Ненаписанное богами

Глава 16

Аэлрик

На тренировочной площадке пахнет потом и металлом, но я чувствую только запах меда и свежеиспеченного хлеба. Моя рука крепче сжимает рукоять меча, темный адамас тихо пульсирует, будто ощущает бурю, назревающую во мне. Будто знает, что я едва держусь.

Я не могу перестать о них думать. Не только потому, что люблю их, хотя, боги тому свидетели, люблю. А потому, что они часть восстания. Мои губы сжимаются в тонкую линию. Восстания, у которого почти нет шансов на успех против врага, не знающего пощады. Если их найдут не те люди, если силы Королевства приблизятся… меня не будет рядом, чтобы защитить их.

Я сжимаю рукоять меча, пока костяшки пальцев не белеют.

— Ты на взводе, — звучит за спиной голос Нирики, который опирается на мишень для стрельбы из лука, скрестив руки на груди.

— Я в порядке.

— Врешь, — он меняет позу, глядя слишком пристально. — Ты словно грозовая туча с тех пор, как вернулся.

Он прав, но я не отвечаю.

— Ты оставил ее.

— Я сделал то, что должен был. — Что-то острое царапает внутри.

Он шумно выдыхает, мой ответ его явно не впечатлил.

— Может быть. Но голова у тебя все еще там, с ней. Такая отвлеченность тебя убьет. Или кхер’зенн на поле боя, или Райот, когда решит, что ты стал для всех угрозой.

Я резко поворачиваюсь и бросаю на него устрашающий взгляд, но тот только приподнимает бровь, ничуть не пугаясь. Упрямый ублюдок.

Нирика подходит ближе и хлопает меня по плечу. Если он и чувствует напряжение в моих мышцах, то виду не подает.

— Прости, — говорит он. — Я понимаю больше, чем все эти идиоты когда-либо поймут. Но мы не принадлежим миру, который клялись защищать.

Прежде чем я успеваю ответить, другой голос прорывает гул ударов и крики бойцов вокруг.

— Аэлрик.

Я резко оборачиваюсь. Старейшина стоит у подножия ступеней Синода, а его белый, невидящий взгляд устремлен прямо на меня. Даже в тусклом свете заката его присутствие невозможно не заметить. Тренировки вокруг постепенно останавливаются, воины украдкой смотрят в его сторону.

Я сжимаю челюсть, пытаясь контролировать выражение лица, и склоняю голову.

— Старейшина.

— Иди, — он жестом приглашает меня войти в Синод, держась за рукоять черной трости из адамаса своей скрюченной, почти искалеченной рукой.

Это не просьба. Я медлю, почти тянусь к рукояти меча, когда ужасающая, пугающая мысль захватывает разум: «Он знает».

Нирика ничего не говорит, но я чувствую его взгляд, прожигающий спину, когда шагаю вперед, следуя за Старейшиной. Мы сразу сворачиваем вправо: не к подземелью, а к храму. Я прищуриваюсь, глядя на старика, который идет мучительно медленным шагом. Стук его трости о каменные стены и шарканье ног — единственные звуки в темном коридоре.

Его тело все еще хранит следы былой силы, но время вырезало глубокие морщины на лице и отняло уверенность в походке. Его руки, когда-то твердо державшие меч, теперь искривлены возрастом и ранами, а суставы опухшие и грубые. Но в его спине все еще чувствуется стержень, а во взгляде — сталь, даже если тело уже предает.

Он — глава Синода и Вознесенных. Его слово — закон, его суждения — неоспоримы, а его сила — безмерна, хоть никто из живущих не видел, как он ею пользуется.

Мы сворачиваем в Святилище Исчезающего Света, когда достигаем храма Старейшина оставляет свою трость у двери, а я обнажаю меч и кладу его рядом. Здесь не разрешается носить оружие.

В большом зале тихо, но не пусто. Воздух насыщен запахом воска и старого камня, а мерцание сотен свечей отбрасывает беспокойные тени на резные стены. Я знаю их точное число — четыреста тридцать одна. По одной свече на каждого живого Альтора. Но от пола до потолка тянутся тысячи и тысячи погасших свечей. Они стоят в мрачными, безмолвными рядами от одного конца зала до другого — безмолвная летопись почти тысячелетней войны. Большинство из них высокие, едва оплавленные. Это свечи молодых воинов — доказательство того, как коротки наши жизни.

Старейшина останавливается у ряда горящих свечей и наклоняется, чтобы взять одну.

Моя кожа покрывается мурашками. На свечах нет ни имен, ни отметок, ни знаков. Но я знаю, что эта — моя.

— Не думаю, что твое место здесь, — его голос низкий и ровный, но в нем есть тяжесть, которую я не могу распознать. Это не вопрос. Не обвинение. Просто факт.

Мое сердце с глухим стуком бьется о ребра. Старейшина держит мою свечу, которая горит ровно и спокойно. Он медленно поворачивает ее, наблюдая, как дрожит пламя. Держит осторожно, будто что-то взвешивает в голове, оценивает меня так же, как оцениваешь кхер’зенна перед первым ударом.

— Что вы имеете в виду? — спрашиваю я.

Старейшина выдыхает, и все ближайшие свечи дрожат. Пламя колышется, но ни одна из них не гаснет.

— Когда один из нас умирает, свеча гаснет, — произносит он, проводя большим пальцем по гладкому воску, очерчивая основание. — Но порой, возможно, одна продолжает гореть там, где ей не место.

— Это бессмыслица.

— Нет, — говорит он спокойно, глядя на меня, и медленная, тяжелая боль поселяется в груди. — Не бессмыслица. Твоя душа где-то в другом месте.

— Я знаю, что мой долг — быть здесь.

— Тогда почему же кажется, что ты уже ушел? — он ставит мою свечу обратно на полку. — У богов есть требование к тебе.

Холод пробегает по моей спине, страх накатывает, поглощая целиком.

Маэра. Брилин.

Нет причин для того, чтобы ладонь тянулась к мечу, чтобы пальцы сжимались в кулак. Так смертный не победит бога.

Старейшина отворачивается, и огромная каменная дверь стонет от его толчка. Поток холодного воздуха проходит по залу, заставляя пламя дрожать. Затем он исчезает, оставляя меня одного среди мерцания живых огней и теней мертвых. Тишина давит. Я двигаюсь прежде, чем успеваю подумать. Колени с глухим звуком ударяются о каменный пол, руки сплетаются в замок и дрожат.

Я не из тех, кто обычно молится. Но ради них, я буду делать, что угодно.

— Все, что вы потребуете от меня — ваше. Мой меч. Моя жизнь. Мой разум. Мое будущее, — слова вырываются из меня, хриплые и пропитанные отчаянием.

Я прижимаю ладони к полу и опускаю лоб с такой силой, что кожа сдирается. Это мой последний акт почитания, последний поклон перед богохульством.

— Но, если вы хотите забрать их, — шепчу я, ощущая на языке вкус соли и камня, — я не стану молиться. Не стану умолять. — Ногти впиваются в ладони. — Если хотите забрать их, — шепчу снова, чувствуя на языке вкус непокорности, — тогда вы узнаете, что значит быть покинутыми. У ваших ног не будет ни одного верного воина. Вы найдете лишь разруху.

Мне отвечает тишина, прежде чем по залу проносится ветер, и пламя четырехсот тридцати одной свечи дрожит. Обжигающая, невыносимая боль пронзает грудь, словно невидимые руки раздвигают мои ребра, отрывая сухожилия из костей. Крик рвется наружу, но воздух исчезает из легких. Дыхание вырвано из тела.

Зрение вспыхивает белым, а затем рассыпается вдребезги. Мой пульс бьется в отчаянном, неровном ритме. Кости, боги, мои кости трещат и ломаются под натиском чего-то огромного и беспощадного. Спина выгибается, будто позвоночник вытягивают вверх из самого центра.

Я — ничто, кроме боли. И я принимаю ее полностью. Если это цена за безопасность Маэры и Брилин, я с радостью ее заплачу.

Глаза открываются сами собой, словно кто-то разжал веки, и взгляд падает на мою свечу. Пламя дрожит и гаснет.

Наконец, из моего тела вырывается резкий выдох. Я ожидаю, что он будет последним, что моя смерть — это требование богов. Но боль стихает так же внезапно, как и появилась, оставляя меня задыхающимся на холодном камне. Не знаю, как долго пролежал на каменном полу. Я поднимаю голову: зрение затуманено, тело дрожит и слишком слабое. Моя свеча погасла.

Рядом что-то движется. Старейшина стоит возле меня, его лицо нечитаемое.

— Как любопытно, — бормочет он сам себе, поднимая потухшую свечу, и задумчиво ее рассматривает

Я с усилием поднимаюсь на колени. Боль в костях свирепая, но я спотыкаюсь только раз, прежде чем встать рядом с ним. Старейшина протягивает мне мою потухшую свечу. Я смотрю на нее и ничего не могу понять.

— Возьми ее с собой, — говорит он.

— Свечи должны оставаться здесь. На веки вечные.

— Но ты ведь не мертв, — нечто похожее на смешок срывается с его губ.

Но это невозможно. Это ошеломляет и вселяет надежду. Я больше не воин?

— Тогда кто я теперь?

— Тот, кем ты всегда был, Аэлрик. Оружие богов.

— Это не ответ. — Раздражение вспыхивает во мне горячо и остро.

Старейшина вздыхает и поднимает скрюченную руку к виску, как будто испытывает сильнейшую боль.

— Я не прорицатель, Аэлрик. Но у богов есть для тебя иное поручение. Иное место, где ты должен быть. Я не могу утверждать, что понимаю это. За всю историю наших записей не было ни одного случая, чтобы Альтора изъяли из Синода и послали куда-то еще.

Мое сердце тяжело бьется в груди, надежда яростно сражается со страхом.

Старейшина разворачивается.

— Значит, я могу просто уйти? — спрашиваю я его. Это ловушка?

Он держится за голову. Я никогда не видел его таким… изможденным. Будто он испытывает настоящие муки.

— Полагаю, у тебя есть нечто ценное для богов?

Он имеет в виду Маэру и Бри?

«Брилин», — будто эхом отражается от стен, что пугает меня до смерти.

— Я свободен? — спрашиваю я.

— Свободен? — с насмешкой повторяет Старейшина. — Нет такой вещи, как свобода, — он делает неопределенный взмах рукой. — Конечно, красивая концепция, но смысл имеет только в поэзии. Ты можешь быть свободен, только если тебе не за что сражаться. Тебе ведь есть за что сражаться, Аэлрик?

Под грудной клеткой я чувствую сокрушительное давление, будто меня туда ударили ледяной рукой.

— Иди, Аэлрик, — говорит он жестким голосом командира. — Ты уже знаешь, где твое место.

Я не медлю и следую за ним к выходу. Не задумываясь, поднимаю руку, чтобы призвать меч с пола, и клинок срывается с места, мгновенно ложась мне в ладонь. Вес его привычен, а металл теплый наощупь. Мое сердце бьется как сумасшедшее.

Я не должен быть способен на это. Боги погасили пламя моей свечи. И все же… Смотрю на меч, потом на свечу в другой руке. Пламя угасло, но сила осталась.

Иной путь. Я срываюсь с места и бегу по пустому коридору, обгоняя Старейшину, выходя через ближайшую дверь к штормовому загону.

Я поворачиваюсь спиной к Синоду. И точно знаю, где мое место.