Ненаписанное богами

Глава 5

Маэра

Моя мама бережно держит слепок в руках, будто это сокровище. Поворачивает его то в одну, то в другую сторону, рассматривая каждый выступ и край, так точно сформированный из красного воска. Это точная копия ключа генерала Вотана от архива, где хранятся списки мальчиков, родившихся в Селенции, чтобы Фараэнгард мог их у нас украсть.

— Я знала, что ты сможешь, Маэравел, — наконец произносит она, не отрывая взгляда от слепка.

Я не говорю ей, что это не моя заслуга. Что это Аэлрик — человек, которого она, вероятно, ненавидит больше всего на свете — выполнил мою работу в рекордно короткий срок. Не говорю, что он оставил конверт у дверей комнаты на четвертом этаже «Багрового Пера», где я его ждала. Не говорю, что тихий стук в дверь перед его уходом снова разбил мне сердце. Не говорю, что он даже не попрощался.

Наконец мама отрывает взгляд от слепка. Мы были бы с ней очень похожи, если бы не яркие красные полосы ожогов на коже, тянущиеся по ее лицу и рукам. Они не дают забыть, что в тот день мама укрыла меня собой.

— Вортан ничего не заподозрил? — спрашивает она резким голосом, и я понимаю, что сейчас это не моя мать. Сейчас это мой командир.

Единственное, что у меня выходит — отрицательно покачать головой. Все тело дрожит так, что стучат зубы. Это единственный звук в этой темной лачуге, которую мы снимаем на окраине Эдессы.

— Уверена, что за тобой не следили? — спрашивает она, хотя уже задавала этот вопрос, как только я оказалась на пороге.

Я снова машу головой. Руки крепко сжаты в кулаки. Острая боль от ногтей, впивающихся в плоть — единственное, что удерживает меня в реальности. По моей руке сочится кровь.

— Маэравел! — говорит мама с упреком, с осторожностью оставляя слепок на шатком, перекошенном столе, прежде чем подойти ко мне с мокрой тряпкой. — Нам нужно сохранить это платье на случай, если оно пригодится в будущем.

Она хватает мои руки и вытирает кровь. Зубы стучат с неистовой силой так, что это отдается болью в челюсти.

Убрав кровь, мама расстегивает мелкие пуговицы платья своими сильными руками и делает это очень осторожно.

— Это нормальная реакция, Маэравел, — произносит она успокаивающим голосом. И это снова моя мама. — Так твое тело избавляется от всей энергии и эмоций, которые ты испытала этой ночью.

Но я так не думаю. Совершенно так не думаю.

Я забыла, каково это — чувствовать себя в безопасности. Быть дома, в объятиях Аэлрика. Мой разум, мое тело и мое сердце восстают против возвращения к суровой реальности. Я закрываю глаза, но несколько слез все равно успевают упасть, пока мама проводит по моему лицу холодной влажной тряпкой, стирая сурьму с глаз и алое пятно с губ. Она заворачивает меня в поношенный халат, причитая что-то при этом.

Мама говорит со мной, но я не могу разобрать слов, пока она не начинает кричать, шлепая меня по щеке. Если честно, мне не больно.

— Маэравел! — говорит она, а я моргаю и смотрю на нее в немом шоке с открытым ртом. — Он тебя обидел? У тебя есть какие-то раны или внутренние повреждения, которые нужно залечить?

Впервые во мне шевелится что-то помимо горя. Это снова злость, направленная на мою мать. Мы обе знали, что придется переспать с генералом, чтобы получить доступ к этому ключу. Я бы так и поступила, если бы не Аэлрик.

— Нет, — хриплю я потрескавшимися губами и пользуюсь моментом, чтобы взглянуть на мою маму. На моего командира.

Морщины вокруг ее голубых глаз и рта более глубокие, чем должны быть в ее возрасте. Она носит свои годы так же, как солдаты Фараэнгарда носят медали. Каждая морщина и шрам символизируют выигранную или проигранную битву. Все, что нам пришлось преодолеть, чтобы дойти до этого момента. Они отражают каждую частичку нас самих, которую мы потеряли или поставили на кон, чтобы оказаться здесь. За десять лет она создала действующее восстание — подвиг, который мужчины Селенции не могли совершить почти тысячу лет. И сделала она это, полагаясь лишь на упорство, собственный ум и материнскую ярость.

И на женщин. Она построила свое восстание на женщинах, ведь мужчин у нас отбирают еще мальчишками. По крайней мере, так было раньше. Этот ключ меняет все для восстания. Он поможет в борьбе за мальчиков, которых забирают во время Призыва.

Я не должна злиться на нее за то, что она была готова пожертвовать всем ради этого, даже мной. В конце концов, что может значить одна жизнь по сравнению с тысячами других? Ничто.

«Но не для Аэлрика», — шепчет что-то опасное в моей голове.

Святая Серефель. Я закрываю глаза, чтобы не прогнуться под волной горя, которая своей силой сможет сбить меня с ног. Нет. У меня нет такого права. К тому же, не о чем грустить. Он ушел, разве не так? Если уж на то пошло, я должна радоваться, что мы наконец поставили точку.

— Нет, — повторяю я, теперь уже тверже. С помощью силы воли мне удается подняться на ноги. Меня пошатывает, и мама кладет руку мне на плечо, чтобы поддержать.

— Почему бы тебе не переночевать сегодня со мной? — спрашивает она, и через броню командира просачивается материнская забота.

— Нет, — повторяю снова. Я не хочу быть рядом с ней сейчас. — Со мной все в порядке.

Я делаю еще шаг к дальней спальне, на этот раз более уверенно. Ненавижу себя за слабость. Трусиха. Затем еще шаг, и еще один. Страх не всегда уходит. Иногда единственный способ двигаться вперед — это терпеть.

Дверь открывается со скрипом: петли заржавели, а дерево в проеме немного перекосилось.

Я на цыпочках вхожу в комнату.

— Амма? — сонный голос зовет меня из темноты. Затем из-под вороха одеял в углу выглядывает лицо с серыми глазами и копной черных кудрей. Я люблю, когда она меня так называет, хотя мать это ненавидит. В раннем детстве ей было трудно выговорить слово «мама». «Амма» подходит нам гораздо больше.

— Амма, это ты? — снова зовет она.

Тиски, сжимающие грудь, ослабевают, пусть совсем немного, но достаточно, чтобы вдохнуть. Руки больше не дрожат, когда я убираю выбившуюся прядь с лица Брилин.

— Да, милая, — отвечаю я и забираюсь под одеяло рядом с ней. — Теперь спи.

— Я и не спала, — шепчет она мне. — Бабушка не позволила мне ждать тебя с ней. Сказала, что я должна идти в постель. — В ее голосе слышится недовольство, но я не ругаю ее за это. Мы не спали раздельно ни одной ночи за ее девять лет.

Брилин скользит в мои объятия, — маленькая, теплая, мягкая, уютная — прижимается ближе, свернувшись калачиком и кладет голову мне на грудь. Пальцы медленно, лениво скользят по ее волосам. В них попадаются колтуны, но мне все равно. Движения убаюкивают, словно я вычесываю прочь все тревоги дня: и ее, и свои. Обычно это быстро ее усыпляет.

Проходит несколько минут, и Бри тихо вздыхает, играя с лацканами моего халата.

— Тебе нужно спать, — говорю я тихо. — Утром мы уходим. День будет долгим и трудным.

— Мы опять пойдем пешком? — стонет она.

— Да, милая. — Я улыбаюсь и целую ее в макушку.

— Вот бы у нас была лошадь, — ворчит Бри. А потом оживляется. — Нет! Лучше фаравар!

— Откуда ты знаешь о фараварах? Они не для маленьких девочек.

Фаравары — это крылатые боевые кони, на которых Альторы выезжают в сражения. Только воинам Альтора дозволено иметь таких. Это дар самих богов. Большинство селенцианцев их даже никогда не видели.

— Беккер о них рассказывал, — говорит она о своем друге в лагере повстанцев. — А еще они мне снятся. Ну, один из них. Его зовут Кэрвин.

— Кэрвин — фаравар? — Моя рука замирает в ее волосах, потому что сны Бри часто бывают вещими. — И ты знаешь его имя? — стараюсь, чтобы голос звучал спокойно.

— Да. Он самый большой и лучший из всех во всех мирах.

— А как он выглядит? — Я и сама никогда не видела ни одного фаравара.

Бри оживленно приподнимается с моей груди, и ее улыбка сияет ярче лунного света, льющегося из окна.

— Он прекрасный, Амма! Огромный! И черный, и у него самые мягкие перья. Я думаю, некоторые его боятся, но он никогда не причинил бы мне вреда.

Ее слова вызывают трепет в груди, и я с трудом пытаюсь дышать ровно и не выдать дрожи в пальцах, продолжая гладить Бри по голове.

— Это чудесно, малышка. Только помни, мы никому не рассказываем о твоих снах, хорошо?

— Знаю. Даже бабушке. — Бри снова укладывается мне на грудь и кладет ладошку туда, где бьется сердце.

Особенно бабушке. У моей матери нет границ, когда дело касается восстания. Если она узнает о даре Бри, то будет использовать ее. Эта война сделала мою маму больше солдатом, чем матерью. Я стараюсь не скорбеть об этой потере, но какая-то часть меня всегда будет тосковать по женщине, которой она была.

Если фараэнгардцы узнают о Бри и ее способности, то сожгут. Так они поступают с теми, кто отличается. Кто особенный. Прекрасный. Одаренный. Талантливый. Редкий.

Опасность для Брилин стала еще выше теперь, когда я знаю, что Аэлрик — Альтор. Я не позволю свершиться ни одному будущему, в котором ей причинят вред.

— Расскажи мне сказку, Амма. — Бри по-прежнему играет с лацканами моего халата.

Я вожу пальцем по ее спине, лениво рисуя круги, стараясь успокоить наши сердца: мое, сжимаемое страхом, и ее, бьющееся от возбуждения. Не в первый раз я даю себе клятву уберечь ее от этого жестокого мира. Я сделаю все, чтобы ее свет оставался таким же ярким.

— Какую сказку ты хочешь? — спрашиваю я.

— Про моего отца. — Она не колеблется. Никогда не колеблется.

Рана в сердце вновь открылась, и никакое чувство обиды не защитит меня от боли. Наверное, поэтому я и позволила себе поверить матери Аэлрика, чтобы цепляться за гнев, а не за горе.

— Жили-были мальчик и девочка. — Мой голос хрипит, когда я начинаю говорить. — Они были самыми лучшими друзьями. А когда повзрослели, мальчик и девочка полюбили друг друга…