Ночь роя

Пазел позвал во второй раз. Селк исчез, но он посмотрел на Пазела и его узнал. Снился ли ему сон? Нет, невозможно: он совершенно точно бодрствовал. Затем Пазел повернулся и снова посмотрел на скалистый холм над патио. Отряд Таулинина спал там, под открытым небом, свернувшись калачиком, как олени, в высокой ломкой траве. Некоторые спали вместе, переплетя руки или ноги, но из любви или просто для тепла, он не мог догадаться. Пока Пазел наблюдал, голубой глаз селка открывался то тут, то там — один глаз, не два — и ненадолго вспыхивал, как яркий светлячок, прежде чем снова закрыться.

Стерегут даже во сне.

Теперь Пазел больше, чем когда-либо, понял, что они находятся среди существ, непохожих на них самих, гораздо более странных, чем длому, фликкерманы, или любая другая раса, с которой он сталкивался.

Рассвет принес с собой проливной дождь. Селки проснулись и были на ногах, они накормили путешественников и принесли им чашки дымящегося чая — и все же что-то в их глазах изменилось. Враждебность не вернулась, но на ее место пришли осторожность, изумление и, возможно, намек на страх. Пазел был выбит из колеи. Неужели они развернули Нилстоун? Неужели кто-то из них, не дай Рин, был настолько безумен, что прикоснулся к нему? Или им каким-то образом стало известно, что он мельком видел Киришгана, и по какой-то причине это было запрещено?

Рамачни и Таулинин вернулись сразу после завтрака. Маг выглядел довольным, но лицо Таулинина было вытянутым, как и у всех его соплеменников.

— Мы бродили по холмам всю ночь, Арпатвин и я, — сказал он, — и в разговоре мы зашли еще дальше, в более темные царства. Я знаю, о какой задаче вы говорите, и повторяю свое предложение о помощи.

— И я повторяю: мы не годимся для марша, — сказал Мандрик. — Двадцать дней! Я бы дал нам два, пока кто-нибудь окончательно не охромел — и при условии, что вы позволите нам украсть у вас всю еду из кладовой, мистер Таулинин.

— Я сам вижу ваши раны, — сказал Таулинин, — и они не только телесные. Да, вы не можете идти к морю — пока нет. И вы не можете ждать здесь, пока хратмоги или Вороны вас найдут. Но есть и третий вариант, если вы на него согласитесь.

— И какой? — спросила Таша.

— Укрытие и лечение, пока вы не будете готовы к путешествию и ваш запах не остынет, — сказал Таулинин. — Большего я сказать не могу. Но я думаю, вы будете удовлетворены, если полностью отдадите себя в мои руки.

Группа беспокойно зашевелилась.

— Чего бы вы хотели от нас? — спросил Герцил.

— Сон, — сказал Таулинин. — Глубокий сон при помощи растения, которое я собрал сегодня вечером вместе с Рамачни. Оно не причинит вам вреда, но позволит нам сделать то, чего мы никогда не сможем сделать в присутствии любого не-селка, даю клятву, такую же древнюю, как эти холмы.

Послышалось открытое ворчание.

— Прошлой ночью вы обнажили против нас мечи, — сказал Кайер Виспек. — А теперь просите о слепом доверии.

— Я не прошу об этом, — сказал Таулинин. — Я просто называю это условием моей еще бо́льшей помощи.

— И вы должны согласиться, — сказал Рамачни, — потому что я уже догадываюсь, что именно предлагает наш хозяин, но не могу его назвать, и эта честь предлагалась немногим в истории этого мира. И Таулинин не упомянул о серьезном риске, на который пойдет ради нас. Помогая нам, он предстанет перед судом своего собственного народа, и, если они уличат его в неправоте, он будет заключен в тюрьму до конца своих дней. Для селка такое наказание хуже смерти. Действительно, многие лишат себя жизни, если им не позволят свободно разгуливать по Алифросу.

Пазел пристально посмотрел на толпу селков. Вот в чем дело; вот в чем была причина этих холодных, полных страха глаз. Дело не только в Таулинине. Все они будут привлечены к ответственности, все будут судимы.

Таулинин посмотрел на Энсил сверху вниз.

— Растение не действует на маленький народ, — сказал он. — Ты не будешь спать, но тебя нужно держать взаперти, чтобы ты нас не видела.

— В клетке? — Энсил ощетинилась, пятясь к стене. — Для икшеля это гнусное предложение. Немногие из нас, кто попадает в клетки, когда-либо выходили оттуда живыми.

— Это не помешало вам посадить в клетку нас, — проворчал Мандрик.

Дасту скрестил руки на груди:

— Я говорю нет, спасибо. Я говорю, что мы попытаем счастья на тропе.

— Тогда ты умрешь, — сказала Неда, — как глупый Альяш, как и многие из команды на борту «Чатранда».

— Не читай мне нотаций, девочка, — огрызнулся Дасту. — Сколько Черных Тряпок умерло, когда Роуз потопил ваш красивый корабль?

— Мир, Дасту! — сказал Герцил, вставая между ними. — Таулинин, мы должны поговорить наедине, прежде чем ответим тебе. Но, прошу, будьте с нами потерпеливее.

— Тогда идите и говорите, — сказал Таулинин, — но быстрого решения требует ваша судьба, а не селки.

Путешественники удалились в комнату, в которой они спали, и вскоре разразился настоящий спор, очень громкий. Дасту больше не хотел иметь ничего общего с селками, а Мандрик и Лунджа отвергли предложение Таулинина. Большой Скип и Энсил, казалось, разрывались. Крики становились все более горячими. Только Рамачни стоял молча. Пазел разочарованно посмотрел на него. Почему он ничего не говорит?

— Мне тоже не нравится слепой выбор, — сказал Герцил, — но мы не сможем залечить наши раны на смертельном марше или набивая животы, сидя здесь, под землей. — Он посмотрел на Мандрика и Лунджу. — Вы оба солдаты, обученные доверять оружию больше, чем словам. Как Неда и Кайер Виспек. Но опора на собственные силы — не всегда самый мудрый путь. Когда они сдались нам — своим архиврагам — это был акт мужества.

— Это был единственный выбор, не считая голода и изгнания, — сказал Виспек.

— И это именно то, перед чем мы стоим сегодня, — сказал Болуту.

— Чепуха! — сказал Мандрик. — С таким же успехом ты мог бы сказать, что эти двое были дураками, сдавшись — они все равно закончили голодом и изгнанием, и оказались в худшем положении, чем если бы остались на Песчаной Стене.

— Худшем? — спросил Виспек. — Ты не видел кораблекрушение возле нашего лагеря, полное длому с перерезанными глотками, и слово Платазкра, нацарапанное кровью на палубе.

— И вы преувеличиваете, капрал Мандрик, — сказала Таша. — Селки уже накормили нас и дали кров.

— И угостили красивой музыкой, — усмехнулся Дасту.

Лунджа с любопытством взглянула на него:

— У нас на Бали Адро есть поговорка: певец правдивее, чем оратор, но арфа еще правдивее.

— Очень мило, — сказал Мандрик, — но я все равно не хочу, чтобы меня отравили.

— Тут я с тобой согласен, — сказал Большой Скип. — Он говорит, что мы проснемся растерянными? Питфайр, мы прошли через это с грибными спорами в Лесу! Это было треклято неестественно.

— Эти существа тоже неестественны, — сказал Дасту, — и, клянусь дьяволом, они изворотливы, как мошки. Любой, кто им доверяет, — треклятый дурак.

— Я им доверяю, — сказал Нипс.

Все замолчали и посмотрели на него.

— Они много знают, — сказал он. — Может быть, они смогут мне помочь. И, возможно, у некоторых из вас тоже есть разум-чума, но они еще не знают об этом. Я сомневаюсь, что у селков есть лекарство, иначе они использовали бы его до того, как люди вымерли. Все равно я останусь с ними. Я никому не буду нужен, если превращусь в животное, и... — он посмотрел на Пазела и Ташу, моргая, — мне становится все труднее думать.

Его друзья бросились обнимать его. Пазелу пришлось отвернуться, чтобы Нипс не увидел его слез.

— Доверие опасно, — сказал Герцил, — но действовать в страхе еще опаснее. Давайте, мы должны решить. Неужели мы не примем протянутую руку?

— Да, не примем! — сказал Дасту. — Вы что, все размякли? Им нужен Нилстоун! Прошлой ночью они были на грани того, чтобы выпотрошить нас как рыб. Они узнали, что у нас есть маг, и решили, что шансы в бою не так хороши, как они предполагали. Теперь они рассчитывают на отчаяние, чтобы заставить нас попасться в их ловушку.

— Ты ничего не услышал в их музыке? — спросил Рамачни.

Пораженный Дасту повернулся к нему:

— А ты? Что такого особенного в этой треклятой музыке?

— Почти все, — сказал маг. — Это была часть Кандо Теахтенка, Творение-Песни Ауру, первого народа Алифроса. Именно Ауру построили башню, где мы сражались с Арунисом, чтобы охранять реку и посылать предупреждения; Ауру, чья последняя атака в Войне Рассвета загнала Горгонотов обратно в Ямы; Ауру, чье очарование красотой все еще звучит в некоторых сердцах, подобно звону заколдованного колокола, ударившего много веков назад. Все они ушли из этого мира, но, говорят, самые древние селки ходили с ними в их сумерках и слышали их песни целиком. Возможно, Таулинин ошибся как с нами, так и с Нилстоуном. Но селки извиняются подарками, а не словами, и эта музыка была подарком, даруемым немногим.

Снова воцарилось молчание. Потом заговорила Лунджа:

— Я им доверяю. Поступать иначе — безумие.

Мандрик посмотрел на нее, разгневанно:

— Ты права, Выдра, будь прокляты твои милые глазки.

Дасту презрительно рассмеялся, но он знал, что остался в одиночестве.

— Мы пожалеем об этом, — сказал он. — Если, конечно, нам посчастливится хоть о чем-то пожалеть. Если эти монстры позволят нам проснуться.

Его глаза или черный юмор в голосе сильно напомнили Пазелу о чем-то, но он не мог сказать, о чем именно. Они гуськом вернулись в вестибюль и обнаружили, что селки готовы. К каждому путешественнику подошел селк, державший в руках кусочек чего-то мясистого и коричневого.

— Мы должны посмотреть, как вы глотаете, — сказал Таулинин. — Не бойтесь, мы подхватим вас, если кто-то упадет.

Сердце Пазела бешено колотилось. Селк, которая несла его вверх по склону, шагнула вперед со странной улыбкой и немедленно вложила мясистый предмет между его губами. Вещь оказалась терпкой и скользкой. Селк в ожидании посмотрела на него. Пазел стал жевать.

Дождь неподвижно застыл на небе.

— Глотай, — сказала селк. Но голос у нее был странный, и Пазел с удивлением увидел, что ее верхние и нижние зубы срослись воедино и растягиваются, как ириска, при движении челюсти.

— Рамач... Рамачни, — пролепетал Пазел, внезапно испугавшись за собственные зубы.

— Грибы! — взвыл Большой Скип. — Глаза Рина, они прямо из Адского Леса, ага?

Воздух стал студенистым, улыбка селка — размытой. Пазел упал на колени. Рядом с ним Дасту снова рассмеялся, громко и горько, и внезапно Пазел понял, кого Дасту ему напомнил. Дасту никогда еще не был так похож на своего мастера, Сандора Отта.

Глава 8. СКРЫТОСТЬ И СМЕРТЬ

Человек не может прятаться от правды, объявлять правду вне закона, плевать правде в лицо, а затем с чистой совестью наказывать тех, кто, как он обнаруживает, отказался от попыток сказать ему правду. Такое поведение недопустимо для короля. Ему было бы лучше разобраться в причинах их скрытности, которая чаще всего основана на отчаянии от его правления. Мудрый король вознаградит этих правдолюбцев, как вознаградил бы врача, который остановил его слепоту до того, как она стала полной.

— Предисловие к «Жизни Валридита». Таулинин Тул Амбримар

4 халара 942

263-й день из Этерхорда

— Что произойдет, если они разделятся?

Фелтруп оторвал взгляд от Полилекса Торговца. Голос Марилы дрожал, хотя ее лицо, как обычно, оставалось бесстрастным. Она замерла с масалымской фигой на полпути ко рту.

— Разделятся, моя дорогая?

Они оба лежали на кровати Таши, Марила задрала ноги, прислонившись плечами к стене. Янтарный вечерний свет падал на ее круглое лицо и темные, ломкие от соли волосы. Она надкусила фрукт, и он с треском лопнул.

— Они хорошо сочетаются, — сказала она, продолжая жевать. — У Пазела бывают приступы, но остальные его защищают, пока они не пройдут. Таша бывает рассеянной, как лунатик, или находится очень далеко — но Пазел и Нипс уговаривают ее выйти из этого состояния. Нипс, — она резко вздохнула, — конечно, дурак, но другие могут удержать его от взрыва. Иногда. Но что, если они разделятся? Кто будет за ними присматривать?

Фелтруп почувствовал запах страха на ее коже. Люди не могли уловить этот запах, не знали, что они его издают; но крысы знали. Многие колонии были обязаны своей жизнью именно этому запаху. У людей были предупреждающие колокола, барабаны, глашатаи, которые бегали по улицам. У крыс были носы. Когда достаточное количество людей начало источать запах страха, крысы прекращали рыться в мусоре, бросились в норы и не двигались с места, пока он не исчезал.

Марила покачала головой.

— Забудь об этом, — сказала она. — Кажется, я просто не могу перестать фантазировать. Треклятая трата времени.

Вот так она просит об утешении, подумал он.

— Из Масалыма отправилась отличная компания, — сказал он. — Люди, длому, икшель, лошади, собаки. Мы должны верить в них, как они верили друг в друга.

Марила перевела взгляд на окно. Они оставили позади Воробьиные Острова и огибали край более крупного острова, называемого Вилгур или Вулгир — «Мирный» перевели название длому, и оно было достаточно точное. Разбитый черный холм, поднимающийся, как кит, из серовато-зеленого моря. Кубы и многоугольники, истерзанные волнами, увенчанные водорослями. Да, остров был мирным из-за отсутствия жизни.

— Я не хочу идти к Оггоск, — сказала Марила.

— Герцогиня — нечто особенное, — сказал Фелтруп, — и я никогда не буду доверять ей полностью. И, конечно, она безжалостный враг икшелей. Но она в равной степени враг Аруниса — или была им, если он действительно мертв. И она с самого начала проявила большой интерес к Таше.

— Мерзкий интерес. Она пригрозила Пазелу страшным наказанием, если он не перестанет любить Ташу. С таким же успехом она могла приказать ему перестать есть или дышать. Иметь сердце.

— Вот почему мы должны пойти и повидаться с ней, — сказал Фелтруп. Он постучал по Полилексу. — Она хочет познакомиться с этой книгой. Она желает этого с невыразимой силой, хотя и пытается скрыть этот факт. Мы в состоянии назвать нашу цену, моя дорогая Марила. И мы можем начать с того, что потребуем, чтобы она рассказала нам все, что ей известно о леди Таше.

— Мистеру Фиффенгурту приснилось, что он видел лорда Талага.

— Как ты ловко перескакиваешь с мысли на мысль, — восхищенно сказал Фелтруп. — Некоторые из нас только ползают, извиваясь, близорукие, волоча животы по пыли. Ты прыгаешь со свободой газели.

Она бросила на него странный взгляд:

— Мой живот скоро начнет волочиться.

Должен ли он смеяться, должен ли он сочувствовать? Что, если бы у ребенка будет характер отца и подарок матери — умение запихивать чувства в шкаф, крепко прислоняясь к двери?

— Послушай, что я нашел в Полилексе, — сказал он, осторожно меняя тему. Он скосил глаз на текст, написанный крошечными буквами. — «Внутри пещеры все было покрыто льдом, и трупы были похожи на фигуры под стеклом. Но когда она добралась до комнаты с Глазом Дрота, там было тепло, как в канун лета, и свет, который не был светом ее факела, сиял вокруг него, бледный и мертвенный».

— Ты нашел ее! — сказала Марила. — Историю Эритусмы! Значит, эта старая Мать-Запретительница сказала правду, история записана! Но мы искали и искали, Фелтруп. Где она была спрятана?

— Под Хищники.

— Хищники?

— Хищные птицы, моя дорогая. Великие воздушные охотники. Орлы, соколы, ястребы, марапеты, скопы, куналары, редкие ночные...

— Хорошо, хорошо! — сказала Марила. — Хищники, естественно. В этом вообще нет никакого смысла.

— Напротив, вполне логично, если твоя цель — скрыть запрещенные истории в диких зарослях слов.

— Я полагаю, Глаз Дрота — это Нилстоун, — сказала Марила, — поскольку именно его она, как предполагается, нашла в ледяной пещере. Давай, прочти мне остальное.

Фелтруп нашел это место и продолжил:

Повсюду вокруг нее лежали памятники смерти, свидетельствующие об убойной силе Сферы. И все же Эритусма не испугалась, и именно это, как всегда, ее спасло. Она подошла прямо к Глазу и сжала его в руке, почувствовав лишь легкий укол — словно ее поцарапала тупая игла. Глаз был слишком тяжелым для своего размера, и девушка сначала подумала, что никогда его не поднимет. Наконец, обеими руками она поднесла его к груди, и после этого само желание выдержать его вес изменило ее, укрепив тело, и это было первое магическое деяние, которое когда-либо совершала великая волшебница. А второе заключалось в том, чтобы придать льду форму лестниц и ровных проходов для ее возвращения на поверхность. Она почти не контролировала эту внезапную силу: лед таял и она промокла насквозь, ступени трещали, а однажды сама гора содрогнулась, и вокруг Эритусмы с грохотом посыпались камни. Однако она не дрогнула и, в конце концов, снова вышла на дневной свет.

Там, на равнине, внизу, в своем шатре ждал король Нохирина, окруженный восемью сотнями солдат, которые не осмеливались войти туда, куда молодая девушка ушла одна. Когда Эритусма спустилась, король похвалил ее, а затем грубо потребовал Сферу, сказав: «Этот инструмент никогда не принесет пользы дочери крестьянина. Отдай его мне! Он принадлежит рукам короля». Но девушка отстранилась и напомнила ему об обещании. «Ты поклялся подарить мне одного сокола по моему выбору из твоей стаи, о король, — сказала она. — И мой выбор здесь, на руке твоего охотника».

Король разгневался, потому что она выбрала его любимца. «Я пришлю подходящую птицу на ферму твоего отца, — сказал он ей. — А теперь отдай мне Глаз Дрота».

Но Эритусма не уступила. Король крикнул своим стражникам, и они двинулись, чтобы схватить ее. И, не зная, что она делает, Эритусма с криком подняла Сферу перед собой, и король и его восемьсот человек были унесены вихрем ужасной силы, и позже их тела находили по всей округе, раздавленными о скалы, насаженными на деревья и шпили. Но птица слетела к ней на руку и стала ее спутницей, и путешествовала с ней по всему Алифросу на борту ее корабля.

Когда свежей падали много, хищник может не утруждать себя охотой, хотя он редко пройдет мимо неосторожной мыши или полевой крысы...

— О, что я читаю. — Фелтруп встряхнулся и оторвал взгляд от Полилекса. — С этого момента речь идет о птицах, — сказал он. — Больше ничего об Эритусме, по крайней мере в разделе Хищники. Не так уж и полезно, верно? Мы уже знали эту историю, в общих чертах.

Марила опустила взгляд на книгу:

— Это говорит нам об одном. Эритусма могла использовать Нилстоун с того мгновения, когда прикоснулась к нему. И не только для простых трюков. Если книга говорит правду, то она с самого начала владела огромной силой. И все потому, что у нее отсутствовал страх. Это тоже странно. Что это за человек, у которого страх отсутствует полностью?

— Нет, не полностью, — возразил Фелтруп. — По крайней мере, так сказала Таше Мать-Запретительница. Этот маленький укол иглой превратился в легкое жжение, затем в более сильную боль, и с каждым годом, пока она хранила камень, ей становилось все хуже. И, когда Эритусма посоветовалась с Верховной жрицей на Раппополни, та ей сказала, что ни одно смертное существо никогда не сможет полностью избавиться от страха — и, следовательно, Камень со временем ее убьет. И Таша верила, что с ней произойдет то же самое, только быстрее.

— Намного быстрее, — сказала Марила, кивая. — Однажды мы говорили о Нилстоуне. В течение той недели, когда мальчики с нами не разговаривали. Она думала, что камню потребуется около трех минут, чтобы ее убить, если она отдохнет и сможет хорошо сопротивляться.

— Три минуты! — сказал Фелтруп. — Тогда, я надеюсь, она вообще никогда к нему не притронется.

— Но даже эти три минуты сделают ее... другой, — сказала Марила. — Все остальные, кто прикоснется к этой жуткой штуке, умрут прежде, чем успеют закричать.

— Если только они не выпили вина Агарота, — сказал Фелтруп. Марила непонимающе посмотрела на него. — А, тебя там не было. Это было в проливе Симджа, сразу после того, как Шаггат Несс превратился в камень. Рамачни говорил о заколдованном вине из сумеречного королевства — его использовали Падшие Принцы, когда Камень был в их распоряжении, много эонов назад. Вино сделало их достаточно бесстрашными, чтобы пережить прикосновение Камня. Хотя я сомневаюсь, что оно помогло им принимать решение, когда они использовали Нилстоун.

— Что случилось с тем вином?

Нос Фелтрупа дернулся:

— А ты как думаешь, моя дорогая? Они выпили вино до дна. Ты можешь найти это в Полилексе в разделе Несдержанность, Грех.

Марила положила руку на тонкую бумагу книги:

— Мы знаем, что Эритусма и Таша связаны. Таша и сама это знает. Когда нас заперли в оранжерее, ходили даже разговоры о том, что Эритусма могла быть ее матерью. Однажды Таша как будто сошла с ума и начала говорить чужим голосом. Может быть, этот голос принадлежал Эритусме. Нипс так и думал.

Марила внезапно замолчала. Затем она поднялась на ноги, напугав как крысу, так и собак:

— Я не знаю, чего, по нашему мнению, мы добиваемся. Какое все это имеет значение, если мы никогда больше их не увидим? Нет, это не то, что я пытаюсь сказать. Это важно, они важны. Но мы их больше не увидим.

Она бессознательно дотронулась до своего живота. Крыса подумала о человеческих руках, которые могли обнимать и защищать. Страх было так легко учуять, так ужасно трудно не замечать.

Я должен вернуться в Реку Теней, решил он. Я должен найти Орфуина и молить о помощи. Каким-то образом мы должны добраться до них, если они еще живы. Или избавиться от надежды, если они мертвы.

— Мне невыносимо думать о нем, — прошептала Марила, словно стыдясь этого признания.

— Ты должна, — сказал Фелтруп. — Не думать о нем — это человеческая уловка, и не очень умная, моя дорогая. Есть виды боли, которых глупо избегать. Думай о нем, страдай по нему. Пусть это страстное желание придаст тебе сил сделать то, чего он бы от тебя хотел.

Марила недоумевающе мигнула:

— Как ты научился так думать?

Фелтруп наклонил голову, как бы говоря, что понятия не имеет. Он не мог заставить себя признаться, что цитирует сборник мелодрам, который адмирал Исик оставил в своей каюте, под подушкой.

Марила закрыла Полилекс и подошла к стене. Проведя пальцами по грубым доскам, она нашла нужное место и нажала. Раздался щелчок, и Фелтруп увидел очертания потайного шкафчика, в котором они хранили незаменимую книгу. Марила открыла его когтями и сунула Полилекс внутрь.

— Пошли, — сказала она. — Давай посмотрим, сможем ли мы что-нибудь вытянуть из ведьмы.

Они вышли из большой каюты, мастиффы Таши шли впереди. По правде говоря, у Фелтрупа тоже были свои сомнения по поводу их поручения. Леди Оггоск (с той уверенностью в повиновении, которую она всегда демонстрировала) просто приказала ему предъявить Полилекс. «Я не Арунис, я не стану красть его у тебя», — заявила она. Но, произнося эти слова, она отвернулась от него, словно боясь того, что может выдать ее лицо. Внутренне Фелтруп запаниковал, сопоставив ее уклончивость со своей собственной. Он сказал, что ему придется поговорить с Марилой, потому что в одиночку он вряд ли сможет выполнить ее желания. Бесценные и запрещенные книги нельзя таскать в мешках, так?

Убеди ее! ответила леди Оггоск, добавив, что на карту поставлено само выживание «Чатранда». После этого она закрыла рот, ожидая, когда он уйдет. Не крысам задавать вопросы герцогине Тироши.

Ему не нравилось перечить ведьме, несмотря на ее странное превращение в его защитницу и доверенное лицо (если такое слово вообще можно было применить к такой хитрой и расчетливой особе). И все же книга была в его доверии, его и Марилы. И поэтому он стал расспрашивать дальше:

— Простите меня, леди, но вам лучше привести более веский аргумент. Вспомните, если хотите, что сама Мать-Запретительница велела Таше ни с кем не делиться книгой.

Леди Оггоск швырнула в него расческой.

— Мать-Запретительница! — взвизгнула Оггоск. — Она на борту? Единственное, что она делала для Таши Исик — сажала ее в тюрьму и учила, как заманить мужчину в ловушку бедрами и ресницами. Поднимала ли она когда-нибудь палец на чародея или бесчинства Тайного Кулака? Я пожертвовала собой! А та женщина осталась в Этерхорде разводить сомов.

Фелтруп вздрогнул. Он знал, что расположение ведьмы к нему может исчезнуть так же быстро, как и появилось. Он понятия не имел, почему она считала его важным. До Масалыма она едва удостаивала его взглядом. Теперь по какой-то причине она дала понять, что он под ее крылом — и что человек, который прикоснется пальцем к единственной выжившей крысе «Чатранда», ответит перед ней. В своей каюте она потчевала его историями о своих первых путешествиях с капитаном Роузом, о своем низком мнении о некоторых членах экипажа (большинстве членов экипажа), о своей ненависти к мзитрини и о своем восторге от вреда, причиненного им культом Шаггата.

Самым тревожным были ее намеки на Рой Ночи, который, по ее словам, рос подобно невидимой опухоли.

— Он здесь, в Алифросе, — сказала ведьма. — Какое-то чудовище позвало его сюда — возможно, сам Арунис, прежде чем погиб. Я чувствую это так же, как Роуз чувствует распределение груза в трюме. Я чувствую, как Рой выводит мир из равновесия.

Они прошли сквозь невидимую стену.

— Не туда, — сказала Марила, когда Фелтруп начал подниматься по Серебряной Лестнице. — Я не хочу, чтобы весь корабль видел, как мы направляемся к ее двери. Давайте пройдем по нижней орудийной палубе. Там ничего особенного не происходит.

Они спустились и пошли по палубе. Свет лился сквозь стеклянные панели в потолке, заставляя доски пола блестеть. Рядом с открытыми орудийными портами ждали черные пушки, похожие на гробы у дверей топок какого-нибудь огромного крематория. Было очень тихо: Фелтруп слышал пение прибрежных птиц острова, ощущал слабый никелевый запах скал. Несколько матросов, работавших здесь, как всегда, старались не пялиться. «Добрый вечер, миссис Ундрабаст», — пробормотали одни, в то время как другие холодно их рассматривали. Фелтруп был благодарен Джорлу и Сьюзит. Мнения о четырех молодых людях (теперь Марила представляла их всех) варьировались от настороженной привязанности до ненависти. Некоторые обвиняли их во всех несчастьях путешествия; другие говорили, что они были единственной причиной, по которой корабль все еще находится на плаву.

У собак потекли слюнки, когда они проходили мимо камбуза. Фелтруп знал причину, потому что тоже чувствовал этот запах, пусть и слабый: боров с Красной Реки. Мистер Фиффенгурт обещал оставить по унции жира для каждого мастифа, но подарок так и не пришел. Когда Фелтруп упомянул об этом, квартирмейстер выглядел довольно больным и сменил тему.

Внезапно носы обоих животных опустились на половицы, как будто их потянули за ниточки. Фелтруп и Марила уставились на них. Огромные тела собак задрожали.

— Они учуяли запах, — сказала Марила, — но на камбузе ничего такого нет, верно? Смотри, они идут по нему.

Собаки, зачарованные, двинулись вперед. Фелтруп бросился за ними, пытаясь очистить свои ноздри от их пота, дыхания и перхоти. Он принюхался, чихнул, снова принюхался. Затем он удивленно поднял глаза на Марилу.

— Икшель, — сказал он.

Глаза Марилы расширились.

— Два икшеля, вероятно, — сказал Фелтруп, — и не более часа назад.

— Икшели! — воскликнула Марила. — Но их не видели уже несколько недель! Ты уверен?

— Я потратил месяц, вынюхивая их, когда впервые поднялся на борт «Чатранда», моя дорогая. Я охотился за ними неустанно; я думал, что мы могли бы стать друзьями. Ты знаешь, чем закончилась эта попытка. И все же я могу ошибиться в запахе икшель не больше, чем в форме своей лапы.

На перекрестке собаки повернули за угол. Когда Фелтруп и Марила догнали их, они обнаружили, что животные скулят и царапают довольно ветхую половицу. Они не были чем-то неслыханным, эти гниющие доски. В Масалыме бригада была поглощена капитальным ремонтом; только теперь их можно было выделить на такие мелкие работы, а чек-лист мистера Фиффенгурта был огромен. В одном проржавевшем углу доски был зазор в два дюйма: более чем достаточно, чтобы через него мог пройти икшель.

Фелтруп попробовал воздух над дырой.

— Они прошли вот здесь, между досками пола и потолком жилой палубы, а затем по левому борту. — Он снова поднял глаза на девушку, внезапно разволновавшись. — И я должен последовать за ними! Быстро, пока никого нет поблизости! Приподними немного эту доску! Помогите мне протиснуться!

— Протиснуться? Ты шутишь? — спросила Марила.

— Определенно нет! Это большая удача! Могут пройти недели, месяцы, прежде чем мы снова уловим их запах. Даже сейчас он угасает. Я мог бы не почуять его без помощи собак.

— Ты не можешь пролезть в эту дыру.

— Моя дорогая, ты ничего не смыслишь в искусстве извиваться! Были исследования, мы, крысы, можем пролезть в любое отверстие шире нашей головы, если измерять по нижней челюсти...

— Фелтруп...

— Это все, что нужно проверить: оси и отклонение нижней челюсти...

Фелтруп подпрыгнул. Марила просто поставила ногу на дыру:

— Посмотри на свою ногу, глупый осел.

Фелтруп сглотнул. Марила была права: его левая передняя лапа так и не восстановилась после его первой встречи с икшелями. Лорд Талаг и его спутники заперли его в трюмной трубе. Только в последнюю секунду, просунув лапу между трубой и ее крышкой, он избежал удушья.

— Да, да, я попался в их ловушку, — признался он, — но, Марила, ты не знала «Чатранд» в те дни. Все было по-другому. Мы еще не повстречали Диадрелу, не слышали об Арунисе или Нилстоуне и не догадывались, что нам всем придется сражаться вместе, чтобы выжить. Когда лорд Талаг поймал меня, он даже не поверил, что я — проснувшаяся крыса. Но со временем он начал уважать меня — даже поблагодарил за мое мужество и предложил мне услуги своего повара. У них нет причин меня ненавидеть, теперь.

— У Талага не было причин и вначале.

— Но теперь он меня знает; они все знают. Диадрелу называла меня своим любимым другом.

— Они убили и ее.

Быстрый ответ и, безусловно, логичный. Но Фелтруп не собирался сдаваться.

— Убери ногу! — прошипел он. — Кто-то идет! Милый друг, мы должны узнать, сколько икшель осталось в живых, и образумить их, прежде чем они попытаются совершить что-нибудь ужасное в Стат-Балфире.

— Что-то ужасное... понимаешь? Не все изменилось.

Приближался мужчина; Фелтруп чувствовал глухой стук шагов по доскам.

— О, моя дорогая девочка! Любящая, заботливая, материнская Марила...

— Не называй меня так.

До нее не достучаться, бесполезно! Фелтруп закружился по кругу. Он мог ощутить это на вкус, ожог от потери веры, ужасное осознание того, что даже с любимыми людьми речь может оказаться бессильной, а язык — ненужным. «Почему ты плачешь?» — спросила Марила, и Фелтруп укусил ее через ботинок.

Она закричала и отдернула ногу. Собаки завыли. Мистер Кут появился на углу с криком:

— Что случилось, мисс Марила? Маленький ребенок? Уже пора?

— Нет! Питфайр! — Она указала, но было уже слишком поздно. Пучки черного меха окаймляли щель в досках. Фелтруп уже протиснулся, ушел.

Теперь он был в темноте, в шестидюймовом узком пространстве между полом нижней орудийной палубы и потолком жилой. След вел прямо к левому борту. Он изо всех сил старался ползти в полной тишине, извлекая послание из своих ноздрей, чутко реагируя на малейшее движение воздуха.

Вперед, через бархатистую пыль. Когда след запаха достиг внутреннего корпуса, он повернул направо. Он быстро полз, его разум переполняли мысли о том, как поприветствовать их, что он должен сказать. У Талага были представления о чести: странные представления, но от этого не менее могущественные. Ключ — получить доступ к этим представлениям. Мы товарищи по оружию, лорд Талаг, не обращайте внимания на лапу, которую вы искалечили, зачем убивать меня, прежде чем мы немного поболтаем, зачем убивать меня и так далее, копье в спешке — сожаление на досуге, враг моего врага — мой друг, и, по обратной индукции, мой дружелюбный враг — это, это...

Он остановился, раздувая ноздри. Они стояли здесь, икшели, меньше тридцати минут назад. А потом они исчезли.

Глаза Рина, только не снова.

Фелтруп кружился, прислушивался, ощупывал и пробовал воздух на вкус. Запах пропал; он привел его к этому месту и исчез без следа. Когда дело доходило до того, чтобы прятаться, крысы были экспертами, но икшели были искусными магами. Он перевернулся на другой бок и прижался ухом к доскам. Ничего, кроме отдаленных шагов людей и плеска моря. Он прошипел: «Выходите! Это всего лишь Фелтруп! Я ваш друг, сегодня и во веки веков!» Ни звука, даже эха.

— Покажите себя! Подозрительные простофили! Я не выдам ваше убежище!

Тишина насмехалась над ним. Они могли бы быть где-нибудь рядом, улыбаясь, лаская наконечники своих копий, кружа вокруг него, затягивая петлю.

Он продул одну ноздрю, другую, затем глубоко вдохнул, пытаясь уловить даже самый отдаленный призрак запаха. Ничего. Он прижал искалеченную лапу к доскам, поводил нежной мякотью взад-вперед. О чем он только думал? Что он найдет петлю, крошечную трещинку, очертания икшель-двери? Но такие двери так и не были найдены. Каким мечтателем он был! Роуз разобрал корабль на части и ничего не нашел. Икшелей можно будет увидеть снова, когда они этого захотят, и не раньше.

— Вместе мы сильнее, — сказал он тьме. — Мы должны держаться вместе, в том числе и с людьми, имейте в виду. Или мы обречены.

Фелтруп положил голову на лапы. Он лгал самому себе. Он не боялся, что икшели бесшумно приближаются, чтобы пронзить его копьем. Нет, он боялся их отсутствия, их отказа от его мирных предложений, их продолжающейся ненависти к гигантам и любому, кто запятнал себя благосклонностью гигантов. Он не слишком задумывался о том, к чему может привести эта ненависть. Он чувствовал только потерю: колоссальную, постыдную потерю. Ты была права, Марила. Ты можешь полюбить язык и его обещание прямого солнечного бульвара, всеобщей валюты сердца. Но это только твоя вера, и она не двигает горы. Они не слушают, эти горы. Они счастливы там, где находятся.

Он моргнул.

Что-то произошло. Холод коснулся обрубка хвоста. Он обернулся: на доске лежала большая капля. Он прикоснулся к ней языком: соленая и — гораздо более странно — чистая. Не просочилась, не сконденсировалась. Свежая морская вода, упавшая сверху и все же каким-то образом проникшая глубоко в недра «Чатранда».

Он отвернулся, прополз несколько футов, остановился, чтобы еще раз подумать. Он коснулся доски в шести дюймах над головой. Затем он повернулся и направился обратно к тому месту, где исчезал след. Мокрое пятно все еще было там. Он снова протянул лапу вверх. На этот раз она ни с чем не столкнулась.

Фелтруп уставился на потолок. Там явно была еще одна дыра, побольше той, через которую он протиснулся. Кстати, почему не было света с орудийной палубы, со всеми этими открытыми иллюминаторами? Нервничая, он сел на задние лапы. Вот! Он нащупал край отверстия, провел лапами по его периметру. Дыра была размером примерно в десять квадратных дюймов.

Он поднялся выше — и свет ударил ему в глаза. Повинуясь чистому инстинкту, он снова пригнулся, и свет снова превратился в темноту. Фелтруп был потрясен. Это была не лампа, а солнечный свет: яркое, холодное сияние солнца сквозь туман. И что еще? Ветер: он слышал стонущий ветер и что-то, очень похожее на прибой.

Он посидел, озадаченный. Затем, за один вздох, он понял все, что произошло с икшелями, и почему Роуз так и не нашел никаких следов.

— Фелтруп?

Голос Марилы, слабый и далекий. Она все еще ждала его. Но нет, сейчас он не может вернуться к ней. Он снова встал на задние лапы, и солнечный свет залил его, а ветер и прибой возобновились. Он протиснулся через щель на холодные доски и огляделся по сторонам. Он был именно там, где и ожидал, — на нижней орудийной палубе, примерно в пятидесяти ярдах от того места, где он оставил Марилу. И в то же время он был где-то в совершенно чужом месте. Месте, которое он никогда не надеялся увидеть.

Палуба сильно накренилась, словно концы бимсов касались воды. И было тихо, совершенно тихо; не было видно ни души. Холодный солнечный свет проникал сквозь орудийные порты, а еще дальше — в грузовой люк, который был завален свисающими обломками. Фелтруп забрался к орудийным портам, сиявшим над ним, как световые люки в крыше. Он боялся, что его тело предаст его, что он может запаниковать и убежать, нырнуть в квадратную дыру позади себя. И еще больше боялся, что, если он убежит, то обнаружит, что дыра исчезла.

Это не сон. Не ночное путешествие, после которого я проснусь целым и невредимым в своей шляпной коробке. Так почему же оно затягивает меня, как сон?

По мере того как он приближался к орудийным портам, прибой становился громче. Пушки и их лафеты исчезли — нет, они лежали внизу, грудой у правого борта. Некоторые двери орудийных портов лежали вместе с ними; другие свисали с петель, проржавевшие и потрескавшиеся. И еще один звук — низкий, яростный гул, отражавшийся от досок у него под ногами.

Он почувствовал холодные морские брызги. Он был почти ослеплен солнцем. Это не сон, снова подумал он и выполз наружу через орудийный порт.

Ветер проглотил его крик ужаса. «Чатранд», да — но только его остов, выброшенный на берег и изломанный, полностью уничтоженный. Он лежал, наполовину зарывшись в песок, и об него бились волны высотой в дом. Киль был расколот, шпангоуты раздроблены вдребезги. Добрая треть корпуса была просто потеряна, поглощена морем.

Фелтруп повернулся. Грот-мачта все еще стояла, нелепо гордая, вонзаясь в несущиеся облака. Других мачт не было. Как и бушприта, средней рубки и такелажа, за исключением нескольких почерневших канатов, все еще привязанных к ржавым кнехтам. Колокол пропал, краска исчезла. Палубные пушки были набиты ветками и морскими водорослями. Птичьи гнезда. Этот «Чатранд» находился здесь уже несколько десятилетий.

Но где это здесь? Остров. Низкое и пустое место, не более мили в длину, измученное этими грохочущими валами. Трава, крачки и ржанки, белые выбеленные ракушки. Никаких деревьев, если только те заросли в центре острова не были низкорослыми деревцами. И никакой другой земли, нигде. «Чатранд» умер в полном одиночестве.

В крысе вскипело чувство, похожее на опьянение. Он знал легенды о волшебных дверях на Великом Корабле и «исчезающих отсеках», в которые они вели. Марила и Таша сами прошли через одну из таких дверей и оказались на корабле из далекого прошлого, экипажем которого были варвары. Но он, Фелтруп, очевидно, видел будущее. Пройдут десятилетия или столетия, и это станет концом Великого Корабля: он будет выброшен на берег и разрушен на этом ничем не примечательном острове, затерянном в Правящем Море. Икшели спрятались не в пространстве, а во времени.

Затем Фелтруп увидел кладбище.

Оно возвышалось над пляжем, трава там была густой, а земля выглядела почти устойчивой, почти защищенной от смыва во время шторма. Каменные пирамиды, заброшенные надгробия моряков, окруженные сгнившими столбами того, что когда-то было забором, стеной от ветра и песка.

Фелтрупу показалось, что его сердце сейчас разорвется. По крайней мере, часть команды этого «Чатранда» выбралась на берег, прожила здесь некоторое время и погибла. Кем они были? В его время Великому Кораблю было шестьсот лет, и он бесчисленное количество раз менял владельцев и нации. Скольких еще он знал, до этого одинокого конца?

— Ты все еще можешь прочитать надписи на могилах, — произнес голос над ним.

Фелтруп подпрыгнул — и чуть не стал следующим, кто погиб. Корпус был мокрым и скользким от водорослей. Он рвал его, впиваясь когтями, тыча резцами, и едва сумел восстановить равновесие. Над ним, на сломанном поручне верхней палубы, скорчился икшель, которого он никогда раньше не видел. У него было широкое лицо и маленькие блестящие глазки, предплечье опоясывал черный пояс, колени пересекало копье. Мужчина улыбался, но Фелтрупу эта улыбка не очень понравилась.

— Во всяком случае, остались три надписи, высеченные на камне. Остальные исчезли или их невозможно прочитать. А теперь поднимайся, крыса.

— Кузен! — воскликнул Фелтруп. — Должен вас заверить, что я здесь не для того, чтобы выведывать ваши секреты.

— Ты это уже делал.

— Моя цель — давать знания, а не извлекать их.

— Карабкайся. Там, где ты находишься, ты не в безопасности.

В этот момент с полдюжины икшелей появились по обе стороны от мужчины с поясом. Они были вооружены и мускулисты, с бритыми головами, и смотрели на Фелтрупа сверху вниз голодными ястребиными глазами. Фелтруп знал их в лица, но не знал их имен. Он сомневался, что они беспокоились о его безопасности.

— Я знаю, что вы собираетесь сделать, — пронзительно закричал он. — Вы хотите подождать, пока мы не доберемся до вашей родины, а затем пробраться обратно через эту дыру и атаковать.

— Поджарьте меня, парни, он видит нас насквозь, — сказал мужчина, и окружающие рассмеялись. — Откажитесь от хорошего дома в Этерхорде. Сражайтесь с гигантами и крысами, штормами и голодом, потеряйте пятую часть клана. А затем, как только мы приблизимся к Стат-Балфиру, атакуйте. Потопите корабль типичным ползучим способом. Или нашепчи́те Роузу на ухо нехорошие слова. Чтобы мы все вместе могли утонуть в пределах видимости дорогого старого Святилища-За-Морем.

Он нетерпеливо махнул рукой:

— Я не стану тратить на тебя оружие, тварь. Если ты не будешь карабкаться, мы будем сбрасывать мусор вниз до тех пор, пока не столкнем тебя в волны.

Фелтруп повернулся, чтобы прыгнуть обратно через орудийный люк — но, конечно же, они сомкнулись за ним, еще пятеро бритоголовых копейщиков. Они пока не хотели, чтобы он возвращался.

Ты вырыл эту нору, Фелтруп. Перестань извиваться и выкапывай себе выход.

Он взобрался наверх. Древесина оказалась не такой скользкой, как он опасался: изгиб корпуса сработал в его пользу. Он добрался до перил, и икшель грубо потянул его наверх. О, пустошь верхней палубы! Дыры, трещины, пропасти. Щепки, гниющие лонжероны, ржавые цепи. Фелтруп изо всех сил старался сдержать слезы.

— Что ж, — сказал их предводитель, — мы еще не умерли. Теперь ты знаешь.

— Вы мне не поверите, господа, но я рад этому — вне себя от радости.

— Ты чертовски прав, не поверю. Я Сатурик, главный советник Его Светлости.

По лицу Фелтрупа пробежала судорога, которую, как он надеялся, этот мужчина не мог прочесть. Сатурик. Он слышал это имя много раз; Энсил называла его «тем, чьи руки проникают повсюду». После захвата икшелями «Чатранда» большинство маленьких людей вышли на открытое пространство, некоторые злорадствовали, некоторые были тихими и задумчивыми. Но не Сатурик: он оставался в тени, его редко видели, никогда не вовлекали в разговор. Фелтруп изучал этого икшеля и чувствовал, что его самого изучают в ответ с холодной точностью. Я знаю, кто ты, молча сказал он мужчине. Ты — их Сандор Отт.

— Я хочу поговорить с лордом Талагом, — сказал он вслух.

— Без сомнения, — сказал Сатурик, — но твои пожелания не имеют никакого значения для Его Светлости. Ты показал нам, кто твои друзья. Одному из них нравится лакомиться нашими собратьями.

— Вы имеете в виду Снирагу? Я не друг этой кошке! Она всего лишь фамильяр леди Оггоск.

— Ага, — сказал Сатурик, — а ты другой. Ради твоего же блага, я надеюсь, она не попытается использовать тебя против нас. Мы держим острыми наши копья.

Фелтруп был сбит с толку, напуган и зол на себя и на них.

— Мы теряем время, — сказал он.

— Наконец-то в твоих словах есть доля правды. Ты утверждаешь, что пришел поговорить? Говори, мы слушаем. Пока.

— Мы с Талагом лучше знакомы.

На губах Сатурика снова появилась неприятная улыбка.

— Только потому, что ты не давал мне возможности, — сказал он.

— Мастер Сатурик, — сказал Фелтруп, — я бы любезно попросил вас не одаривать меня показом остроумия, иронии или ваших рудиментарных зубов. У вас нет приказа убивать меня, иначе вы бы уже это сделали. Предположительно, вы обязаны отсылать вашему командиру гостей с другого корабля — как бы маловероятно это ни было. Я буду говорить с Талагом, и ни с кем другим. И уберите ваши колющие инструменты. Только дурак указывает на то, что копья острые.

Его трясло, когда он говорил, но он заставил себя смотреть Сатурику в лицо. Охранники пришли в ярость.

— Он издевается над вами, — прошипел один, передавая свое копье другому и вытаскивая нож. — Скажите только слово, и я отрежу еще один дюйм от его хвоста.

Сатурик бесстрастно смотрел на Фелтрупа, его глаза были похожи на две медные шляпки гвоздей на солнце. «Убери нож», — наконец сказал он своему подчиненному. Затем он повернулся и направился через верхнюю палубу, одной рукой призывая Фелтрупа следовать за ним.

Они шли по проторенной тропинке между зазубренными бревнами и занесенным песком. Взгляд Фелтрупа скользнул вниз, в пропасть грузовой шахты. В недрах корабля был свет: косой свет из пробоины в корпусе; и волны проходили сквозь него, пульсируя, как в камерах сердца.

К поручню правого борта была прикреплена тонкая веревка, закрепленная на утке. Она тянулась вглубь острова, туго натянутая над линией прибоя, до точки примерно в тридцати ярдах от берега.

— Ты умеешь ходить по канату, Старгрейвен? — спросил Сатурик.

— Хм, — сказал Фелтруп. Он ходил по канатам с тех пор, как перестал сосать материнское молоко. И, действительно, над берегом он оказался быстрее икшеля. Иногда приятно быть брюхоползом.

Но по мере того, как они спускались, летящий песок становился мучением, а к тому времени, когда они достигли земли, он стал почти невыносимым. Сатурик быстро подтолкнул его вперед, и Фелтруп увидел, что они направляются к узкому туннелю. Вскоре все они оказались внутри: заглубленный отрезок трюмной трубы, ведущей вверх по склону к растительности в центре острова.

— Вы поместили это сюда? — изумленно спросил Фелтруп. — Какое трудолюбие! Как давно ваш народ проходит через эту дверь?

Никто не ответил. Они поползли, гуськом. Когда труба закончилась, они снова промчались через летящий песок и нырнули в другую. Эта была длиннее и у́же. Наконец она привела их к самому краю зарослей. И, действительно, там были деревья: измученные и сморщенные, но все еще служившие защитой от завывающего ветра.

Теперь они шли по пешеходной дорожке. Посмотрев налево и направо, Фелтруп увидел, что другие икшели движутся вместе с ними, наполовину скрытые, скользя сквозь лоскутное одеяло света и тени. Многих он знал в лицо, некоторых — по именам. Он подумал о трехчасовом мире в Масалыме, когда длому щедро накормили их всех. Насколько по-другому все могло бы быть. И, возможно, еще может. Следи за своими словами, мой дорогой Фелтруп, следи за своими манерами.

Они не прошли и пяти минут, как кусты расступились, и они вышли на поляну, обрамленную полудюжиной полуразрушенных зданий в человеческий рост. Пока Фелтруп наблюдал, клан беззвучно вышел на открытое место. И это был полный клан: по-прежнему насчитывающий сотни икшелей. Никогда прежде он не видел детей икшель — широко раскрытые глаза, задумчивые; или старейшин — худые и сутулые, но никогда не сгорбленные, как человеческие.

Какими измученными заботами они все были! Этот побежденный вид глубоко потряс Фелтрупа: возможно, они сами были потерпевшими кораблекрушение. И они тоже были злы, неистово злы. Они уставились на него, словно не в силах до конца поверить, что он пришел сюда, и Фелтруп повернулся по кругу, встречаясь с ними глазами. Нет, не все они были в ярости. Некоторые смотрели на него со страхом или просто с недоумением, и очень немногие — с надеждой.

Здания были просто лачугами. Они накренились, почти готовые опрокинуться. Каждое из них, конечно, было построено из обломков «Чатранда». Здесь стояла скамейка из офицерской столовой. Вот колесный блок, установленный на столбе: возможно, один конец бельевой веревки. И глаза Рин! Там был корабельный колокол, установленный на большом плоском камне, как памятник на деревенской площади.

Но это никогда не было деревней. Только три здания выглядели так, как будто они когда-либо были пригодны для проживания. Еще одно, возможно, служило амбаром, последнее — складом. Там был колодец, ржавая наковальня, призрак забора.

— Они многое вынесли на берег, — сказал Сатурик. — Во время отлива «Чатранд» полностью оказывается на берегу, и можно просто подняться на борт.

Фелтруп не мог обрести дар речи. Он знал эти вещи. Он знал людей, которые прикасались к ним. Или, по крайней мере, их двойники, их теневые я.

Должно быть, они мечтали о спасении. Даже здесь они не сдались. Он посмотрел на колокол: потребовалось восемь человек, чтобы отнести его вглубь острова. Даже здесь они боролись за достоинство.

Сатурик подвел его к наименее обветшалому из домов. Человеческая дверь была плотно закрыта, но у ее подножия икшели вырезали одну из своих. Сатурик сделал знак одному из своих спутников, который открыл дверь и проскользнул внутрь.

— Как долго? — спросил Фелтруп.

— Ты имеешь в виду, с момента крушения? — уточнил Сатурик. — Тридцать четыре года, если верить памяти гигантов.

— Вы нашли письменные свидетельства?

— Среди прочего.

Они ждали. Здесь, в полдень, было почти тепло, и не было ветра. Почти. Фелтруп старался не представлять себе остров во время тайфуна.

Внезапный шум донесся из леса или, возможно, из-за него. Фелтруп в изумлении обернулся. Это было мычание коровы.

Сатурик махнул рукой, и несколько икшелей бросились в направлении шума.

— Их немного, — сказал он Фелтрупу. — Должно быть, их доставили на берег и отпустили.

— Их разводили? — спросил Фелтруп. — Или это голос тридцатичетырехлетней коровы?

Сатурик посмотрел на него со смутной враждебностью. Ни то, ни другое, подумал Фелтруп. Это одно из животных, исчезнувших на Неллуроке. Они пришли сюда, эти коровы, козы и другие существа. На корабле есть еще один дверной проем!

Мужчина вернулся из хижины и что-то прошептал на ухо своему предводителю. Сатурик, явно удивленный, раздраженно посмотрел на Фелтрупа.

— Тебя примут, — сказал он. — Следуй за мной и не задавай вопросов.

Внутри было скорее полутемно, чем темно, потому что там были окна. Единственная комната в хижине была чистой и в идеальном порядке: вдоль одной стены выстроились крошечные ящики, над головой гирляндами висели сушеные продукты. Вдоль противоположной стены стояли стеллажи с оружием. Однако большая часть помещения напоминала военный полигон. На полу были нарисованы мелом линии, между стенами протянулись канаты, вверх тянулись сеть-лестницы, манекен для стрельбы из лука в форме кошки щетинился стрелами.

Они никогда не отдыхают, подумал Фелтруп.

— Прекрати таращиться, — проворчал Сатурик. Затем, понизив голос, добавил: — У Его Светлости длинный список забот, понимаешь? У него многое на уме. Так что никакой болтовни, когда ты в его присутствии. Это дружеское предложение, хочешь верь, хочешь нет.

— Я буду вести себя наилучшим образом, — сказал Фелтруп.

Сатурик нахмурился; это его не успокоило. Затем Фелтруп поднял глаза. Над ними находился чердак для хранения вещей, его внутреннее убранство скрывала изодранная занавеска. Лестницы не было, но икшели соорудили что-то вроде трапа из туго натянутой веревки со множеством узлов. Они поднялись наверх, прыгая и хватаясь. Когда они наконец остановились на краю чердака, Сатурик еще раз велел ему подождать. Он проскользнул внутрь, а Фелтруп остался стоять, уставившись на древнюю занавеску. Когда-то она была голубой. И ручная вышивка: какие-то узоры из листьев. С каймы свисало несколько вялых нитей — остатки какой-то декоративной кисточки.

Нос Фелтрупа дернулся. Что-то было очень не так. Он отпрянул от занавески. Повернулся к ней спиной. Снова повернулся к ней мордой. «Нет», — сказал он вслух, качая головой по-человечески. Он протянул лапу и дотронулся до материи, прижал ее к своей щеке.

Это было одеяло Таши.

Он взвизгнул от ужаса и вслепую побежал вдоль края чердака. Несомненно, это было ее одеяло: то самое, на котором они с Марилой сидели меньше двух часов назад. Затонувшее судно не было каким-то инопланетным «Чатрандом» столетней давности, управляемым давно забытыми чужаками. Это был его корабль, его народ. Они были теми, кто был заброшен сюда, кто прожил свою жизнь на этом песчаном пятачке.

— Айя Рин! Богов нет! Только жестокость и агония, бесконечные страдания, масса бессмысленного горя!

Занавеска отлетела в сторону, и Фелтруп снова завизжал. Брат Диадрелу, лорд Талаг, стоял перед ним, положив руку на эфес своего меча.

Он выглядел таким же сильным и подтянутым, каким Фелтруп запомнил его при их первой встрече; он полностью оправился после своего заточения у крыс. И все же он изменился, и не в лучшую сторону. В его волосах и одежде была какая-то растрепанность. Глубокие морщины избороздили его лицо, а глаза были призрачными. У Фелтрупа сложилось впечатление, что Талаг одновременно внимательно изучает его и, каким-то образом, вообще не видит.

— Иди сюда, — пробормотал Талаг.

Он повернулся спиной и пошел прочь. Чердак был почти пуст. Под незастекленным окном стоял единственный икшель-стул, а у одной стены стояла фигура, завернутая в клеенку, размером с человеческий ящик для инструментов, и больше ничего. Талаг подошел к стулу и молча посмотрел на него. Он стоял спиной к Фелтрупу, его руки были сжаты в кулаки.

— Ты знаешь, — сказал он, — что эта проклятая магическая стена все еще цела? Весь корабль разваливается на куски, смываемый в Неллурок, и все же мы по-прежнему не можем войти в большую каюту. Моя сестра знала вход, но я так и не смог его найти. Насколько нам известно, в этой каюте могут быть тела.

— Милорд...

— Ты не зло, мастер Фелтруп. Я это знаю. Но ты пришел сюда напрасно и к своему собственному несчастью.

— Я пришел с предупреждением, — сказал Фелтруп.

— Как великодушно с твоей стороны, — сказал Талаг.

— Вы можете шутить, милорд, — продолжал Фелтруп, — но, боюсь, мое предупреждение очень серьезно.

— Неужели ты думаешь, что мы утратили всякую бдительность? Мы бежали с «Чатранда», чтобы избежать уничтожения, но некоторые из нас всегда находятся на борту. Мы знаем, как обстоят дела. Как надежды команды превращаются в прах. Мы также знаем, что за кораблем охотятся, и что, если дело дойдет до открытого сражения, он проиграет. Я поднялся наверх, когда через залив проходила армада. Я видел дьявольские корабли Бали Адро. Если ты думаешь сообщить мне, что наши жизни все еще в окровавленных руках Роуза, не утруждай себя. Я слишком хорошо это знаю.

— Ваш народ видит только то, что у них перед глазами, лорд Талаг, — сказал Фелтруп. — Но самая большая опасность вовсе не на борту «Чатранда». Не с тех пор, как Арунис утащил Нилстоун на берег.

— Твоя ведьма хочет заставить нас поверить, что Арунис мертв.

— Может быть, он и мертв, но Нилстоун остается. И вы, кто приложил руку к его обнаружению: вы тоже должны взять на себя часть бремени и помочь выбросить камень из Алифроса.

— Я не принимал никакого участия в нахождении Камня.

Фелтруп глубоко вздохнул. Он уже забыл, как Талаг лжет.

— Вы передали Отту фальшивки, благодаря которым все это путешествие казалось возможным. Дри рассказала нам, милорд. Эти карты с курсами от Стат-Балфира до Гуришала: вы их придумали. Без вас Отт, возможно, все еще плел бы заговор в замке Мааг, а Камень все еще был бы спрятан в железном волке на дне моря. И если Камень сейчас заберет Макадра, то мы никогда не получим его обратно, потому что она укрепит себя в сердце Бали Адро, пока будет работать над тем, чтобы открыть его зловредную...

— Фелтруп, успокойся, — сказал Талаг, напугав крысу прямотой своей речи. — Ты же знаешь, что тебе меня не переубедить. Нам никогда не следовало обращать внимания на склоки гигантов, их войны, колдовство и обман. Мы используем их, манипулируем ими. В этом смысле мы художники. Но мы не встаем на чью-либо сторону в их интригах. Икшель, как раса, знают лучше, и знали на протяжении веков. Ты должен как-нибудь позволить мне рассказать тебе кое-что из наших легенд. Они благороднее всего, что ты найдешь в книгах гигантов. И они предупреждают нас, крыса: никогда не сотрудничай, никогда не теряй бдительности. Если ты это сделаешь, гиганты на тебя наступят. Каждый раз.

— Настал новый день, милорд. Древние сказания не могут указать нам путь вперед. Мы должны искать его сами.

— Ты хочешь, чтобы я вмешался, а? Чтобы заставить корабль развернуться, вынудить Роуза отплыть обратно и поискать твоих союзников в Бали Адро?

Лорд Рин наверху! подумал Фелтруп. Он говорит, что мог бы?

Талаг поднял глаза к окну.

— Я не испытываю ненависти к Пазелу Паткендлу или к Таше Исик, — сказал он. — Они спасли двадцать моих икшелей от своих же в день резни в Масалыме. Но мы — наконец-то! — приближаемся к Стат-Балфиру. Я не стану жертвовать мечтой нашего клана ради них — даже если бы была надежда найти их живыми. Моя сестра примкнула к одной из сторон в их междоусобной войне — результатом стала катастрофа.

Фелтруп заерзал. От нетерпения у него перехватило дыхание.

— Катастрофа уже назревала, — сказал он. — Выбор вашей благородной сестры помешал ей стать абсолютной.

— Мой побег из плена это предотвратил.

Ложь, всегда ложь. И хуже всего то, что ложь, сказанная для того, чтобы убедить только самого себя. Повернись и посмотри на меня! хотелось закричать Фелтрупу. Перестань разговаривать сам с собой! Но все, что ему удалось сказать, было:

— Нилстоун, Нилстоун — вот настоящая опасность.

— Мы не суеверны, — сказал Талаг, как будто Фелтруп ничего не сказал. — Мы не поклоняемся идолам и не собираемся в храмах, чтобы восхвалять существ, которых никто не может видеть. И все же мы — люди веры. Именно наша вера сохранила нам жизнь.

— Веры? — воскликнула крыса. — Милостивый лорд, что может быть опаснее веры? Разве вы не насмотрелись на веру, когда вас держал Мастер Мугстур? Вера предназначена для таких, как он, для Шаггатов и Сандоров Оттов этого мира. Вера убьет вас, если вы ей позволите.

— Для нас это слово означает нечто другое.

— Нет, — сказал Фелтруп. — Верить — значит отвернуться от того, что ясно видно. Это значит отдавать предпочтение историям, а не доказательствам — и это путешествие представило перед вами целый банкет доказательств. Я пришел просить вас о помощи не ради моих друзей, Талаг! Я пришел, потому что мы должны помочь их делу или будем убиты. Нилстоун...

— Не говори мне о Нилстоуне! — взревел Талаг, крутанувшись к Фелтрупу. — Я знаю его историю не хуже тебя! Гиганты используют его, чтобы убивать гигантов! И они будут продолжать делать это, с ним или без него, как они делали на протяжении всей своей истории! Но на Алифросе есть место, где они не правят и не грабят, и я поклялся отвести туда свой народ!

— Тогда действуйте! — пропищал Фелтруп, подпрыгивая на месте. — Продолжайте, наступайте! Будьте тверды и возвышенны!

— Уйди от меня, грязь.

— Но Стат-Балфир не станет убежищем! Нет надежного убежища ни здесь, ни где-либо еще. И мы — грязь, все мы, даже вы. Вы живете в грязи!

— Сатурик!

— Вот так они и думают о нас — силы, которые заставили Аруниса и Макадру работать в этом мире! Вы что, ничего не видите? Алифрос должен быть вычищен! Стерилизован, как палата перед операцией! Айя!

Он прыгнул, и что-то просвистело мимо его головы. Сатурик пролетел сквозь занавес, размахивая тяжелой цепью. Фелтруп в истерике бросился бежать, икшель бросился за ним. Они сделали широкий круг по комнате. Талаг бесстрастно стоял у своего стула.

— Великий Талаг! — пронзительно закричал Фелтруп. — Такой мудрый, храбрый лорд! Истинный лидер своего клана!

Еще больше икшелей ворвались на чердак, крича на своем свистящем языке. Фелтруп перепрыгнул через одно острие копья и промчался мимо другого — почему они просто не проткнули его, удивился внутренний голос, — а затем сам стул напал на него, или ему показалось, что напал. Он перевернулся через стул, ударился головой об пол и замер, поджав под себя мучительно вывернутую больную лапу.

Талаг сам швырнул стул. Его нога стояла на шее Фелтрупа, а острие меча вонзалось в нежную плоть внутреннего уха крысы. Он низко наклонился, согнув локоть для удара вниз.

— Я выбираю сдаться, — сказал Фелтруп.

— Выбираю! — сказал Сатурик. — Ты, маленький безумный визгун! У тебя выбора не больше, чем у мухи на языке лягушки!

— Молчать! — крикнул Талаг. Он наклонил голову поближе к Фелтрупу, почти шепча: — Ты называешь меня лидером? Безмозглое животное. Посмотрите, куда я их привел. К разорению, к изгнанию на этот песчаный холм или безнадежному возвращению на корабль, полный убийц. Я давил на своего сына до тех пор, пока он не сорвался и не взял на себя роль мессии. Роль, в которой он убил мою сестру, и был близок к тому, чтобы убить всех на борту, и, наконец, сам бежал навстречу собственной смерти. Я довел его до этих актов отчаяния, а затем осудил за его выбор. Лидер! Ты проповедуешь мертвецу, мастер Фелтруп. Но этот мертвец все равно тебя убьет.

Сатурик и остальные сомкнулись, опустив мечи и копья, образуя смертельное кольцо. Фелтруп крепко зажмурился. Как он мог не понять? Талаг был в отчаянии. Этот мужчина был слишком мудр, чтобы вечно отрицать правду; теперь она обрушилась на него сокрушительной тяжестью. Но, по крайней мере, в одном Талаг все еще серьезно ошибался.

— Ваш сын не отказался от борьбы, — сказал Фелтруп. — И он сошел на берег в Масалыме не для того, чтобы умереть.

Новая вспышка ярости исказила черты лица Талага:

— Ты что-нибудь знаешь о Таликтруме? Расскажи мне. Но произнеси хоть одно лживое слово, и я проткну тебе череп.

— Вы позволите мне вернуться на «Чатранд»?

— Никаких сделок. Говори.

— Я не предлагаю сделку, я просто интересуюсь, — сказал Фелтруп. — И беспокоюсь, мог бы я добавить, если уж говорить начистоту. Беспокоюсь, чтобы вы не проткнули мне череп, лорд Талаг, да и барабанную перепонку тоже, что более вероятно... Не обращайте внимания, я отвлекся. Факт в том, что ваш сын принял чью-то сторону, милорд. На самом деле он спас жизнь принцу Олику на верфи Масалыма, и этот поступок все изменил. Ибо именно Олик занял трон Масалыма, пусть и ненадолго, и отправил экспедицию, чтобы убить Аруниса и вернуть Камень.

— Ты точно знаешь, что это был Таликтрум?

— Если только в доках Масалыма не было другого икшеля в ласточка-костюме. Герцил был там и видел это собственными глазами. Таликтрум бросился вниз и убил ассасинов прежде, чем они успели перерезать принцу горло.

Глаза Талага наполнились удивлением:

— Мой сын. Спас принца Бали Адро?

— Гораздо больше, чем это. Той ночью он остановил Аруниса; он остановил торжество смерть-силы, которой служит Арунис. Не ради людей, длому или даже икшелей. Он сделал это ради Алифроса, милорд.

Фелтруп не добавил, что Сандор Отт также присутствовал при этом, и что Таликтрум исчез до окончания боя. Пусть он думает о своем сыне только самое лучшее. Насколько я знаю, это даже может быть правдой.

— Ваша благородная сестра, — осторожно добавил он, — обычно говорила об идролос, мужестве видеть. Это то, что сохранит жизнь вашему народу. Ничто другое не сохранит, я думаю.

Талаг несколько секунд не двигался. Затем он выпрямился, убирая меч от уха Фелтрупа, а ногу — от его шеи. Фелтруп перекатился на ноги, все еще окруженный оружием. Талаг указал на Сатурика.

— Помоги мне.

Вдвоем мужчины подошли к квадратной форме у дальней стены и отодвинули клеенку в сторону. Под ней лежали две стопки книг в человеческий рост. Все они были потрепаны, и у большинства были повреждения от воды. С большой осторожностью Талаг и Сатурик вынули одну книгу из стопки и поднесли поближе к окну. Это был тонкий, привлекательный томик в кожаном переплете. Талаг открыл его и начал переворачивать страницы — почти такие же длинные, как его тело. Найдя наконец нужную, он осторожно забрался на книгу, опустился на колени и прочитал вслух:

Хорошо, что Крысси ушел от нас, отведав кровь киля. Конечно, он этого не хотел. Мы должны были убедить его, что он делает это для нас — что он может найти способ отправить сюда корабль, спасательную группу. Но, во всяком случае, он делал это для нас, клянусь всеми Богами. Кто-то должен помнить все это. Кто-то должен исцелять. И почему бы это не сделать Фелтрупу, который любит читать больше, чем любой другой человек, которого я когда-либо знал?

Он посмотрел через комнату на Фелтрупа:

— Ты можешь догадаться, кто написал эти слова, верно?

Фелтруп кивнул, плача про себя. Только один человек когда-либо называл его Крысси, и это был Фиффенгурт. Эти строки написал сам квартирмейстер. В будущем.

Нет, яростно подумал он, в каком-то будущем. Чужом. Этот конец не является неизбежным. Этого не может быть.

— Он был еще жив, когда мы впервые прошли через дверной проем и обнаружили обломки, — сказал Талаг, — но прожил он недолго. Он был одинок уже три года. Остальные погибли один за другим.

— Но о чем он говорит? — прошептал Фелтруп. — Как, как я ушел? И кровь киля?

Талаг пожал плечами:

— Это загадка. Там, где расколот киль затонувшего судна, видна сердцевина дерева, и она действительно насыщенного темно-красного цвета, но мы не рискнули попробовать ее на вкус. Но что касается того, как ты ушел, то это просто. Ты, конечно, воспользовался часами. Ты прополз через них, чтобы оказаться в безопасности в другом мире.

— Они здесь? Магические часы Таши здесь?

Талаг кивнул.

— И сегодня это всего лишь обычные часы. Мы с усилием открыли откидывающийся циферблат и увидели только шестеренки. Похоже, твой побег наконец-то исчерпал их силу. — Талаг закрыл книгу. — Со временем ты можешь заслужить право прочитать что-либо из этого, Фелтруп, если будешь хорошо себя вести.

— Милорд, я не знаю, когда еще смогу позволить себе такую роскошь.

Сатурик улыбнулся, но быстро спрятал улыбку, когда его предводитель нахмурился. Талаг снова взглянул на Фелтрупа.

— Ты пытался предупредить нас о Шаггате, а позже и о чародее. Тогда я сомневался в тебе, но время показало, кто из нас был прав.

Фелтруп склонил голову.

— Тем не менее, ты пытался сохранить верность слишком многим. Ты пытался выбирать, объединяясь с этими гигантами, а не с другими; с этими икшелями, а не с теми. Такие усилия были обречены с самого начала. В итоге ты оказался ни на чьей стороне.

— Никто не действует бездумно, лорд Талаг. Я счастлив, что меня в этом обвиняют.

— Я не могу позволить тебе вернуться на «Чатранд», — сказал Талаг. — Ты неосторожен по натуре и вполне можешь открыть великанам нашу тайную дверь. Если они когда-нибудь найдут ее, мы окажемся здесь в ловушке, брошенные на произвол судьбы. Боюсь, тебе придется оставаться нашим гостем до конца.

Фелтруп предвидел это и подготовил с полдюжины аргументов. Но решимость, прозвучавшая в голосе Талага, внезапно заставила его дрогнуть. Он собирался извергнуть какую-то чушь. Он укусил себя за ногу, удерживая ее внутри. Не болтай! Болтовня не годится, дорогой Фелтруп. Ты должен достучаться до него каким-нибудь другим способом.

Талаг, без сомнения, потрясенный молчанием Фелтрупа, шагнул вперед и положил руку на склоненный лоб крысы.

— «Несчастлив всегда будет икшель такой, кто путает верность с любовью земной», — сказал он, явно цитируя по памяти. — Это из одной из наших величайших поэм.

— В чьем переводе?

— Моем, — сказал Талаг. — Пойдем, крыса, я хочу показать тебе кое-что, напоследок.

Приказав своим охранникам следовать за ним, он повел Фелтрупа вниз с чердака и вывел из здания. Там он остановился и обратился к клану на языке икшелей. Толпа начала расходиться, на ходу изучая Фелтрупа. Талаг прошел сквозь них, ведя Фелтрупа обратно между деревьями.

Они двинулись в направлении места крушения, но в какой-то момент Талаг сошел с тропы и начал подниматься по крутому гребню. Фелтруп карабкался достаточно легко, но икшель боролся изо всех сил, потому что под ногами было столько же рыхлого песка, сколько и почвы, а ветер с каждым шагом становился сильнее.

Когда они приблизились к гребню хребта, Талаг оглянулся через плечо.

— Они ничего не слышали об экспедиции, — сказал он. — В этом отношении дневники Фиффенгурта совершенно ясны. Паткендл, Таша Исик и другие так и не присоединились к экипажу и, таким образом, спаслись от ужаса крушения.

— Зачем вы мне это рассказываете? — спросил Фелтруп.

Талаг не ответил. Но мгновение спустя Фелтруп увидел зачатки ответа. Они достигли края деревьев, и перед ними раскинулось кладбище.

Все было так аккуратно: тридцать или сорок могил, отмеченных маленькими каменными пирамидками, у подножия каждой из которых лежал квадратный балластный кирпич. И там была не одна, а две стены, защищающие от ветра: рухнувший деревянный забор и более низкая каменная стена, все еще стоящая, но наполовину занесенная песком. Могилы тоже исчезали: некоторые из пирамид едва возвышались над заносами.

С замиранием сердца Фелтруп прокрался на кладбище. Он не хотел здесь находиться. Эти смерти не были связаны с его товарищами по кораблю. Этот Алифрос не был его собственным. Когда он уйдет, этот мир закроется за ним, как дурной глаз, и он не вспомнит о нем — не будет думать о нем — не позволит ему жить в памяти.

— Это старина Драффл, прямо по курсу, — сказал Сатурик.

ДОЛЛИВИЛЬЯМС ДРАФФЛ. Фелтруп едва мог прочесть буквы, вырезанные на мягком камне балластного кирпича. Фелтруп сотворил знак Древа, затем быстро зашаркал прочь. Он увидел, что икшели не вошли на кладбище: Талаг приказал им занять позиции по периметру. Ритуалы смерти имели огромное значение для икшелей. Талаг, должно быть, предположил, что Фелтруп захочет без промедления засвидетельствовать свое почтение. Он полагал, что для Фелтрупа было честью, что Талаг лично привел его сюда.

Наконец-то он относится ко мне как к проснувшейся душе.

Фелтруп двинулся между пирамидами из камней. Он смог прочесть лишь несколько надписей: три десятилетия воздействия стихии стерли большинство букв до неузнаваемости. Но некоторые были достаточно ясны. СВИФТ ДЕЙЛ, смолбой — и да, рядом с ним была могила его брата Сару́. БАНАР ЛИФ, марсовый. ДЖЕРВИК ЛЭНК, смолбой, который жестоко издевался над Пазелом, но в конце концов оказался достаточно храбрым, чтобы измениться. Фелтруп не был удивлен словами, которые стояли под именем Джервика: ЧЕЛОВЕК, КОТОРОМУ МОЖНО ДОВЕРЯТЬ.

Затем Сатурик поймал его взгляд и поманил к себе. Он стоял на каменной стене вдоль той стороны двора, которая была обращена к морю. Нервничая, Фелтруп сам вскочил на стену и начал приближаться. Разрушенный «Чатранд» раскинулся под ними, единственная веревка все еще была туго натянута между берегом и поручнями верхней палубы. Но Сатурик указывал на могилу у своих ног.

— Я все подчистил для тебя, — прокричал он, перекрывая шум ветра.

Пирамида из камней была спрятана прямо в углу двора. Кирпич уже снова исчезал под песком: усилия Сатурика были напрасны. Фелтруп низко наклонился и прочитал: ПАЗЕЛ УНДРАБАСТ.

Он посмотрел на Сатурика, затем снова на надпись. Имя было четко вырезано. «Что... кто?» — закричал он, испуганный и сбитый с толку.

— Ребенок Марилы, — сказал Сатурик. — Родился в море, умер на этой куче песка. Все это есть в том дневнике, как они с Нипсом вместе выбирали имена в свою первую брачную ночь. Пазел, для мальчика, и если бы это была девочка...

— Не говори, не говори мне, пожалуйста! Больше нет! — Фелтруп опустился на колени, давая выход своему страданию. Ее ребенок!

Сатурик неловко возвышался над ним.

— О, а теперь взбодрись, — сказал он. — Это не способ почтить память павших — послушай, я не имел в виду...

С другого конца кладбища Талаг выкрикнул то, что могло быть только выговором. Сатурик громко протестовал, указывая на могилу и делая размашистые движения руками. Фелтруп почти чувствовал, как маленькое тельце, лежащее так близко от него, плавает лицом вверх под ним на песке. Пазел Ундрабаст. Чудо, которое погасло.

Затем Фелтруп ахнул. Он услышал его, тихий и властный голос мертвого. Беги, вот и все, что сказал ему ребенок. И Фелтруп повиновался.

Он спустился на двадцать футов по склону дюны, прежде чем услышал яростный крик Сатурика. Затем раздалось шипение: размытый силуэт копья вонзился в песок рядом с его лапой. Он бежал так, как не бегал с тех пор, как покалечил лапу, перекатывался, когда падал, прыгал, когда приходил в себя. Скорость была всем, скорость была его единственным шансом. Он был быстрее маленьких людей на песке и на веревке. Но не на палубе, никогда. И двое стражников были вооружены луками.

Ветер доносил обрывки их криков. Он не оглянулся. Еще одно копье пролетело мимо него, так близко, что ему пришлось увернуться, когда оно ударило. Затем он добрался до сломанного якоря и начал карабкаться вверх по веревке.

Первый порыв ветра чуть не сбил его с ног. Он замахал когтистыми лапами, и с трудом вскарабкался обратно на скрученный шнур. Икшели были близко позади него, лучники прицеливались. Фелтруп в бешенстве карабкался вверх по веревке.

Чья-то рука сомкнулась на его задней ноге. Сатурик прыгнул в шесть раз выше своего роста, а то и больше. Фелтрупа перевернули вверх тормашками. Он развернулся и укусил, почувствовав вкус крови икшеля, и Сатурик, ругаясь, упал на песок.

Он стал карабкаться быстрее. Песок под ним сменился бурунами, кипящими вокруг Великого Корабля. Падение сейчас было бы смертельным. Но ветер, который чуть не убил его, теперь спасал ему жизнь: выстрелы лучников были заведомо безнадежными.

Он падает! Они перерезали веревку снизу! Закричав, Фелтруп рухнул в море. На мгновение показалось, что он мчится над прибоем, как водорез, собирающийся поймать рыбу. Затем черные очертания корпуса заслонили небо. Удар: красная агония. Волны вскипели над ним, и он закричал, бросая вызов смерти.

Когда волна прошла, он прижался к корпусу, все еще держась за канат, все еще владея своими конечностями. Он взобрался наверх. Ничего не было сломано, и даже боль была чем-то далеким. Новые крики икшелей: они наверняка думали, что он мертв. Стрелы падали вокруг него, но не слишком близко.

Сатурик кричал на своих лучников, оскорбляя их. Фелтруп был в сорока футах над водой, затем в шестидесяти, затем перевалился через перила.

Он оглянулся. Икшели толпились у кромки прибоя, отбегали назад, когда поднималась пена, пытались сделать невозможные выстрелы. Только Талаг остался на вершине холма, неподвижно стоя на каменной стене и наблюдая.

— Видишь ли, Сатурик, выбор есть всегда, — крикнул Фелтруп.

— Паллускудж! Ублюдок! — Сатурик взвыл. — Ты — вонючий труп!

— Не в этом мире, — крикнул в ответ Фелтруп. Затем он повернулся и побежал домой.

Глава 9. РЕДАКТОР СТАЛКИВАЕТСЯ СО СМЕРТЬЮ

Мне лучше выпустить кота из мешка и признаться, что я не всех люблю одинаково. К некоторым фигурам в этом повествовании трудно относиться с теплотой. Говорите что угодно об их воспитании, об их знакомстве с голодом, о плохой компании, в которой они находились в годы становления: они плохие, они отвратительные; и чем скорее я смогу умыть от них руки, тем лучше.

Сегодня утром один молодой человек попытался меня убить. Он был грубым парнем, да и я обошелся с ним не слишком мягко, но не убил; с тех пор я беспокоюсь, что это было ошибкой. Он может избегать меня, даже забыть; но может вернуться с другими, которые знают, как сделать работу.

Было рано, тени в саду все еще были глубокими и многообещающими, мухоловки порхали над крышами. Студенты Академии, едва проснувшись, брели мимо и заворачивали на углу улицы. Я чувствовал себя бодрым, хотя и немного виноватым. Я решил отложить книгу в сторону и отправился на прогулку в сопровождении маленькой собачки и своей древней трости. Были времена, когда я делал такой выбор легко, бездумно. Последние розы сезона срывают с бо́льшим вниманием, чем первые.

Мой несостоявшийся убийца вышел из куста — выпал из него, на самом деле — и смахнул пыль и листья со своей куртки. Он был упитанным, невысокого роста и, возможно, немного косоглазым. Обгрызенные ногти. Борода новичка. Собака завиляла своим дурацким хвостом.

— Профессор! — воскликнул мужчина, словно обрадованный случайной встречей. Он улыбнулся едва заметной улыбкой, на которую я, естественно, обиделся.

— Собака кусается, — сказал я.

— Такое удовольствие! — заявил он, игнорируя мое предупреждение. Его улыбка подразумевала, что у нас уже есть общий секрет. Он мог бы даже нащупать мою руку, но одна была у меня в кармане, а другая теребила трость с очевидным, как я надеялся, намерением.

Я очень стар, и мое лицо обезображено. Я притягиваю взгляды, но почти не обращаю на них внимания. Либо человек знает меня, и в этом случае он скромен и сдержан; либо он никогда не слышал обо мне, и в этом случае он напуган и сдержан. Нет ни свиста, ни кричащих детей — пока. Когда я начну передвигаться на четвереньках, это может быть совсем другое дело.

Этот человек был полон решимости не выказывать отвращения. У него была манера одновременно смотреть и не смотреть на меня. Я посмотрел мимо него в переулок.

— Меня зовут... — начал он. И затем, словно ему в голову только что пришла более драматическая возможность: — Мое имя не имеет значения.

— Совершенно верно, — согласился я и заковылял дальше.

Иногда я бываю общителен (летом иногда выпадает град), но мое время слишком дорого, чтобы тратить его на дешевую театральщину. Сегодня мне пришлось написать трудное письмо моим спонсорам о состоянии Путешествия Чатранда. Постельное белье тоже нуждалось в стирке, а моя кожа зудела и горела. Мои кости болели, как это бывает постоянно; ходьба успокаивает это страдание и многие другие.

Мужчина хихикнул, но звук затих, когда он увидел, как быстро я оставляю его позади. Я могу опираться на трость, но я чемпион по ковылянию.

— Профессор, подождите! — Он догнал меня и преградил мне путь. — Вы еще не видели, что я вам принес...

С лукавой ухмылкой он вытащил из жилетного кармана несколько страниц и помахал ими передо мной, как лакомством. Наверно он ожидал, что я буду их выпрашивать. Разозлившись, я снова бочком прошел мимо него, и он надулся.

— Не могли бы вы уделить мне минутку, сэр? Я прождал несколько часов в этой изгороди.

— Изгороди!

Я резко остановился. Потом я прикусил язык и посмотрел на него, уже закипая. Он обманом заставил меня уделить ему все мое внимание. Такая низкая тактика. Называть единственное, плодоносящее, когда-то стоявшее в горшке, безусловно, одинокое растение изгородью: невыносимо, невыносимо.

— Если это из-за урока демонологии, то ты ждал напрасно. Профессор Голуб занял мое преподавательское кресло. Голуб, с ямочками на щеках. Тот, за кем бегают девушки.

— Мне не нужна демонология, профессор. Я точно знаю, кто вы такой, и... — его голос понизился до благоговейных тонов, — кем вы были. В Старом Мире. В самом начале.

Тогда я понял. Он был одним из сумасшедших, фанатиков, которые решили (от скуки, от надежды?) что Путешествие Чатранда является своего рода ключом к Творению, путеводителем по Вселенной и всему, что в ней содержится. Один из моих «помощников» (изголодавшийся интриган с чесночным запахом изо рта) посеял эту идею среди младших студентов, и, подобно живучему сорняку, ее оказалось невозможно уничтожить.

— Послушай, — сказал я, — Путешествие — всего лишь история. Старая, многословная, жестокая и непонятная. Есть и другие. Библиотека битком ими набита.

— Мне говорили, что вы скромны, — сказал он. — Как вы можете быть другим, когда вы знали их? Этих Героев. Во плоти.

— Ты имеешь в виду моих товарищей по кораблю?

Он кивнул, охваченный благоговением.

— Мертвы, — сказал я ему. — Все мертвы, все до единого. Мертвы уже много столетий.

— Не все, — сказал он, глядя на меня, как на реликвию в гробнице. Внезапно я испугался, что он захочет прикоснуться ко мне, и отступил на шаг.

— Я скоро присоединюсь к ним, — сказал я. — В любом случае, почему ты не можешь воспринимать историю такой, какая она есть, вместо того, чтобы взбивать ее, как треклятый крем...

— Заварной крем?

— ...и превращать в религию, миф? Вы все меня удивляете. Это были реальные люди, они жили и дышали. Это не символы, не уроки для вашего морального совершенствования. Вы заставляете меня задуматься, не прав ли ректор, желая, чтобы вся рукопись была брошена в огонь.

— Конечно, он не прав! — воскликнул молодой человек, дрожа всем телом. — Значит, это правда, что вы ссоритесь с ректором? Действительно ли он пытался подвергнуть цензуре отдельные части Путешествия? Зачем, зачем ему это делать?

На первый вопрос я ответил, что мы с ректором никогда не ссорились. На второй: да, он пытался. На третий: потому что он бесхребетный человек, который не хочет, чтобы эта священная школа была охвачена скандалом или даже полемикой. Трус, вот что он такое. Человек, которому есть что терять, кроме самоуважения, которое было безвозвратно утрачено еще до того, как он занял свой нынешний пост.

— А теперь, всего хорошего. — Я потянулся, чтобы приподнять шляпу, но потом вспомнил, что забыл ее, так как из-за изменившейся формы моего черепа она стала неудобной. Я пошел дальше, но молодой человек гарцевал рядом со мной, размахивая этими неопрятными страницами.

— Вы должен защитить это от него, — сказал он. — Ни в одном другом рассказе нет такой мудрости, такого смысла, такой жгучей правды об ушедшем мире. Профессор, признайте это! Мои друзья и я все равно догадались об истине. Вы рассказываете утраченную историю нашей расы. Герои, они наши предки, те, кто основал нашу нацию и наш народ, благословенное семя, из которого мы произошли!

Я покачал головой, но он проигнорировал меня, упиваясь своими словами:

— Пусть все будет рассказано! Пусть мир выпьет их мудрость — выпьет до дна и почувствует угрозу Роя, черный огонь эгуара, тысячу красот Уларамита! Рассказ должен быть опубликован во всей своей красе! Он должен увидеть дневной свет!

— Если он тебе так дорог, — сказал я, — почему ты меня грабишь? Глава об Уларамите еще даже не закончена. Ты видел украденную копию, ты, отвратительный маленький червяк.

Его рот широко раскрылся. Мое обвинение застало его врасплох.

— Я не червяк, — сказал он, — и, с вашего позволения, только благодаря так называемой украденной копии — неужели это воровство, профессор, на самом деле? — я сегодня здесь. Я принес вам предупреждение. Вы совершили ужасную ошибку.

— Ошибку? — спросил я. — Откуда ты вообще можешь знать, допустил ли я ошибку? Кто ты такой, во имя всех дьяволов?

— Я говорю, — сказал он, приложив руку к груди, — от имени Общества Самосовершенствования Грейсана Фулбрича.

Я моргнул:

— Студенческий клуб? Что-то вроде шутливого братства?

— Я президент Общества.

— Ты — птица-кукушонок.

— Мы — Сыны Фулбрича, — сказал он. — Он истинный и законный Герой, и мы это знали с самого начала. Из всех ваших товарищей по кораблю только Фулбрич никогда не дремал, никогда не ждал, что что-то случится с ним. Он творил историю. Он взял дело в свои руки. Когда Таша прониклась к нему симпатией и отвергла Пассива Паткендла, мы зааплодировали. Мы знали, что ей и Фулбричу суждено было стать отцом и матерью для всех нас.

Я протиснулся мимо него, поморщившись, когда наши плечи соприкоснулись. Не было никакой надежды убедить его словами.

Он легко поспевал за мной:

— Вы читали эпопею под названием «Выборы Юного Фулбрича»?

Идиотский вопрос. Моя первая опубликованная рукопись была и остается окончательным опровержением этих Выборов.

— Эта чушь, — прошипел я, ускоряя шаг, — была написана два столетия назад, чтобы польстить деспоту. Фулбрич умер две тысячи лет назад. Автор не имел ни малейшего представления о том, какими были жизнь и смерть этого мальчика — да и не особо интересовался. Это не запись о нашем пребывании на «Чатранде». Это куча плохих стихов, написанных на службе фанатичной власти и обману, а не откровению или знанию.

Он был явно подавлен. Я прищелкнул языком:

— Ты возражаешь — против чего? Против того, что я был свидетелем, что я был перемещен во времени?

— О, нет.

— Что твой герой умер? Питфайр, чувак, как ты думаешь, кто такой Фулбрич? Приезжий полубог? Ангел Рина?

Сумасшедший покачал головой:

— Вы его убили в вашем рассказе, все в порядке. Мы знаем, что он был смертным, хотя его аура, его сущность — неважно, сэр, это может подождать. Но смерть, которую вы описываете в третьей книге! Недостойно, сэр, недостойно. Грейсан Фулбрич не мог встретить такой конец. Вы не хотите пересмотреть ваше мнение?

— Пересмотреть? Не понимаю твоей мысли. Это утверждение не имеет никакого смысла.

— Или, может быть, — сказал юноша, внезапно подмигнув, — вы планируете вернуть его обратно? Возможно, его смерть была иллюзией?

Я начинал чувствовать себя тонущим человеком.

— Итак, вы украли копию четвертого тома, — медленно произнес я, собирая фрагменты, — надеясь прочитать, что Фулбрич... вернется?

— Или никогда не умирал, никогда не умирал! Адский Лес был местом иллюзий, не так ли? Скажите это, профессор! Вы можете мне доверять, я не пророню ни слова.

— Арунис сломал ему спину и оставил в резервуаре с гриб-кислотой. Затем мальчик-длому вонзил меч Герцила прямо ему в живот. Он умер.

Юноша поник там, где стоял. Он рассеянно уставился на мою грудь. Почти неслышно он пробормотал:

— Те последние слова, которые он произнес, по-вашему. Они, конечно, тоже фальшивые. Из-за них он кажется слабым, подлым и испуганным.

Он встряхнулся, потом рявкнул на меня:

— Злодей, вот во что вы его превратили. И это ложь! Бездеятельный Паткендл — кто он такой? Удачливый дурак, болван. Фулбрич — Воплощение Воли. Оживите его, вознаградите его! — Он помахал листами бумаги у меня перед носом. — Профессор, мы, члены Общества, написали четыре возможных финала «Путешествия Чатранда». Мы выстроили их в ряд по-правдоподобию, для вашего удобства, но любой из них был бы приемлем при условии... Ой!

Моя трость сделана из крепкого железного дерева, и я сильно ударил ею по его ноге. Он запрыгал вокруг меня, сжимая свою ногу. Мой гнев только усилился из-за этого нелепого зрелища.

— Я не изобретаю, молодой человек. У меня есть доступ, не более того. Доступ к прошлому, моему собственному прошлому, тому, которым я делюсь со всеми. Я пишу, упорядочиваю и добавляю лишнюю сноску, когда это необходимо. Я не какой-нибудь жалкий романист, потирающий руки и изрыгающий развлечения по пенни за страницу! Верьте во что вам нравится, поклоняйся кому вам нравится. Просто оставьте меня в покое. Мои дни сочтены, мои руки меняют форму; мои резцы кровоточат на подушке по ночам. — Я вырвал у него страницы, разорвал их в клочья и бросил обрывки через плечо. — Позвольте мне закончить рассказ. После этого вы можете делать все, что вам заблагорассудится. Вперед, Джорл.

Я заковылял дальше. Юноша застыл как вкопанный. Я свернул за угол на бульвар, увидел студенческую суету на лужайке — и увидел самого Голуба, окруженного толпой сексапильных студенток-демонологов. Я закрыл глаза. Из всех странных чудес этого тела вожделение было самым бессмысленным и непреодолимым. Я спросил себя, будет ли оно последним, которое уйдет.

Затем Джорл зарычал. Я изогнулся, и нож в руке президента Общества Самосовершенствования Грейсана Фулбрича пролетел на волосок от моей щеки.

Моя зарождающаяся трансформация имеет определенные преимущества, среди которых ловкость и сила. Мой прыжок поразил его и причинил мне ужасную боль, но я приземлился прямо и ударил его тростью. Он рухнул, едва не угодив собаке в пасть, и на несколько бесценных секунд маленький Джорл мог бы стать мастифом, как и его тезка. Дурак выронил нож. Его голова была беззащитна; я мог бы разбить ее, как яйцо. Вместо этого я вздернул его на ноги и встряхнул:

— Послушай, дурак. Я пишу правду такой, какой я ее знал. Не ту, что ты предпочитаешь в своих лихорадочных мечтах, ректор в своей трусости, молодые ученые в своей модной дикости и даже я в своей боли. Фулбрич был ядовитой жабой. Ты сделаешь из него святого только через мой труп. Убирайся отсюда.

Я оттолкнул его. Мужчина убежал, спотыкаясь и истекая кровью, а Джорл гнался за ним всю дорогу через лужайку.

Историки сражаются за будущее, а не за прошлое. Наши рассказы о том, кем мы были, формируют то, чем, по нашему мнению, мы можем стать. Когда я начинал писать, история «Чатранда» представляла собой собрание фрагментов и народных преданий, историй, которыми делились перед сном, за пивом, или — спаси нас, Рин — чтобы доказать какую-то моральную точку зрения. Это был миф; и теперь, по мере распространения копий, он может стать священным писанием для некоторых невежественных людей. Ректор озолотился бы на этой истории, продавая ее вразнос с девятью частями сахара и одной частью правды. Или сжег бы ее и похоронил меня. Я должен работать быстрее, пока у меня не отнялись руки, пока он не вызвал врача или собаколова, и не увел меня. Я должен закончить рассказ, иначе они закончат его за меня. И это было бы ужасно-составленное из разных частей чудовище, лорд или леди с головой зверя.

Глава 10. УБЕЖИЩЕ

15 модобрина 941

244-й день из Этерхорда

Когда они осознали, что селки накормили их грибами, Лунджа и турах начали сопротивляться. Однако селки были наготове: с ослепительной быстротой они метнулись на двух солдат, зафиксировав их конечности, головы, челюсти. Ни одному не удалось выплюнуть гриб.

Энсил в ужасе наблюдала за происходящим. Болуту сдался первым: широко раскрыв глаза, он поднял обе руки, словно пытаясь сорвать плод с дерева; затем его колени подогнулись, и он грациозно рухнул в объятия селка. Пазел последовал за ним, затем Таша и Большой Скип. Дасту злобно рассмеялся, прежде чем упасть.

У остальных было время присесть. Прежде чем его глаза закрылись, Герцил повернулся к Энсил и внезапно потянулся к ней, его лицо было полно тоски. Энсил резко вдохнула. Редко когда ее так выбивал из колеи чей-то взгляд.

Дело было сделано; бодрствовали только она и Рамачни. Таулинин посмотрел на норку.

— Я не буду тратить на тебя слов, Арпатвин. Ты будешь спать, когда захочешь, и не раньше. — Он повернулся туда, где, прислонившись спиной к стене, стояла Энсил. — Но для вас пришло время, леди.

Он поманил рукой, и вперед вышел селк, держа в руках странный предмет. Он был размером с кувшин для виски, только сделанный из кожи на деревянном каркасе. На одном конце кожаные ремешки еще не были затянуты, оставляя отверстие, похожее на вход в пещеру.

— Паланкин? — с сомнением спросила Энсил.

— Но без окон, увы, — сказал селк. — Мы подбили его мехом вчерашнего зайца. Внутри вы найдете фляжку с водой, а также еду.

— Как долго меня там будут держать?

— Недолго, — ответил Таулинин, — и вам будет очень удобно.

Энсил покачала головой. Тут ты ошибаешься, великан. То, что она сказала о своем народе и клетках, было чистой правдой. Тем не менее, она отстаивала этот выбор и не могла стать единственной из группы, кто отступил. Сделав глубокий вдох, она наклонилась, чтобы протиснуться в отверстие.

— Я должен попросить ваш меч, — сказал Таулинин.

Разумная просьба: Энсил могла выдолбить глазок одним ударом. И все же было нелегко расстегивать изодранную перевязь, которую столько раз чинили со времен Этерхорда. Она почувствовала себя голой, когда положила меч на ладонь Таулинина.

— Я думаю, что поеду с тобой, Энсил, — сказал Рамачни.

— В этом нет необходимости, Арпатвин, — сказал Таулинин. — Ты здесь не чужой.

— И все же я едва ли похож на Арпатвина давних времен, — сказал Рамачни. — И не весь ваш народ знает меня, в любом облике. Кроме того, я тоже хочу, чтобы меня несли как кусок мяса.

Энсил была в восторге, хотя, когда они оба забрались внутрь, стало довольно тесно. Таулинин наклонился и заглянул в отверстие.

— Тогда два предупреждения, — сказал он. — Вы не должны использовать никакой магии, пока мы вас не освободим. И не зовите нас, если только кто-то из вас не будет умирать. Это жизненно важно. Вы подвергнете себя и всех своих друзей опасности, если вынудите нас освободить вас досрочно.

Он закрыл отверстие, и Энсил почувствовала, как он завязывает кожаные ремешки. Затем их подняли и поместили в какой-то мешок. Все было темно и тесно. Их маленькая, обитая мехом комната закачалась, и по ее движению Энсил почувствовала, что теперь они болтаются на перевязи. Рамачни усмехнулся в темноте.

— Мы совершим это путешествие, как пара королевских особ, — сказал он.

Или пара куропаток, подумала Энсил. Вслух она сказала:

— Я рада твоей компании.

— Надеюсь, ты все еще будешь рада, когда тебя обнаружат мои блохи, — сказал маг.

Они уже двигались. Энсил подумала, что они, должно быть, спускаются с холма, но селк нес их так плавно, что трудно было быть уверенным. Паланкин не раскачивался из стороны в сторону и даже не сильно наклонялся. Ей действительно было удобно.

— Я почти могла бы уснуть, — сказала она вслух.

— Тебе непременно нужно поспать, — сказал Рамачни. — В конце концов, мы пробудем здесь несколько дней.

— Дней!

— Когда Таулинин сказал «Недолго», он говорил как селк. Не обращай внимания, я сделаю все, что в моих силах, чтобы развлечь тебя. И, кстати, не утруждай себя искажением голоса: мои уши прекрасно улавливают твою икшель-речь.

Она слышала приглушенные голоса селков и еще более слабый звук их шагов. Они бежали по этому труднопроходимому ландшафту — предположительно, с грузом из одиннадцати человек и длому, — и все же ей казалось, что паланкин плывет по безмятежному течению. Энсил совершенно не представляла, как далеко они ушли, и в неизменяющейся темноте вскоре тоже потеряла счет времени. Подсказок было очень мало: смех, негромкая команда, шум водопада, дуновение прохладных брызг, проникающих в мешок.

— Рамачни, — спросила она, — ты бывал там раньше? В месте, куда они нас несут?

— Я не могу тебе ответить, — сказал он. — На самом деле, тебе лучше ничего не спрашивать меня о нашей цели, ибо то, что связывает язык селков, связывает и мой. Но, возможно, нам следует поговорить о других вещах, пока есть такая возможность.

— Если ты хочешь спросить меня, куда исчезли мои собратья по клану на «Чатранде»...

— Дорогая моя девочка, у меня этого и в мыслях нет. Нет, меня волнует кое-что другое. Я думаю о твоей госпоже, Диадрелу.

Энсил замерла.

— Что именно? — сумела спросить она.

— Она в Агароте, полпути-стране, Пограничном Королевстве, через которое должны пройти мертвые, прежде чем обрести свой последний покой. Почти все проходят через него за один-два удара сердца — подобно птицам или теням птиц, они порхают над его сумеречными холмами и исчезают. Твоя госпожа спустилась, ухватилась за ветку, остановила естественный полет своей души. Для этого требуется великолепная сила, которой Диадрелу Таммарикен обладала в избытке.

— Да.

— И для этого требуется кое-что еще, Энсил. Я думаю, ты знаешь, что я скажу. Для этого требуется любовь.

Энсил обхватила себя руками в темноте. Она надеялась, что Рамачни не сможет увидеть то, что увидел в Адском Лесу. Она надеялась, что он так же слеп, как и она сама.

— Моя госпожа любила, — сказала она. — Герцил был странным выбором, выбором, который принес бы ей страдания даже в мирное время, если бы она осталась жива. Но ты же знаешь, как это происходит.

— Неужели?

— Есть песня, — сказала Энсил и продекламировала.

Есть путь один, средь дорог мироздания,

Тонкая нить, что судьбой соткана,

Он проведет сквозь болота страдания,

И по земле, что Богами дана.

Есть лишь один, кто мне душу обрадует,

Колос один, на равнине растет,

Сердце кричит, оно мною командует,

Кто объяснит моей жизни полет.

— Это человеческая песня. Моя мать однажды услышала, как я ее пою, и дала мне пощечину. Но это не имело никакого значения; я все чаще пела ее про себя. И в этом-то все и дело, понимаешь. Сердце выбирает собственный путь, и кто может попросить его объяснить. Ты можешь попытаться его урезонить. Не слишком успешно.

— Это верно в отношении людей в целом, — сказал маг.

Энсил громко рассмеялась:

— Мы, икшель, совершенно такие же. Моя госпожа обычно называла меня упрямой, но кто в Алифросе был более упрямым, чем она? Никто не мог отвлечь ее от выполнения задания. Она доводила себя до полного изнеможения, до того времени, когда даже самые сильные из молодых уходили отдыхать, а потом внезапно смотрела на меня и говорила: «Очень хорошо, я достаточно долго бездельничала; пора начинать работать». Ты знаешь, мне приходилось запирать дверь, чтобы заставить ее поесть? В конце дня, когда она принимала ванну, я прятала ее бриджи и предлагала только ночную рубашку — иначе она шла патрулировать в третий или четвертый раз. Пределы были для других людей, а не для Дри. Я умоляла ее держаться подальше от Таликтрума, я предупреждала ее, что он может нанести удар...

Энсил замолчала, или, скорее, ее голос оборвался сам по себе. Внутри нее была стена, твердые кирпичи в глубине души.

— Диадрелу любила тебя как дочь, Энсил, — сказал Рамачни.

— Это не то, чего я хотела, — услышала Энсил собственный голос. — У меня была мать, она была пьяницей; она ушла от нас, чтобы присоединиться к другому клану, когда мне было десять. Я больше не нуждалась в материнской заботе, Рамачни. Я хотела, чтобы Дри любила меня, чтобы мы были парой.

Рамачни лежал неподвижно. Никаких слез, никаких слез, в отчаянии подумала Энсил. Но как он это сделал? Как ему удалось вытянуть из нее эти слова — эти мысли, запретные и драгоценные, те, которым она никогда не позволяла выходить за пределы своей душной маленькой пещеры? Как он заставил ее признаться?

— Из всего... любопытные вещи можно рассказать магу, — наконец сказал Рамачни.

— Ты нарушил правило Таулинина, — сказала Энсил. — Никакой магии, он же тебе сказал. Но ты все равно что-то сделал. Ты наложил на меня заклятие.

— Тут ты ошибаешься, девочка. Я только слушал. Здесь действует магия более могущественная, чем моя собственная, и это тоже мы можем назвать любовью. Но откуда этот стыд? Ваш вид осуждает такого рода стремление?

— Да. О, они в этом этом не признаются — это сделало бы нас не лучше большинства гигантов, и хуже некоторых. На каждый человеческий недостаток ты найдешь икшеля, готового поклясться, что у нас такой проблемы нет. Но в данном случае никто бы не сказал ни слова.

— Я слышал, что икшели не говорят о любви.

— Редко о чувствах, — сказала Энсил, — и никогда о действиях. Есть вещи, о которых не стоит рассказывать — вот и все, что вам скажет икшель. И я ничем не отличаюсь. Я не хочу говорить о том, что происходит в темноте. Да, мне стыдно. В нашей жизни есть порядок, который гиганты не могут постичь; между нами существуют узы, которые невозможно разорвать или изменить. Дри взяла меня в ученицы. Я хотела большего. Это жадность, и она непростительна. Потому что в чем-то мы отличаемся от людей. Сердце выбирает, да, но наше сердце общее.

— Клан выше я, так?

— Всегда.

Рамачни вздохнул. Энсил ждала, что он скажет что-нибудь еще, объяснит, почему он счел необходимым так мучить ее мыслями о Диадрелу. Но тишина длилась, боль навалилась на нее тяжким грузом, и, спасаясь от нее, она провалилась в сон.

Сколько продолжался этот сон, она не знала. Сны нападали на нее фрагментами, моменты пробуждения приходили и уходили. Она чувствовала себя гладким камнем в стремительном потоке: — ее тащили по руслу реки, бесконечно и безжалостно, тащили по округлым, отполированным деталям ее жизни. Паланкин покачнулся, селк тихо рассмеялся; теплый мех превратился в волосы Дри, когда она мыла их на «Чатранде» в маленькой ванночке, сделанной из банки из-под селедки. Ее госпожа потянулась вверх и схватила ее за руку, скользкие от мыла пальцы переплелись, в этот момент она могла бы умереть от блаженства. Паланкин сдвинулся с места. Диадрелу исчезла.

— Общее сердце, — сказал Рамачни, как будто времени вообще не прошло. — Это прекрасная идея, будь то факт или общественная фантазия. Но теперь я должен сказать тебе, что, боюсь, происходит. Дри остановилась в Агароте по собственной воле. И Арунис там, с ней, и они сражаются.

— Сражаются? Из-за чего?

— Из-за судьбы Алифроса и исхода нашей борьбы. Конечно, это неравный бой. Маг обладает определенными способностями даже после смерти. Но мужайся, ибо в Агароте они ближе к равенству, чем когда-либо были при жизни. И Диадрелу прибыла задолго до Аруниса, у нее было время подготовиться.

— Подготовиться к чему?

— Не знаю, Энсил. Я путешествовал по многим мирам, но ни один из них не был таким странным, как Пограничное Королевство. Время и мышление там другие. Ты узнаешь там что-то внезапно и находишь какие-то предметы, просто думая о них, но забвение и потеря приходят так же быстро. И всегда чувствуется близость той страшной стены на краю королевства, бурлящей стены, за которой находится смерть.

Что касается Диадрелу, то она не рабыня чародея, хотя ясно, что именно благодаря его силе она появилась у нашего костра на поляне. Он предложил ей этот шанс, намереваясь ужаснуть и вызвать отвращение у нас ее агонией — и в этом он, конечно, преуспел. Но он никогда не рассчитывал на ее силу. Даже будучи насаженной на кол, Дри поговорила с нами и предупредила, что Арунису снова помогает Сатек Мерзкий. Что ж, Арунис больше не повторит этой ошибки. Дри, однако, будет продолжать пытаться нам помочь, достучаться до нас. Я не знаю, найдет ли она другое средство, но, если она это сделает, то только через тех, кого она любила больше всего. Поэтому я должен попросить тебя, как я просил Герцила, быть бдительной. Ищи ее, прислушивайся к ней. Она может прийти в любое время.

— Или...

— Никогда. Это тоже возможно.

Энсил легла на шкуру, свернувшись калачиком на боку, как младенец. Что было хуже: видеть свою госпожу такой, как прежде, зная, что она мертва и страдает, или никогда больше ее не увидеть? Энсил почувствовала внезапное, выворачивающее внутренности желание прикоснуться к Нилстоуну, быть уничтоженной, превращенной в отсутствие, в ничто, в то, что нельзя чувствовать, о ком нельзя думать. Ищи ее, прислушивайся к ней. Просьба мага превратила ее проклятие в обязательство. Дри уже преследовала ее; теперь она должна приветствовать это преследование, вскрывать рану всякий раз, когда та начинает заживать.

— Я сожалею о той боли, которую тебе причинил, — сказал Рамачни.

— Ты не был ее причиной, — сказал Энсил. — Она уже там жила. Неужели ты так многого не понимаешь? Рамачни, разве маги никогда не имеют партнеров?

— Мы этого не сделаем, пока не перестанем быть магами.

— А раньше? Ты никогда не был влюблен?

Когда Рамачни ответил ей, его голос прозвучал странно неуверенно:

— Я скажу тебе только одно. Та жизнь, которой я жил раньше, ушла, ушла безвозвратно. Это похоже на воспоминание об истории — или, возможно, на дневник моряка. Воспоминание хранится в моей памяти целым и завершенным, но за хрустальной стеной, сквозь которую не могут проникнуть ни тепло, ни звук.

— Мне очень жаль.

— А мне нет. Этот путь увел меня далеко от этого тихого начала. Сейчас я — это я сам. Прежняя жизнь принадлежала кому-то другому.

Он больше ничего не сказал, и Энсил закрыла глаза. К счастью, забвение снова ее нашло. На этот раз гораздо более глубокое и продолжительное. У нее было много снов, много полуснов, и за всем этим стояло странное чувство прощения, сочувствия к глупости ее сородичей, даже к введенному в заблуждение лорду Таликтруму, которого Майетт любила с такой же яростью, с какой она, Энсил, любила тетю Таликтрума. Глупая Майетт. Но, в конце концов, не такая глупая, как сама Энсил. Она, по крайней мере, призналась в своей любви; Энсил прятала, душила свою собственную. Что, если Рамачни был прав, сомневаясь в пути икшель? Что, если единственной непростительной вещью была не любовь к Дри, а молчание о ней?

Я стану магом. Я выйду за пределы этой жизни, оправлю ее в хрусталь и поставлю на высокую полку, где к ней никогда не нужно будет прикасаться.

Неподвижность. Энсил потерла глаза. Селки разговаривали; паланкин стоял на земле. Мгновение спустя ремни были ослаблены, и в образовавшееся отверстие хлынул солнечный свет.

— Выходите, путешественники, — сказал Таулинин. — Вы пропустили весь дождь.

Они выбрались наружу, окоченевшие и ослепленные. Они находились в каменном туннеле, низком и круглом, простиравшемся в двух направлениях, насколько могла видеть Энсил. Туннель был неосвещен, но в его крыше через равные промежутки были прорезаны ровные отверстия, и именно через них лился солнечный свет. Здесь было около половины селков из отряда Таулинина. Как и их группа, хотя те зевали и, казалось, нетвердо держались на ногах.

— Мы уже... прибыли? — спросил Пазел.

— Почти, — сказал Таулинин, — и это хорошо, потому что вы начали ворочаться и поворачиваться в перевязях, в которых мы вас несли. Вы сможете преодолеть последние три мили?

Путешественники заверили его, что смогут, хотя у Энсил были свои сомнения. Таулинин жестом указал на Нолсиндар, которая держала в руках сверток зеленой ткани, крепко перевязанный веревкой.

— Это ваше особое бремя, — сказал Таулинин. — На удивление тяжелое для такой маленькой вещи. Кто его понесет?

Путешественники с беспокойством посмотрели друг на друга. Этот вопрос еще не возникал.

— Будьте так добры, потерпите эти последние мили, — наконец сказал Герцил. — Мы... не совсем пришли в себя. У меня, например, кружится голова, и такое чувство, что я забыл что-то, или, возможно, много чего. Вы накачали нас наркотиками, так?

— С вашего согласия, — сказала Нолсиндар, — хотя, откровенно говоря, вы сопротивлялись.

Охотничья собака устало прислонилась к икре Лунджи.

— Вы даже накачали наркотиками бедного Шилу, — сказала Лунджа, наклоняясь, чтобы погладить животное.

— И несли его, — сказал Таулинин. — Он не проснулся, но любое животное может. И те, кто просыпаются, сохраняют свои прежние воспоминания, воспоминания животных. Мы не можем рисковать в эту беспокойную эпоху.

— У меня такое чувство, будто я проспала несколько недель, — сказала Таша. — Насколько долгим было путешествие на самом деле?

— Не недели, — сказал Таулинин, и по его тону было ясно, что больше он ничего не скажет.

— Но Таулинин, где Дасту? — внезапно спросил Рамачни. — Надеюсь, вы не забыли его там, в Сирафсторан-Торре?

Среди селков пробежал мрачный ропот.

— Не шути так, — сказал Таулинин. — Юноша нас обманул. Он только притворился, что проглотил гриб и тот сон, который он должен был принести. Когда в первый день нашего путешествия стемнело, мы остановились отдохнуть на вершине глубокого ущелья и уложили вас всех рядами. Должно быть, он наблюдал за происходящим сквозь прищуренные глаза. Лежа там, мы услышали рев маукслара далеко позади нас, в Торре. Мы все обернулись, опасаясь, что демон может выскочить из-за вершин, несмотря на то, что мы старались скрыть свой след. И именно в то время, когда мы были таким образом отвлечены, ваш спутник поднялся и ускользнул. Мы бросились в погоню, но ущелье разветвлялось на множество расщелин, а низины были лесистыми и черными. И все же я удивляюсь, что он сбежал от нас. Должно быть, он бежал почти так же быстро и бесшумно, как мы.

— Что вы будете делать? — спросил Большой Скип. — Позволите ему убежать?

— Ни в коем случае! — сказал Таулинин. — Он может только навредить, если сумеет остаться в живых. Мы будем искать его повсюду. Это моя неудача, и его поимка будет моей обязанностью.

— Вы можете долго охотиться за ним, — сказал Герцил. — У Дасту большие таланты шпиона.

— Но у него нет таланта доверять, — сказала Нолсиндар. — Он нашел бы среди нас только исцеление и дружбу. Интересно, куда заведет его подозрительность? К нашим врагам? Может ли он больше верить в их милосердие, чем в наше?

— Тайный Кулак не учит милосердию, — сказал Герцил. — Только силе, а иногда сила означает умение торговаться. У Дасту есть только одна вещь, которой он может торговать: его осведомленность о нашей миссии. Если он решит выдать нас нашим врагам, он может это сделать.

— Не будет никакой торговли, если Обитатель Дуирмалка схватит его в свои когти, — сказала Нолсиндар. — Демон вскроет его разум и отберет знания, как медведь отбирает мед из сотов.

— Думаю, я хочу снова заснуть, — пробормотал Пазел.

Таулинин посмотрел на него.

— Мужайся, — сказал предводитель селков. — Дважды в своей жизни я видел, как Алифрос оказывался на краю гибели, и дважды мы выбирались из пропасти. И, что бы ни случилось, останутся звезды.

— Я просто не могу понять, как они должны утешать, — сказал Пазел. — Звезды, я имею в виду.

Таулинин улыбнулся:

— Возможно, однажды ты поймешь. Но что бы ни принесло будущее, какое-то время в Уларамите вы будете в безопасности.

Уларамит! Слово поразило Энсил, как удар грома. Она уже слышала это раньше, так? Где, когда? Она никак не могла вспомнить, что это было, и все же внезапно оно показалось ей очень знакомым, как название какого-нибудь дома или пристанища, где она бывала ребенком, места, где она была счастлива; места, потерянного в раннем возрасте и больше никогда не увиденного. Она увидела, что это имя вызвало отклик и у остальных: внезапно их глаза засветились. Она почти могла бы назвать это голодом.

— Уларамит, — сказал Рамачни. — Вы освободили мой язык, произнеся это имя. И, подумать только, я боялся, что никогда больше его не увижу.

— Ты был там? — спросил капрал Мандрик, качая головой. — Есть какое-нибудь место, где ты еще не был?

— Я тоже там была, — сказала Таша.

Остальные удивленно посмотрели на нее, и темные глаза Рамачни заблестели.

— Только не ты, Таша, — сказал он.

На лице Таши появилось выражение отстраненности и рассеянности. Пазел и Нипс придвинулись к ней поближе: всем им был слишком хорошо знаком этот взгляд. Таша даже не взглянула на них.

— Я была там, — настойчиво сказала она. — С тобой, Рамачни, разве ты не помнишь?

Маг ничего не сказал. Внезапно в глазах Таши промелькнуло сомнение.

— Нет, — сказала она, — я еще не пришла в себя. Прости.

— Некоторые знают это место сердцем еще до того, как их ноги коснутся его благословенной почвы, — сказал Таулинин. — Но приходите и убедитесь сами.