл, как тюлень, прямо рядом с Сутинией. Ведьма не вскрикнула, но отшатнулась и едва не опрокинула каноэ. Мурт оскалил зубы. У него была белоснежная борода и серьезные глаза, одежду на плечах украшали ракушки.

Сутиния все еще размахивала руками. Исик заключил ее в объятия. «Успокойтесь! Он не нападает!» Но даже контрабандисты были ошеломлены; это не было частью обычной процедуры. Мурт положил сверкающую от воды руку на планшир и заговорил.

Все вздрогнули. Голос был наполовину деревянной трещоткой, наполовину визжащим альбатросом. Мурт выжидающе смотрел на Сутинию, но перепуганная ведьма только покачала головой. Нахмурившись, мурт поднял палец, указывая на небо.

— Пааа. — Рот и шея существа напряглись от усилия. Звуки, которые он издавал, теперь отдаленно напоминали человеческие и исходили из глубины его желудка. — ...п-нааааааа...

— Повернуть? — прошептал симджанин.

— Паааааах. Паааааааах риипестрееееее. — Мурт поднял палец повыше, все еще глядя на Сутинию.

— Плохо, что? — спросил талтури.

— Тыыыыыыы... помооооо... мыыыыы... помооооо... илииии всеееее м-м-мыыыыыррр...

— Мур?..

— Му-муррррррррррррд.

— Мурт? Море-мурт?

— Муррррррд! Мууурррррррррррррррд!

— Мертвы, — сказал Исик.

Море-мурт указал на него. Затем он направил палец на себя, на остальных в каноэ и, наконец, описал рукой широкую, охватывающую все вокруг дугу.

— Все, — сказала Сутиния. — Все убиты вместе чем-то, упавшим с неба.

Существо кивнуло. «Тыыыыыыы... помооооо», — повторило оно, и на этот раз слова прозвучали как мольба. Потом оно погрузилось в воду, и больше они его не видели. Но когда они отчалили, юная мурт-девушка все еще сидела, наблюдая за ними с места крушения, и теперь Исику показалось, что ее зеленые глаза наполнены печалью.

Исик хлопнул себя по лбу, на пальцах осталась кровь. Крабовые Болота. Таинственная адская дыра, неисследованная военно-морским флотом Арквала, скрытая за смерть-ловушкой Призрачного Побережья. Исик представлял себе краткое путешествие с течением прилива, затем укрытое на глубоководье судно с императрицей в каюте, окруженной охраной из толяссцев. Но когда они плыли по зыби среди камышей и черных деревьев, симджанин небрежно заметил, что они прибудут вовремя, к ужину.

— Никто же не ужинает так поздно, верно? — спросил Исик.

Мужчина в замешательстве оглянулся на него. Затем он улыбнулся:

— Я имел в виду завтрашний ужин, дядя. И это если мы поторопимся и не будет шквала.

Исик испугался, что это будет мучительное путешествие. Его колено горело, он не мог его разогнуть, ночь была холодной, и ему нечем было занять руки. Но все обернулось гораздо лучше, чем он ожидал. Каноэ уже произвело на него впечатление среди кораллов и затонувших кораблей; здесь, в Болотах, оно стало подлинным откровением. Оно разрезало воду, как нож, поворачивало, как рыбы-ласточки, скользило по мелководью там, где весельная лодка села бы на мель. И когда поток сузился и их нашли насекомые, двое мужчин потребовали, чтобы пассажиры легли плашмя. Благословенное облегчение! Наконец-то его нога выпрямилась! Он передал птицу-портного симджанину; Трут любил любого человека, который, подобно «другу Исику», сражался со смерть-дымом. Затем молодые люди приступили к действиям: они перераспределили груз, натянули на верх каноэ что-то вроде марли и закрепили ее с обоих концов, оставив себя незащищенными, но защитив Исика и Сутинию от насекомых или их основной массы.

Назвать это недостойным было бы преуменьшением: Исику пришлось уткнуться лицом во влажное и грязное дно каноэ. Сутиния лежала к нему спиной. Когда он перевернулся и случайно задел ее ногу, она лягнулась.

— Держись от меня подальше, ты, старая вонючая ящерица!

— Мадам Сутиния!

— Лучше поспи! Эта ночь будет достаточно отвратительной и без всего этого!

Исик чуть не рассмеялся. О сне не могло быть и речи. Его опьяненный разум скакал галопом. Они, вероятно, уже прошли миль десять и с такой скоростью преодолеют еще пятьдесят или шестьдесят. Шестьдесят миль в глубь Болот! Это означало, что императрица не недооценивала угрозу, исходящую от Сандора Отта. Это означало, что она имела некоторое представление о том, что нужно, чтобы остаться в живых.

— Он посещает шлюх, — сказала Сутиния ни с того ни с сего.

Исик издал звук вежливого удивления.

— Сейчас он почти не утруждает себя тем, чтобы это скрывать. Может быть, это лучше, чем ожидать, что я ничего не скажу, притворюсь, что не замечаю того, что он делает. И все же я его ненавижу. Я его ненавижу с того самого дня, как мы поженились.

Сердце Исика бешено колотилось. Он сказал:

— То, что я увидел, не было похоже на ненависть.

— Он развратник и свинья, — сказала Сутиния. — Но ты должен признать, что это уже кое-что — заключить мир с море-муртами, пользоваться их защитой, добиться свободы передвижения по этой стране озер и болот.

— Он заключил мир? Грегори, лично?

— От имени своих любимых флибустьеров, конечно. Понемногу, год за годом. Он вел себя как ребенок, но каким-то образом это сработало. Он разбрасывал среди обломков кораблей мешки с золотом, стеклянные украшения и бусы. Он приближал лицо к воде и кричал: «Подарки для людоедов! Давайте, поиграем в маскарад! Никто из нас не будет смеяться. И мы не воры, не колонисты и даже не рыбаки. Мы такие же сироты, как и вы». И он прошел пешком, Эберзам — пешком от мыса Користел, тринадцать дней вверх по берегу, а потом просто сидел на мелководье, окликал муртов и пел им.

— Пел?

— Песни о любви, хвалебные песни, застольные песни, и он говорил, насколько больше уважает их, чем людей. Первые четыре года он даже не видел ни одного из них. И если они и слышали его, то, конечно, не поняли. Они не говорили ни единого вонючего слова ни на одном человеческом языке.

— Но сейчас говорят?

— Грегори их научил. Этот человек научил говорить на арквали вонючих море-муртов.

— Она ненадолго замолчала, затем добавила:

— Я никогда ему не верила, до сегодняшнего вечера. Я думала, вся эта история с море-муртами — очередная ложь, которую он придумал, потому что знает, что я их боюсь. Чтобы я держалась подальше отсюда, подальше от его настоящей семьи здесь, в Болотах.

— Но отчего такой необычайный страх? — спросил Исик. — Мужество исходит от вас, как жар от костра.

— Очень мило. Я скажу тебе, отчего. Это было во время нашего перехода через Неллурок, двадцать лет назад. Однажды холодной ночью мы лежали в штиле, и они окружили нас, поднялись на борт, и все наши лампы погасли одновременно. Они молча ходили среди нас, осматривая, прикасаясь к нашей одежде и лицам, и никто на палубе не проронил ни слова. И среди них был лорд, очень древний мурт. Когда луна выплыла из-за облаков, я обнаружила, что он пристально смотрит на меня. Он проковылял ко мне, дотронулся до моей руки, и я почувствовала ожог. Затем все они соскользнули обратно в море.

— Сильный ожог?

— Вовсе нет, — сказала Сутиния. — Но когда мы снова зажгли лампы, я увидел, что на моей ладони появились едва заметные линии. Символы. Они уже выцветали, поэтому я переписала их на бумагу, прежде чем они исчезли. И годы спустя Грегори показал их этим муртам здесь, на Призрачном Побережье.

К почти невыносимой радости Исика, Сутиния потянулась назад и крепко сжала его руку в своей.

— Как выяснилось, я немного исказила слова, — сказала она, — но мурты догадались об их значении. Похоже, они имели в виду: «Этот снизойдет к нам и останется».

— О, чушь собачья, — сказал Исик.

— Да, верно. Это то, что почти все говорят об их треклятом существовании. Но Грегори… он ухмыльнулся, когда принес мне перевод. Я уже говорила тебе — я думала, что он лжет, просто пытается меня напугать. Он любит мои слабости, этот пес.

— Вы действительно его ненавидите?

— Я ненавижу бо́льшую часть мужчин, бо́льшую часть времени. Когда я мечтаю о лучшем мире, в нем нет места для вас. Ужасная неразбериха, которую вы во всем устраиваете, войны.

— Я родился на войне, — сказал Исик. — Я мог бы уйти из Службы, притворившись, что Арквалу не угрожало уничтожение. Но это не привело бы к исчезновению угрозы.

Впервые он услышал веселье в ее голосе:

— Ушел бы, как я? Грегори сказал тебе, верно? Как он очаровал меня, прямо в своей спальне? Как я бросила магию, чтобы быть с ним?

— Он намекнул, — сказал Исик.

— Что ж, это правда: у тебя может быть магия, или жизнь и семья. Не оба, никогда и то, и другое. Но также верно и то, что, если бы я не ушла из магии, Арунис нашел бы меня и убил, как он сделал почти со всеми нами. Поэтому я сожгла свои заклинание-свитки, вылила свои зелья в море. И мне удалось стать матерью и женой. То есть до тех пор, пока в Ормаэле не появился некий доктор.

Исик спрашивал себя, упомянет ли она когда-нибудь о докторе.

— Чедфеллоу почитает вас больше всех женщин в Алифросе, — услышал он свой голос.

— Мы были любовниками много лет, — сказала она. — Пазел всегда рассказывает о том дне, когда Грегори нас познакомил. Но это произошло только потому, что Игнус наконец-то подружился с Грегори, встретив его на набережной. К тому времени, кредек, я была с ним почти семь лет. Я пыталась бросить его, и не один раз. Я могла бы убить его за то, что он так подошел к Грегори.

— Почему он это сделал?

— А ты как думаешь, почему? Чтобы он мог переступить мой порог. Я никогда не водила Игнуса по Орч'дьюри. Я не хотела, чтобы дети знали о нем, хотя Неда подозревала, что у меня кто-то есть. Ты же знаешь, многие жены моряков так делают.

— Ты не можешь говорить это всерьез.

— Давай, смейся, но Неда была в ярости; она хотела моей смерти. — Сутиния помолчала. — А потом появился Пазел. Он боготворил Грегори, человека, который подбрасывал его в воздух, когда он возвращался домой, который разбрасывался золотом, как султан; человека, который был капитаном корабля. Конечно, Грегори забывал о нем, как только выходил за дверь, но я не могла сказать этого Пазелу. Так же, как я не мог сказать ему, кто был его настоящим отцом.

— Чедфеллоу.

— И что, если бы он узнал? — вызывающе спросила Сутиния. — Он бы только начал сомневаться в любви Грегори к нему, а Рин знает, что для сомнений были причины. Он бы узнал, что Неда была всего лишь его сводной сестрой. И Игнус — его могли отозвать в Этерхорд в любой момент. Он угрожал, что будет уходить достаточно часто. Чтобы умыть руки от всей «грязной главы Ормаэла в моей жизни», как он выразился. Чтобы вернуться к чему-то знакомому и безопасному.

Сутиния глубоко вздохнула:

— Я тоже боролась за нормальную жизнь. Для Пазела, Неды, себя. Я должна была знать, что жизнь развалится у меня в руках.

— Из-за меня, — сказал Исик угрюмо. Затем, поправляя себя: — Из-за вторжения.

— И еще потому, что на самом деле передо мной никогда не стоял выбор. В глубине души я все еще была магом.

— А теперь?

— Теперь речь идет не только о моей душе. Теперь магия для меня — все. Вероятно, я никогда не стану великим магом. Но, пока продолжается эта борьба, я не могу быть никем другим. Сегодня вечером на «Танцоре» я попрощалась с Грегори. Это был первый раз, когда я прикоснулась к нему за многие годы. И последний.

Она убрала руку, и они оба лежали неподвижно и безмолвно. Наконец-то между ними установилось полное взаимопонимание. Он не мог спорить с ней, не мог сказать ей, что она убивает его своей красотой, своим потоком простого доверия. Он не будет болтать, не будет говорить о ее честности или своем изумлении при виде ее честности; за все годы, проведенные с Сирарис, он так и не смог заметить ложь, отсутствие честности. Они никогда не будут любовниками, эта мечта исчезла. Но пока он лежал там, он с благоговейным трепетом почувствовал, что рядом с ним появилось новое существо, возможно, сестра, хотя она и приехала с другого конца света.

— Наши дети, — наконец сказал он, — моя дочь, ваш сын...

— Да, — сказала ведьма, — разве это не странно, в высшей степени странно?

Двадцать часов спустя симджанин легонько ткнул его носком ботинка в ребра.

— Просыпайся, дядя, — сказал он.

Исик неуклюже поднялся, моргая. Солнце снова клонилось к закату, но теперь оно садилось над обширным озером, усеянным зелеными кочками и стаями водоплавающих птиц — Болота окаймляли озеро со всех сторон.

В центре озера находилось огромное здание, целиком сложенное из бревен. Сначала Исику показалось, что оно стоит на гигантских сваях. Но нет, оно было на плаву, на нескольких соединенных вместе баржах. Квадратное и простое, четырехэтажное, с рядами окон на двух верхних этажах. Оно напомнило Исику какой-нибудь склад в Этерхорде, дополненный смотровыми башнями по углам, с помощью которых начальство могло бы следить за грузчиками. Множество судов — парусники, весельные лодки, баржи с шестами, каноэ — сновали вокруг него; другие были разбросаны по озеру.

Сутиния стояла на коленях; ветер трепал ее соболиные волосы.

— Обитель, — сказала она. — Для меня прошло уже два года.

— Как вам удалось побывать там, ни разу не увидев мурта? — спросил Исик.

Она улыбнулась.

— К этому озеру ведет много тропинок, — сказала она, — хотя найти их нелегко. Я приезжала сюда из Трот Чересте еще до того, как родились мои дети.

— Э... отшельница здесь уже жила?

Сутиния приподняла бровь:

— Мы привезли сюда Отшельницу, Грегори и я. Это было четырнадцать лет назад.

Когда они подошли ближе, Исик заметил блеск стекла на одной из башен. Линза подзорной трубы. Кто-то внимательно на нас смотрит.

Они завернули за угол. На западной стороне огромного сооружения возвышались широкие ворота, на их железных зубцах отражались последние лучи вечернего солнца.

— Я слышу музыку! — сказала птичка-портной. — Она доносится из-за той арки!

Теперь Исик увидел, что сооружение было открыто в центре: баржи образовывали большой плавучий квадрат, похожий на виллу с водяным внутренним двором. Они приблизились к арке. Праздничный шум, пьянящий стук пианино, запах лука и жарящейся рыбы. Они прошли под железными воротами, и талтури сказал:

— Мы дома.

Сладкое Небесное Древо.

Это было все равно что войти в шумный город в базарный день. Внутренние стены были полностью закрыты балконами: четыре, не прерываясь, шли вкруг всего здания и были переполнены людьми всех видов. Конечно, там было много грубоватых на вид мужчин и женщин-флибустьеров, но были и дети, матери с младенцами на бедрах, беззубые старики, перегнувшиеся через перила. Толпа заполняла причалы и привязанные лодки. Там были развешаны веревки со стиркой, поднимались и опускались ведра для воды; приветственно приподнимались кружки, когда узнавали гребцов. Все были бедны, это было несомненно: детская одежда была сшита из аккуратно сшитых тряпок. Но зима подходила к концу, день был ясный, и еды, казалось, было вдоволь.

— Где ты нашел этого рыбоголового? — крикнул дородный мужчина, жующий сосиску и смотрящий на Исика сверху вниз.

— Он друг капитана Грегори, — крикнул талтури. — Будь повежливее, ты! Он здесь для того, чтобы немного успокоиться и расслабиться.

— И, естественно, Грегори послал с ним свою ведьму, — съязвил другой.

Взгляд Сутинии оборвал смех, но даже в ее глазах промелькнула искорка веселья.

— Никто меня никуда не посылает, как ты хорошо знаешь, — сказала она, — но если у старого Лампи остались пирожки с крабами, скажи ему, чтобы он прислал их в наши комнаты вместе с хлебом и элем.

— Много эля, много хлеба! — закричали их проводники. — И сыр, и масло, и мармелад!

Здесь, по-видимому, все было устроено с помощью криков. Гребцы кричали своим возлюбленным; дети выкрикивали вопросы о муртах; старухи кричали Сутинии, жалуясь на зубную боль и подагру. Чистая анархия, подумал адмирал. Маиса никак не может быть здесь.

Когда они причалили, толпа сомкнулась вокруг них, и Исик испугался, что они окажутся в ловушке и будут болтать до рассвета. Но каким-то образом вскоре он оказался в сырой, простой и совершенно восхитительной каюте на восточной стороне сооружения, нарезая хлеб своим кинжалом, в то время как Сутиния мылась в ванной в конце коридора.

Трут поклевал упавшие крошки.

— Хлеб — это хорошо, — сказал он, — но насекомые — еще лучше. Я пойду на крышу и как следует поем.

— Тогда иди, но будь осторожен, — сказал Исик. — Я оставлю окно открытым.

Птица растворилась в ночи. Когда Сутиния вернулась, они набросились на еду и непринужденно заговорили о своих детях. Они даже немного посмеялись — хотя, конечно, это была маска страха. Исик был ошеломлен, когда она сказала ему, что Неда стала сфванцкором. Но Сутиния только пожала плечами.

— В этом есть какой-то смысл. Неда раньше презирала меня за то, что я не определилась. «Ты наполовину маг, наполовину мать. Кто победит, если ты живешь полу-жизнью?» Что ж, она определилась, это точно.

Она посмотрела на него, очень серьезно:

— Ты должен держаться поближе ко мне, Эберзам. Это хорошие люди, в целом. Как другу Грегори, тебе не причинят вреда и не ограбят. Но они дикие и не всегда мудрые. Они попытаются продать тебе десять тысяч вещей и занять денег; они будут предлагать услуги, которые тебе не нужны. Они пошлют в твою спальню девочек, а если ты откажешься — мальчиков. Они попытаются продать тебе смерть-дым.

Он кивнул:

— Я этого ожидал. Но наркотик есть везде, леди Сутиния. Я не смогу его избежать, если только вы не будете держать меня в клетке.

— Обратись ко мне, когда начнется жажда. Возможно, я смогу вовремя остановить тебя.

— Дикий слон не сможет остановить меня, если я когда-нибудь паду так низко, что снова потянусь за смерть-дымом.

— Ты позволишь мне попробовать?

Он сидел, дрожа от воспоминаний о боли.

— Да, — наконец сказал он.

Она улыбнулась и сжала его руку. Затем на ее лице появилось странное выражение.

— В чем дело? — спросил он.

Она моргнула и посмотрела на него:

— На Юге есть такая штука, которая называется нухзат. Своего рода состояние сна, во время которого мы немного теряем рассудок, но обретаем что-то еще — проницательность, второе зрение, другие способности. Немногие люди испытывают нухзат, но со мной это случалось. И даже после того, как я приехала на север, даже после того, как родились Неда и Пазел. Они боялись меня. Это может быть ужасно, этот нухзат. В моем случае обычно так и было.

Но в одном из этих нухзат-видений я увидела этот момент. Странный, суровый человек, бывший враг, наедине со мной в маленькой комнате, ест пирожки с крабами, смеется вместе со мной над нашими детьми. Я знаю, что давно его ненавидела, винила за ход моей жизни в последнее время — по крайней мере, за все то, что пошло не так. И я знала, что всего лишь прошлой ночью я отказалась стать его любовницей.

Исик опустил глаза, заливаясь краской.

— Я также знала, — сказала она, — что мне придется поторопиться, чтобы сказать ему, еще до окончания ужина, что он должен верить в себя как никогда прежде. Что он должен доверять не только своей мудрости и боевым навыкам, но и своему сердцу. Доверяй своему собственному сердцу, Эберзам, помни. Я рада, что память вернулась ко мне вовремя.

— Вовремя для чего?

Она повернулась и посмотрела на дверь. Исик поставил свою тарелку. Послышались шаги, затем громкий, нетерпеливый стук.

Когда Сутиния открыла дверь, Исику на мгновение показалось, что он сошел с ума. Перед ним стоял мужчина чуть старше самого адмирала, с до жути знакомым лицом. За его спиной стояли двое мужчин помоложе с легкими алебардами.

— Оставьте свое оружие, — сказал мужчина постарше. — Вытрите крошки с бороды. Закройте рот. Оставьте шляпу.

Военный.

— Встаньте, вас ждут немедленно. — Мужчина бросил быстрый взгляд на Сутинию. — Он должен пойти один, миссис Паткендл.

Не просто солдат, а солдат Арквала. Дремландский акцент выдавал его с головой.

— Разве я вас не знаю? — спросил Исик.

Мужчина заколебался, сдерживая какую-то реплику.

— Не имеет значения, — наконец сказал он и повернулся.

Исик посмотрел на Сутинию; она кивнула. Поддавшись порыву, он взял ее руку и поцеловал. Затем он последовал за старым солдатом по коридору, охранники шли позади. Они миновали ванну, оживленную кухню, открытые дверные проемы, где играли в карты и боролись, маленькую кабинку, где сидел сапожник, забивающий гвозди в поношенную подошву. Старый солдат при ходьбе слегка покачивался влево, и это тоже было почему-то знакомо. Кто он такой, во имя Девяти Ям?

Наконец они пришли в храм, где несколько старых монахов склонились над вечерней молитвой. Они проскользнули вокруг возвышения в ризницу, и молодой монах встал из-за своего стола и поприветствовал их, улыбаясь. Он закрыл дверь, затем повернулся к тяжелой вешалке с облачениями и раздвинул их, как занавески. За ней была простая деревянная стена, но, когда монах нажал на нее, она подалась внутрь. Старый солдат, не говоря ни слова, шагнул в образовавшуюся щель.

Теперь они поднимались по лестнице, очень узкой и темной. Исик был озадачен тяжелым ковром. Потом он подумал: Чтобы заглушить наши шаги. Хорошо, очень хорошо.

Через три пролета лестница закончилась перед другой дверью, на этот раз с толстой обивкой. Старый солдат отбарабанил серию ударов, и Исик услышал, как двигаются засовы.

Они вошли и оказались в казарме. Сорок солдат в разной форме повернулись и уставились на Исика.

— Это он! — пробормотал кто-то. — Клянусь волосатыми дьяволами внизу, это он!

Исик смотрел на мешанину имперских лиц. Там было несколько людей из Этерхорда и внутреннего Арквала, но гораздо больше жителей Ипулии, Опалта и Внешних Островов. Все на десятки лет моложе его. Было также большое количество толяссцев — их тонкие черты лица ни с чем нельзя было спутать. Все они зачарованно уставились на него.

Старый солдат закрыл дверь.

— Да, — сказал он. — Это адмирал Исик. А теперь перестаньте пялиться, как стая сусликов.

И тогда уже Исик пристально уставился на него. Стая сусликов. Эта фраза наконец-то пробудила его память. Невероятно, но этот старик был его сержантом-инструктором во время его первого плавания. Боги смерти, это было пятьдесят лет назад! Когда Исик был всего лишь мичманом, и ему еще не было восемнадцати.

Когда Маиса еще сидела на троне.

— Бахари! — воскликнул он в изумлении. — Сержант Бахари! Вы отправились с ней в изгнание!

— А вы, — сказал старик без улыбки, — нет.

Комплекс занимал всю северную треть Обители: огромный лабиринт, отгороженный от плавучей деревни флибустьеров, за исключением нескольких хорошо замаскированных проходов, подобных тому, которым они только что воспользовались.

— Конечно, все они знают, что здесь происходит что-то странное, — хрипло сказал Бахари, — и некоторые, возможно, догадываются о его природе. Но лишь очень немногие. Это лучший компромисс, к которому мы смогли прийти, но мне это не нравится, совсем не нравится. Я отвечаю за ее личную безопасность.

Мужчины выглядели подтянутыми и упитанными, но их манера держаться беспокоила Исика: на его взгляд, салюты, которые они отдавали Бахари, были слишком медленными. На них было что-то вроде униформы — простые брюки и плохо сидящие рубашки, парусиновые куртки с пятнами на запястьях и заплатами на локтях. Только офицеры носили подобающую арквали одежду, но даже у них она была выцветшей.

— У нас триста человек в этих стенах, — сказал ему Бахари, — и вдвое больше на судах, спрятанных по периметру озера.

— Девятьсот? — спросил Исик, и сердце его ушло в пятки.

Бахари пристально посмотрел на него:

— Это в два раза больше, чем у нас было год назад. Но я не говорил, что это все, к чему может прибегнуть Ее Величество. Как вы думаете, Исик, я должен рассказать вам все? За какие заслуги, скажите на милость? До сих пор вы только доказывали, что нуждаетесь в убежище от Тайного Кулака.

Его слова задели — какие слова не задели бы, если бы они исходили от первого сержанта-инструктора? — но Исик не мог их опровергнуть.

— Турахи? — с сомнением спросил он.

Бахари начинал раздражаться:

— Зачем задавать такой вопрос? Вы знаете так же хорошо, как и я, что легион турахов не распался, когда Ее Величество бежала. Так получилось, что у нас есть один турах, недавно пополнивший наше число. Но у меня нет полной уверенности в этом человеке. Он признается, что сбежал из своего подразделения накануне отплытия.

Исик вздохнул.

— Просто отведите меня к императрице, — сказал он.

Они миновали остальные убогие казармы, спортивный зал, скромный офицерский клуб. Исик чувствовал, как отчаяние кружит вокруг него, как тигр, затаившийся, но неумолимый, выжидающий момента, чтобы наброситься. Девятьсот вооруженных людей! Меньше, чем на четырех боевых кораблях Арквала! А военно-морской флот мог похвастаться примерно пятьюстами кораблями. Они будут мгновенно уничтожены, клянусь всеми чертями. Если только этот человек действительно многое от меня не скрывает. Боги, пусть это будет так.

Наконец они подошли к тяжелой деревянной двери, охраняемой еще шестью солдатами с алебардами, которые посторонились, пропуская Бахари. Открыв дверь, старик приложил палец к губам.

Комната, в которую они вошли, была самой большой из всех, что он когда-либо видел в комплексе. И чрезвычайно элегантной — нет, этого слова было явно недостаточно. Стены были задрапированы богатыми красными гобеленами: арквалийскими гобеленами, явно старинными, изображающими охоту в первобытных лесах. Мебель, тоже старинная и великолепная. Столик на лань-ножках, его поверхность выложена мозаикой из слоновой кости, розового дерева и перламутра. Маленькая золотая арфа на мраморном пьедестале. Две бронзовые статуи мучеников Этерхорда.[5] Портреты в позолоченных рамах, люди, чьи лица смутно всплывали из мрака памяти: первые короли, герои Объединения.

Слово, которое ты ищешь, сказал себе Исик, Имперской.

В задней части зала с потолка свисал флаг Арквала. Он был огромен: золотая рыбка была размером почти с человека, а золотой кинжал был направлен прямо вниз, на единственный простой предмет в комнате: деревянный стул. Он одиноко стоял на возвышении. Другие стулья, гораздо более роскошные, были расставлены под ним полукругом.

На этом простом стуле сидела Маиса, императрица Арквала. Она была прямой, гордой, с блестящими глазами. И старой, очень старой. Исик почувствовал, как его ударили ножом в сердце. Ей еще не было тридцати, когда я видел ее в последний раз.

Перед ней сидели посетители, и она не поднимала глаз на Исика. Бахари ткнул пальцем в то место, где они стояли: Не двигайся. Он должен ждать ее знака. Вполне справедливо; он только пожалел, что не принял ванну.

Бахари ушел, не проронив ни звука. Исик слышал голос Маисы, но его не узнал. Как он мог? Только раз в жизни он стоял так близко к ней, и в тот раз она не произнесла ни слова.

Изображение вернулось с ошеломляющей силой: фигура в капюшоне, выходящая из Башни Пяти Куполов, держа за руки двух маленьких испуганных мальчиков. Толпа солдат вокруг них, испуганно оглядывающихся через плечо, подгоняла их. Резкий ветер, когда они огибали фонтан, его брызги разлетались по Пальмовой Площади, ударяясь о булыжники, как проливной дождь. Ударяя по мертвым телам, лежавшим у ее ног.

Их было четверо, убитых на расстоянии лучниками, посланными Сандором Оттом: первые потери среди сторонников Маисы. Исик наблюдал за ней с края площади, стоя с группой свободных от обязанностей моряков, только что вышедших на берег. Ему было девятнадцать, и он уже был мужчиной — детство заканчивалось, когда в тринадцать лет человек отправлялся в Академию Юниоров. Он происходил из богатой семьи; он был потомственным офицером. Он думал, что знает кое-что о политике императорской семьи. Но он не мог сделать вид, что понимает это. Уставившись на нее, смущенный и безмолвный, он спросил себя, пойдет ли императрица налево или направо вокруг тел. Она не сделала ни того, ни другого; она остановилась и опустилась на колени перед каждым из них, изучая их лица, прикасаясь к их рукам. Затем она откинула капюшон и обвела взглядом зевак на Площади; и Исик, стоявший в тридцати футах от нее, поразился ее потрясающей одухотворенности и великолепному спокойствию.

Грохот копыт: кортеж из девяти экипажей почти галопом въехал на Площадь, Маиса и ее сыновья забрались в один из них, и кортеж помчался прочь с площади. Исик больше никогда не видел императрицу.

До сегодняшнего вечера. Посмотри на нее. Пятьдесят лет в тени. Пятьдесят лет за ней охотились те, кто украл ее корону. И все же, во всяком случае, она выглядела более гордой, чем раньше.

Беседа на возвышении завершилась взрывом смеха императрицы. Гости встали и поклонились, а пожилая женщина поднялась на ноги и повысила голос:

— Вы должны поужинать с нами, джентльмены, и на этот раз простить нам недостатки меню. Они будут устранены, когда мы примем вас в Замке Мааг.

Появился сопровождающий и вывел посетителей через другую дверь. Исик внимательно оглядел их, когда они проходили мимо: двое чернокожих мужчин, молодых, гибких и настороженных, а за ними мужчина гораздо старше, одетый в круглую дорожную шапочку монаха. Исик поправил свою одежду. Императрица Маиса спустилась с помоста. Она по-прежнему не смотрела на него, а вместо этого подошла к богато украшенному столу секретаря рядом со статуей мучеников и что-то нацарапала. К ней подошли двое слуг, и она рассеянно взглянула на мужчин.

— Белый гусь, я думаю. И двери, Гектир. Это все.

Слуги вышли, Маиса продолжила писать. Исик оглядел комнату и увидел, что они были совершенно одни.

Его взгляд метнулся вперед, она быстро приближалась. Пытаясь скрыть свою боль, он опустился на одно колено.

Она ударила его по щеке, сильно:

— Это за твою непоколебимую преданность узурпатору, адмирал Исик. Не юному кадету полвека назад. Но награжденному офицеру, герою, который наверняка знал в течение последних нескольких десятилетий, что его императрица жива и здорова. О, встань, пожалуйста, и посмотри мне в глаза.

Исик неловко поднялся на ноги. И ударил ее с такой же силой.

— Это, — сказал он, — за то, что вы втянули молодую девушку в свой смертоносный план, даже не поставив в известность ее отца. Я пока не знаю, как Таша учитывает ваши планы, но я знаю, что вы разрабатывали их вместе с Рамачни и Герцилом Станапетом с момента ее младенчества, если не рождения. Что касается моей преданности, то, конечно, я знал, что вы все еще живы. Весь Этерхорд знал это. Станапет говорил о вас, как и Чедфеллоу. Они часто хвалили вас, но никогда ни словом не обмолвились о вашей деятельности. Возвращение на трон! Такая идея никогда не приходила мне в голову! Я думал, вы нашли убежище в Толяссе и будете оставаться там до самой смерти. Если бы вы хотели, чтобы я присоединился к этой кампании, вы могли бы сообщить мне о ее существовании.

Императрица Маиса потерла рукой щеку. И посмотрела на него, разинув рот, онемев от ярости. Исик, не дрогнув, встретился с ней взглядом. Без абсолютной честности не было никакой надежды. Не в этот час. Не в этой жизни.

Затем Маиса рассмеялась:

— Я выиграю от этого обмена. Никто не осмеливался поднять на меня руку с тех пор, как умерла моя мать, как мне было двенадцать. Прошло очень много времени с тех пор, как мне было двенадцать.

— Я пришел сюда не для того, чтобы служить вам, — сказал Исик.

— А для чего? Чтобы меня задушить? Тебе лучше сделать это сейчас, тебе не кажется? Я очень упростила тебе задачу.

— Я никогда не буду вашей пешкой, императрица. Никогда не буду бездумным инструментом. Я долго был орудием в руках Магада Четвертого и еще дольше — его сына. Я совершал зверства, потому что не позволял себе думать. Моя любимая жена была убита, убита Сандором Оттом, потому что я не мог себе представить, что я всего лишь устройство, марионетка, управляемая невидимыми руками.

— Как и они, — сказала она. — Я имею в виду наших врагов, твоих и моих. Это еще большая трагедия. Отт был невольным орудием Аруниса и неустанно трудился, чтобы подорвать ту самую империю, которую, как он думает, защищает. Магад согласился на военный заговор, в центре которого были Шаггат Несс и твоя дочь, даже не подозревая, что он тоже танцует на веревочке. Отчасти из-за недостатка воображения. И да, ты виновен в том же самом.

Она снова рассмеялась, отвернулась и провела пальцами по изысканному столу:

— Как и я, адмирал. Пятьдесят лет назад. Бароны, военачальники и великие люди Арквала — они были шакалами, гиенами. Рядом с ними ты — культурный философ. Они позволили моему отцу короновать меня только потому, что мы проигрывали войну. Это все еще оставалось великим секретом. Мы должны были проиграть, мы должны были быть разгромлены, все наши дети должны были говорить на мзитрини. Но скоро, они знали, это вырвется на улицы Этерхорда. И гиены не захотели, чтобы их обвиняли в поражении, когда оно произойдет. Пусть улица думает, что это была женская некомпетентность. Пусть повесят ее, когда Черные Тряпки приблизятся, чтобы убивать.

— Но вы не проиграли войну.

— Да, тогда нас спас Шаггат. Его возвышение подкосило Мзитрин, когда они меньше всего могли себе это позволить, и дало нам время восстановить наши силы. Я не потерпела неудачу — и как они ненавидели меня за это! И уж тем более за то, что не захотела вонзить нож в сердце раненой империи Мзитрин, когда она была повержена. Мои эмиссары мира были настоящими, Исик. Миссия Чедфеллоу в Бабкри-Сити была настоящей. Этого полувекового безумия не должно было случиться, этот мир не должен был сегодня быть таким опустошенным и сожженным — если бы только мышление ценилось выше фанатизма и слепой преданности. Из-за бездумного служения, как ты сказал.

Она посмотрела на большой флаг над своим креслом:

— Я принимаю твое заявление, адмирал. Это то, на что я надеялась. Но я никак не могла сообщить тебе о своем предприятии.

— Почему?

— Потому что, если бы ты не присоединился к этому предприятию, я бы погибла. Одно твое слово императору решило бы мою судьбу. Магад никогда не игнорировал твои предупреждения, Эберзам Исик.

— А теперь, когда я в опале?

— Нет, ты не в опале, — сказала Маиса. — Предполагается, что ты мертв, а это совсем другое дело. Как известно всем в Алифросе, в последний раз тебя видели идущим за носильщиками трупа твоей дочери по улицам Симджаллы в Договор-День. Кругом царили ужас и смятение. Возможно, мзитрини схватили тебя и пытали.

— Меня пытал Отт.

— Да, но эта история не способна согреть сердца подданных Магада. Нет, твоя смерть была трагической. Если тебя не схватили Черные Тряпки, то, несомненно, ты упал в обморок от разбитого сердца, толпа сорвала с тебя свадебный наряд и тебя похоронили вместе со многими нищими и бродягами, погибшими в тот день. Или ты тайно вернулся на «Чатранд», чтобы сопроводить свою любимую дочь к ее последнему пристанищу в Этерхорде, и утонул вместе с кораблем у Талтури. Таковы слухи в столице.

— Отт сказал, что опорочит мое имя.

— Отт сказал то, что, по его мнению, могло тебя сломить. Но вот тут-то судьба, наконец, встала на нашу сторону. Тайный Кулак действительно верит, что ты мертв. Мне бы очень хотелось знать, как было совершено это чудо. Я так понимаю, это как-то связано с тем нашествием крыс?

Исик на мгновение закрыл глаза.

— Не имеет значения, не имеет значения. Зачем Тайному Кулаку ставить к позорному столбу мертвеца, которого обожает Империя? Зачем терять героя, когда его смерть может спровоцировать такой неистовый патриотизм? Магад поступил совершенно наоборот: он превознес тебя. Он послал собственного сына, слепого принца Мисога, в храм помолиться за твою душу. В Военно-Морской Академии уже есть твой бюст...

Исик поднял голову. У нее есть шпион в Академии!

— ...и когда они откроют маленький сад в память о крушении «Чатранда», на камне будет выгравирована дань уважения тебе. Ты по-прежнему их инструмент, Исик. Ты не сможешь избежать их даже после смерти.

Она говорила, и Исик дышал все тяжелее Он соскальзывал в пучину отчаяния. Он должен был предвидеть все, что только что рассказала ему Маиса. Великие герои, такие как Магад, нуждаются в плечах меньших героев, чтобы на них стоять.

— Что касается вовлечения твоей дочери в мои планы, то это полный абсурд, — сказала императрица. — Сандор Отт и Арунис манипулировали твоей семьей, Исик. Отт выбрал Ташу в качестве невесты для жертвоприношения; Арунис повернул заговор в свою пользу.

— А разве Рамачни вам не служит?

— О, ради Рина. Его хозяйкой была великая Эритусма, и никто иной. Я не имею ни малейшего представления, кем для него является твоя дочь. Похоже, маги охраняют свои секреты так же яростно, как монархи. Рамачни пришел ко мне десять лет назад и умолял помочь охранять ее. «Мне нужен человек безупречной честности, — сказал он мне, — но в то же время боец и мыслитель». «Почему бы не попросить полубога и не покончить с этим», — сказала я. И все же я отдала ему свою правую руку: Герцила из Толяссы, и мне очень не хватало этого человека.

— Вы, должно быть, подозревали, что на карту поставлено нечто большее, чем жизнь одной девушки.

— Конечно. И теперь я уверена. Сутиния Паткендл смогла убедиться в этом, просто наблюдая за снами своих детей. Твоя дочь в чем-то необыкновенная, Исик. Сама Эритусма была первой, кто это заметил.

Исик с сомнением посмотрел на нее.

— Я знаю, — сказала императрица. — Ты думал, Эритусма — персонаж из сказок. Но она была такой же реальной, как Арунис, и даже более могущественной. Сутиния говорит мне, что она полностью владела «Чатрандом» задолго до того, как корабль перешел в руки Арквала. Более того, волшебница прибыла в Этерхорд менее чем за год до рождения Таши. Не спрашивай почему: Сутиния не знает, а Рамачни никогда ни словом об этом не обмолвился.

— У вас никогда не было на нее планов? На Ташу, я имею в виду?

Маиса покачала головой:

— Да, не было. Хотя я была практически единственной на Алифросе, у кого их не было.

— А сейчас?

Маиса мгновение смотрела на него, затем подошла к стене и потянула за веревку. Исик не услышал звонка, но через несколько мгновений появился слуга.

— Ром, — сказала императрица. — Два бокала. Тот, что получше, из Опалта.

Когда слуга ушел, она снова посмотрела на Исика:

— Это особый случай. Я потратила небольшое состояние на спиртные напитки для моих гостей. Нужно стараться соблюдать приличия. Но я почти никогда не пью. Это будет впервые с первых чисел умбрина.

— Я польщен, что Ваше Императорское величество решили сделать исключение для меня — со мной.

— А Грегори и его флибустьеры произвели на вас впечатление?

— Меня никогда так мастерски не провозили контрабандой.

Она внезапно рассмеялась:

— Он хорош в том, что делает. Его шутовство — это игра, как и его эгоизм. Возможно, его не очень волнует Арквал или его судьба, но он очень заботится о своем собственном возлюбленном Ормаэле — таком близком, но в то же время закрытом для него навсегда. Это и есть истинный патриотизм: продолжать любить землю, которая выплевывает тебя, поносит. Знаешь, там его до сих пор называют Грегори Предатель. Но Грегори Паткендл еще и дальновидный человек. Он женился на Сутинии и знал, когда от нее уйти. По настоянию Сутинии я начала добиваться его помощи и мало-помалу прониклась к нему доверием. Конечно, кульминацией этого стал Договор-День.

— И ваш визит на Симджу, — сказал адмирал. — Я по-прежнему поражен тем, что вы рискнули так многим только для того, чтобы показать свое лицо горстке принцев.

— Ты действительно можешь поверить, что только ради этого?

Когда Исик ничего не сказал, она пренебрежительно махнула рукой:

— Достаточно скоро, достаточно скоро. Грегори справился блестяще, вот что важно. И все же все еще оставался шанс, что он помогал нам исключительно в своих целях: из мести, может быть? Отомстить империи, которая сожгла Ормаэл? Даже после того, как он благополучно вернул меня в эти Болота, я думала, что, возможно, так оно и есть. Теперь, конечно, мы можем отбросить эту конкретную теорию.

— Почему, Ваше Высочество?

— Потому что он держал тебя под каблуком целую неделю. Если бы он хотел отомстить за ту кровавую бойню, он бы начал с тебя.

Исик покраснел. Как всегда при упоминании Ормаэла.

— Грегори, конечно, всего лишь один из моих агентов. И Обитель — всего лишь одна из моих твердынь. Все происходит мучительно медленно. Но как может быть иначе, если одно-единственное предательство положит всему этому конец? — Она посмотрела на него, высоко подняв подбородок, и взгляд ее был ясным и твердым. — Мы почти на месте, Исик. Почти готовы к удару.

Адмирал кивнул, но его взгляд метнулся в сторону. Девятьсот солдат. Возможно, все это было большим тщеславием, способом старой королевы насмехаться над смертью.

— Ваше Величество, — сказал он (потому что нужно было что-то сказать, прежде чем воцарится тишина), — когда вы узнали, что я жив?

— Девять или десять недель назад, — сказала она. — Король Оширам, сообщил мне это, конечно.

И именно тогда ты пила в последний раз? спросил себя Исик.

— Тогда я решила довериться Ошираму, — сказала она. — И не пожалела о принятом решении. Он был дураком, позволив Тайному Кулаку так долго играть с собой, но его искушала надежда на мир, и этому искушению поддавались только самые благородные. Кроме того, он не даст больше играть с собой. Как и в случае с тобой, его гордость глубоко уязвлена.

Маиса снова сделала паузу, размышляя. Потом она сказала:

— Он сделал это, знаешь ли. Он посадил Сирарис в тюрьму.

— Поблагодарим за это Рина, — быстро сказал Исик.

— Он не благодарит Рина. Мне сказали, что он очень сильно влюбился в это существо и борется с отчаянием, — она мрачно улыбнулась. — Возможно, именно поэтому он не возражает связать свою судьбу с моей.

— Значит, он присоединился к вашему делу?

— Не официально, не как король Симджи. Но да, я верю, что так оно и есть. И он знает о том, как я достигну своих целей, больше, чем любой другой ныне живущий монарх.

— Тогда я уверен, что он знает больше, чем я. Вы скажете мне, императрица?

— Конечно, нет. Но вот наш ром.

Подошел слуга с серебряным подносом, который он поставил на стол. Маиса налила, затем протянула Исику стакан. Он улыбнулся в знак благодарности (хороший ром, если бы она только знала, как он в нем нуждался), но императрица не улыбнулась в ответ. Они стояли молча, пока дверь снова не закрылась.

— Простите меня, — сказал Исик. — Моя преданность еще не подверглась достаточной проверке, так?

— Верно. Так уж получилось, что мне не терпится довериться тебе, но в своем изгнании я еще ничего не победила, кроме нетерпения. Никто не узнает о моих планах, пока они не оправдают себя, а ты еще не сравнялся с теми флибустьерами, которые уплетают моллюсков на балконах.

Он склонил голову. Я заслужил такое порицание, это правда.

— Скажи мне, Исик: Магад ухаживал за садами в Этерхорде? Летучие лисицы все еще гнездятся на шелковых деревьях?

— Я слышал, что они это делают.

— И арка из роз все еще затеняет Эспланаду Пилигримов?

Исик поколебался, затем покачал головой:

— Нет, императрица. Арка рухнула под собственным весом пять или шесть лет назад.

Она выглядела пораженной. Он попытался представить ее юной девушкой, широко раскинувшей руки и бегущей по этому кишащему пчелами огненному туннелю. Но девушка, которую показывал ему его разум, была Таша, всегда Таша. Он прочистил горло.

— Могу я, по крайней мере, узнать, вышли ли ваши планы за рамки теоретических?

Маиса медленно кивнула:

— Да. Они зашли далеко за эти рамки — в точку, из которой нет возврата.

Ничто не могло бы доставить ему большего удовольствия.

— Я буду откровенна, Исик, — сказала она. — Мне действительно нужен инструмент. Если ты не будешь этим инструментом, я ожидаю, что моя кампания развалится на куски. Я прошу не о слепом повиновении. Но ты можешь быть уверен, что я хочу использовать тебя, ужасно и жестоко, в стремлении к лучшему миру.

— И как я могу доказать, что достоин вашего доверия?

Императрица сурово посмотрела на него. В ней была решимость, которая внезапно пристыдила его самого.

— Для начала, — сказала она, — ты можешь на мне жениться.

С этими словами она залпом выпила свой ром.

Глава 13. ЗАДАЧА ПРИ СВЕТЕ ЛУН

25 модобрина 941

Ноге Пазела стало хуже в первые часы их пребывания в Уларамите. Он лег в постель, к всеобщему облегчению, но боль не утихала. Врачи-селки хмурились и шептались: слюна огненного тролля глубоко въелась в его плоть и даже проникла в кость. Чтобы бороться с ней, им пришлось самим глубоко приникнуть внутрь ноги, извлекая крошечные частицы грязи и песка, срезая мертвую плоть. Пазел испытывал очень странные ощущения. Он был в агонии; временами он не мог удержаться от громкого крика. И все же каким-то образом боль была чем-то далеким. Он наблюдал за собственными страданиями как бы с вершины горы, где какая-то его часть пребывала в покое. Была ли это магия Уларамита, или селки дали ему какое-то редкое снадобье, отделяющее тело от разума?