Молния Господня

Глава 10

Шестого декабря, в день памяти чудотворца Мир Ликийских, почивающего ныне в апулийском Бари, князь-епископ Клезио устроил небольшой приём для избранных. Мессир Империали и синьор Леваро, разумеется, получили приглашения и по приходе выслушали от его преосвященства самые искренние слова восхищения воцарившимся в городе порядком и превосходной деятельностью инквизиции.

Последнее аутодафе и связанные с ним страшные обстоятельства чрезвычайно шокировали и словно отрезвили город. Сейчас мужчины косились на него с опаской и с инквизитором больше не заигрывали женщины, выбравшие на сей раз куда более скромные одеяния, нежели те, в каких они красовались на прошлом балу Вено.

Донна Бьянка Гвичелли и донна Делия Фриско были облачены в тёмные, почти монашеские платья, обе держались вместе и на их лицах обеих застыло одинаковое выражение растерянного недоумения, словно они пытались понять нечто запредельное. Несвойственное этим лицам умственное усилие так исказило их привычные черты, что донну Бьянку инквизитор вначале просто не узнал, тем более что её обычные возбуждение и взвинченность сменились апатичной летаргией.

Компанию Вианданте составляли только сам хозяин, донна Альбина Мирелли, Элиа Леваро да ещё — недавно оправившийся после болезни и только начавший выезжать мессир Винченцо Дамиани, друг князя-епископа, собиратель редких книг, и его племянник Марио. Донна Мирелли похвалилась своими новыми книжными приобретениями, в числе которых была и «Ведьма» — трактат Джанфранческо Пико делла Мирандолы, племянника принца Джованни. Мессир Дамиани заметил, что этот труд ему знаком и там попадался ряд весьма спорных положений. Особенно об инкубах.

— Но оно не противоречит «Malleus Maleficarum», — улыбнулся Вианданте.

Сам он, болтая с гостями Клезио, забавлялся ещё и тем, как старательно отводил и прятал глаза от донны Альбины несчастный Элиа, специально занявший место рядом с мессиром Дамиани, закрывавшим его от старухи. Однако в глазах донны Альбины никакого замешательства не было.

Постепенно Элиа успокоился и, озирая толпу дам, вдруг поймал себя на странном чувстве омерзения, на миг представив себе, что каждая из них, получи она приглашение на вечеринку Траппано, была бы только польщена. Он снова окинул глазами толпу женщин. Господи, что это? Уродство и топорность этих лиц внезапно открылись перед ним во всей неприкрытой наготе. Черт возьми, а ведь, и вправду, жабы, Джеронимо-то прав… Как же он раньше-то не видел? Теперь Элиа понимал это. Он был плебеем — и смотрел на них глазами восхищённого плебея. Как же, аристократки! Повстречай он таких в городской таверне, испугался бы, но тут, в высшем свете видел в них нечто особенное. Идиот.

Леваро прикрыл глаза, и в размытом свечном пламени ему померещилась донна Лаура. А что, собственно, она дала ему, кроме нескольких приятных часов в постели? Он мог получить то же самое где угодно, а то и вовсе обойтись. Он был обязан ей сначала познанием бездны своего предательства, потом — бездны разочарования, а несколько дней назад ощутил и третью бездну — бездну отчуждения от собственных детей, почти утративших чувство родства с ним, отцом, не знавшим их и не находящим с ними общего языка. С тех пор, как они вернулись с пикника, они задали ему не более трёх вопросов — и все они были одинаковы: «Увидят ли они ещё мессира Империали?»

Почему за один вечер тот занял в их сердечках больше места, чем он, отец? Да просто потому, что тебе, вечно занятому службой и своими любовными неурядицами, не было дела до них. Вот и всё. Общение с Джеронимо как-то незаметно научило Элиа искать причины происходящего с ним в нём самом, не кивая на внешние обстоятельства. Леваро вздохнул и подлил себе вина. Потом, чтобы отвлечься от грустных мыслей, тихо спросил у Вианданте, что за книга, о которой он рассказывал мессиру Дамиани?

— Джанфранческо Пико делла Мирандола? — уточнил тот, — он выпускник Феррары. В своем труде «Strix» он особо отмечает, что для ведьм большее удовольствие вызывает соитие с инкубом, чем с человеком. Он полагает, что это происходит по нескольким причинам. Во-первых, из-за того, что эти злые духи принимают необычно привлекательный внешний вид; во-вторых, из-за необычайных размеров их членов — la grandezza straordinaria de' membri. Кроме этого, демоны притворяются, что сильно влюблены в ведьм, что для этих глупых порочных женщин является самым важным на свете. А в «Молоте ведьм» на вопрос, бывает ли половое наслаждение с инкубами больше, чем с мужчинами, отцы наши Шпренгер и Инститорис говорят, что «по-видимому, дьявол может возбуждать в ведьмах немалое сладострастие». Святые отцы избегают ненужных уточнений, которые позволяет себе младший Мирандола.

Неожиданно Вианданте умолк: он снова заметил того человека, что видел летом на балу Вено. Элиа назвал его капелланом, но имени его Джеронимо не запомнил. Тот смотрел на него всё теми же встревоженными и больными глазами, что и в прошлый раз, и, как показалось инквизитору, прилагал некоторые усилия, чтобы оказаться поближе, но подойти не решался.

Между тем к ним подошли глава магистрата Вено и высокий человек с умным лицом, которого инквизитору представили, как местного архивариуса, синьора Джанфранко Квирино. Последний низко поклонился Вианданте, но ничего не сказал, заменив слова осторожной улыбкой. Инквизитор походя отметил странный взгляд, которым обменялись Квирино и донна Альбина. В нём не было враждебности или дружелюбия, но в глазах обоих мелькнуло что-то невыразимое — скорбное и незабвенное. В это же время капеллан незаметно приблизился к их столу, старательно делая вид, что смотрит в другую сторону.

Марио Дамиани, племянник Винченцо, тем временем наивно спросил мессира Империали, почему вокруг стало так много ведьм? Вианданте, наблюдая за капелланом, добродушно улыбнулся юноше.

— Души оскудели, мой мальчик. Раньше, осознав свою греховность, человек стремился преодолеть её, сейчас же любое ничтожество считает себя совершенством. Из таких душ уходит Господь. Но едва оскудевает душа любовью к Господу, пустеет в ней храм её, и в храмину является диавол. И нет такого бесовского помысла, который такая душа не приемлет. Ведьмы — пустые души, в безумной гордыне алчущие власти над чужой жизнью да страхом людским услаждающиеся. А добавьте сюда, юноша, действие мозга, отравленного цикутой да белладонной, аконитом да чёрной чемерицей… — Вианданте поёжился.

— Вы не очень высокого мнения о человеке…

— Я высочайшего мнения о Христе, — ответил инквизитор. — Его догматы считаю столпами Истины. И я не вижу в человеке великого чуда. В силу обстоятельств я имею дело с исчадиями ада и слугами Сатаны, но не могу отрицать их человеческой сущности. Я вижу, что происходит с иными людьми… Если заморозить воду — получишь лёд, но если согреть лёд — он станет водой. Но иные метаморфозы необратимы. Если вино проливается на плащ — это уже не вино, а пятно… Почему вы, мессир — обратился он к Дамиани, — не объяснили это своему племяннику?

Мессир Дамиани, мягко улыбаясь, заметил, что он пытался, но для юных обаятельны только мысли молодых и высокообразованных, подобных его высочеству принцу Пико делла Мирандоле, да прославленных, как Марсилио Фичино…

Марио не сдавался.

— Но учение Мирандолы о преодолении мрачного аскетизма…

— Аскетизм, юноша, это преодоление в себе животного, — перебил Джеронимо. — А дальше разум пусть подскажет вам, что последует за преодолением аскетизма. Мессир ди Траппано преодолел в себе аскетизм — но Богом не стал, лишь вконец освинел и озверел, — инквизитор поморщился, вспомнив подробности инфернальных кутежей «волчат», кои вынужден был выслушивать во всех омерзительных подробностях.

Потом он обратился к молчащему до сих пор архивариусу.

— С какого века существует архив в Тридентиуме? Какой документ самый древний?

Синьор Квирино бросил на инквизитора осторожный взгляд умных глубоких глаз.

— Есть документы старше Христовой эры, на очень ветхих папирусах. Это какие-то счета и несколько торговых договоров. Всё остальное — пергаменты. Много творений Святых отцов начальных веков. Некоторые, к несчастью, основательно изъедены мышами. А большинство материалов — монастырские летописи да судебные решения.

— Неужели мыши осмелились покуситься на труды Учителей Церкви? — усмехнулся инквизитор. — Это кощунство. Вы завели в архиве кошку?

— Да, несколько кошек состоят у нас на довольстве, — улыбнулся архивариус.

Леваро обратил внимание, что на лице Джеронимо промелькнула загадочная улыбка. Промелькнула и растаяла.

Мессир Дамиани осведомился, правда ли, что мессир Империали учился в Болонском университете? Тот улыбнулся.

— Да, — и тут же добавил, — хоть я вообще-то невысокого мнения об университетском образовании. В основном — это пыль, стряхнутая со старых страниц в пустые головы. Но если мирское знание не делает дурака умным, то человеку с головой оно не во вред. К тому же там преподавали тогда неглупые люди. Я очень любил Пьетро Помпонацци, он стяжал тогда славу главы перипатетиков. Его лекции были блестящи, его трактаты я читал с удовольствием. Милейший был человек. Он почил с миром шесть лет назад.

Клезио, услышав имя Помпонацци, поморщился.

— Это ваш Помпонацци говорил, что надо быть нравственным без веры в воздаяние? — спросил Клезио, — По-моему, он всё-таки впал в заблуждение. Его посмертные работы еретичны. Подлинную человечность можно отстоять только в Боге

Вианданте пожал плечами и улыбнулся.

— Да, нравственность без Бога становится сверхъестественной в прямом смысле слова. Создаётся мораль, в которой человек, не имея критерия нравственности, почему-то должен жить как истинный подвижник. Но Помпонацци не умел видеть грязи в других… отсюда и многие его суждения. Суди я учителя — наложил бы епитимью: заставил бы проработать год инквизитором в Священном Трибунале. — Сам Джеронимо привёз с собой в Тренто один из тех трактатов, что были опубликованы уже после смерти Помпонацци, да только из-за навалившейся работы руки не дошли прочитать.

Тут, улучив мгновение, когда Вианданте ненадолго отошёл от компании за столом, капеллан приблизился к нему и быстро и тихо проговорил:

— Я — Джулиано Бельтрамо, господин Империали, местный капеллан. — Не могли ли мы поговорить?

Джеронимо внимательно посмотрел на Бельтрамо и властным жестом указал на небольшой арочный проём у стены. Стоя здесь, им было видно всех, но сами они терялись из виду. Капеллан откровенно нервничал, но едва они уединились, заговорил отрывисто и внятно.

— Дело в том, ваша милость, что в местной капелле происходит чертовщина. Один за другим из хора пропадают певчие. За последние полгода исчезли трое. В отношении первого — Тони Чиело — я не был ещё сильно обеспокоен. Он сирота, немного склонен к бродяжничеству, и уже два раза убегал из монастырской капеллы летом. Но к зиме обычно возвращался. Но Марио Виатти никогда никуда не убегал, а между тем пропал незадолго до Троицы. И вот совсем недавно исчез Бруно Катандзаро, лучший из моих певчих! Мой покровитель и щедрый меценат синьор Пасколи полагает, что это случайность, и мальчики найдутся, но…

Вианданте хмуро оглядел капеллана. На мгновение их глаза встретились, но, хоть ледяная синева взгляда инквизитора смутила синьора Бельтрамо, глаз он не отвёл. На душе Вианданте стало скверно. Он понял, о чём думал и чего боялся этот слабый, но милый и чистый человек. Инквизитор отрывисто проронил, что постарается разобраться — и покинул нишу.

Заметив резкий перепад в настроении друга, Элиа тихо поинтересовался, что случилось? Джеронимо глубоко вздохнул, махнув рукой.

— После. А, кстати, — прошептал он, — я узнал имя нашего осведомителя, ускользнувшего тогда от слежки. У Трёх дорог я беседовал с господином Квирино.

— Архивариус? — в изумлении ахнул Элиа.

— Угу. Я специально говорил с ним, вслушивался в голос. Это он. Он что, враждует с Вено? Сильно нуждался в деньгах? Или был возмущён случившимся? Мне он показался человеком приличным.

Элиа задумался.

— У подеста дурная привычка так или иначе давать нижестоящим понять, что они… нижестоящие. Да и деньги были немалые, и сотворил подонок мерзость. Всё вместе, полагаю, и было.

Вианданте кивнул.

— Кстати, не удивительно, что так лихо удрал. Он, судя по выговору, местный уроженец, и город должен знать, как свои пять пальцев.

В Трибунале по возвращении инквизитор, морщась, передал, наконец, прокурору-фискалу рассказ капеллана. Леваро отметил странную нервозность Вианданте. А внимательно приглядевшись, обнаружил, что тот не только взбешён, но и откровенно расстроен.

Поток мерзости не иссякал.

С делом Вельо, наконец, было покончено. Приговор послан на утверждение князю-епископу, и был утверждён немедленно, при этом его высокопреосвященство передал через посыльного, что присутствующий у него в это время мессир Эннаро Чинери был весьма изумлён столь быстрым расследованием дела Спалацатто. Он даже позволил себе достаточно двусмысленно выразиться по этому поводу.

Вианданте кивнул, даже толком не расслышав сказанного, ошарашено внимая пришедшему жалобщику.

Рядом, закусив губу, и всеми силами сдерживаясь, чтобы не расхохотаться, стоял прокурор. Обыватель между тем, истерично взвизгивая, жаловался на свою соседку, наславшую на него impotentia ex maleficio, мужское бессилие по злому умыслу — за то, что нагрубил ей и оттолкнул от ворот храма, куда та норовила проскочить первая.

Беда несчастного могла вызвать у Элиа Леваро только сочувствие, но когда Вианданте с невыразимой наивностью спросил, руководствуясь, видимо, бессмертным трактатом «Malleus Maleficarum», «куда мог, по его мнению, пропасть его детородный орган?» — Элиа, зажав пальцами нос, затрясся в беззвучном хохоте. Чуть угомонившись, он успокоил жалобщика, тоже весьма ошеломлённого словами Вианданте, заявив, что инквизиция разберёт этот вопрос досконально. Его попросили подождать в приёмной.

Оставшись наедине с несколько растерявшимся Джеронимо, Леваро поведал ему, что утверждение «Mолота ведьм», будто ведьмы могут отнять пенис мужчины, является, видимо, специфической особенностью только немецких ведьм. В Италии всё иначе.

— Но и папская булла «Summis desiderantes», — возразил Вианданте, — говорит, что колдовство ведьм имеет семь видов, среди которых — удаление органов, необходимых для полового акта.

Леваро не спорил.

— Возможно, но для того, чтобы сделать импотентом, ничего удалять не надо…

— Но если детородный орган остаётся, что, кроме монашеских обетов, может воспрепятствовать соитию? — с непостижимым простодушием осведомился Вианданте.

Элиа в немом изумлении уставился на Джеронимо и, сдерживая смех, посетовал, что в данной области в канонических знаниях инквизитора наблюдаются серьёзные пробелы.

— Это почему? — обиженно изумился Вианданте, — всё нужное я знаю. Боязнь импотенции была в веках обычным явлением. Вергилий в восьмой «Эклоге» упоминает о девяти узлах, препятствующих совокуплению, а Петроний пишет о колдовстве, лишившей Энколпия половой силы. Доминик де Сото замечает, что из-за того, что дьявол не хочет препятствовать блуду, лигатура, то есть наведение порчи на мужчину, не столь распространена, как другие виды порчи. Иво из Шартра был первым католическим теологом, всесторонне обсуждавшим препятствия к осуществлению брака.

Фома Аквинат также пишет: «Католическая вера учит, что демоны могут приносить вред мужчинам и препятствовать плотским сношениям» Типичный способ лигатуры — завязать несколько узлов на верёвке или полоске из кожи и спрятать её. Это vaecordia, aiguillette или girlanda delle streghe. Подобный «грех, за который ведьма заслуживала смерти», по словам Энрике Инститориса, продолжает действовать, пока верёвку не находили и не развязывали; если же этого не случалось, лигатура становилась постоянной. Молитор в одном из своих трудов рассказывает, как врачи обследовали нескольких супругов, утративших потенцию, и объявляли это результатом колдовства.

Петрус Мамор жаловался, что многие в Аквитании заявляют об impotentia ex maleficio, чтобы добиться отмены брака. Это следовало из различия, установленного Аквинским, между естественной импотенцией, когда мужчина — frigidus — не мог спать ни с какой женщиной вообще, и лигатурой, порчей, когда мужчина — malefidam, «был испорчен» и не мог вступать в сношения только с одной женщиной. «Corpus Juris Canonici», корпус канонического права Грациана, устанавливает, что сношениям можно воспрепятствовать намеренно, и что Дьявол способствует лигатуре, облегчение же может наступить с Божьей помощью — от воздержания и молитв.

Некоторые возражают, говоря, что такой вещи, как импотенция от злого умысла, не существует и что она является просто следствием неверности, а не демонов, как воображают мужчины, испуганные собственным воображением и находящиеся из-за этого в подавленном состоянии духа. Но святые отцы возражают, говоря, что сие возможно. Но когда и почему? Когда оба супруга, или один из них стоит вне христианской любви. Ведь ангел сказал Товии: «Над теми, которые предаются похоти, демон приобретает власть». Блаженный Антоний считает невозможным, чтобы дьявол мог завладеть духом или телом человека, который перед тем не утратил бы всех святых мыслей и духовных сил.

Церковные же врачевания этого двояки. Одни из них находятся в области суда, другие же — в области совести. Первые из них устанавливаются судебным разбирательством при рассмотрении вопроса о причинах полового бессилия и о продолжительности его. Если оно временно, в продолжение трёх лет, то считается не мешающим браку. Случается и так, что половое бессилие обнаруживается после заключения брака, вследствие чародеяний покинутых любовниц. Если супруги добровольно решают жить в воздержании, то тогда подобное бессилие тоже не разрушает брака. Церковное средство врачевания, идущее через область совести, указано в каноне XXXIII, du. 8 «Si per sortiarias»: «Если половое соитие не может совершиться, те, с кем это произошло, должны исповедать в полном раскаянии и в слезах все свои грехи, давая щедрую милостыню, и в посте и молитве умилостивить Господа. Всего имеется пять разрешённых средств врачевания: паломничество к святым местам, полная исповедь своих прегрешений, молитвенные упражнения в виде многократного крестного знамения и набожных размышлений, экзорцизмы церкви и, наконец, праведные обеты».

— Ну, и чего я не знаю? — торжествующе обратился Джеронимо к Элиа.

Тот, с трудом сдерживая смех, сообщил, что теоретические познания господина инквизитора сделают честь любому канонисту, но с едва заметной издёвкой спросил, как непосредственно представляет его милость это явление?

— Да что ты ко мне прицепился? — огрызнулся с некоторой, однако, долей смущения Джеронимо, — как написано в трактате, так и представляю.

Элиа, сжалившись, в немногих, но весьма образных терминах, коими столь богат язык великого Алигьери, доступно объяснил инквизитору, что являет собой это печальное явление на самом деле. Джеронимо, выслушав Элиа, смиренно признал, что в его знаниях в этой области, и впрямь, существовал пробел, точнее, его понимание было затуманено. Единственный опыт его отрочества не дал об этом никакого представления, не помогал и двадцатидвухлетний опыт монашества, бывший неустанной борьбой никак не с падениями, но — с восстаниями плоти. От импотенции монахи обычно не страдают.

Но само описание натолкнуло Джеронимо на аналоги, вычитанные в житиях.

— Так ты, стало быть, говоришь о даре целомудрия! Сам я читал у святых отцов о таком счастье, но… нет — нет, я верил, конечно, но неужели такое бывает? Господи, вот бы сподобиться… — мечтательно проговорил инквизитор в экстатическом восторге. — Но нет, — помрачнел Джеронимо и безнадёжно махнул рукой, — нам ли, с грехами-то нашими, мечтать о полном телесном бесстрастии? Но за какие заслуги и подвиги этот дурачок удостоился подобной милости? Иные монахи годами молят Господа, простираясь в прахе, — и ничего не обретают, плоть и на восьмом десятке искушает их, а этому хаму — дан свыше такой дар? За что?

Челюсть Леваро отпала.

— Но постой, Элиа, а на что он жалуется-то? — инквизитор всё же вернулся от мечтаний к действительности и, услышав от прокурора, что обычно мужчины редко склонны ликовать по этому поводу, удивился, а потом вернулся на стези юридические.

— Но подожди, а как же разбирать-то такое идиотское дело? Если детородный орган отсутствует, то, как ни парадоксально, есть за что зацепиться, как-никак, пропажа, а если всё на месте, что делать? Если даже допустить, что это, как ты уверяешь, худшее из наказаний для мужчины, кто знает, может, этот наглец просто наказан Богом за прелюбодеяние или гордыню? И что за хамство, в самом-то деле — толкать женщину у входа в храм! И потом, если обвинение и справедливо, понимает ли он, что я, арестовав его соседку за порчу, если и докажу обвинение и сожгу колдунью, то никаких ведьминых верёвок искать не буду, и лигатура останется с ним пожизненно? Думать, что я, монах, буду заниматься его… decadеre cazzo, и искать какие-то там гирлянды да эгильеты, — по меньшей мере, глупо. Пойди, объясни это дурню, и посоветуй впредь никому не хамить. Скажи, что утончённая вежливость и благие помыслы являются залогом всеобщего уважения и… счастливой семейной жизни. Пусть добром мирится с соседкой, попросит прощения за грубость, а не жалуется. Другой бы ночей не спал — Бога славил! Напомни о необходимости покаяния, паломничества, духовных молитвенных упражнений и постов. Короче, говори, что хочешь, но избавь меня от такого разбирательства. В таком деле, несмотря на то, что детородный орган в наличии, un cazzo non si vеde![1]

Закусив губу и давясь хохотом, Элиа удалился. Аргументы прокурора подействовали на хамоватого дурачка отрезвляюще. Он глубоко задумался, кивнул и тихо покинул Трибунал.

Элиа, вернувшись, застал Джеронимо размышляющим над тем, что заказать синьоре Бонакольди на ужин — омлет по-целестински или минестру? А может, лазанью с грибами? Тут надо заметить, что не разбиравший вкуса пищи и абсолютно равнодушный по выходе из монастыря к еде, за минувшие месяцы стараниями синьоры Терезы мессир Империали незаметно для самого себя становился гурманом. Ел он, правда, по монастырской привычке совсем немного, но стал интересоваться кулинарными изысками.

Гильельмо, соприсутствуй он в мире, мог бы, пожалуй, указать собрату на опасность подобного чревоугодия и предостеречь его, но Элиа, как истый веронец, тонко разбиравшийся в кулинарии, лишь всячески потворствовал этим не самым благим переменам. Он полагал, что если уж сам Господь любил есть и пить вино и удостаивал быть сотрапезниками мытарей и грешников, — то и нам надлежит смиренно подражать Иисусу, — и с помощью подобной софистики не только оправдывал собственные гастрономические склонности, но и незаметно сбивал с пути истинного Джеронимо.

Сегодня Элиа настоял на выборе лазаньи с грибами, кроме того, по его наущению было решено закупить за казённый счёт несколько кругов свежайшего веронского сыра, только что завезённого в таверну Никколозы, — для нужд Священного Трибунала.

Справедливости ради следует все же заметить, что влияние Вианданте на Леваро было намного ощутимей. Элиа зримо охладевал к женщинам, стал заметно строже в суждениях. Он с трудом сдерживался, чтобы не подражать другу даже в жестах и мимике, дорожил доверием и дружбой Джеронимо, как Божьим даром.

На следующий день дочка Никколозы Чекко, молоденькая красавица Элиза, застенчиво улыбнувшись, робко подошла на улице к Империали, шедшему домой со службы, и подарила ему розовый бутон. Вианданте, опустив глаза, взял цветок, по-монашески благословил девушку, но, вернувшись к себе, швырнул его в растопленный камин. На вопрос Элиа, что он делает, рассказал историю своего монастырского собрата Оронзо Беренгардио.

Прекрасный проповедник, умный и красноречивый, Оронзо однажды принял цветок от одной красотки из знатной болонской семьи. Он оставил цветок между страниц требника. С того дня потерял покой. Приступы похоти были столь сильны, что он просил и Дориа, и братию молиться за него, а сам катался по земле, постился неделями, избивал себя бичом — ничего не помогало.

— Ты полагаешь, его околдовали?

— Вовсе нет, — усмехнулся Джеронимо, — я видел, как всё произошло. Не хочу быть судьёй брату своему, мы дружили, но когда он взглянул на девицу, просто возжелал её, как Давид — Вирсавию. Все остальное — следствие блудного помысла, а не колдовства. Привыкли мы на баб пенять, а ведь порой сами-то хороши… — философично заметил инквизитор, помешивая кочергой дрова в камине.

Элиа долго молчал, но всё же решился задать мучивший его вопрос.

— Но как можно не возжелать хотя бы одну женщину? Неужели ты сам никогда не искушался? Ведь любовь…

Джеронимо перебил его.

— О, здесь важно вовремя принять меры. Допускаю, что ты не помнишь, Элиа, спор Разия и Диоскоридом Педанием о том, находится ли причина любовной болезни в мозгу или в печени. Или помнишь?

Прокурор твёрдо отрёкся от подобных знаний. Не знал он эту ересь языческую и знать не собирается. Инквизитор одобрил его неведение, но заметил, что одно дело — дебаты глупцов, и совсем другое — исцеление упомянутого недуга.

— Не можешь же ты, дорогой Элиа, не знать о двух прямо противоположных методах лечения страдающих названной болезнью, которые я, к слову сказать, считаю одинаково целительными. Это метод Аэция, который всегда начинал с охлаждающего клистира из конопляного семени и растёртых огурцов. После чего давал болящему лёгкую настойку из водяных лилий и портулака, в которую бросал щепотку размельчённой в порошок травы Ганея. Результативен и метод Гордония, который в пятнадцатой главе своей книги «De amore» предписывает колотить пациентов по брюху — пока они не испортят воздух. Есть и простые домашние средства — например, кварта молока с солёными огурчиками.

Отхохотав, Элиа с укором посмотрел на друга.

— Джеронимо…Я же серьёзно.

Тот невесело усмехнулся.

— Чего ты пристал ко мне?… Искушение искушению рознь… Я не девственник. Но мой опыт вложил в меня неприятие женщины. Прочувствованное наслаждение было кратко и не затронуло меня выше чресл, смрад пота и похоть слились в отторжении. Как только мне в голову приходит мысль о женщине, память мгновенно воскрешает передо мной то, о чём и вспоминать не хочется. А если порой вдохнёшь… тот… памятный запах — мутит. Я же тебе говорил, что хотел придушить донну Лотиано. Но это целомудрие — дар Господа, я ничем не заслужил его. Изменяет естественное влечение Бог в том, кто докажет искреннее желание чистоты. — Джеронимо опустил глаза, и веки его едва заметно дрогнули. — «И нашёл я, что горче смерти женщина, потому что она — сеть, и сердце её — силки, руки её — оковы…», — пробормотал он напоследок.

— Её звали … Бриджитта? — осторожно спросил Элиа.

Вианданте поморщился.

— У тебя хорошая память… Я вспоминал её однажды.

Элиа покачал головой.

— Не однажды. Ты часто повторял это имя в бреду. И всегда с эпитетами carоgnа, canаglia и trоia.

— Да, тварь, мерзавка и шлюха. Потерять чистоту! Мне было всего четырнадцать. Знаешь, я не так давно, — пробормотал он в неожиданном для него самого порыве откровенности, — видел сон… Я был в своём облачении, в пурпурной мантии, и я … — Джеронимо едва не задохнулся, — я поймал её на каком-то шабаше. Приговорил к смерти. Её возвели на костёр, там был Подснежник. Я отослал его и сам поджёг дрова. — Он с трудом перевёл дыхание, — Боже, какое это было упоительное наслаждение… — Вианданте помолчал, потом всё-таки проговорил, — со мной произошло — правда, во сне — то же самое, что у тебя с Вельо… Каясь, я простоял потом ночь на коленях. Но иногда я спрашиваю себя, случись всё наяву, и попадись она мне сейчас… — Империали яростно вонзил ногти в ладони… — «Кто соблазнит одного из малых сих…» Жернова мало… Но иногда я думаю, что надо простить. Я должен был сам устоять. Отмщение греховно. Но случись всё наяву, искус был бы иным, и я бы не устоял, — черты его страшно исказились. — Я бы её сжёг.

— Но ведь эта Бриджитта… Ведь она могла и раскаяться. Ты мог бы обратить её…

На лице инквизитора появилось выражение недоуменной оторопи. Было очевидно, что он, познавший, но совсем не знавший Бриджитту Фортунато, не имеет ни малейшего желания видеться с женщиной, носящей это имя, ненавидит в ней свое падение, и всё, что хочет, — уничтожить само мерзкое воспоминание о своей тогдашней слабости.

Элиа вздохнул. Для него самого женщины были наслаждением и болью, блаженством и мучением, отрадой и отравой. Чего было больше? Он не знал. Элиа помнил, как страстно волновался ещё отроком, с прерывающимся дыханием подглядывая за купающимися веронками, как после, рано преодолев барьер отроческой невинности, сходил с ума по женщинам. Брошенный искоса взгляд, взмах ресниц, нежность кожи и нежный лепет журчащих женских голосов опьяняли его, будоражили плоть и вспыхивали огнём в крови. Элиа был чувственен и страстен, менялся от женщины к женщине, умел в каждой найти жемчужину, с годами обрёл и силу, и опыт, в кругах местных горожанок, и он знал это, имел репутацию прекрасного любовника.

Женщины дрались за право провести с ним ночь, ему строили глазки, игриво прыгали на колени, позволяли заглядывать за корсажи и в глазах каждой был призыв — и обещание трепетного и упоительного наслаждения…

Ему пришлось самому пробивать себе дорогу в жизни, что выработало в нём умение приспосабливаться, но в постели это умение, дар почувствовать и ублажить каждую давали огромное преимущество перед другими мужчинами. Его ревновали женщины, ему завидовали мужчины. Мог ли он сохранить верность жене?

Элиа всем сердцем любил Паолу, преданную и нежную, но искушался поминутно. Она любила и прощала всё — ведь он всегда возвращался, и она видела, что все его связи никогда не затрагивали его сердца, и душой он был предан ей. Ближе к сорока он стал охладевать, и она надеялась, что муж успокоится. Элиа никогда не пренебрегал супружескими обязанностями, был заботлив и нежен, но тут его выделил Гоццано, должность прокурора открыла ему доступ к тем женщинам, о которых он раньше мог только мечтать.

Первые связи несколько разочаровали: высокопоставленные донны в постели становились вульгарными шлюхами, он же откровенный разврат не любил. Но потом увидел Лауру. Эта последняя, обернувшаяся такими скорбями связь, опустошила сердце и истерзала душу укорами совести. Он потерял семью, осиротил детей, остался в пустыне духа.

Понимание бесконечной свободы, безмятежного и благодушного покоя души Джеронимо удивляли Элиа. Но то, что услышал только что — потрясло. Это был второй, после памятного ему разговора в доме лесничего, случай, когда ему чуть приоткрылась дверь в келью аскета. И потянуло оттуда чем-то столь запредельным, похожим на погребной холод, что Элиа испугался. Чтобы так стоять в Истине, нужно не расслабляться ни на минуту. Подобное нечеловеческое напряжение просто убьёт человека. Он сказал об этом инквизитору.

Вианданте усмехнулся.

— Души разнятся. Монашество не для слабых. Монаха борьба с низостью в себе сначала закаляет, потом нечеловечески усиливает. Насколько велико испытание — настолько же велика и помощь Божья. Непереносимое мне не посылается.

Элиа не стал продолжать этот разговор. И дверь в келью аскета снова захлопнулась.

Когда инквизитор и прокурор обсудили рассказ капеллана, неожиданно в дверях Трибунала появилась головка малышки Дианы. Это сестра Леваро, возвращаясь с рынка, уступила настоятельной просьбе племянников.

В последнее время Элиа стал уделять малышам больше внимания, водил гулять и баловал подарками. Слова донны Мирелли, хоть он и не признался бы в этом, больно задели его. В прошлое воскресение он повёл детей на устроенные у мыловарни карусели и проторчал там почти до ужина. Нашёл в собрании книг Джеронимо детские сказки — и читал их Джанни и Диане на ночь. Дети чуть оттаяли и потянулись к нему, но во Вианданте продолжали видеть ангела.

Они стали частыми посетителями Трибунала, просиживая у инквизитора часами. Писцы ошеломлённо взирали, как глава Священного Трибунала обряжает юного Джанни Леваро в свою алую мантию, учит основам ведения следствия и умению с первого взгляда по обожжённой коже и мутным глазам определить и безошибочно классифицировать ведьму, работать с уликами и допрашивать свидетелей.

Дальше — больше. Инквизитор разучил с малышкой Дианой старинную песню венецианских гондольеров — баркаролу «Volontа del ciеlo» «Воля небес», и они вдвоём звучно распевали её в комнате канонистов. Тюремщики и денунцианты переглядывались, Пирожок тихонько, слегка фальшивя, подпевал, но умолк, когда племянник Фельтро, длинноносая канцелярская крыса Джулиано Вичелли неожиданно подхватил рефрен высоким и чистым тенором, изумив и Джеронимо. А спустя несколько дней трио превратилось в квартет: к ним присоединился Тимотео Бари, обладатель густого баса.

Постепенно расширился и репертуар, включив в себя несколько народных песенок и старинных баллад. Прохожие с изумлением косились на окна Трибунала, откуда то и дело неслись аккорды старой кантаты «Сокровенная мечта» и популярной среди столичных римских кругов песенки «Любовь с первого взгляда», авторство которой приписывалось Петрарке, а на самом деле принадлежало некоему перуджийцу Филиппо Ландино.

…Сейчас, видя, что на лице друга появилась лучшая из его улыбок, Элиа не стал ругать детей, и пока здоровался с сестрой, малютка уже смело влезла на колени Вианданте и потребовала новой сказки. Про злого дьявола. Джанни подвинул стул и взобрался на него рядом с сестрёнкой. Вианданте, предупредив, что это очень страшная история для смелых детей о том, сколь опасно упоминать нечистую силу, начал.

— Эта история случилась в Падуе, где один дворянин позвал гостей на пир, но от всех приглашённых явились посланные с извинениями. Дворянин был рассержен и в гневе вскричал: «Коли ни один человек не хочет прийти, пусть все дьяволы пожалуют ко мне!» После чего отправился в церковь на службу. Тем временем на двор к нему явилась целая куча гостей, верхом на конях, все в чёрном. Перепуганный слуга побежал в церковь, рассказал хозяину о неожиданных гостях, а тот в свою очередь спросил священника — как ему быть. Все кинулись к дому, и поспешили выкликнуть всех домашних. Те выбежали впопыхах и при этом забыли в доме маленького ребёнка. И дитя, спавшее в колыбели, осталось во власти чертей…

Джанни с ужасом ожидал продолжения, а Диана вцепилась в рукав рясы Вианданте.

— …А между тем, черти, приглашённые самим хозяином, подняли страшную возню. Многие из этих чудовищ подходили к окнам, держа в лапах куски жареного мяса, хлеба, кубки, полные вином. Что ж! Их звали в гости, и они угощались. И вот вдруг хозяин дома увидел в окне на руках одного из чертей своего ребёнка…

Вианданте зажмурился, а сестра Элиа бросила на брата странный взгляд, и что-то тихо сказала ему на ухо. Дети испуганно слушали.

— Несчастный взмолился к верному слуге, прося выручить мальчика. Служитель поручил себя покровительству Божией Матери, смело вступил в комнату и именем Божьим потребовал, чтобы ему выдали невинного младенца. Потом, громко творя молитву, вырвал ребёнка из лап дьявола. Черти подняли адский шум, свистали, ржали, грозили, что растерзают его в клочья, но он благополучно вынес младенца и передал отцу. Ужасные гости, однако же, долго оставались в доме, их и крестом выгнать не могли, ушли они только через три дня, до этого многим из семейки напомнив их грешки. Но урок послужил на пользу хозяину, который с этих пор нечистую силу никогда не поминал.

— Но неужели демоны не боятся креста и знают наши грехи?

— Ха! Черти из уст одержимых сыплют текстами Писания и сентенциями Отцов и Учителей церкви. Нечистые не ударят рылами в грязь ни в диалектике, ни в богословии. В споре Дьявол припёр к стенке и Лютера — и настолько плотно, что бедный реформатор, истощив все логические аргументы, предпочёл просто запустить в него чернильницей. Довод, конечно, что и говорить, слабый…

Когда сестра увела ребятишек, Элиа заметил, что Вианданте снова помрачнел. Несколько минут молчал. Наконец распорядился.

— Завтра утром — аутодафе. Вечером… эх, пропал день. Вечером — пойдём в капеллу, будь всё проклято.

_______________________________

[1] Ни хрена же не видно (ит.)