Молния Господня

Глава 6

В то утро Леваро взволнованно привстал и порозовел, когда стражник доложил, что аудиенции его милости господина Империали добивается донна Мария Руджери.

— Что с вами, Леваро? — изумился инквизитор.

Прокурор тихо прошептал, что это одна из самых знатных горожанок, внучка председателя цеховой корпорации Челаре, была замужем за видным негоциантом, недавно овдовела. Признанная всеми красавица.

— Угу, ясно, — обречённо обронил Джеронимо и со вздохом распорядился, — пусть войдёт.

Леваро лично кинулся выполнять приказ, поспешно отворив перед женщиной двери в зал Священного трибунала.

Донне Руджени было около тридцати. Белый овал лица подчёркивали чёрные, уложенные нимбом вокруг головы волосы, покрытые поднятой вуалью. Изгиб полных губ её чувственного рта надолго приковывал к себе любой мужской взгляд. Леваро, тяжело дыша, исподлобья жадно разглядывал донну Марию. Вианданте заметил, что черты Элиа заострились, губы пересохли, нос вытянулся. Он перевёл глаза на донну Руджери, которая, в отличие от приходивших ранее жалобщиц, не пыталась приблизиться к столу и остановилась в отдалении. Чёрное вдовье платье затягивало её от горла до щиколоток. Зелёные с поволокой глаза смотрели безжалостно и прямо. Эта женщина пришла не обольщать, а мстить.

Она остановилась, и инквизитор тут же забыл о Леваро, в недоумении тоже начав разглядывать вошедшую. Мороз прошёл у него по коже: Это — красавица? Жабий рот женщины был так огромен, что невольно наводил на мысль, что его обладательница сейчас заквакает. Инквизитор тряхнул головой, пытаясь освободить голову от дурных впечатлений и сосредоточится на делопроизводстве.

Вопреки ожиданиям инквизитора, речь донны Марии оказалась человеческой, вполне внятной и достаточно вразумительной. Она обвиняла Сальваторе Чиньяно, конкурента своего мужа, в его убийстве.

— Почему вы пришли в Трибунал?

— Потому что мерзавец обратился к колдунье, чтобы избавиться от Массимо.

— Вы можете это доказать?

Она судорожно вздохнула. Её бледные руки, на фоне чёрного бархата казавшиеся ослепительно белыми, нервно сжались. Да, она может. Её сестра Роза видела, как Чиньяно заходил к этой бестии Лучии Вельо, а через три дня её муж умер!

— Сколько было лет вашему мужу?

— Сорок четыре! — Голос женщины надрывно прозвенел в тишине.

— Но мало ли зачем Чиньяно мог зайти туда? Об этой женщине идёт дурная слава?

— Да. Она говорила Сандре Чиокко и Джованне Сароне, что умеет готовить множество удивительных снадобий, и может приворожить любого мужчину, а если потребуется, то и избавиться от любого.

— Это они вам говорили?

— Да.

— Когда?

— Не помню, около года назад.

— Почему же вы не донесли об этом?

Вдова молчала.

Вианданте понимал причины того, почему она раньше не сочла нужным исполнить свой долг. Пока донне Марии требовались «удивительные снадобья», она покупала их у Вельо, не собираясь доносить, но как только таланты ведьмы обернулись против неё, куда девалась её сдержанность?

Но то, что было рассказано, особых сомнений не вызывало. Чёртовы ведуньи, занимавшиеся подобным промыслом, всегда продавали свои услуги и зелья, а раз так, — постоянно нуждались в новой клиентуре и вынуждены были, пусть шёпотом и по кухням, но рассказывать о себе. На этом-то частенько и погорали.

Священство видело в ведьмах слуг дьяволовых, но остальные относились к ним с почтительным страхом, озлобляясь лишь в годины лютых бедствий. Народ ценил ведьм как целителей и ворожей, и потому иной нищей бабе было лестно и выгодно прослыть ведьмой: её старались задобрить, к её услугам прибегали в болезнях, при сведении счетов с недругами, при затруднениях по любовной части, а это хорошо оплачивалось. К ней обращались с тем большей охотой, что знали — никто, кроме чёртовых слуг, не поможет: глупо ведь просить у Бога благословения на расправу с врагом или помощи в совращении девицы.

Однако молчание затягивалось.

— Как умер ваш муж? — возобновил допрос Империали, — что-то свидетельствовало о насильственной смерти?

— Его ногти посинели, пред смертью он начал задыхаться. На губах появилась пена. Эта мерзавка околдовала его или отравила!

— А она была у вас дома?

Вдова опустила глаза в пол.

— Нет, её не видели.

— Почему Чиньяно желал смерти вашего мужа?

— Он ненавидел его, кричал, что тот разоряет его.

— Хорошо, Трибунал начнёт следствие.

Надо сказать, Вианданте, что было отмечено ещё епископом Дориа, обладал недюжинными способностями к анализу и чутьём следователя. Но дела ведьмовские пока всё ещё ставили его в тупик. Из трёх подходов к расследованию убийств — орудие преступления, возможности его совершения и, наконец, мотивы, — нужно выбирать то, что быстрее приведёт к пониманию совершённого.

Если орудие преступления — ведьма, мотив — ненависть, это уже кое-что. Но как, спрашивается, расследовать дело, предлагаемое этой жаборотой красоткой — вдовой Руджери? Не траванула ли, кстати, муженька сама вдовушка? Такая уродина, вероятно, на всё способна. Надо узнать условия завещания.

Но, допустим, она ни при чём, что потом? В деле клубился туман. Задержать Сальваторе Чиньяно и Лучию Вельо? Но если Вельо скажет, что он заходил за травкой для желудка или слабительной настойкой, и догадайся они сговориться, что делать дальше, спрашивается? Пытка? Но если смолчат оба — выйдут сухими из воды.

Тут Леваро, буквально пожиравший женщину глазами, после того, как вдова удалилась, потихоньку пришёл в себя, выслушал недоумения инквизитора и поделился практическим опытом.

— Ведьмовские дела разнятся, — пояснил прокурор, — жаль, что отцы наши Инститорис и Шпренгер не провели это различие в своём глубочайшем труде. Шесть колдовских дел из десятка — это просто чистой воды надувательство, работа шарлатанов и жуликов.

Он откинулся на стуле и оживлённо продолжал.

— Иные ловко прикрываются личиной святости. Коллеги из Трибунала на моей родине рассказывали дивную историю, — поведал он. — Там объявилась некая святоша Джованна, уверявшая, что параличная и не может сходить с постели. Самые знатные дамы Вероны отправлялись к ней и считали себя осчастливленными, когда их допускали говорить с нею. Её просили обратиться к Богу, чтобы исцелиться от болезни, избавиться от бесплодия в браке, получить помощь в невзгодах.

Джованна отвечала как прорицающая будущее. В свете только и говорили о её чудесах и добродетели. Она приобщалась ежедневно и уверяла, что питается только евхаристическим хлебом. Обман продолжался несколько лет. Но в 1513 году она была заключена в тюрьму инквизицией. Арестовали также священника местного храма и монаха, её духовника. Их обвинили в пособничестве монахине в её обманах для получения значительных сумм, которые богатые и набожные веронские дамы с полным доверием вручали ей для раздачи милостыни. Для установления репутации святости Джованны оба клирика придумали бесчисленное множество лживых легенд, служивших для прикрытия их сговора с нею.

Джеронимо внимательно слушал.

— Есть и другая разновидность шарлатанства, — продолжал Леваро, состроив шутовскую мину, — без нимба святости. Продувная бабёнка стирает в порошок сухие листья, добавляет туда сушёный укроп и куриный помёт — словом, все, что найдётся во дворе и сарае, рассовывает их по мешочкам и продаёт за пятьдесят сольди от сглаза. Такая же смесь продаётся и как любовно-приворотная, за те же пятьдесят сольди. Реальную помощь это снадобье может оказать разве что как рвотное, стоящее у любого аптекаря два сольди, но это неважно.

Лицо Леваро было теперь живым и подвижным, по щекам ходили желваки, сильно его молодившие, глаза сияли. Он сам явно упивался своим рассказом.

— В итоге, она очищает свой двор от мусора да ещё и неплохо зарабатывает на этом. И почти ничем не рискует. Если приворот не удался и вожделенный синьор по-прежнему не обращает никакого внимания на пытающуюся приворожить его каракатицу, всегда можно сказать, что она-де неправильно произнесла заклинание, или выбрала не ту фазу луны для приворота. Изобретательность плутов так же неисчерпаема, как легковерность глупцов.

— А почему — каракатицу? — Джеронимо навострил уши, явно заинтересовавшись лекцией Элиа.

Гильельмо тоже начал прислушиваться к разговору.

— Как я наблюдал, клиентурой шарлатанок всегда бывают глупышки да уродки. Умная красавица найдёт дружка и без колдовства.

— Ну, ясно. Это шарлатанки. Но Массимо Руджери мёртв, и убил его явно не куриный помёт. И Белетта с детскими трупиками — не шарлатанка.

— Разумеется. Я же сказал, что шарлатанок только шесть из десяти. — Леваро почесал кончик носа, — Из четверых оставшихся две — и Белетта, судя по всему, из их числа — будут остервенелыми и обезумевшими потаскухами, чья промежность словно вымазана перцем и готовых похоти ради не то, что на сделку с дьяволом, а вообще на всё.

— Леваро!

Прокурор вздрогнул. Инквизитор обернулся к Аллоро. Гильельмо густо покраснел.

— Лелло, мальчик мой, тебе такие вещи неинтересны, распорядись об обеде, прошу тебя, — и, проводив его взглядом, продолжал, — прошу вас, Леваро, в присутствии моего канониста никогда не употреблять подобных выражений. И вообще не говорите при Джельмино о женщинах.

Леваро изумлённо посмотрел на него, но, игнорируя этот взгляд, Вианданте оживлённо продолжил:

— Ну, а две оставшиеся?

Леваро почесал за ухом.

— Две оставшиеся принимают заказы на убийства. И они, увы, не шарлатанки. Потому что в результате всегда имеется труп. Как это происходит — выше разумения. Никто никогда не видит эту тварь рядом с убитым. Никто не может объяснить, что убивает несчастного. Мы говорим — Дьявол, но Прародитель Зла, увы, неподсуден Трибуналу. Наказывать нам приходиться его орудие — ведьму.

— Но и потаскухи, вроде Белетты, как я понял, не брезгуют убийствами?

— Не брезгуют, но убивают в эротическом исступлении и помешательстве, а не за деньги. Если этого различия между ведьмами не проводить, разобраться в происходящем трудно.

— А Гоццано разбирался?

— Да, но есть вещи… — Леваро откинулся в кресле, снова почесав кончик носа. — Женщина ведь для мужчины и грех, и искус, и тайна. Это заложено Господом, чтобы мир был населён. Женщина…Ева… жизнь…Она проходит мимо и ты… оживляешься. В ней — лёгкость и трепет, упоение и обещание счастья. В каждой есть нечто, что манит, даже иногда в некрасивых есть что-то пьянящее, влекущее, неодолимое, — он улыбнулся странной, удивившей инквизитора нервной улыбкой. — И Гоццано… он ощущал над собой эту власть, возбуждаемое ими желание. И это, как мне казалось, его, монаха, пугало, и он ненавидел их за это. Я тоже чувствую над собой эту власть, но злюсь на себя. А вот вы, я смотрю, вообще этого не ощущаете. Вы даже не были взволнованы донной Марией. Почему?

Вианданте поднял на него глаза. В его голове снова пронеслось воспоминание о донне Джаннини, но тут же и испарилось. Он пожал плечами.

— Не знаю, не задумывался. Женщины похотливы и прилипчивы, как мухи, их мысли путаны, глупы и суетны, а болтовня визглива и пронзительна, — инквизитор пренебрежительно махнул рукой. — Вздор всё это. Но что делать с жалобой Руджери? Судя по вашей классификации, Леваро, тут речь идёт как раз о последней категории. А, кстати, — что делаем с Белеттой? Выносим приговор?

— Да, ждать бессмысленно. Через неё нам ни на кого не выйти. Те одержимые, среди которых верховодила Чёрная Клаудиа, всё равно где-нибудь да всплывут. Безумие не утаить. Кстати, надо понаблюдать во время казни за толпой, не появятся ли бестии?

— Постойте, а где сама эта Клаудиа-то?

Прокурор хохотнул.

— Ну, о чём вспомнили-то! Сжёг её Гоццано давным-давно. Но она была просто ненормальная. — Леваро понизал голос и забавно вытаращил глаза, — и кожа у неё, знаете, будто обожжённая, вся шершавая, как необработанный пергамент, полагаю, от чёртовых мазей. А что она несла на следствии, Боже!

— Под пыткой?

— Ну, что вы!

Леваро состроил потешно-брезгливую гримасу, снова чуть вытаращив и без того огромные глазища.

— Наш Подснежник отказался к ней прикасаться. Ведь она поминутно садилась на собственную пятку, к которой привязывала подобие детородного органа и ёрзала на нём, как одержимая. Гоццано приказал было эту игрушку у неё отобрать, но куда там… Она завизжала так, что, казалось, рухнет Орлиная Башня Буонокасильо. Слышно было даже во дворце князя-епископа. Тот как раз после трудов молитвенных погрузился было в лёгкую дрёму. Она же четверть часа визжала, не унимаясь ни на минуту. От его высокопреосвященства даже прислали человека с просьбой, чтобы мы в поисках истины чуть умерили священное рвение. Знал бы почтенный князь-епископ, в чём оно заключалось! — расхохотался Леваро. — Короче, плюнули и оставили. Но так мало того, она, когда не занималась ёрзанием на этой игрушке, мочилась под себя и такие ветры испускала, что Буканеве, — сами видели, он у нас нежный, трепетный, — так его к стенке сносило. В итоге Подснежник заматывал физиономию полотенцем, и даже хлеб подавал ей на вилах, не заходя в камеру, и ближе чем на десять шагов к ней не вообще не приближался. И всё жаловался, что вонь её камеры насквозь пропитала его рубаху, и жена постоянно спрашивает, по каким это вонючим нужникам он шляется? А уж пытать… К тому же, дыбу-то применяют, чтобы разговорить. А на кой чёрт было пытаться её разговорить, когда никто не мог заставить эту одержимую умолкнуть?

Через два дня ведьма Джулия Белетта, повитуха, убийца младенцев, была сожжена на рыночной площади. Накануне инквизитор спустился в каземат. Он не надеялся что-то вызнать у приговорённой. Просто долго, несколько минут, смотрел в лицо, стараясь запомнить искажённые нераскаянной злобой черты.

Существо, поставленное помогать рождению новой жизни, и начавшее уничтожать её, пользуясь беспомощностью беззащитного ребёнка и слабостью его матери. И всё — ради дьявольской похоти? Вианданте недоуменно покачал головой. Где предел падения? И сколь удивительно, подумал Джеронимо, что у такого дьявольского отребья была любящая сестра, которая ради этой негодяйки сама пошла на убийство…

Женщина перед ним с воспалёнными, безумными глазами и почерневшим лицом была явно больна. Временами она яростно сокрушала всё в своей камере, временами — её странно морозило. Вот и сейчас она злобно уставилась в темноту, и тряслась всем телом, что-то шепча. Если их приговаривали к пожизненному заключению, они скоро в муках и корчах умирали. В этом видели иногда — происки дьявола, иногда — вызванную употреблением ядовитых трав болезнь.

Джеронимо помнил слова учившего его инквизитора Августо Цангино: «Все те, кого мы иногда отпускали — неизменно брались за старое» Сам Вианданте слышал, как однажды в болонском трибунале одна из ведьм умоляла принести её мазь, и корчилась в ужасных муках. Просила о том и Белетта, заклиная адом и сатаной, отчего испуганный Пирожок, охранявший её, начал плохо спать и просил сменить его.

…Когда приговорённую вели через толпу, на неё с яростными криками накинулись три обезумевших женщины. Но это оказались несчастные роженицы, чьи дети были убиты ведьмой. Повитуха была возведена на костёр, и после оглашения материалов дела сожжена.

В эти же дни было найдено простое решение обременявшей Трибунал проблемы полусгнившего еретика — сифилитика и полубезумного учёного, — подарков Эннаро Чинери. Оба под покровом ночи по приказу Вианданте были вывезены на Веронскую дорогу. С жестокой ясностью им было указано, если кто-либо из них когда-нибудь будет замечен в окрестностях сорока генуэзских миль от Тренто — ни проваленный нос, ни безумие не спасут их от костра!

Очистив таким нехитрым способом камеры Трибунала от французской и научной заразы, прокурор и инквизитор занялись обсуждением дела Руджери. За минувшие два дня они уточнили, что тот скончался ab intestatо[1], и имущество покойного было поровну разделено между его молодой вдовой и сыном от первой жены. При подсчёте получалось, что губастая красавица потеряла несколько тысяч. Останься он в живых и понеси она — всё досталось бы ей.

— Да, ей не резон был травить его, — с досадой согласился инквизитор, — но нет ли там молодого друга?

Элиа покачал головой.

— Руджери стариком не был. При нём она как сыр в масле каталась, говорят, обожал её.

На лице Джеронимо проступило недоумённое неприятие извращённого вкуса покойника. Любил такую уродину?

— Ладно, будем считать, она ни при чём. Действительно ли Чиньяно и Руджери конкурировали?

— Да. С тех давних пор, как выгнали евреев, тканями торгуют только наши, и ещё немец Рейц, или Резио, как его здесь зовут.

— Выгнали евреев? А ведь верно, я в городе их не видел… почему?

— Это давняя история. Меня ещё и на свете-то не было, но я слышал, их обвинили в убийстве ребёнка, дюжину сожгли, остальных — изгнали. Подробнее может помнить разве что ваша донна Альбина, сколько ей там лет-то? Чай, далеко за семьдесят.

— Ладно, это не к спеху, а что выяснили о Вельо?

— Да, слава о ней ходит, но в самых высших кругах, она, и правда, похвалялась, что может без труда помочь избавиться от недруга… правда, и цену заламывает!

В эту минуту неожиданно доложили о приходе Сальваторе Чиньяно.

Совещающиеся переглянулись. И впрямь, колдовство!

Подозреваемый негоциант оказался дородным мужчиной лет пятидесяти, при этом самой значительной чертой пришедшего был покатый лоб, завершавшийся толстым, похожим на ливерную колбасу, носом. Волосы напоминали свалявшийся войлок, а над висками блестели залысины.

Джеронимо негоциант не понравился, а бросив искоса взгляд на прокурора-фискала, он понял, и ему — тоже. Между тем Чиньяно на глазах бледнел и терял решимость. Не собирается ли он, пронеслось в голове Вианданте, выдвинуть встречный иск против вдовы, если узнал о её доносе? Но коммерсант занялся своим профессиональным делом — принялся торговаться.

«Может ли он рассчитывать на указ о помиловании? Он готов выступить с доносом, но настаивает на гарантиях…»

Указ о помиловании предполагал, что того, кто добровольно донесёт на самого себя инквизиторам как на раскаивающегося еретика, прося прощения, тайно помилуют без обязательства подвергнуться публичному покаянию. Джеронимо переглянулся с прокурором-фискалом. Неужто мерзавец почуял, что пахнет жареным?

— На кого вы хотите донести?

— На отродье дьяволово, на мерзавку, предавшуюся еретической колдовской мерзости! — взвизгнул тот.

Уж не хочет ли он обвинить донну Марию в ворожбе?

Инквизитор снова переглянулся с прокурором. Предстояло решить, соглашаться ли на его условия. Если это просто встречный иск, то не стоит, но если речь пойдёт о Вельо, то есть резон поторговаться. Согласись он свидетельствовать против неё, они могут надеяться понять жуткий механизм необъяснимой демонической уголовщины.

— Вы хотите донести на Лучию Вельо?

Прозаично заданный вопрос потряс негоцианта. Чиньяно снова взвизгнул и бросился в ноги Джеронимо, хватая полу его алой мантии.

— Если мне обещают помилование, я расскажу всё, всё!

Леваро, поймав вопрошающий взгляд Вианданте, брезгливо кивнул.

Судорожно причмокивая мокрыми губами и вызывая приступы тошноты у Джеронимо, гадливо отодвинувшегося от негоцианта, тот начал говорить. Будучи рассержен постоянными убытками, наносимыми его торговле соперником, Массимо Руджери, он обратился к одной чертовке, о которой услышал от своей кухарки. Он собирался на будущей неделе в Рим за товаром и совсем потерял голову, узнав, что Руджери опять опередил его. И тогда решился. Старуха потребовала сто флоринов. Он возмутился было, но эта карга стояла на своём. А куда было деваться? Начни Руджери продажу сукна — он был бы разорён. Купец согласился.

— С этого момента, Чиньяно, не пропускайте ничего.

— Да, да, я расскажу всё! Да, я согласился, но сказал, что заплачу всю сумму только тогда, когда буду уверен, что Руджери больше не сможет мне вредить.

— Какой аванс вы дали?

— Двадцать флоринов.

Дьявол покупает души по безбожно низким ценам, пронеслось в голове Джеронимо.

— Что она сделала?

— Забрала кошелёк.

— О, Боже! Я не об этом.

— А… Она слепила из воска фигуру Руджери, окрестила её и проткнула кованым гвоздём.

— И что?

— Ничего, я ушёл. Через три дня Руджери вдруг умер, и старуха прислала ко мне посыльного — напомнить о долге.

— Вы заплатили?

Негоциант вылупился в пол, потом поднял глаза и, облизнув жирные, лоснящиеся губы, молча судорожно кивнул.

— А зачем? Ведь дело уже сделано… он уже не ожил бы.

Вианданте просто провоцировал жирного негоцианта. Причина верности купца своим обещаниям была понятна и без его объяснений. Простая мысль о том, что не заплати он — и его фигурка будет проткнута с такой же лёгкостью, как и фигурка Руджери, безусловно, пришла в его плешивую голову.

Но что заставило его донести? Знал ли Чиньяно о доносе Марии Руджери? Судя по всему, нет. Вокруг него денунцианты пока не мелькали. Впрочем, и здесь не требовалось большого ума для понимания. Если он, назвав имя и заплатив, добился смерти конкурента, то, что помешает его конкурентам тоже заплатить, назвав ведьме — его имя?

Но всё оказалось ещё проще. Чиньяно просто увидел, как к Вельо только что зашла Луиза Сиена, его бывшая любовница, имевшая повод ненавидеть его.

Чиньяно обмер — и ринулся в Трибунал.

После ухода противного негоцианта инквизитор некоторое время сидел молча. Всё было слишком иллюзорно.

«Если бы колдуны могли вызывать бури, можно было бы распустить армию и завести вместо неё несколько ведьм. Все эти признания о сношениях с дьяволом возникают потому, что болтливость женщин питается многими глупостями, в которые они сами безоговорочно верят», уронил как-то доктор права Падуанского университета Ульрих Молитор.

Все верно. Проткнуть гвоздём фигурку — и умертвить? Такие способности, будь они реальны, положили бы к ногам обладающего ими весь мир, и чтобы такие возможности были у какой-то ничтожной тупой трентинской бабёнки? Империали покачал головой. Что-то тут не то. Впрочем, если понять, что в головах у подобных баб — можно, глядишь, уразуметь, как они это делают.

Элиа задумался о чём-то своём, и неожиданный вопрос начальника застал его врасплох.

— А что, вы говорили, Элиа, несла ваша Клаудиа?

— Что? Куда несла?

Инквизитор уточнил:

— Вы говорили, Леваро, что ведьма Клаудиа, которую сжёг Гоццано, на процессе говорила без умолку. Что именно?

— А-а-а. Её дело мы ещё храним, пока подружек не переловили. Джулиано!

В дверном проёме показался длинный нос крысы из канцелярии Трибунала.

— Принесите из архива дело Чёрной Клаудии. — Леваро откинулся на стуле и развёл руками. — Но это был просто бред, мессир Империали. Гоццано весь извёлся на этом допросе, а, когда она дошла до рассказа о трупах, так мессира Фогаццаро чуть не вывернуло под стол. Он потом весь вечер в храме просидел, домой приполз полумёртвый и даже ужинать отказался.

Да, Элиа был прав. Показания Чёрной Клаудии были и впрямь… пространны. Описанный ею дьявол сидел на высоком троне, который отчасти позолочен, отчасти чёрен, как эбеновое дерево. Глаза его, блестящие и ужасные, круглы и широко открыты. Он наполовину человек, наполовину козел. Руки его на конце согнуты наподобие когтей хищных птиц, а ноги заканчиваются копытами. Каждый целует его в задний проход и в огромный мужской член, которым он потом пользует своих ведьм.

— Заметьте, везде одно и то же, мессир Империали. Помешаны они на этом.

«Внезапно появляются шесть или семь чертей, ставят престол и приносят чашу, дискос, служебник. Они устраивают часовню, помогают Диаволу надеть митру, облачиться в подризник, которые черны, как украшения престола. Дьявол начинает мессу. Женщины становятся на колени перед дьяволом и ещё раз целуют его задницу, из которой он испускает зловонный запах, а один из прислуживающих держит его хвост поднятым. Месса продолжается. Дьявол освящает сначала некую чёрную и круглую вещь, похожую на башмачную подошву, со своим изображением, а затем — Чашу, содержащую противную жидкость, то, что он даёт, черно, жёстко, трудно для жевания и проглатывания; жидкость горька и тошнотворна».

Лицо Джеронимо брезгливо перекосило. Это что — пародия на Евхаристию?

— Угу.

«Когда месса окончена, дьявол вступает в плотское сношение со всеми мужчинами и со всеми женщинами. Потом он приказывает им подражать ему. Это оканчивается свальным грехом, без различия брачных или родственных связей».

— Мерзость.

«Мужчина или женщина, пригласив кого-нибудь стать колдуном, приводит его на первое собрание. Дьявол говорит: «Ему следует отречься от своей веры и принять мою». Кандидат, отступник от Бога, Иисуса Христа, Пресвятой Девы, всех святых, обещает не освящать себя, не креститься, не совершать ничего христианского. Он признает дьявола своим единственным богом и владыкой. Господь — так именуют и призывают дьявола — метит тогда посвящаемого ногтями своей левой руки на какой- либо части его тела и передаёт ему жабу, приказывая заботиться о ней, кормить, часто ласкать, стараться, чтобы никто не видел её, ибо в ней — могущественный дух, при помощи коего он может летать по воздуху, переноситься в короткий срок в самые отдалённые местности, превращаться в любое животное, причинять зло тому, кто ему не понравится.

До отбытия на собрание колдун старательно намазывает свое тело жидкостью, которую извергает жаба и которая получается следующим образом: колдун хорошо кормит жабу и затем начинает стегать её тонкими розгами, пока бес, сидящий в животном, не скажет: «Довольно, он надулся». Тогда колдун прижимает жабу к земле ногой или рукой, пока животное не сделает движение, чтобы выпустить через горло или через задний проход то, что его стесняет. Он кладёт жабу таким образом, что принимает в небольшой сосуд эту зеленоватую жидкость. Колдун сохраняет её в бутылке и пользуется ею для натирания ступней ног, ладоней рук, лица, груди и детородных частей.

Искусство же составлять смертельные яды известно только посвящённым колдунам. Этот особенный дар дьявол даёт самым совершенным, с кем его связывает самая интимная близость. Состав делается так: дьявол указывает день и место, где надо будет добывать материалы и составные части ядов. Это жабы, змеи и насекомые, не считая нескольких растений и грибов, которые он описывает. Их находят в изобилии, с помощью дьявола, который иногда сопровождает колдунов. Ему предоставляют все, что собрали. Он благословляет животных и растения. Они разрезают их на куски, пока те ещё не издохли, кладут в горшок вместе с мелкими костями и мозгами умерших людей, вырытых из могил. В эту смесь они наливают зеленоватую жижу бесовских жаб и кипятят все до превращения в известь; затем все растирают в порошок. Иногда состав остаётся порошком, потому что опыт доказал, что в этом состоянии он приносит больше вреда, особенно когда хотят повредить урожаю хлебов и плодов. Иногда состав разбавляется жиром младенцев, это и есть ядовитая мазь. Когда речь идёт о причинении вреда людям, яд одинаково действует в обоих видах. Им пользуются в виде мази, когда возможно физическое соприкосновение с лицом, которому желают повредить, или в смеси с каким-нибудь веществом, которым он должен питаться. Порошки этого состава предназначаются для действия на дальние расстояния и для отравления напитков и припасов путём смешения с ними.

Из всех обрядов, любимых дьяволом, больше всего ему нравится видеть, как его поклонники вынимают из церковных гробниц тела христиан, а потом готовят носовые хрящи и мозг на жиже жаб, благословлённых сатаной. Когда колдуны захотят приготовить самое приятное для их владыки угощение, они разыскивают тело младенца, умершего и погребённого без крещения; его жир вытапливают для мазей, а руку отрезают и зажигают, как факел. При помощи его света они видят все вокруг, тогда как их никто не видит. Они проникают ночью в церкви, открывают могилы, извлекают оттуда, что им нужно, и старательно закрывают их…».

— Говорите, Гоццано затошнило?

— Угу.

— Я понимаю коллегу.

«Одно из средств, употребляемое для увеличения числа колдунов, — приводить на собрание детей свыше шести лет в дни, когда там танцуют под звуки флейты или тамбурина. Удовольствие этого увеселения побудит детей приходить туда танцевать, и они привыкнут к этому. Однако надо опасаться, чтобы они не рассказали, что увидят, и надзирателю поручается держать детей вдали, чтобы они не видели того, что делают дьявол и колдуны. Не следует ни понуждать их к отступничеству, ни делать им никакого щекотливого предложения, пока они не придут в разумный возраст. Тогда можно будет приподнять край покрова и внушить им, что следует сделать, чтобы быть допущенными к ученичеству».

Клаудиа сообщила, что стала ведьмой с детства: её водила на собрания тётка с материнской стороны. В показаниях она сказала, что её каждую ночь посещал дьявол, который доставлял ей наслаждение в продолжение нескольких лет, и что она видела его даже днём. Она причинила много зла людям, заставляя их чарами испытывать сильные страдания и длительные болезни; посредством солонки, в которую она вложила немного дьявольского порошка, она причинила смерть Лучано Толино, скончавшемуся в страшных коликах. Она созналась, что, ревнуя Марию Риани из-за любви дьявола к этой женщине, она всячески старалась расстроить их отношения. Достигнув своей цели, она просила у дьявола позволения умертвить свою соперницу и, получив согласие, совершила убийство, когда её жертва спокойно спала в своей комнате; Клаудия посыпала её тело ядовитым порошком, причинившим Марии страшную болезнь, от которой она умерла через три дня. Она уморила и нескольких детей из ненависти к матерям, губила жатвы и причиняла болезни при помощи порошка и мази….

— Все, — отбросил дело инквизитор. — Не могу больше.

— Что скажете?

— Ничего.

— По моему заданию денунциантами были проверены три факта, — сообщил прокурор.

— Факты? — изумился Империали.

— Вскрытие могил, отравление Марии Риани и Лучано Толино.

— И что?

— Ничего. В смысле — могилы разрыты, названные лица — мертвецы. Изложенное Клаудией наводит на мысль, что среди случаев, о которых рассказывают колдуны, некоторые достоверны, другие — только плод их воображения, усугублённый воздействием ядовитых наркотических мазей, вроде видений умалишённых. И они наползают друг на друга. Эти люди сами верят в реальность неотвязно преследующих их призраков. И, наконец, есть вещи, которые не случались, но и не являются плодом больного воображения, но о которых повествуют, чтобы сделать свою историю более поразительной и удовлетворить свое тщеславие, — мотив могущественный и часто заставляющий предпочитать постыдные химеры скучной истине. Мы ловили некоторых на этом. К разряду же вещей совершенно реальных следует отнести убийства людей, потому что можно быть убийцей, не будучи колдуном, употребляя смертоносные соки растений, порошки и жидкости. Но когда помрачённое ядовитыми мазями воображение самого убийцы обретает спокойствие, возможно, он начинает думать, будто использовал дьявольские приёмы в своих действиях, и эта мысль овладевает его умом.

Инквизитор не разделил подобной точки зрения.

— Боюсь, вы не правы, Элиа. Всё проще. Для того чтобы быть слугой сатаны, сидящего на эбеновом троне, вовсе не обязательно целовать на шабашах его детородный орган и потрошить могилы. Царство Божие внутри нас, но и Царство сатаны — тоже не снаружи. Если в человеке зарождается мысль об убийстве, он уже становится адептом дьявола, чтобы сам не думал по этому поводу. Убивая же, он сатанеет. И потому, кстати, негодяй Чиньяно — ничуть не меньшее дьявольское отродье, чем ведьма Вельо. Завтра нужно арестовать её, — закончил он отрывисто.

Но выполнить приказ инквизитора Леваро не смог. Когда отряд стражников окружил на рассвете дом Вельо — он оказался пустым. Агенты облазили все погреба и кладовые, извлекли немало смердящих порошков, таинственных отваров и мазей, отчего на три дня слёг стражник по прозвищу Пиоттино, неосмотрительно понюхавший содержимое одного горшочка. Но самой ведьмы нигде не было. Причиной побега могло стать для неё известие, что в Трибунале побывал Чиньяно, узнай она о нём. Видеть негоцианта, входящего или выходящего из Инквизиции, мог кто угодно.

Как бы то ни было, мерзавку упустили. Но день спустя оказалось, что упустили не только её. В страшных корчах скончался Чиньяно, труп которого обнаружила утром возле рукомойника его жена. Она не слышала, как он поднялся и вышел, но она всегда крепко спала. Труп несчастного, и при жизни-то не блиставшего красотой, выглядел просто ужасно. Глаза выкатились из орбит, руки свело какой-то странной судорогой.

Почти весь день Вианданте, Леваро и Аллоро провели в Трибунале. Ощущение провала вызывало у Леваро — бешенство, как у охотничьего пса, потерявшего след, у Гильельмо — улыбку сожаления, у Джеронимо — вялое раздражение.

Когда они решили, что утро вечера всё же мудренее, направились домой. Рыночная площадь почти опустела. Элиа остановился у торгового ряда с лошадиной упряжью. Вианданте шёл за Аллоро, размышляя о возможностях выследить чертовку, когда неожиданно из-за торговой телеги, груженной дровами, выскочила крохотная тень, метнулась им наперерез и, что-то швырнув в них, ринулась бежать.

Джеронимо повезло больше, чем Аллоро. То ли потому, что он шёл, привычно не снимая капюшона, то ли порыв ветра отнёс почти всю проклятую пыль в лицо Гильельмо.

Леваро, увидев тень, ринулся следом как пёс, спущенный с цепи. Ни Джеронимо, ни Гильельмо никуда не побежали — першило в горле, резало глаза.

…Как это началось, Джеронимо не помнил. Кажется, их привели домой. Отяжелели ноги, затуманило глаза. Стало страшно клонить в сон. При этом неимоверно, болезненно напряглась плоть. Напряглась не искушением, но мукой. Джеронимо не смог дойти до спальни, рухнул на лестнице в полузабытьи. Боль и страсть усиливались, надрывая душу.

«Господи, что со мной, спаси и помоги, будь опорой мне и оградой, ибо не могу я устоять без Тебя… Что со мной, Господи, мой разум мутится, и глаза слепнут…» Он слышал обрывки слов суетившегося около него Леваро и тощего денунцианта, потом появилась Тереза и заголосила. Что она кричала — он не понял, но его подняли и под причитания Терезы повели куда-то.

Ему показалось, что он плачет, но нет: со лба градом стекал пот.

Его раздели. Он помнил ванну и вульгарный присвист денунцианта, что-то прошептавшего, склонившись к уху Леваро, но тут же получившего от того оплеуху и замолчавшего. Несмотря на прохладную воду, жар в чреслах усиливался, казалось, плоть сейчас разорвёт.

Вианданте застонал, вцепившись побелевшими пальцами в края купальни, потом снова послышался голос Терезы, больно прозвеневший в ушах. Элиа что-то накинул на ванну, и Тереза появилась из-за занавеса с каким- то дымящимся горшком.

Он услышал слова «veratrum nigrum», чёрная чемерица, ещё старуха что-то говорила о белладонне и о каких-то ягодах. Потом сознание ненадолго покинуло его, и очнулся он уже в постели, с мокрыми волосами, почти в темноте. Попытался подняться, но неведомая сила мощно опрокинула его навзничь. Плоть чуть успокоилась, но ломота и жар перекинулись на все члены, он то потел, то начинал замерзать в ледяном ознобе.

Тут дверь распахнулась, двое слуг внесли какой-то топчан, который покрыли простыней. Через минуту в комнаты внесли и Гильельмо, смертельно бледного, без сознания, в длинной рубахе, похожей на саван. Снова послышался голос Терезы, Аллоро накрыли тёплым одеялом, извлечённым откуда-то из запасных кладовых экономки.

Джеронимо снова попытался встать, но опять не смог. Потом к его губам поднесли что-то холодное и кислое, он скривился, но пил, питье не утоляло жажды, но кислота на губах увлажнила возникшие на них трещины.

«…Нет святости единой, если Ты отымешь руку Твою, Господи. Не пользует никакая мудрость, когда Ты оставил править. Никакая крепость не поможет, когда Ты перестал охранять. Никакое целомудрие не безопасно, когда Ты его не покрываешь. Ничтожна всякая бдительность о себе, когда нет Тебя на святой страже. Оставлены Тобою, тонем мы и погибаем, в посещении Твоём живём и воздвигаемся. Непостоянны мы, но Тобою утверждаемся; охладеваем, но Ты воспламеняешь нас…», — бормотал он обессилено.

Потом появились призраки — он видел жуткую женщину-змею, изображение которой попадалось ему в монастырском книгохранилище, но лицо её напоминало совратившую его когда-то потаскушку-Бриджитту, он, пытаясь догнать и убить её, оказался на старом заброшенном кладбище. Змея нырнула в одну из могил.

Потом был странный дом в городе, неприметно притаившийся в тихом тупике у речной заводи. Он увидел полного, богато одетого человека, который с презрительной гримасой разговаривал со старухой, потом бросил на её стол кошелёк, а старуха, вынув из стола восковую фигурку, побрызгав на неё чем-то, проткнула её ножом. Недоверчиво покачивая головой, человек направился к выходу. Старуха, подобострастно кланяясь, проводила его, потом, схватив ветхую корзину, устремилась по пыльной тропинке куда-то на взгорье.

Потом он оказался странно зависшим над многовековым дубом, и видел, как старуха, нацарапав что-то на куске коры, сунула её в дупло. Едва она ушла, к дереву подошёл странный человек без лица, вынул кору и прочёл написанное…

Потом снова появилась ненавистная Бриджитта, над дубом заклубился туман, бывший смрадной болотной вонью и, чем ближе подбиралась к нему чёртова шлюха, тем нестерпимее становился и смрад. Грязная тварь подкралась наконец совсем близко, улыбаясь кровавым ртом с сотней мелких зубов, он оказался прикован к ветвям дуба, распят на нём. Жутким волчьим прыжком она ринулась на него, впившись зубами в его плоть…

Боль — яростная и невыносимая — пробудила его, он с криком согнулся пополам, всё тело трепетало и вздрагивало, звеня мучительным надрывным страданием — наслаждением, и разделить их он был не в силах. Снова услышал голос Терезы, над ним склонился Элиа. Снова питье — теперь горячее и сладкое — освежило его губы. Ему чуть полегчало. Плоть умолкла, с висков и лба заструился пот, заботливо стираемый Элиа.

«…Qui habitat in adjutorio Altissimi, Inprotectione Dei caeli commorabitur. Dicet Domino: Susceptor meus estu, et refugium meum; Deus meus, speraboineum. Quoniam ipse liberavit me de laqueo venantium, et a verbo aspero. Scapulis suis obumbrabit tibi, et sub pennis ejus sperabis. Scuto circumdabit te veritas ejus: non ti me bis a timore nocturno; A sagitta volante in die, a negotio perambulante in tenebris, ab incursu, et daemonio meridiano. Cadent a latere tuo mille,et decem milliaa dextristuis; adteautem non appropinquabit. Verumtamen оculis tuis considerabis, et retributionem peccatorum videbis. Quoniam tu es, Domine, spes mea; altissimum posuisti refugium tuum…»[2]

Но что со мной, Господи, изнемогает во мне душа моя…

Сознание то ненадолго прояснялось, то снова затуманивалось, силы совершенно покинули его. Но Вианданте вдруг различил сквозь пелену видений, окутывающую его, нечто вполне реальное. Перед ним вдруг возникли круглые зелёные глаза с тонкими продольными зрачками, и он понял, что на грудь ему запрыгнул Схоластик. Плечо и грудь незадолго до того почти парализовало болью, и треклятый кот прыгнул именно на больное место. Вианданте хотел было прогнать его, но рука не подчинялась ему, он не мог произнести ни слова и решил дождаться Терезы или Элиа, и попросить убрать животное. Между тем кот плашмя разлёгся на груди Вианданте, поджал под себя когтистые лапки и замурлыкал.

«Не во множестве утех утвердится достоинство наше, но во множестве тягостей и в великом терпении посреди бедствий. И было ли что для человека лучше и спасительнее страдания, показал то Христос Своим примером. И учеников, вслед Его грядущих, призывает Он нести крест. Итак, многими скорбями подобает нам войти в царствие Божие. Чем более сам для себя умирает человек, тем совершеннее начинает жить для Бога…»

Разве он в монастыре? Откуда тут Дориа? Это проповедь в капитулярной зале?

К Вианданте то подступала чувственность, то царапала боль, он совсем ослабел и с трудом мог прогонять блудные, кружащие вокруг него помыслы, обессилевший, он бормотал слова молитвы, но чёртовы суккубы вихрем вились вокруг него.

Схоластик, тяжесть которого он ощущал на своей груди, смотрел на него зелёными, почти зеркальными глазами.

Странно, неожиданно осознал Джеронимо. Боль в груди отпустила. Он мог теперь дышать глубже. Боль переместилась куда-то направо, к седьмому ребру, и толстый кот теперь не лежал, но почти сидел там, снова глядя на него не мигая…

Похотливые видения исчезли. Вианданте снова провалился в сон. Человек без лица теперь был одет паломником, он медленно шёл по улице, отсчитывая дома, потом постучался в низкие медные ворота у входа двухэтажного дома, сложенного из серого камня. Он что-то просил у открывшей дверь служанки, потом прошёл за ней в дом. Его накормили в кухне, налили супа и протянули ломоть свежего хлеба. Служанка отвернулась, наливая ему молока, а паломник, осторожно вынув что-то из котомки, воровато обернувшись, высыпал белый порошок в стоящую на столе солонку.

Velut aegri somnia venae finquntur species…[3]

Потом снова зазмеилась в кустах Бриджитта, Вианданте с ненавистью ударил по корням сапогом. …Тот же серый дом был погружён в траур, глухо рыдали во дворе плакальщицы, тихо выносили из ворот тяжёлый гроб… Он опять проснулся. Схоластик снова лежал на нём, прямо на животе. Боль в районе седьмого ребра утихла, тёплая шкурка кота согревала, почти ничего не болело, но слабость парализовывала.

Вианданте теперь мог поднять руку и смутно видел свои пальцы, но рука не сжималась в кулак, мучительно хотелось спать, глаза слипались.

Кто это?

…Некто в сиянии Лика, жёгшего воспалённые глаза, приник к нему. «Сын Мой, нет тебе никогда безопасности в здешней жизни, пока жив ты. Посреди врагов живёшь ты, и брань ведут с тобою справа и слева. Если не готов у тебя щит терпения, недолго пробудешь цел от язвы. Готовь себя не ко многому покою, но ко многому терпению. Ради любви ко Мне всё ты должен переносить радостно труды и скорби, искушения и смущения, болезни, обиды, наговоры, унижение, стыд, обличение и презрение. Всё испытает ученика Христова, всё созидает венец небесный. Я же воздам награду вечную за краткий труд и славу бесконечную за преходящее унижение…»

…Очнулся Вианданте снова в своей постели, над ним склонился Леваро. Теперь Джеронимо видел его отчётливо, и первое, что отметилось — чёрная пустыня этих глаз, в которых раньше видел лишь преданность и восхищение. Ничего шутовского в лице не было, но это почему-то не понравилось Вианданте.

Он напрягся, и мышцы — с тупой слабостью — отозвались, подчинились. Привстал, сел на постели, опустив глаза, вздрогнул: его тело, обнажённое до пояса, было страшно изнурённым. На руках просвечивали голубые реки вен и чуть выделялись слабые мускулы, обтянутые пергаментной кожей.

Кот Схоластик сидел здесь же, на одеяле, глядел грустно и чуть заметно шевелил хвостом.

Вианданте посмотрел на Элиа и снова ощутил нечто страшное. То, что не понимал, он уже понимал — и боялся, и не хотел понимать, но понять был обречён. Спустил ноги с кровати, опираясь на Элиа, поднялся, чуть качнувшись. Отстранил того, пытаясь стоять сам. Устояв на ногах, протянул руку к рясе, лежащей в изголовье, но снова покачнулся.

Элиа торопливо помог ему одеться. Вианданте медленно спустился вниз, вышел на кухню. Синьора Тереза, ничего не сказав, молча поставила на стол тарелку с дымящимися макаронами, жареной рыбой и салатом и оплетённый кувшин с вином. Ел Вианданте в молчании. Аппетит был волчий. Выпил залпом стакан кьянти, налил ещё. Ел ли Аллоро? Как он?

Ему никто не ответил. Просидев несколько минут в молчании, Вианданте спросил снова. Что с Аллоро?

Сдерживавшийся до этой минуты плач кухарки прорвался утробным воем.

____________________________________________________________________________________

[1] без завещания (лат.)

[2] «…Живущий под кровом Всевышнего под сенью Всемогущего покоится, говорит Господу: «прибежище моё и защита моя, Бог мой, на Которого я уповаю!» Он избавит тебя от сети ловца, от гибельной язвы, перьями Своими осенит тебя, и под крыльями Его будешь безопасен; щит и ограждение — истина Его. Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днём, язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень. Падут подле тебя тысяча и десять тысяч одесную тебя; но к тебе не приблизится: только смотреть будешь очами твоими и видеть возмездие нечестивым…» (лат.)

[3] Словно призрачные видения сновидения больного (лат.)