Молния Господня

Глава 9

Умберто приехал утром, едва рассвело, выехав, видимо, затемно. В монастыре они не были друзьями, но иногда были рады часок-другой поболтать друг с другом, особенно о трудах Аквината, которым оба были увлечены. Но сейчас их объятие было по-настоящему братским — горячим и искренним. Разлука усилила их тоску по монастырским временам, а у Умберто, как вскоре понял Джеронимо, был и сугубый повод скорбеть по ним.

Во время завтрака Фьораванти осторожно расспросил собрата о гибели Аллоро, о князе-епископе Тренто, об отношениях между ним и светским судьёй. Вианданте немногословно, но достаточно подробно отвечал. Умберто столь же мягко спросил, не заставила ли его служба… измениться? Джеронимо окинул своего монастырского собрата недоумённым взглядом, пытаясь понять, что он имеет в виду. Пожал плечами.

— Что-то, разумеется, понимаешь иначе. Я думал об этом. Словно опускаешься в бездну человеческой мерзости по дантовым адовым кругам. Однако из мерзости выводов не сделаешь. Не тот материал. Но, в общем-то, всё переносимо. Я же знал, что мне предстоит. А что?

Фьораванти задумчиво пожевал губами.

— Да, ты не изменился. Когда я въехал в город и спросил, где найти тебя, сказали, что Дом Святого в Храмовом переулке. — Он задумался, потом вдруг заговорил, быстро и отрывисто. — Я заехал посоветоваться, и пусть это будет между нами.

Вианданте только молча кивнул.

— У нас в Больцано творится нечто ужасное. Я бы не поверил, что такое возможно, но…

— Разгулялись слуги сатаны?

— Нет. Осатанел Спенто.

— Что? Ты уверен?

— Ещё бы! Сколько дел у тебя было за эти месяцы?

Вианданте задумался.

— Я не считал, но постой… расследование гибели Гоццано, капуциново дело, повитуха-Белетта, чёртова Вельо с подручными да «игривые волчата»… — Он не счёл нужным включать сюда расследование убийства маленькой Розы. — Пять.

— И скольких ты отправил на костёр?

— С учётом, что почти три месяца инквизиция вообще не отправлялась, больше дюжины мерзавцев и спалил, — пожал Империали плечами, — Но большинство прошли по двум делам. И ещё двое — в Трибунале. Но теперь, думаю, станет потише. А что случилось со Спенто?

Фьораванти вздохнул.

— Я не знаю, что с ним. Не поладил с главой города, сцепился со светским судьёй, уверяю тебя, вполне приличным человеком. Когда я утром выехал, он готовил аутодафе. Двадцатое. Двое осуждённых — не подпадают ни под какое обвинение, но один… В общем, он просто сводит счёты. Уволил палача, пытает сам. Это недопустимо. Но самое главное — это тебе и огню — я видел его лицо, когда он… Иероним, он наслаждался! Понимаешь?

Вианданте посмотрел в глаза Фьораванти и кивнул.

— Да. С моим прокурором случилось однажды то же самое. Ну, это он… погорячился.

Умберто, не отводя взгляда, продолжал смотреть ему прямо в глаза.

— А ты?

Джеронимо поперхнулся.

— Господь с тобой, брат мой. Я — Империали. Даже отречение от мира не даёт право марать такое имя. Я не палач, я — судья.

Фьораванти отвёл от Джеронимо больные глаза. Инквизитор заметил, что прошедшие месяцы поубавили в его собрате и жизнерадостности и кокетства, но то, что проступило — было истинным. Умберто всегда был мягок и уклончив, стремясь не задевать никого, но, слава Богу, его самого низость и подлость всё же задевали. У Фьораванти, оказывается, было всё в порядке и с верой, и с честью.

Это радовало, но больше радоваться было нечему.

— Но ведь и это не всё! По одному из дел проходила свидетельницей некая Франческа Романо. Я видел её, хотя от таких Дориа настоятельно рекомендовал отворачиваться. Красивая. Лет двадцати. Он, хотя никакой денунциации или молвы не было, приказал арестовать её. Меня не допустил к расследованию, а сам… я слышал, что он угрожал ей костром, если она не уступит ему. Бедняжка повесилась в тюрьме в ту ночь, а он совсем озверел. Слышал бы ты, что говорят о нём в Больцано! Давно нет никаких денунциаций — люди не боятся ведьм, они боятся инквизитора! Он для них хуже любого колдуна. Я же помню его по монастырю — спокойный, ровный. После смерти Терамано почему-то словно окаменел. Но такого я не ждал.

Вианданте пожал плечами.

— Лягушонок был его сыном.

— Что?!

— Терамано был сыном Спенто, — вяло повторил Империали.

Фьораванти недоуменно уставился на Джеронимо.

— С чего ты взял?

Вианданте натянуто усмехнулся.

— Уши. Лицом-то мальчонка, видимо, пошёл в мать, но форма ушей была совершенно одинакова. Потеряв последнее, что у него было, Спенто, и вправду, окаменел. А дальше — страшная власть при окаменевшем сердце…

— Да-да. Я как раз об этом думал. Власть изувечила его.

Джеронимо покачал головой.

— Нет. Одна и та же власть была у благородного Октавиана, ничтожного Клавдия, распутного Нерона и расчётливого Веспасиана. И распоряжались они ею по собственному благородству, ничтожеству, распутству или расчётливости. Не власть сделала Нерона фигляром и распутником. Власть, да, испытание, но одна и та же сила одних испытывает, очищает и отбирает, других отсеивает, опустошает и искореняет, нельзя забывать об этой глубокой мысли Августина. Поезжай к Дориа. Расскажи всё. Пусть пришлёт визитатора. Если мы не хотим новых скандалов для ордена — пусть его отзовут немедленно.

Фьораванти вздохнул.

— Ты, прав, конечно. Я сказал ему, что еду в Триест, но поеду в Болонью. Я сам думал дождаться визитаторов, но потом подумал, чего ждать?

— Переночуй у нас, а завтра…

— Нет, — покачал головой Умберто, — я написал приятелю в Верону — он ждёт меня вечером. Постараюсь добраться до темноты. Оттуда — в Болонью.

Вианданте снабдил его небольшим мешком с провизией и проводил до выезда из города. Просил передать поклон его преосвященству епископу Лоренцо, дорогому собрату Оронзо и всем, кто помнит его. Долго смотрел вслед удаляющемуся брату.

После вызвал Тимотео Бари — одного из тех денунциантов, что дежурили по его приказанию на кладбище и доложившего о раскопанной могилке, и вместе с ним прогулялся до погоста. Да, могила была осквернена. У сторожа они узнали имя похороненного. Но что это давало? Очевидно, что не все мерзавки из компании Белетты покинули эти места, но в этом он и так не сомневался.

— Ладно, — зло прошипел сквозь зубы.

Зашёл и в неф церкви Санта-Мария Маджоре. Долго стоял перед тяжёлым мраморным надгробием, где покоилось до часа воскресения тело Аллоро. Тяжело вздохнул. Кристально чистая душа, девственное, не растлённое тело. А он? И чистоты телесной не сберёг, и искушения души его день ото дня всё чернее. Вот коемуждо и по делом его. Ангелам — небо, а ему — погружаться час за часом в мерзость запредельную.

Вианданте был мрачен. Визит Фьораванти и его рассказ расстроили, продолжавшиеся ведьмовские шалости под самым носом инквизиции бесили. Кроме того, ему сегодня предстояло ещё повозиться с недавно задержанным по доносу неким дураком, впавшим в сугубую ересь.

Дело в том, что сапожнику Альберто по прозванию Стронзо неожиданно при чтении Апокалипсиса пришла в голову мысль, что Вавилон указывает на Рим, который погрузился в мирские пороки. Семь князей? Пять из них — Ирод, Нерон, Констанций Арианин, Хосрой-Мухамед и Генрих умерли. Шестой, «который есть», вероятно, император Карл или французский король Франциск. Этот царь уничтожит Вавилон, Римское Царство. Река Евфрат уже пересохла, — значит, войска гессенского ландграфа будут уничтожены. Новый монашеский орден, о котором говорил ещё Иоахим, появится и освежит землю, как проливной дождь. Это будет орден Святого Духа. Вслед за этим появится седьмой царь, «который ещё не прибыл», антихрист, но он будет повержен Христом, который явится лично. Затем последует время субботнего покоя, тысяча лет. И если оно не приходит, его надо установить самим.

Сидел бы дурак, да сапоги тачал. Чего умничать-то? Ведь такому идиоту хоть десять пальцев зажги, как свечи, всё будет темно. На допросах Стронзо громоздил вздор на ересь, утверждал, что изрекаемое им — это мнение всех лучших богословов.

Вианданте, понимая, что имеет дело с человеком ограниченного ума, был мягок. Первый из богословов, кто высказывался по этому поводу, был, кажется, Тихоний, просветил он глупца.

— Тихоний полагал, что пророчества о будущей судьбе Израиля нельзя принимать в прямом смысле, ибо они окажутся несообразны с историей: каким образом Соломону предсказано в 71- м псалме вечное Царство? О каком воскресающем Пастыре Давиде пророчествует Иезекииль в 37-й главе? Очевидно, речи пророков переходят от изображения судеб израильского царства к описанию Царства всемирного, Давид и Соломон суть лишь образы его. Что до незыблемого авторитета Церкви нашей, блаженного Августина, то он рассматривал век, в котором жил, как Миллениум, отмеченный все увеличивающимся влиянием Церкви в уничтожении зла. По мнению святого Августина, тысячелетнее Царство — это мировой период от воскресения Христа до конца мира. Он понимает 1000 как обозначение полноты времён. 1000 лет, сиречь вечность — это продолжительность Церкви на земле. Церковь — душа мира, если в мире иссякнет душа — иссякнет и сам мир.

Инквизитор подумал, что вразумить дурака можно и сидя, и опустился на стул.

— Блаженный Иероним тоже решительно отвергал еретическое учение о тысячелетнем земном царстве Христа. В «Толковании на пророка Даниила» он говорит: «Но святые будут иметь не земное царство, а небесное. Пусть же прекратится сказка о тысячелетии!» Апокалипсис имеет столько тайн, сколько слов, изрекает он, и всем последующим экзегетам неплохо бы почаще вспоминать эти слова. Такое же понимание мы находим, — терпеливо продолжил инквизитор, — у св. Иустина Мученика, Иринея, Ипполита, Тертуллиана, епископа Мефодия Олимпийского, Коммодиана, Лактанция. Так же толковали Примасий и Кассиодор — в «Сжатом изложении Писем и Деяний апостольских и Апокалипсиса». Согласно Исидору Севильскому, епископ Апрингий в 530 году составил комментарий на Апокалипсис «благодаря точному смыслу и замечательному содержанию лучший, чем у других церковных мужей». Бéда цитирует Тихония. Кроме того, он, как начитанный ученый, знает Августина, Иеронима, Григория, также Киприана. Амвросий Ансберт предпосылает своему ужасающему по размеру «Комментарию» обзор истории истолкования. Само произведение посвящено папе Стефану Третьему. Он следует за Примасием при всем изложении мысли, перемежает его обсуждениями отдельных слов и каверзными вопросами. Беат, монах и пресвитер, известный благодаря спору с Элипандом, написал в 776 году комментарий на Апокалипсис. Он с наивностью выписывает из различных писателей противоположные утверждения. Сам верит, что живёт в последние времена, вычисляет, что должно оставаться всего 14 лет до конца шестого тысячелетия. Но с тех пор минуло 755 лет… Дальше… Произведение Алкуина — это выписка из Амвросия. Довольно объёмистое произведение Аэмо из Альберштадта — тоже выписка из того же произведения. Валафри Страбо — это выписка из Аэмо. Есть произведение Беренгаудуса, который писал после разрушения империи лангобардов, он бичует бесчинство неких архидиаконов и высших церковных служителей, их симонию и продажность. Издатели относят эти высказывания к церковным отношениям в Галлии девятого столетия. Комментарий этот не опирается на предшественников, впрочем, не имеет и последователей. Ансельм из Лаона, он умер 1117 году, следует «Глоссам» Валафри Страбо. Бруно из Асте, это середина XI столетия, епископ Сигнии в Кампании, следовал частично Бéде, частично Ансберту. Оригинален комментарий аббата Руперта из Деуц. Характер истолкования аллегоричен. То же самое можно сказать о произведении Альберта Великого, свидетельствующего о схоластической учёности: повсюду малые экскурсы, многочисленные места Библии как параллельные тексты, примеры и пояснения. Интересно и произведение Дионисия Картузиана…

Джеронимо поднял глаза и увидел Элиа, который, подпирая дверной косяк, внимательно слушал вместе с несколько обалдевшим еретиком-сапожником лекцию инквизитора.

— Пока вы будете находиться здесь, я пришлю вам все эти труды, — любезно пообещал Вианданте дураку.

После чего приказал увести глупца.

— Что за прозвище у него? Стронзо? Вонючка? — Элиа сморщил длинный нос. — И кого этот говнюк начитался?

Инквизитор возвёл глаза и ладони к небу и, пожав плечами, тяжело вздохнул.

— Ересь, дорогой мой Элиа, это пленение ума простой дурацкой идеей, но проследить её генезис необычайно трудно. Слова Апокалипсиса, книги, кстати, весьма спорной, относительно продолжительности бытия Церкви, истолкованные буквально, привели к мнению, что конец света наступит в 1000 году, хотя Августин всегда избегал подобных расчётов и был самым большим скептиком относительно апокалипсических ожиданий. Когда постепенно истекло первое тысячелетие Церкви, взор христиан все чаще устремлялся на конец времён. В X и XI столетиях всеобщее ожидание антихриста стало господствующим. Тогда-то и начали читать Апокалипсис другими глазами. Впрочем, интерес к Откровению как к некоему зашифрованному плану истории в экзальтированных и нецерковных кругах не угасал никогда, особо в годины бедствий и при приближении круглых дат. Глупцы сопоставляли образы книги и современные толкователю события, полагая, что это-то подразумевалось в Апокалипсисе. Послушал бы ты этого идиота…Гессенский ландграф, подумать только!

Инквизитор тяжело вздохнул

— Тут-то и появился Иоахим Флорский, в 1177 году ставший аббатом, который верил, что живёт в последние времена. Он вычислял продолжительность времени Нового Завета жизнью сорока двух поколений — 1260 лет. Бог весть, откуда он взял это. Почему сорока двух, а не, скажем, ста сорока четырёх или семидесяти семи? Так вот, по его мнению, тогда за временем Отца в Ветхом Завете, Сына в Новом Завете, наступит время Святого Духа, время покоя и мира на земле. Земля будет процветать под руководством монашеского ордена эремитов, и придёт новое откровение нисхождения Духа. Откуда он извлёк это, помилуйте? Здесь очевидна глубокая поврежденность души бедняги Иоахима, стремление профанировать сокровенную тайну, подогнать вывод под теорию. Энциклопедическая начитанность не гарантирует чистоты духа… — пожал он плечами, — все это особенно грустно, если вспомнить, что святые первых веков — среди них Григорий Богослов и Кирилл Иерусалимский — никогда не принимали Откровение за подлинник Иоанна…

Элиа почесал за ухом.

— Распроклятые идиоты философствуют на высотах, — зло продолжил меж тем Вианданте, — потом их дурь спускается в низины. Сапожник Вонючка, услышав слова Иоахима, понял их, как хотел, точнее, как сумел понять. Ведь Ариосто прав, человек теряет с годами все: юность, красоту, здоровье, порывы честолюбия. И только глупость никогда не покидает людей. Мысли Иоахима властно завладели умами сотен глупцов. Среди его последователей возникло мнение, что папство является предшественником антихриста, и уже три столетия эта дурь корёжит историю. Ею жили все реформаторы вплоть до нынешней Лютеровой ереси. Но вразумить римский понтификат проще, чем вложить мозги в головы реформаторов. В иоахимовых кругах вызрело убеждение, что скоро предстоит великий перелом времени, и после него на земле должен наступить новый золотой век. Эти глупости проникли в массы простолюдинов, творения Иоахима стали книгами надежды бедняков, которыми всегда, как ты понимаешь, пользуются отъявленные мерзавцы. Ведь тот же разбойник Дольчино читал Иоахима и свои непотребства называл приближением эпохи Святаго Духа. Так ложные научные или богословские труды становятся оправданием бунтов и резни. Каждое ошибочное слово на вершинах духа чревато реками крови и смертью, и, боюсь, Дольчино — это были только цветочки…

Элиа кивнул. Бунты черни он видел. Потом прокурор вдруг удивился одному странному обстоятельству и спросил Вианданте:

— Слушай, ты битый час вразумлял сапожника Вонючку. Но две недели назад тебе донесли, что лавочник Фальц высказывается еретически, утверждая, то человек-де создан природой, а никакого Бога нет, а лакей синьора Пицци говорил, что в Бога верят только те, кто невежественен и глуп. Ты даже не захотел говорить с ними. Почему?

Инквизитор пожал плечами.

— Потому что один — лавочник, а другой — лакей. Метать бисер перед лавочниками и лакеями Христос запретил. Сапожник — это ремесло, лакейство же да торгашество — это, воля твоя, покрой души, его не изменить. Одежда без подрубки, кладовая без ветчины, рынок без товаров, зеркало без рамы, человек без достоинства и чести — всё это мало чего стоит. — Он махнул рукой.

Они заговорили было о последнем допросе Вельо, но тут Вианданте, расстроенный разговором с собратом Умберто, озлобленный беспомощностью в поисках гробокопательниц и уставший неимоверно от дурости еретической, перебив его, предложил:

— Вот что, Элиа. Последние тёплые деньки. Лето старух. Бери детишек. Поедем в горы.

Элиа посмотрел на него в изумлении.

— Как? Сейчас? А допросы?

— Да пропади они.

На трёх ишачках, числящихся в трибунальской конюшне, и отправились. Джеронимо впервые видел Джанни, сына Элиа, и его дочурку Диану. Было видно, что малыши, совсем ещё крохи, не избалованы ни подобными прогулками, ни вниманием отца. Порой они о чём-то тихо перешёптывались, странно поглядывая на Вианданте.

На пригорке около леса ребятишки чуть оттаяли, немного расшалились, стали похожи на обычных детей. Они прыгали и смеялись, набрели на кусты ежевики и тёрна, стали собирать ягоды. Элиа развёл костёр, разгрузил провизию, собираясь жарить на углях мясо. Набегавшиеся крохи присели у костра. Неожиданно маленькая Диана робко обратилась к инквизитору с вопросом:

— Ты — ангел, да?

Элиа шикнул на дочку, а Джеронимо рассмеялся.

— Нет, я человек.

— А, почему ты такой красивый?

— Меня таким создал Господь.

— Папа говорил, что ты борешься с сатаной. Разве может человек бороться с сатаной?

— Конечно.

Девочка грустно и немного недоверчиво посмотрела на него. Он поднял её на руки и присел на ствол поваленного дерева.

— Ты любишь сказки?

— Очень. Но наша мама умерла, и никто больше не рассказывает их нам. А ты знаешь сказки?

— Конечно, но знаю и правдивые истории.

Теперь к Джеронимо перебрался и Джанни.

— Это правдивая история, — начал Джеронимо, — рассказывает о том, как человек может бороться с дьяволом. Давным-давно в Галлии по многим городам стали вспыхивать пожары, причиной коих был Диавол. В одном из городов сатана забрался на крышу дома и начал неистово каркать. Люди постигли, что тут шутит сатана, позвали двух священников. На вопрос: кто ты и зачем пожаловал? — дьявол охотно ответил, что он — чёрт и пришёл, чтобы спалить город. Когда же священники стали заклинать его, он крикнул: «Очень я вас боюсь! Разве я не знаю, что вы оба воры, а один ещё сверх того распутник!»

Элиа, пытаясь перевернуть мясо на углях, услышав это, обжёгся и подавился смехом. Детишки слушали, глядя на рассказчика горящими глазами.

— Тут же мимоходом лукавый многим напомнил об их секретных грешках, повергая в неимоверное смущение. Вслед за тем, — продолжал Джеронимо, — весь город был объят пламенем и сгорел дотла. Однако когда дьявол решил спалить город Реймс — место коронования французских королей, у лукавого ничего не вышло, ибо город имел великого защитника в лице благочестивого архиепископа святого Реми! Он молился в одной из церквей, но услышал, что город объят огнём. Он распознал, чьи это штуки, топнул ногой и воскликнул: «Узнаю тебя, сатана!» В одной из реймсских церквей и сегодня есть эта плита, по которой тогда топнул святой Реми — на ней остался отпечаток от его стопы, — заметил Вианданте, — Я его видел. И вот, взяв в руки пастырский жезл, святой Реми смело пошёл на огонь, осеняя себя крестным знамением, и пламя отходило, словно задуваемое невидимою силой, исходившею от него. Наконец, огонь, как побеждённый зверь, по воле святителя, отступил за город и спустился в подземелье во рву, который окружал город. Ремигий низверг туда огонь, повелел замуровать подземелье, и до скончания века заклятье святителя будет держать его там.

Маленькая Диана с восторгом смотрела на Вианданте.

— Значит, святой человек и вправду сильнее дьявола?

— Разумеется. Дьявол силён только над грешниками. Один скупец перед смертью не хотел выпускать из рук заветный мешок с деньгами, умоляя, чтобы его похоронили вместе с ним. После смерти домашним еле удалось выпростать кошель из окоченевших перстов. И что же? Оказалось, что дьявол, в момент смерти скупца явившийся за его душою, вместе с ней захватил и деньги, — и вместо золота, на которое рассчитывали наследники, они увидели только десяток зелёных жаб, которые нахальный чёрт походя засунул в мешок.

Джанни с Дианой покатились со смеху. Заслушался и Элиа. Он чуть расслабился и невольно залюбовался идиллической картинкой — его друг в окружении детей сам был оживлён и весел. Элиа теперь жестоко корил себя за то, что, занятый службой и дурными склоками со своей глупой и блудливой пассией, он столько времени не уделял им никакого внимания, исправно снабжая сестру деньгами, и больше ни о чём не заботясь. Он, и в самом деле, — никудышный отец, донна Альбина в этом куда как права…

Мясо было готово. У детей разгулялся аппетит, но и, жуя, они требовали новых рассказов, и Джеронимо был неиссякаем. Когда начало темнеть, Элиа залил головёшки водой из родника, усадил ребятишек на ослёнка, и все потихоньку стали спускаться, при этом Джанни, с полными карманами орехов и тёрна, клянчил на ходу ещё одну — теперь страшную — историю.

И Вианданте в лицах поведал о кастильском рыцаре Педро Муньосе, который влюбился в монахиню и решил совратить её, и до того дошёл в своём непотребном окаянстве, что добился, негодяй, от неё свидания. Развратник подделал ключи к дверям церкви, через которую должен был пройти, и к ночи направился к монастырю. Подойдя к храму, срамной повеса отворил его, но, когда вошёл, поразился: церковь была наполнена духовенством, отпевавшим покойника. Рыцарь, оправившись от первого смущения и всмотревшись в лица клира, изумился тем, что не видел ни одного знакомого лица, хотя был здесь прихожанином.

Подойдя к одному из монахов, спросил, кого это хоронят? Рыцаря Педро Муньоса, ответил тот. Распутный рыцарь расхохотался и сказал монаху, что он ошибается, что названный рыцарь, слава Богу, жив и здоров. Но монах спокойно возразил, что вовсе не ошибается. Изумлённый рыцарь обратился к другому монаху и получил тот же самый ответ. Охваченный невольным страхом, блудник вышел из церкви, вскочил на лошадь и поспешил домой. В дороге он обнаружил, что за ним по пятам следуют два огромных чёрных пса. До дому Муньос добрался едва живой. Служители сняли его с лошади, ввели в дом, раздели и уложили в постель. И тут в комнату ворвались две черные собаки, бросились на него и разорвали, прежде чем ошеломлённые домашние сумели защитить его. И поделом ему, потаскуну и негодяю…

Осликов оставили в конюшне. Распростились у дома инквизитора, и Леваро повёл детей домой.

Вианданте же, возвратясь домой в отличном настроении, велел подать в спальню свечу, и после ужина погрузился было в толстый фолиант «Summa totius logicae» Оккама, но отложил книгу. Взял «Золотую легенду» Якоба Ворагинского, своего земляка, но тоже отложил и задумался.

Слава Богу, ему удалось немного разгрести трентинскую грязь и, надо думать, в городе станет спокойнее, а значит, можно чуть расслабиться. Хорошо бы заняться конюшней Трибунала, надо докупить нескольких лошадей. И нанять двух тюремщиков, сменить ушедших по ветхости на покой. Две двери в каземате надо заменить — одна держалась на честном слове, вторую он сам случайно сорвал с петель плечом. Старьё…

На кровать влез Схоластик и свернулся у него на подушке клубком. Кот в последнее время обнаглел, понимая, что хозяин благоволит к нему. Мышей ещё ловил, но неизменно появлялся и к завтраку, и к обеду, и к ужину — и сильно округлился. Кровать инквизитора Схоластик давно уже считал наполовину своей, претендуя при этом на лучшую, ближайшую к камину половину. Джеронимо почесал нахала за ушком, и кот ответил мелодичным размеренным урчанием.

Инквизитор задумался и о начальнике канцелярии Фельтро. Раболепный и льстивый, вечно подобострастно заискивающий, он вызывал мутную неприязнь, поминутно бегая к нему с доносами, при этом тайком присматривая за ним самим. Втихомолку сам инквизитор, правда, тоже приставил к Фельтро наблюдателя и теперь, кроме прочего, узнал, что на выделенные на покупку пергаментов деньги шельмец по договорённости со знакомым кожевенником скупил по дешёвке негодный писчий материал, сэкономив около десяти дукатов.

Что ж, они тебе отрыгнутся, дорогуша. Сообщено было и нечто совсем уж пакостное: вдовый Фельтро вторым браком женился на молоденькой девице, а та завела шашни на стороне. И каждый раз, когда Фельтро отправлялся в Трибунал, в его собственную спальню наведывался сынок хозяина одной из городских таверн, видимо, компенсируя молодке то, что та недополучала от супруга. Такие вот дела.

Вианданте никогда не сердился на Дориа, приставившего к нему этого мерзейшего соглядатая. Таков был долг и обычай. Но ничтожество душонки канцелярской крысы просто угнетало. Пусть бы доносил на него Дориа, но жаловаться ему самому на Тимотео Бари и Луиджи Салуццо, готовых, если надо, пожертвовать жизнью, когда те на четверть часа раньше ушли с дежурства? Мерзость это. Однако и избавиться от негодяя — не было ни возможности, ни смысла. Вианданте махнул рукой.

Тут как раз свеча догорела, и он, пробормотав молитву, уснул.