Ни тени стыда. Часть первая

Глава пятнадцатая. Когда тебе плохо.

Когда забрезжил рассвет, возле домика ростовщика собралось столько народа, что кому-то пришлось лезть на крышу, дабы не погибнуть в давке. Все ждали одного. Кто первым выйдет из дома: торжествующие бандиты или победившее Герцогово Око? От этого зависело, чья власть, ночной стражи или ночной армии, с наступлением темноты будет царить в городе. А, может, и по всей стране.

Два десятка девушек ничего не могли объяснить, только ревели и вспоминали ужасы плена. Толпе стало ясно: чтобы что-то понять, надо дождаться мужчин.

Первыми показались раненые. Все — в форме бойцов Ока. Затем начали выводить раненых людей в разбойных сапогах и с татуировками.

Толпа ничего не понимала, и только расступалась, чтобы освободить выжившим в бою пространство.

То, что происходило дальше, ещё больше запутало народ.

Бойцы Ока, фехтовальщики Пера и разбойники всё прибывали и прибывали. Прибывали вперемешку. Таща и своих и чужих раненых на плечах.

Предпоследними на мостовую выкатились, избивая друг друга не пострадавшими конечностями, два истекающих кровью бандита.

Некоторое время они пугали толпу, продолжая эту жуткую драку, затем оба одновременно лишились сил.

И тут выбежал начальник Герцогова Ока и закричал, что есть мочи:

— Строительный раствор! Всё золото мира за строительный раствор!

Ещё более недоумевая, толпа загудела. Но, по счастью, буквально напротив строился жилой дом, и там нашлось всё, что нужно.

Найрус скрылся за дверью с раствором и мастерком. Затем из домика ростовщика послышалась громкая перепалка:

— Вот твой раствор, безумный мечник! Но я тебе говорю, как образованный человек, там и без этого железо прилипло. Есть такой закон физический, что...

— Бережёного Свет бережёт. Я видел, чем всё может закончиться! Вы не видели, а я видел!

— Забываешь, мы оба слышали крики умирающих бандитов, мы оба стояли у камеры Гулле...

— Это всё цветочки по сравнению с тем, что испытал малышом я. Когда зараза на моих глазах пожирала целый город. Всё баронство, где я родился, погибло! Всё полностью!

В дом побежали несколько бойцов помогать начинающим каменщикам.

Через пять минут они вернулись, перепачканные в растворе, вместе с каким-то мечником. А начальник Герцогова Ока потребовал:

— Доски, гвозди, молоток!

И это требование Найруса было выполнено. Пока Меченосец приколачивал доски, Найрус попросил чёрную краску. Когда её принесли, он нарисовал международный знак запрета на дверях — под страхом смертной казни в интересах государства теперь никто не мог зайти в этот дом.

Толпа по-прежнему ничего не понимала. Что за суета с раствором? О какой заразе идёт речь? А, главное, кто же победил? Выживших и со стороны разбойников и со стороны Закона было примерно поровну.

Бойцы Ока и братья-фехтовальщики тяжело дышали, а на лицах у них читалась нечеловеческая усталость. От нарядного вида, с которым они шли на битву с атаманами, не осталось и следа. Пот и кровь, кровь и пот. Война — не такая красивая штука, как поют менестрели.

Не лучше выглядели и разбойники. И вдруг... и они, и бойцы Ока словно только сейчас осознали себя среди врагов.

Как рукой смахнуло усталость — все, кто мог стоять на ногах, встали на ноги и взялись за оружие.

— Стоять! Я, ваш принц, приказываю вам, никаких драк!

— Клинки в ножны! Это приказ вашего начальника!

Найрус и Блич с трудом, но предотвратили кровопролитие.

— Уходите, — сказал Блич уцелевшим воинам Тропы. — Уходите, и... заберите вашу... Я возвращаю корону принца. Мне... простите меня, пожалуйста, но мне это не нужно.

Блич снял корону и бережно передал вожаку Секачей Бора.

Он поступал правильно. И знал это. Но почему-то ему стыдно было глядеть разбойникам в глаза, а в душе что-то щемило.

Секач Бора ткнул пальцем в сторону короля Волка и прочих тяжелораненых. Блич помотал головой.

— Нет, вы их не заберёте. Они не выживут в лесу. Им нужен лазарет. Вылечив, мы вернём их на Тропу. Обещаю.

Опустив головы, разбойники понуро пошли по улице, и примолкшая толпа расступалась, освобождая им дорогу.

Невилл окунул кисть в ведро с чёрной краской и по очереди нарисовал на стене заколоченного дома символы девяти атаманств. Затем перечеркнул один символ, потом второй, третий...

Толпа заревела от восторга. Ночная стража уничтожила ночную армию, во всяком случае, её городскую часть. Всё. Можно не трястись, что к тебе залезет вор; не бояться, что твоя дочка приглянется садистам, мечтающим о новой Ночи Девяти; не откладывать деньги на поборы; гулять по ночам без опаски схлопотать нож в спину или топором по голове. Конец безумиям дурманщиков! Прощайте, разбои и грабежи! Скучать не будем.

Конечно, всё это временно, ибо человеческие пороки вечны. Мыслители планеты пока не придумали общество, где семенам мерзости никогда не дают взойти в пышные всходы, поэтому рано или поздно появятся новые атаманы. Но они, помня о судьбе прежних, будут блюсти грань.

И, главное, это случится не скоро. Вначале — передышка. Долгая передышка, за которую можно вырастить детей и самому побыть счастливым.

Невилл собирался перечеркнуть символ последнего атаманства, как вдруг, Ракка задёргался.

— Стражу на ножи! Тропу на ножи! Слава атаманам! — бормотал парень, похожий на медицинское пособие по изучению раневых каналов.

Он дёргал руками и ногами, мотал головой и, видимо, даже не понимал, где находится и что происходит. А вот толпа поняла всё, что нужно: это и есть последний уцелевший атаман.

— Разорвать лошадьми!

— Поднять на кол!

— Насыпать в раны соли! Нет, напустить муравьев!

— Утопить сволочь в нужнике!

— Сжечь живьём!

— Содрать кожу! Да, содрать кожу!

Последнее предложение нежданно проявивших себя фанатов мучительных казней нашло самый горячий отклик у толпы. Десятки рук потянулись к молодому атаману. Уж сейчас он ответит за всё.

— А ну быстро на три шага от задержанного.

Начальник Герцогова Ока сказал очень тихо, но никакой крик не мог подействовать на толпу сильнее.

Люди отошли ровно на три шага. Найрус приблизился к атаману, чтобы казнить, но не такой жуткой смертью, какая пришлась по душе толпе.

Казалось немыслимым, что с таким количеством ран человек мог ещё жить. Кровь из самой страшной, на груди, выливалась при каждом вдохе. Ребёнку бы сейчас хватило сил добить последнего преступника из шайки, наводившей ужас на страну. И, как это ни странно, Ракка сам сейчас напоминал Найрусу, принявшему в своей жизни больше тридцати родов, включая рождение Фейли и Блича, только что рождённого ребёнка — судорожное дыхание, рефлекторные движения, кровь по всему телу, а, главное, состояние полной беззащитности.

Напомнил всем этим, а ещё той отчаянной жаждой жить в каждом члене, какая бывает лишь у тех, кто или только вышел на свет из утробы или уже стоит на краю могилы.

Найрус присел на корточки возле Ракки, и с этого расстояния даже под кровавой маской увидел то, на что не успел обратить внимания за короткие секунды их первой встречи. Насколько молод последний атаман. Здоровый как бык, бешенный в драке, как загнанная в угол крыса, разрубающий людей топором чуть ли не до пояса, но, ведь, ненамного старше кузена Ти. Как он вообще в такие годы дослужился до собственного атаманства?

— Ааа! — закричал Ракка и снова провалился в забытье.

И его крик настолько напоминал первый выдох новорожденного, что снова ворох ассоциаций.

И не было похожего вовек и больше уж не будет никогда, рождается на свете человек, рождается ещё одна мечта, — вспомнилась профессору песня из одного спектакля о благородстве и торжестве добра. Найрус не любил эту пьесу за наивность, а Гулле, наоборот, обожал, и говорил, что пока таких на сцене меньшинство, люди обречены страдать друг от друга.

Какой же была твоя мечта, мальчик Ракка? Неужели ты всегда мечтал убивать и грабить?

И профессор убрал кинжал и достал из сумки всё необходимое медику.

Да, он не добил Ракку Безбородого, а спасал ему жизнь. Может, Ракка этого и не заслужил. Не его, Найруса, дело. Бой закончен. И Найрус уже не воин, а врач, а уж тем более не палач и судья.

Рядом, Блич, вспоминая всё, чему учился у Найруса в плане лекарства, мешал уйти по ту сторону названному брату. Секретарь и Герт ему помогали.

Народ безмолвствовал. Он понимал, что ему сейчас дают какой-то урок, но какой именно — ещё мало кто осознавал.

— Хватит глазеть! Тащите в лазарет раненых! Всех раненых!

Невилл тем временем написал имя охранителя города на второй стене и взял в чёрную рамку.

Толпа сразу же поняла, кто заплатил главную цену, чтобы они жили намного спокойней, чем раньше.

За считанные часы в городе не осталось ни одного человека без чёрной повязки. Чёрные флаги висели всюду. Во всех церквях началась заупокойная служба. Имя Воина Чести писали на каждой стене.

А потом начали появляться цветы. Их было очень много. Домик ростовщика буквально скрылся под ними. Весь двор дома Воина Чести был заставлен цветами, и несчастная Инге стояла среди них на коленях и плакала, плакала, плакала, пока её не увели Фейли и Хмаи.

Всех мальчиков, кто родился в этот день, назвали Аркабейрам, а девочек Гуллейна.

Это был по-настоящему народный траур. По-настоящему народная скорбь.

* * *

Когда Ракка очнулся, на улице уже была глубокая ночь, причём вторых суток после боя. Он попытался встать, но тут же завопил от боли по всему телу.

— Спасибо, поспали! — раздался тяжёлый вздох на соседней койке. — Мальчику Ракке опять приснились объятия покойного Смотрителя.

Ракка с трудом повернул голову и увидел всего перебинтованного Виклора Волка.

— Да как ты...

— А чего ты хотел? Мы самые серьёзно раненые, для нас отдельная палата. А чтоб не подрались, Секретарь взялся следить за нами, ни на минуту не отлучаясь. Вон его стул.

— А почему там никого нет?

— Наверное, потому, что мой названный брат «образец ответственности».

Некоторое время они лежали молча, потом Виклор сказал:

— Я тут подушку придавлю чутка, сон хороший недосмотрел. Мне как, сковородку в штаны класть, или ты даёшь клятву каторжанина — никаких поползновений?

Волк засмеялся, выплёвывая кровь, рискуя, что швы разойдутся, очередной своей шутке на одну и ту же тему. Ракка с невероятным трудом сел, поднял кулак, но не впечатал его в ненавистную физиономию, а просто сказал «Да пошёл ты», лёг обратно, и, демонстративно повернулся на бок, но, застонав от боли, снова лёг на спину.

Опять настала тишина.

— Ракка...

— Что, Волк? Ещё не надоело?

— Ты хорошо дерёшься. Ты первый, кто меня так сильно отделал. Уважение, браток!

Ракка посмотрел на Виклора не поверил глазам. Волк приглашал к рукопожатию. Пыхтя, Безбородый дотянулся и пожал руку.

— Как думаешь, мы скоро встанем на ноги?

— Не знаю, Волк. Ты мне пару костей сломал, судя по лубкам.

— А вот у меня, доктор сказал, только сильные ушибы и трещина. Лесная кость покрепче городской будет.

И снова тишина, нарушаемая только глухими стонами из соседних палат, да пением птиц за окном.

— Я мужик, Виклор, — неожиданно сказал Ракка, рассматривая безучастно потолок. — Настоящий мужик.

— Успокойся, Ракка. Я знаю.

Ракка словно не слышал его, словно говорил с самим собой.

— У меня есть девушка, и даже ребёнок. Всего годик. Мальчик. Уже бегает. Очень далеко отсюда. В одном посёлке на севере.

— Атаманам и Смотрителям неправедно иметь семью и детей. Одна из причин, почему ушёл на Тропу — не хотел остаться один под старости лет.

— Знаю. Именно поэтому я их прячу от общества. Это моя страшная тайна.

— Спасибо за доверие. Я... я не выдам.

— Да можешь выдать. Мне плевать. Уже плевать.

А потом Ракка закрыл глаза и произнёс очень тихо:

— Мне было всего двенадцать.

— Чего «двенадцать»?

— Когда это произошло.

— Что «это»?

— Я ничего не понимал. Я был запуганным робким мальчиком с улицы. Здоровенным для своих лет. Но всё равно не посмел сопротивляться.

— Ничего не понимаю.

— Всё ты понимаешь. Думаешь, по чьей протекции я стал верховодить ещё ребёнком, и сейчас, в девятнадцать, уже атаман? Это была... ха, компенсация, забота вроде. Каждый раз, когда я рубил кого-то топором или брался за нож, я представлял его. А какая мука сидеть рядом с ним на приёмах и праздниках в логове, делать вид, что ничего не было. А какая пытка участвовать в Ночи Девяти. Когда единственный понимаешь, что она испытывает, но всё равно.... Спасибо, что убил Смотрителя. У меня, как камень с души — надеюсь, ночные кошмары прекратятся.

Если бы Ракка открыл глаза и повернул голову, то увидел бы самое искреннее раскаяние. Волк был просто пришиблен этой новостью из прошлого последнего атамана. Стыд буквально сжигал его.

— Прости, Ракка... я даже не догадывался... я наугад бил, просто, чтоб обидеть... Если б знал... никогда бы так не шутил. Клятва каторжанина.

— Да иди ты со своими клятвами! И ты, и все каторжники мира! Ой, да ты же пожал мне руку... Всё, теперь ты опозорён, можешь бежать топиться.

Ракка засмеялся, но зашёлся кровью и вынужден был оборвать смех.

— Да я и так утоплюсь, — равнодушно сказал король Волк. — Я перебинтован стражником. Мне спасли жизнь в лазарете стражников. Хуже уже быть не может. Небо, за что?

Ракка каким-то чудом встал, дохромал до окна и сел на подоконник. Задумчиво посмотрев на луну, послушав птиц, втянув ноздрями ночную прохладу через приоткрытое окно, он вдруг повернулся к собрату по тяжёлым ранениям и спросил:

— А у тебя не было никогда чувства, что ты... будто заново родился?

— Ты под дурманом?

— Дурак, ты, Волк. Они отправят меня на виселицу, когда вылечат. Сейчас охраны нет — с такими ранами не сбежишь, а потом её здесь поставят. Но если б меня простили... Там, в посёлке, никто не знает, кто я такой. Думают, паренёк из купцов, поэтому много в разъездах. Легко было скрыть — это очень закрытая община. Никаких контактов с внешним миром. Они беглецы из каких-то далёких стран. У них я мог бы спрятаться от мира, которому... причинил столько зла.

Дверь скрипнула. Появился молодой боец Ока с перевязанным лбом (след бандитского ножа) и зашитой щекой (память об ударе кастетом). Правая нога парня была в лубках — подарок палицы гвардейца. Приходилось идти на костылях.

— Приплыли! — всплеснул руками Волк. — Мало того, что меня лечат в лазарете стражи, так ещё и стражника подселяют в палату. Вы, стражева поросль, питаетесь что ли унижениями, как вампиры кровью?

Молодой боец покачал головой и тихо сказал:

— Викки... это я, Рагорт. Не помнишь? Я тоже тебя не сразу узнал.

— Кто тебе дал право называть меня «Викки»? Какой-такой к тёмной маме Рагорт? — спросил Виклор агрессивно, но, посмотрев внимательней на вошедшего, сменил тон. — Стой!.. Рагорт, который...

— Да-да. Твой сосед. Сын твоих соседей.

— Силы Света, сколько лет, сколько зим!

В душевном порыве Виклор хотел обнять гостя из прошлого, того славного прошлого, когда у него был дом, точнее, квартира в чужом доме, а, значит, были соседи. Была мама и папа. Был какой-то выбор, который отняла улица.

Но в последний момент вспомнил, что перед ним стражник, и отдёрнул руки. Вышло настолько резко, что Рагорту положено было обидится.

— Рагорт... прости, я...

— Да нормально. Я же знаю, что вашим нельзя сидеть с нами за одним столом и всё такое.

Да, нельзя. Трава должна расти, солнце светить, а стражники дохнуть. Так учил кодекс, которым Виклор Волк жил ровно половину своей молодой жизни. Но как следовать его правилам, когда в передовом отряде стражи оказался не чужой человек, а парень, с которым всё детство провёл бок обок?

— Славные были времена... Мы были не разлей вода, хоть ты был и младше меня на два года, как Секретарь.

— Нет, на три. А кто такой Секретарь?

— Да, неважно. Эх, было времечко. Помнишь, как сбежали без разрешения на рыбалку? В ночь на Летнюю Гарвиду?

— Спрашиваешь? Мы ещё спорили, а чей отец сильнее всыпал. А помнишь армию Виклора? Все бродячие собаки улицы ходили за тобой. Ты кормил их, сам не доедая, а они выполняли все твои приказы. Теперь-то признаюсь. Я думал, что ты колдун, и повелеваешь ими с помощью чар!

— Шутишь?

— Клянусь Святым Гло! Даже носил одно время оберег от тебя.

— Ну, ты даёшь! А помнишь слепого лодочника? Где он сейчас, что с ним?

— Его убил один маньяк. Безжалостным звали. Печально. Старик был добрым. Кстати, у вас в банде был парень, которого звали...

— Нет, это другой Безжалостный. Настоящего Безжалостного...

— Да, я слышал, Найрус подстрелил. Слушай, а помнишь, как уже на Зимнюю Гарвиду мы с тобой...

Воспоминаний было много. Шалости, забавы, приключения — всё, без чего немыслимо детство.

— Слушай... Викки, а ты не думал никогда завязать? — неожиданно спросил Рагорт, когда поток воспоминаний не то, что иссяк, а стал слабее. — Если да, то сейчас самое время.

— Завязать? Кто? Я?! Вот насмешил!

— Только не рассказывай сказки, мол, у меня сердце каторжанина, воровская судьба. Я не помню, чтобы хоть кто-то предсказывал тебе путь в ночную армию. Просто так повернулось... так может... стоит сделать обратный поворот?

— Забудь, Рагорт. Ну, что ты глупости говоришь?

Неожиданно в разговор вмешался Ракка Безбородый. Он подтвердил, что Рагорт говорит не глупости, а говорит дело.

— И ты туда же? Вы сговорились что ли? Что?! Что я буду делать в вашей честной жизни? Папа не был ремесленником — ничему не научил. Грузить суда на Блейре, как он? Чтобы так же закончить? Сдохнуть под свалившимся тюком, и чтоб потом моя жена умерла с горя, а сын оказался на улице? Я ничего не умею, кроме разбоя, и я привык убивать. Выхода нет!

— Выход всегда есть! — не согласился Рагорт. — Ты можешь стать солдатом.

— Нет, моя вольная душа не терпит начальников.

— Зато очень любит зверей, — не сдавался друг детства. — Следопыт? Или лесник — уж ты-то браконьеров будешь в кулаке держать!

— Дрессировщик, — внёс свою лепту в обсуждение Ракка. — А в столице королевства, говорят, из бывших бандитов лепят неплохую стражу.

Предложение пойти в стражники заставило Виклора искать, чем бы можно в Ракку запустить. Увы, ничего тяжелее подушки не нашлось.

— Да идите вы все! Оба идите! Я — король Волк! Я — король Тропы! Атаманы разгромлены, но Тропа ещё живёт! Мне хорошо быть тем, кто я есть! Хорошо!

— Викки, Ты понимаешь, что набравшись сил, Око, — Рагорту было тяжело это говорить. — Око оно... Око пойдёт против Тропы. То есть, и против тебя... я не хочу идти против тебя.

Друзья детства старались не смотреть друг другу в глаза. Рагорт взялся за костыли и сказал на прощание:

— И, запомни, Викки. Я хороший стражник. Я не бью задержанных, не подбрасываю улики.

— Я тоже... хороший разбойник. Я не чиню обид женщинам, старикам и детям. Всё. Уходи, дружище... Хотя, стой, вернись. Дай лапу-то на прощание.

Рагорт помедлил отвечать на рукопожатие.

— Викки... если ты остаёшься на их стороне... То тебе нельзя. Неправедно, как вы говорите.

— Не праведно не прощаться по-человечески с друзьями. И к нечисти болотной кодекс, который учит людей обратному!

Они пожали друг другу руки, потом не выдержали и обнялись.

* * *

Парень, назвавшийся Секретарём, просто поражал своими познаниями. С ним можно было говорить о чём угодно, что профессор охотно и делал каждый перерыв. А в операционной помощь смышлёного малого оказалась просто неоценимой — порой он превосходил даже Блича и Фейли, хотя не ходил в воспитанниках у медика. В итоге Найрус заключил:

— Послушайте, юноша. Вы человек уникальной памяти и огромной тяги к знаниям. Это преступление с вашим интеллектом тратить его... на логистику бандитских троп. И прочую чушь. Вы легко найдёте себя в нормальном мире. Нет, учёным вы не станете. Но любая другая профессия, требующая умственного труда, вам по силам. Да вам любое имение можно доверить — вы будете идеальным управляющим. Или...я почему-то вижу вас адвокатом. Адвокатом, который станет известен... на весь континент! Просто на весь континент!

Секретарь грустно улыбнулся, потом опустил глаза и начал вертеть кружку с чаем.

— Да, вы попали в бандиты «не по своей воле, а по сиротской доле» — так вроде выражаются разбойники? Но это когда было? А что вас держит сейчас, юноша? — усилил напор Найрус. — Вам же там и поговорить не с кем. Они, ваши друзья, живут совсем другими материями. Вы же просто накинулись на меня, как голодная рысь на мясо, когда почувствовали образованного человека. Я никогда не видел такой тоски по общению... с людьми своего круга.

Секретарь очень долго мялся с ответом. И, наконец, признался:

— Викки. Он без меня пропадёт. Он так любит зверей, — всё, что остаётся от поддержки сироток, отдаёт на борьбу с браконьерами и живодёрами, многих лично насадил на нож, — но и сам как зверь, которому нужен чей-то уход. Викки несчётное число раз спасал мне жизнь. Но и ему без меня конец. Он слишком упрям, слишком прост. Да и будем откровенны, иногда просто глуп. Я не могу его бросить. Он... он мой брат. Так что... пока Викки король Тропы, я его Секретарь. А уж если он остепениться, тогда и я подумаю об адвокатской карьере.

Найрус понял, что разубеждать парня бесполезно, и вернулся к работе врача. Но работы не было. Всяк, кто мог скончаться, скончался; все, кого можно было спасти, были спасены.

— Найрус, всё. В лазарете больше вы не нужны. Двое суток на ногах, спите урывками — сколько можно себя так истязать?

— Нет, юноша. Проверим, что там, в третьей палате.

— То же, что и вчера. Вы должны идти домой. Нормально поспать.

Это была правда. Профессор едва держался на ногах. Но боялся не то, что заснуть, а даже просто остаться без дела. В разговорах с Секретарём и работе на износ мнилось спасение. Каждую паузу, не заполненную этими двумя занятиями, в голову лезли воспоминания. Как впервые увидел Аркабейрама Гуллейна, — девятилетний мальчик новорожденного. Как жалел его, оставшегося без матери в младенчестве. Как мучился от его плача, отвлекался от чтения. И как впервые назвал его другом, когда семилетний Гулле отважно кинулся в драку подростков, вздумавших побить «учёного сухаря». А с какими глазами малыш слушал рассказы о Долине Теней, где жил его отец и бабушка с дедушкой, и куда он не мог попасть, а Найрус бывал каждый год.

Потом — университет. А по возвращению — уже совсем другой Гуллейн. Неунывающий весёлый подросток, с которым теперь можно обсуждать любые темы, без скидок на разницу в возрасте. Сотни просмотренных вместе спектаклей, несчётное множество прочитанных одновременно книг, смешные прозвища, истинный смысл которых понятен только им.

Всё теперь в прошлом. Сам Гулле в прошлом. А что в настоящем? Да ничего хорошего.

Найрус вспомнил, как попрощался с кузеном Ти и Гертом.

* * *

— ...Я скажу Найрусу. Он твой начальник. Он прикажет, и ты останешься.

— Не прикажет. Не останусь. Чтоб спасти Волка, меня уволили из Ока. Ты забыла?

— Не уходи. Ты обещал всегда быть рядом!

— Нет, Фейли. Я обещал тебя всегда защитить. Я и защищаю. Когда они доберутся до столицы, то... в их герцогстве с недавнего времени служат наёмники из-за моря. Баркульские ландскнехты. Это звери, а не люди. Ты знаешь, откуда в Едином слово «бандит»? Банда — это изначально не шайка разбойников, а отряд ландскнехтов. Город, взятый штурмом, отдают банде ландскнехтов на три дня на произвол. Я не могу... не могу допустить в город, где живёшь ты, ландскнехтов.

— Но они же сейчас очень далеко от столицы, Герт!

— Зато очень близко к моему родному посёлку. Там моя мама, я её тоже должен защищать. Я должен всех защищать. Фейли, это моя родина. Если падёт Восточный Барт, то дальше — мой посёлок и деревня моей тёти. Решено, я собираюсь на войну. Блич позаботится о тебе.

Фейли поняла, что заставить Герта поступить иначе невозможно. Мальчик, действительно, переживал за родных и очень любил свою родину.

А вот Найрус всё не терял надежды отговорить от скоропалительного, как он считал, решения кузена Ти.

— ...Это наш долг, Найрус. Со всей страны к востоку двигаются ополченцы. Я не одинок в своём порыве.

— Да пойми! Если там всё хорошо, вы не нужны. Если всё плохо, то вы не поможете. Ну, ты же умный парень, я занимался с тобой, я знаю! Вам нужно дождаться, когда рыцари, наконец, договорятся, кто будет главный, и тогда вливайтесь в их знамёна. А так... без командиров, разрозненными отрядами. Вас просто перебьют!

— Значит, такова наша судьба. Сколько господа будут спорить, выбирать главного? Может, к тому сроку половина Блейрона будет под чужой пятой. Я должен этой стране. Она меня не предавала так, как предал Фаэтон.

— Ти! Здесь большая политика. Эта война... всё очень сложно.

— Нет, всё просто. Они напали. Плевать, в результате провокаций или нет. Но они перешли наши границы. Они на нашей земле.

— Ти! Ну... признайся! Ты же собрался на войну в первую очередь потому, что тебе надо заполнить чем-то пустоту, которую оставила смерть отца. Ты, кстати, видел мать? И тебе не стыдно покидать её в такой момент?

— Очень стыдно. Но папа бы стыдился меня, если б я остался в стороне. Сын Воина Чести не имеет право марать его славу малодушием. С мамой остаётся Фейли и остаётся Блич. Кстати, где он? Я ему хочу кое-что сказать напоследок. А вы уговорите магов нам помочь телепортироваться. Боюсь, пока мы скачем на лошадях, Восточный Барт уже падёт.

* * *

Блич прибыл в приют продажных сам не свой. Полдня он просто лежал, как есть, в пропотевшей одежде, в крови убитых врагов. Свернувшись в калачик, словно маленький ребёнок. Ни с кем не желая разговаривать. Периодически засыпая, и тут же просыпаясь. А потом, внезапно то ли заплакал, то ли завыл от боли и тоски. Это стало сигналом для Эрет. Она вошла и повела его в умывальную комнату.

Эрет раздела мальчика с помощью подруг и избавила от кольчуги. Потом они долго мыли его. Молча, не мешая плакать. Потом завернули в чистые простыни и отнесли на чистую кровать.

Сколько он лежал так, то роняя слёзы, то направив недвижный взгляд в одну точку, неизвестно. А потом у кое-кого закончилось терпение ждать естественного окончания его скорби.

— Привет. Меня зовут Плакучча. Я плачу за других людей. Говорят, тебе нужна моя помощь?

Прячась за кроватью, малышка Лу управляла самодельной (кое-чему выучилась у детей продажных) куклой, напоминающей карикатурную плаксу.

Блич против воли улыбнулся. Кукла замахала руками.

— Нет! Улыбаться нельзя. Только плакать. Улыбаться — это к Улыббе, моей сестре. А я Плакучча, я только плачу.

Но не улыбаться, не умиляться этому представлению Блич не мог. За это Плакучча несколько раз ударила его тряпичным кулаком.

— Ну, о чём надо поплакать, мальчик?

— У меня умер дядя.

— Хороший?

— Самый лучший. И единственный.

Малышка Лу полила водой из графина лицо куклы и положила на столик. Села рядом с мужем, взяла его руку и начала гладить.

— Всё, Блич. Больше не надо плакать. Плакучча плачет за тебя. Она будет плакать лучше тебя. Не делай её работу.

Блич высвободил руку и завернулся в простыню ещё сильнее, так, что остались видны только глаза и нос.

— Лу, ты простила меня?

— За что?

— За то... что не послушал тогда тебя...в угол поставил.

— Давно уж. Нет, ты смешной. Ты целовался с Эрет. Ты мне изменял! А просишь прощения за чушь всякую.

Блич отвернулся. Голос его стал глухим.

— Малышка Лу, я ещё буду много целоваться с Эрет. А, может, и не только целоваться. Начинай меня за это ненавидеть.

— Что... что? Хорошие мужья так не поступают!

Малышка Лу поджала губу, затем подошла к Плакучче и яростно вылила ей на лицо почти весь графин. Сразу успокоилась и вернулась.

— Ладно уж. Буду мудрой женщиной. Гуляй, кобель, только не забывай в семью вернуться.

Спина Блича затряслась от смеха. Слушать без эмоций, как малышка Лу цитирует покойную маму, старательно выводя каждую интонацию, было невозможно.

— Кстати, я тут наших детей нарисовала.

Блич вылез по пояс из простыни и взял рисунок.

— Это что за нашествие головастиков?

— Как тебе не стыдно так говорить о своих будущих детях? Хорошие папы так не поступают!

— Эээ... Малышка Лу, ты же, дочь купца, отлично считаешь. Ты понимаешь, что здесь человек пятьдесят?

— Пятьдесят восемь.

— Ты что... и, правда, рассчитываешь мне в будущем родить пятьдесят восемь детей?

— Шестьдесят три. Здесь нет пятерых. Трое в школе, один болеет, а один наказан.

Блич покачал головой и откинулся на подушки. Лу подсела ближе.

— Тебе ещё грустно?

— Ещё да. Но уже меньше.

— А хочешь я тебе скажу, что ты постельной бог? Тебе станет лучше?

— Не понял...

— Я сама не понимаю. Но когда мама говорила папе, что сегодня он был в постели бог, папа весь день ходил весёлый.

Блич захохотал. Малышка Лу довольно потёрла руки.

— Ну, вот, и тебе тоже весело. Какие же мужики примитивные. Всякой чуши радуетесь. Вот скажи мне, что я в постели богиня. Я вообще не обрадуюсь.

И вдруг внезапно малышка Лу стала очень серьёзной и грустной.

— Блич... я... я теперь страшная?

Каблуки Смотрителя и, правда, повредили малышке Лу лицо. Не так серьёзно, как опасался король Волк, но всё равно путь на конкурс красоты закрыт. Во всяком случае, на детский, что будет с этим лицом, когда Лу начнёт расти, предсказать бы не взялся ни один хирург.

— Нет. Ты не страшная.

— Зачем ты врёшь?

— Ты забыла? Я никогда не вру. Я и в самом деле не считаю тебя страшной.

Тени Блича не грозило стать чумной. Её владелец действительно не мог назвать страшной девчонку, в каждом поступке которой сквозила трогательная забота о нём.

Он успел за эти дни насмотреться на страшных людей. По-настоящему страшных, о которых даже думать жутко. Думать о Лу было легко и приятно. Поэтому неважно, что у неё с лицом. Она — не страшная. А кто скажет обратное — или негодяй, или лжец или пусть попросит у Найруса глазных капель.

— Эй, братик-тень! — в комнату ввалился кузен Ти в тех же доспехах, только очищенных от крови и грязи. На поясе у него висел отцовский меч. — Надо поговорить. Скажи малой, чтоб ушла.

Малышка Лу пробовала было возмущаться, но Блич включил «домашнего тирана» и пришлось крохе ретироваться без споров.

Кузен Ти коротко описал Бличу ситуацию с восточными границами, а затем сказал то, что скрыл от профессора Найруса.

— ...Но и когда война закончиться, я не вернусь домой.

— Почему, Ти? Отец?

— И он тоже. Пока в душе пустота, я не могу думать об учёбе. Вернусь в университет не раньше, чем через пару лет. Но есть и другая причина. Я знаю, в какие королевства ушёл основной поток наших. Это недалеко, но чтоб вышло ещё быстрее, мне, надеюсь, поможет с телепортацией один знакомый волшебник, живёт в Восточном Барте. Я соберу всех тениров, которых найду, и всех из народа Теней, кто поддержит мою идею. А ещё у меня есть по стране небольшое количество знакомых из человеческой расы, кто сочувствует нам. Все боевитые парни, один предупредил о появлении Меченосца. Жаль, что ты поторопился уйти из принцев Тропы. Её отряды тоже бы пригодились.

— Что ты задумал, неугомонный тенир?

И юноша поведал Бличу планы, которые вскрыл отец.

— ...Папе эта идея не нравилась. И я уступил ему. Но я вынужден вернуться к затее. Обстоятельства изменились. Скоро охотники придут сюда. Много охотников.

— Почему?

Кузен Ти посмотрел на Блича с той жалостью, с которой смотрят на людей, не понимающих очевидного.

— Потому что здесь была вспышка Чумы. Пусть Чума заперта, но она есть. Чумную волну видело больше сотни человек. Они будут обсуждать это диво. Обсуждения породят сплетни. Сплетни станут слухами. Слухи дойдут до охотников. И тогда... на севере есть посёлок из наших. Большая община.... Там не должно повториться то же, что в Фаэтоне.

— И не повторится. Расскажем охотникам правду? Что мы открыли тайну Чумы. Просто не суйте нас в свои интриги, не заставляйте врать или предавать, и всё... Чумы не будет.

— Да они даже не станут слушать. И потом, отец был прав — знание причины не решит проблемы. Жить по правде в мире, который стоит на лжи, можно только до определённых границ. В чём проблема общества, которое выстроили люди, что здесь не просто врёшь, а, порой, незаметно для себя. У тебя есть внутренний механизм, мешающий пойти против своей природы... Ну, вспомни, что ты испытываешь на уровне физиологии, когда думаешь о лжи?

Бличу стало дурно, когда он вспомнил. Тошнота. Чугунные мышцы. Боль.

— А теперь представь, из-за какой-то болезни, или под сильными эмоциями этот механизм ослаб. И тогда... ты сам не заметишь, как соврал. И всё. Твоя тень уничтожает города и страны.

— Найрус найдёт лекарство! Я уверен!

— Охотники не будут дожидаться.

— У них пятидесятники!

— А у нас стражи теней — посмотрим чья возьмёт. Должны быть. Я уверен, в какой-то семье да живут излечившиеся бесы. Нет, Блич, не отговаривай, я хорошо подумал. Иного выхода нет. Или мы их, или они нас. Они почти сбросили нас с континента в море. Нам больше некуда отступать, а, значит, пора переходить в наступление. За нами эффект неожиданности, они просто не ждут упреждающего удара. И когда последний лагерь ненавистных охотников вспыхнет в ночи... вот тогда я вернусь в университет, к книгам, и обещаю, больше не прикоснусь к оружию.

Кузен Ти дал понять, что разговор закончен, и попросил Блича присмотреть не только за Инге, но и за Найрусом.

— Стоит ему остаться наедине, он бормочет имя моего папы. Помоги ему, чем можешь, в лазарете. И придумай, как примирить со смертью друга. Ты башковитый, у тебя получится. А когда он отойдёт, передашь письмо от меня. Я там кое в чём признаюсь. В глаза сказать — стыдно.

Через пару часов Блич помогал профессору в лазарете, а кузен Ти и Герт слушали инструкции Заревингера по пользованию порошком возвращения. Возмущаться насчёт ведьминых артефактов было некому — Лигер ушёл с помощью магии в чумное подземелье, искать архив. Он сильно рисковал, ведь Гулле мог породить Чуму не простую, а мутированную, но ради спасения брата готов был пойти и не на такое.

— Просто хорошенько подумайте о том месте, куда вы хотите вернуться. Нужно место, где вы бывали оба раньше.

Родной посёлок Герта и деревня его тёти не подошли, а вот в Восточном Барте кузен Ти оставил следы своих башмаков.

Порошок зашипел, обволакивая синим дымом юных защитников родины.

— Пока, Герт! И тебе пока, братик! — помахала рукой Фейли.

Возлюбленный и кузен улыбнулись в ответ. Потом, тениру пришла в голову мысль:

— И, Герт, так же как и в логове. Не лезь на рожон. Я — всегда впереди. Мой меч выполняет главную работу.

Что ответил горшечник, Заревингер и Фейли услышать не успели. Герои исчезли.

И тут Фейли схватилась за голову.

— Он же идёт на войну! Я обязана... обязана была сделать его мужчиной перед этим. Я дура.

Она убежала к себе в комнату и лежала там до самой темноты. Ночью в её ладони опять возник призрачный платок с непонятными символами — память о чудесном приключении на разрушенном мосту. Она не знала, зачем приходит к ней этот предмет, исчезая по утрам. Иногда ей хотелось спросить, а не одарил ли призрак таким же платком Герта, но каждый раз девочка стеснялась.

* * *

Олэ перешёл на другую сторону улицы, когда увидел Хмаи, ведущую за руку сына. Он не сказал ей, где остановился, и старался избегать с того дня, когда кое-что случилось.

Вернувшись с побоища в логове атаманов, охотник долго сидел с каменным лицом в отведённой ему комнате. Потом пошёл к Хмаи. Не говоря ни слова, прижал к себе и повалил на кровать. Охотник целовал жену как безумный, а она отталкивала его, кричала, что он весь в крови, что отвратителен. Но Олэ не отставал, и через минуту Хмаи, не помня себя, уже отвечала на поцелуи, и срывала с себя одежду.

Охотнику подумалось, что со стороны это, наверное, выглядит ужасно, но через секунду он весь отдался страсти.

Когда всё закончилось, она его увела в умывальню, чтобы смыть следы войны и умыться самой. Прямо там он овладел ей второй раз. А потом третий, опять в спальне.

Утомлённые, они долго лежали плечом к плечу, ладонь в ладонь. Но стоило женщине повернуться набок и попытаться обнять мужа, Олэ выпустил её руку, резко поднялся, оделся, взял оружие и вышел. В дверях он столкнулся с Брыком Хохотуном.

Брык всё понял, но повёл себя мужественно. Стараясь не показывать эмоции, убрал «подарок красавице» за пазуху и ушёл. И лишь в самом конце коридора пнул стену и крикнул:

— Баба! Одно слово — баба!

Сняв Поцелуй Отца с Морэ и взяв клятву с жены никуда не отходить от сына, если рядом нет Фейли или Блича, охотник ушёл, не сказав куда.

На улице его кто-то толкнул в спину. Он обернулся и увидел улыбающегося мужчину с деревянным ножом.

— Вот, оказывается, как тебя легко застать врасплох, если выждать момент! Был бы этот нож стальным, то...

— Чего тебе надо? — раздражено спросил охотник.

— Уже ничего. Я уже всё получил. И по делам, и по словам своим, — таинственно ответил незнакомец. — Я Соловей. Неужели ты совсем меня не помнишь?

Олэ покопался в памяти.

— Нет, не помню.

— Смешно. Я столько жил местью тебе, а ты даже не помнишь меня. Бывает же в жизни. Прощай, мечник. И помни, всегда есть выход. Необязательно бегать по кругу. Разорви свой круг, пока он не обернулся петлёй и не затянулся на шее.

— Чокнутый что ли? — сделал агрессивное движение Олэ. — Или проповедник? Одного, впрочем, поля ягоды.

И не дождавшись ответа, свернул в переулок.

* * *

Найрус не знал, зачем Блич притащил его в театр, и не хотел идти. Но мальчик-тень настаивал.

Убитая горем Инге сидела рядом. Между Фейли и Хмаи (двойная страховка от Бешенства теней) с интересом вертел головой маленький бес. Следующее место пустовало — Блич хотел пригласить и Олэ, но охотник как в Лету канул.

На сцене появился, сильно прихрамывая, нарядный малыш с виолой и не менее нарядная девочка. Для малыша зрительское внимание было привычно, а вот девочка заметно нервничала. Блич подвёл её к клавесину и прошептал, закрепляя зеркало:

— Вот так ты увидишь левые клавиши. А со временем научишься играть, на свои пальцы даже не смотря. Всё будет хорошо, малышка Ла.

Представление не начиналось. Блич ещё кого-то ждал. Наконец, в дверях послышались голоса:

— Секретарь, ты здоров на головушку? Где я, а где музыка? Нашёл, понимаешь, эстета.

— Это просьба братика Блича, я что сделаю?

Короля Волка, чтобы не разошлись швы, пришлось доставить в инвалидном кресле, как и атамана Ракку, как и многих раненых бойцов Ока и разбойников.

Девочка начала первой, тут же сбилась и закрыла лицо руками. Но слушатели не стали смеяться, а подбодрили аплодисментами, и малышка Ла попробовала второй раз. А затем на аккомпанемент клавесина лёгла мелодия виолы, и в зале, казалось, люди даже забыли как дышать.

Валли Хромоножка впервые выступал в настоящем театре и не уронил того доверия, которое ему оказали по просьбе Блича. Он играл не на виоле — нет, он водил смычком по струнам души каждого слушателя. Мягко и нежно, как родная мама. Трепетно и чутко. Деликатно заглядывал мелодией в самые потаённые уголки и оставлял на память золото чистых эмоций.

Инге плакала, вцепившись в плечо Найруса, но это были уже другие слёзы. Не сжигающей сердце скорби, а светлого прощания и окончательного примирения. Найрус гладил её по руке и продолжал думать о Гулле. Но уже не как о покойнике, а как... о том, кто никогда не умрёт в твоём сердце и всегда будет незримо рядом. Фейли испытывала аналогичные эмоции. Думая о чём-то своём и почему-то стесняясь смотреть на Волка, роняла слёзы сожаления Хмаи.

Секретарь, закрыв глаза, отдавался музыке с тем наслаждением, какое доступно лишь понимающему её теорию эстету.

И кто бы мог подумать, что Ракка Безбородый — жестокий и не знающий пощады убийца, участник, пусть и против своей воли групповых насилий над девушками — способен заплакать. Остро ощущая бессмысленность всего, что было раньше, и свою вину перед этим миром, где главная ценность — дети и семья, а главное удовольствие — поход в театр. Которому угрожал семь лет миром, где лихость разбойная мерило всего, а кто выпьет больше и сожрёт, тот и достоин уважения.

И только Волк, несчастный Виклор Волк опять силился заплакать, но не мог, при всём желании не мог, словно сожгло до корней его слёзные железы всё то горе, которое довелось увидеть в жизни.

Когда Валли и малышка Ла закончили концерт, зал буквально взорвался аплодисментами.

— Я же говорил, всё будет хорошо, — шепнул клавесинистке из-за кулис Блич.

Хромоножка не нуждался в поддержке. Он и без того знал, что великолепен в музыке.

И никто не увидел, как с крыши, с которой подсматривал и подслушивал, спустился по пожарной лестнице Олэ Меченосец.