Молния Господня

Глава 8

«Не всякому человеку открывай сердце своё, с мирскими не бывай часто. Единому Богу желай быть близок, но людей избегай. Любовь ко всем иметь надобно, но близкое обхождение не годится…»

Инквизитор захлопнул патерик.

В эту ночь Джеронимо долго лежал без сна, думая о просьбе Леваро. После смерти своего единственного друга Вианданте иногда упрекал себя за ту отстранённость, которой отличалось их общение, но он знал опасность дружеских склонностей, и всегда боялся, чтобы их отношения с Аллоро не приняли характер любви человеческой, чреватой для монаха многими опасностями.

Но и Гильельмо понимал его. Любовь есть слияние с близким по духу и равным по достоинству, но между людьми Духа всегда должно оставаться свободное пространство, где витал бы небесный ветер, где сидел бы на общей трапезе Иисус. Мирские не понимали этого. Отвечая своей блудной склонности, они влеклись к предмету своего вожделения, называя эту похоть любовью. Любовь как самоотвержение непонятна этим людям и пугала их. Там, где они не видели удовольствия для себя, они не видели ничего. Любовь Иисуса, отдающего плоть Свою в жертву за их грех — не трогала эти пустые души. Неспособные на самопожертвование сами, они боялись и слышать о единственной Подлинной Любви…

И хоть и поныне минутами Джеронимо испытывал приступы тоски по Аллоро, они были кратковременны. Одиночество никогда не тяготило Вианданте, напротив, это было привычное для него состояние, гармоничное и одухотворённое. Истовая же вера в конечную встречу с собратом в Вечности поддерживала.

Просьба Элиа стать его другом подлинно растрогала его. Империали видел, что восхищает денунцианта, хотя не понимал, чем именно, и сейчас понадеялся, что их дружба не нарушит границ его души. Впрочем, Элиа был не похож на Гильельмо. Джеронимо старался беречь чистоту Аллоро от окружающей мерзости, закрывать его собой от искусительных слов и мыслей.

Себя он от них не берёг. Не нуждался в этом и Леваро. С ним не надо было подбирать слова — а некоторые вещи Элиа и вовсе понимал без слов. И как раньше инквизитор пришёл к выводу, что они сработаются, так и теперь подумал, что, пожалуй, их дружба, может быть, промыслительна.

…На следующий день арестованный сыровар Бенедетто Пелато сразу отказался отвечать на любые вопросы инквизитора.

Вианданте изумился.

— Даже так? Весьма прискорбно.

Распорядился вызвать в Трибунал служанку вдовы Руджери, а, подумав, и вдову Чиньяно. После того, как Анна сразу закивала: «Да, да это он…», Вианданте любезно объяснил Лысому, что, несмотря на то, что два вопроса в деле Вельо-Пелато остаются невыясненными, а именно, чем были отравлены Руджери и Чиньяно, и какой процент от общей суммы дохода доставался ему, а какой — Лучии Вельо, всё же дело можно считать закрытым.

Правда, в тумане оставался ещё один вопрос: кто был сообщник Пелато, убитый прокурором-фискалом, и лежащий ныне в каземате Трибунала? Этот вопрос был, однако, разрешён с помощью вдовы Чиньяно, которая на Лысого посмотрела стеклянными глазами, но сразу узнала мертвеца, посетившего их дом незадолго до смерти мужа под видом монаха-цистерцианца.

— О, выходит, делиться приходилось на троих? Или были ещё и другие бесы?

Пелато был бледен и молчал. Вианданте брезгливо кивнул охране.

— Увести эту нечисть. Стеречь, глаз не спускать.

Тут ему доложили об итогах обыска в доме у Пелато, и инквизитор изумлённо присвистнул. Подвалы и чердак домишки были забиты дорогими вещами, в том числе и, кажется, привезёнными в последний раз из Рима Луиджи Спалацатто.

— Даже так? Ничем, выходит, не гнушались ребята. Надо вызвать соседку Спалацатто, не помню, как там её, пусть опознает вещи и этого мерзавца, — распорядился он.

Стражник, жестом показав, что понял, о ком идёт речь, выскочил.

Как там Элиа? Вианданте потянулся, решив пообедать пораньше и не возвращаться в Трибунал.

Конечно, надо было снова допросить Вельо. Однако сам он не решился вести допрос, боялся даже увидеть вблизи убийцу Аллоро, опасаясь, что искушение уничтожить её может при этой встрече стать неуправляемым. Пусть этим займутся Элиа с Подснежником. Сам Вианданте не мог позволить себе утратить власть над собой.

В этот момент как раз пришло письмо из Болоньи, а из магистратуры принесли дело о пожаре в доме Спалацатто. Чинери расписывался в собственном бессилии, но в сопроводительной записке светский судья, базируясь на весьма зыбких аргументах, доказывал, что это дело надлежит расследовать Трибуналу.

Что ж, это было весьма кстати, тем более что благодаря отваге Элиа и счастливому стечению обстоятельств, дело уже было почти раскрыто.

Любезно осведомившись у стражников, поправилось ли здоровье мессира Чинери, идёт ли ещё расследование гибели молодого Вено и не пойман ли Микеле Минорино, Вианданте услышал на все эти вопросы один и тот же ответ и сделал вывод, что за последние полгода судья явно не перетрудился.

Затем Империали распечатал свиток из Болоньи. Вчитался. На лице инквизитора не дёрнулся ни единый мускул. Наконец-то.

Джеронимо знал с самого начала, что к нему самому обязательно будет приставлен тайный соглядатай. Понял он это задолго до приезда в Тренто, просто сделав логичный вывод из случайно брошенных слов старого инквизитора Августо Цангино, которые тот проронил в ответ на вопрос Вианданте, чем ограничивается безграничность власти? Старик тогда усмехнулся и ответил: «Внутренней чистотой. Ну и внешним наблюдением, конечно».

Да, единственное, что даёт в этой жизни подлинную защиту — это чистые помыслы и безупречное поведение. Вианданте понял учителя и, приехав в Тренто, жил, как привык, не затрудняя себя поисками своего наблюдателя, но на всякий случай расставил несколько нехитрых ловушек. В одну из них теперь и угодил начальник его канцелярии, хоть вышло это как-то ненароком.

Империали знал, что Элиа ежемесячно отчитывается Дориа, и после смерти Аллоро спросил прокурора, писал ли он об этом Провинциалу. Тот ответил, что не успел, и Вианданте попросил его не сообщать пока в Болонью о гибели Гильельмо.

Тогда за просьбой была всего лишь боль потери. А теперь монастырский приятель Джеронимо Оронзо Беренгардио, сообщив последние новости из Болоньи, отметил, что он, как и Дориа, был весьма опечален вестью о смерти их общего друга Гильельмо, о которой они узнали от его коллеги Джофреддо Фельтро.

Не дочитав до конца, Вианданте замер. Как же это произошло? Неужели настоятель, потрясённый смертью Гильельмо, проговорился Оронзо о том, кто, кроме Элиа, ставит его в известность о делах в Тренто?

Не похоже это на епископа Дориа.

Но тут из следующих абзацев выяснилось, что именно Оронзо был назначен вместо Фьораванти писцом настоятеля. Ах, вот как! Да, брат Оронзо всегда был любознателен и сунул, стало быть, свой любопытный длиннющий нос в личные письма епископа.

Нехорошо, разумеется, но кто поставил его, Джеронимо, быть судьёй брату своему? Тем более что благодаря грешной пытливости собрата всплыло имя доносчика. Вот значит, кто тут глаза Дориа — начальник его канцелярии. Толстый препротивный плешивец, уроженец соседнего Больцано.

Империали задумался. Он был когда-то любимым учеником Перетто Помпонацци, от которого усвоил незлобивое добродушие и снисходительность. Но он был учеником и самого Лоренцо Дориа, прожжённого клирика-интригана, лукавой и умной лисицы, у которого заимствовал мудрость неторопливых жестов и любезной улыбки, скрывающих любые помыслы.

Сейчас, и Джеронимо понимал это, лишние жесты были недопустимы.

На обед инквизитор пришёл с рассказом о произведённом обыске и обнаруженных вещах братьев Спалацатто, чем немало изумил только что проснувшегося и ещё не пришедшего в себя Элиа. Мысль о том, что он собственноручно поймал убийцу приятеля, порадовала, но чувствовал он себя неважно, хоть и крепился. Сильно болел порез на плече, да мутная боль, что расползлась по всему телу, пригибала голову к подушке.

Вид Элиа инквизитору не понравился. Тот был совсем разбит, глаза окружены коричневой тенью, подбородок затемнён двухдневной щетиной, которая придавала лицу выражение скорбное и несчастное. Инквизитор решил помочь ему побриться, ибо правая рука и плечо раненого, изувеченные левшой, ещё сильно болели, держать же левой бритву Элиа не мог.

— Сейчас я приведу тебя в божеский вид.

Джеронимо, полдня пробездельничав в Трибунале, чувствовал прилив сил от интересных новостей и был обуреваем жаждой деятельности. Элиа, польщённый такой заботливостью, однако, с опаской поглядывал на друга, сосредоточенно точащего бритву.

— А ты брить-то других умеешь?

Джеронимо пожал плечами.

— Империали не цирюльники, конечно, но не боги же, чай, горшки обжигают. Справлюсь.

Уверенность инквизитора в своих ни разу не опробованных силах не передалась Элиа, и пока дело не было закончено, правда, не с самым блестящим результатом, он несколько нервничал, следствием чего стала перебранка: Джеронимо уверял, что нервный смех Элиа морщит его щёки, в итоге он может невзначай порезать его скулу, а фискал молил, чтобы новоявленный брадобрей не перерезал ему невзначай горло.

Но все обошлось.

Когда Элиа снова обрёл привычный для Джеронимо вид, Тереза начала кормить его, а инквизитор погрузился в размышления о событиях дня. Элиа с трудом глотал, но, вспоминая бритьё и только что закончившуюся перепалку, внутренне ликовал, всё ещё не в силах поверить, что обрёл дружбу этого столь боготворимого им человека. Вскоре после обеда он уснул, и Джеронимо, отобедав, решил было последовать его примеру, но синьора Тереза подала пришедшее только что письмо. Прямо-таки день посланий.

Вианданте распечатал свиток. Письмо было от Умберто Фьораванти из Больцано. Отправлено оно было накануне, и завёз его гонец, направлявшийся в Болонью. Умберто уже знал о смерти Аллоро и выражал собрату своё соболезнование — горячее и многословное. В конце письма сообщал, что через две недели сам по пути в Триест заедет в Тренто.

В письме что-то показалось Вианданте странным — не было ни строчки о Спенто, ничего не сообщалось о том, какова их жизнь в Больцано, и само письмо совсем не напоминало прежний стиль писем его жизнелюбивого и обаятельного собрата, несколько кокетливого и чуть изнеженного.

Джеронимо наконец предался послеобеденной дремоте и славно выспался, но, проснувшись, вдруг услышал в прихожей женские голоса, поднялся и выглянул в коридор. Женщина, показавшаяся ему смутно знакомой, что-то тихо говорила синьоре Терезе. Вианданте вспомнил, где видел её, и вышел к ним.

— Вас прислала госпожа Мирелли?

Та кивнула и сказала, что донна Альбина… Она приблизилась к нему и прошептала:

— Донна Альбина просила вас зайти с Пьяцца Фиера, пройти вдоль старой городской стены и крепостной башни. Она не хотела, чтобы о вашем визите к ней узнали.

Было очевидно, что простая женщина долго запоминала эти слова, и они её несколько смущали. С такими поручениями её раньше никогда не посылали.

— Господин придёт?

Господин уже вынимал из сундука серый плащ Гильельмо, торопливо натягивал сапоги, набросил на голову капюшон.

— Пойдём. Как подойти туда со стороны Пьяцца Фиера? Проводи меня.

Смеркалось. Донна Мирелли ожидала его у входа, в длинном плаще, готовая для выезда.

— Сегодня приём в доме Траппано, — тихо проговорила она, — я явилась к нему накануне, и он вынужден был меня пригласить. Я велела моему конюху не приезжать за мной, пока не увидит, что все гости разъехались и двор опустел. Я задержусь в доме под предлогом, что жду лошадей. Узнаю, кто останется. А дальше — не обессудьте, я стара и немощна. Я покажу вам заднюю дверь замка, хоть, может быть, лучше ждать у кладбищенских дубов — мимо они не пройдут, если, конечно, развлечение назначено на сегодня. Пока останьтесь здесь, Эмилия накормит вас.

Вианданте посмотрел в огромные глаза старухи и молча опустился на колени.

— Донна Альбина, вы — вторая женщина в мире, перед которой я падаю ниц.

— Интересно, кто же была первая? — улыбнулась она.

— Матерь Господа, разумеется.

— Тогда я не ревную, — усмехнулась она и вышла.

Вианданте отказался от предложенного обеда, уверив Эмилию, что сыт и, поразмыслив, накинул капюшон и окольной дорогой добрался до Трибунала. Он отдавал себе отчёт, что всё может закончиться ничем, но кто знает? Убийств не было с семнадцатого июля.

Инквизитор выбрал троих денунциантов, которых успел узнать лучше других, местных уроженцев, и направил на кладбище. Приказ был — запомнить каждого, кто появится. Не попадаясь на глаза, проследить за ночными посетителями. Если никого не будет до рассвета — при первых петухах — все свободны. В любом случае — никому ничего не говорить, докладывать только ему самому.

Польщённые его доверием, наблюдатели ушли, а Джеронимо снова окольным путём пробрался в дом Мирелли.

…Донна Альбина вернулась незадолго до полуночи.

— Там остались Лаура Джаннини, — сказала она. — А ещё… её братец, бакалавр Амедео Линаро, губошлёп Антонио Толиди, Томазо Тавола и его брат Людовико, Дженнаро Вичини, о котором, я признаться, думала, что он содомит, Марко Чемизи и Микеле Роневе, немец Фридрих Фоллер, его называют здесь Фолли, и сам хозяин — Массимо ди Траппано. Так что насчёт дюжины мы погорячились.

Вианданте кивнул.

— Да, но это не суть важно. Если дать им пару часов на забавы — где-то на Бдении надо их и ждать. Я расставил людей на кладбище, но назначена ли смерть новой дурочки на сегодня?

— Там на кладбище… среди них и… Веронец?

Вианданте не сразу понял, но потом вздрогнул и напрягся всем телом. Господи! Он, не обременённый праздными и блудными связями суетного мира сего, совсем забыл об отношениях этих двоих! Даже не вычленил её имя из речи донны Альбины.

Впрочем, Элиа отрицал… Да нет, вздор это всё. Конечно, они любовники — и вопрос донны Альбины свидетельствовал, что и для неё это бесспорно. Империали вдруг вспомнил, что, ещё видя донну Лауру на свидетельском допросе после смерти Лотиано, когда она лживо отрицала, что вообще что- либо знает, он впервые подумал, что эта женщина обречена, и осознал, что следующий труп будет трупом донны Лауры.

Его же ещё сотрясло от этой догадки!

Как он мог забыть об этом? Но он усомнился в своем предвидении, и воспоминание о нём странно ушло из памяти, померкло, смутно всплывая по временам и проступив во всей яви только сейчас.

Ну, — и что же теперь делать? Сердце Джеронимо билось ровными судорожными толчками. А ничего. Что тут сделаешь-то? Никто эту потаскуху силой туда не загонял. К тому же, если она туда потащилась, то это, как минимум, свидетельствует о её равнодушии к Леваро, либо о том, что его мужские достоинства её не устраивают, либо она, как показалось Вианданте, мстит Элиа за пренебрежение или какую-то обиду. Либо просто — пустилась баба во все тяжкие.

В любом случае, спасти её Вианданте был бессилен.

Через два часа Джеронимо вышел и направился к задним воротам палаццо ди Траппано. Новолуние. Было не видно ни зги. Он спрятался в кустах самшита неподалёку от входа, и не успел дважды приложиться к бутылке мальвазии, коей снабдила его на дорогу донна Альбина, как услышал скрип дверных петель. Откуда- то упал луч потайного фонаря.

Джеронимо вздрогнул от неожиданности — в воротах показалась ослиная морда.

Ишачок бодро потрусил по дороге, увлекая за собой небольшую тележку с непонятным грузом, закрытым грубым домотканым холстом. Двое мужчин, в которых он узнал Томазо Таволу и Антонио Толиди, шли следом. Последний и нёс фонарь.

В воротах показались также остроухий Дженнаро Вичини, на сей раз — без тюрбана, Амедео Линаро, державший сильно чадящий факел, и двое, которых инквизитор никогда не видел. Потом вышел светловолосый человек с бледным лицом, и инквизитор предположил, что это Фоллер. Последним появился хозяин.

— Сбросьте у фамильного склепа Джаннини, — бросил он вслед Таволе и Толиди. Те удалялись, что-то бормоча. — Воля ваша, синьоры, но я снова предпочёл бы худышку Аманду.

— У вас дурной вкус, Траппано, — расхохотался Дженнаро Вичини.

— Нет-нет. В толстухах особая, ни с чем несравнимая прелесть, но худышки как-то проворнее. Но ваша сестрица, простите, Линаро, никуда не годилась. Похотлива, как сучка, а чтобы со смаком поддать… А вот Аманда, что ни говорите, умела… Но я так и не понял, Линаро, хоть раз-то мы сестрицу вашу ублажить смогли?

Амедео Линаро смотрел на звёзды и словно не слышал. Его занимали подсчёты. После смерти сестры, не имевшей детей, её имущество, а это добрых три тысячи флоринов, естественно, достанутся ему. С учётом того, что он значительно поиздержался в Риме в прошлом году и, кроме замка Линаро, у него ничего не осталось, это было как нельзя кстати.

— Не дёргайте его, Траппано, он уже мысленно въезжает в дом сестрицы, пересчитывает дукаты и тратит её барыши.

Раздался хохот.

— А скажите, Линаро, удовольствие от инцеста с сестрицей было больше, чем от ночек с Лотиано? — поинтересовался один из тех, чьё имя Вианданте не знал. — Вы когда опустили на неё тесак, мне показалось, одновременно и кончили?

— Сами попробуйте, Чемизи.

— Не могу, — задумчиво отозвался тот, — у меня ни сестёр, ни братьев.

Линаро на это ничего не ответил. В разговор вмешался Траппано.

— Ладно, господа, пора привести всё в порядок. Хватит прохлаждаться.

Ворота закрылись, и разделившаяся компания, подышав ночной прохладой, снова затворилась в замке.

…Вианданте медленно шёл по ночным улицам. До рассвета оставалось ещё несколько часов. Он чувствовал, как в душе закипает ярость. Новая мерзость, шипящая как растревоженная змея, саднила душу и искала выхода… Мерзавец! Привести свою сестру в блудилище и убить только алчности ради? Что это за упыри ходят по городу и притворяются людьми?

Он шёл, всё ускоряя шаг. Какие-то подозрительные людишки порой высовывались из трущоб, но, присмотревшись к нему, в испуге шарахались. «Содом и Гоморра похоти ради — кого постесняются? Тир да Сидон наживы ради — чем побрезгуют? Но обрушится гнев Господень на города мерзостные и пожжёт их серой расплавленной, низведёт он грады непотребные в пучину морскую, и память о них изглажена будет…» — в еле сдерживаемом бешенстве бормотал Вианданте.

Дома сбросил плащ, стянул сапоги, ругнулся, заметив, что разорвал где-то подол рясы, и, не поднимаясь к себе в спальню, уснул в гостиной рядом с Элиа, на соседней кушетке у окна, пробормотав вместо молитвы только слова Иеремиины: «Господи, да что же это, а?»

Утром его случайно разбудила синьора Тереза, тихо проведя к прокурору, всё ещё не поднимающемуся с постели, Луиджи Салуццо. Вианданте, когда видел Луиджи, неизменно вспоминал слова Элиа. Неприятно, что болезненное состояние, о котором ему не хотелось вспоминать, было тогда столь похотливо истолковано, и при воспоминании инквизитора передёргивало.

Но сейчас передёргивало Луиджи, причём, до странного истеричного повизгивания. Его высокий тенор пробудил Элиа, который сделал попытку подняться, но тут же со стоном снова повалился на подушку.

Салуццо не расслышал предложение Вианданте сесть и продолжал скулить, но из его скулежа в конце концов вычленился смысл. На кладбище сегодня утром, во время их обхода был обнаружен новый труп, с теми же ликантропьими выходками! Всё то же самое!

— Но… на сей раз… мы случайно… просто Пастиччино … и мы опознали…

Элиа не выдержал.

— Да говори же, Луиджи!

— Это донна Джаннини. Я видел руки донны, у неё был шрам на ладони, помните? И труп лежал в могиле у порога их склепа.

Элиа окаменел, вонзив ногти в ладони. Бледный от недавней кровопотери, он побледнел теперь до синевы.

Джеронимо вздохнул. Рано или поздно придётся всё рассказать ему. Или дать ему возможность прийти в себя? Он незаметно бросил взгляд на друга. Тот все ещё сидел неподвижно.

— Хорошо, Салуццо, — распорядился инквизитор. — Соберите людей. Надо привезти труп в Трибунал.

Тот умчался.

Элиа молчал. Джеронимо сел рядом, обнял. Тот двумя руками вцепился в запястье Джеронимо, трясся мелкой нервной дрожью и ничего не говорил. Не зная, а лишь догадываясь о блудной связи этих двоих, рыцарски отрицавшейся Леваро, как было рассказать ему о «Giocoso lupetto»? Впрочем, что гадать? Элиа — не Гильельмо. Но спросить прямо Вианданте все-таки не решился.

Он сделал попытку подняться и тихо проговорил:

— Я скоро вернусь, Элиа. Только взгляну на новые забавы … игривых волчат.

Встать не смог. Пальцы Леваро судорожно сдавили его руку, на плече сквозь белые холщовые полосы проступили кровавые пятна, и Вианданте понял, что на один вопрос ответ уже получил.

— Откуда… Откуда ты знаешь? — Голос Леваро сел и был еле слышен.

Вианданте вздохнул.

— Рассказывай лучше всё, что знаешь ты, Элиа.

Леваро не уподобился синьоре Джаннини и не стал уверять, что не знает вообще ничего. Несколько минут сидел молча. Потом заговорил. Сбивчиво и тихо, почти шёпотом.

За несколько недель до смерти Гоццано к ним пришёл пугающий анонимный донос. Элиа искал его после смерти инквизитора среди оставшихся после него документов, но не нашёл, хотя не думал, что мессир Фогаццаро уничтожил письмо, скорее, просто куда-то заложил. В доносе сообщалось, что в подвале палаццо Массимо ди Траппано проходят распутные сборища, оргии, в которых участвует городская знать, объединившаяся в развратное общество «Giocoso lupetto». Каждый раз на это сборище ими приглашается королева бала, — единственная женщина среди десятка мужчин. Там все они становятся её любовниками и творят-де дьявольское непотребство. И оказалась, многие дамы высшего общества просто мечтают быть туда приглашёнными.

Они с Гоццано не знали, что имел в виду анонимный доносчик под «дьявольским непотребством», не знали они, и что делать. Ведь пробраться туда нечего и думать, подослать кого-то невозможно, эти чёртовы «игривые волчата», естественно, знают друг друга в лицо. Они решили после разбора дела Белетты подумать, кого пристроить туда на службу, хотя бы попасть в дом. Потом погиб Гоццано… стало совсем не до того. Но тут он…

Элиа судорожно вздохнул и закашлялся. Лицо его исказило мукой. Джеронимо быстро протянул ему стакан вина.

…Они с синьорой Лаурой познакомились почти год назад, ещё при жизни его жены. Это была не первая его измена. До этого он позволял себе, как и прочие денунцианты, развлекаться с трактирщицами да молоденькими служанками….

— Не за эти ли похождения тебя прозвали Лунатиком?

Элиа судорожно вздохнул. Разумеется. Но это были мелочи. Шалости. Monellerie di bambini, divertimenti…

— Понятно, — кивнул инквизитор.

Тон его был насмешливо-сдержан и чуть ироничен.

…Но вот почти год назад… тогда он только что был назначен прокурором, стал вхож в общество, до этого закрытое для него. Там и увидел Лауру. Она аристократка, а он… Элиа уныло махнул рукой. Его прадед был суконщиком в Вероне. Он бы никогда и не осмелился, но… Она сама заметила его. И ему польстило её внимание. Голова закружилась, он увлёкся. Ему казалось, его любят. Потом…

Элиа не знал, кто сказал его жене о Лауре, но вскоре он понял, что Паола всё знает. Она осунулась, слегла и не встала. Перед смертью сказала, что прощает его.

Глаза Элиа на минуту поблекли.

Инквизитор молчал.

…Когда он овдовел, их отношения с донной Лаурой на время прекратились, но потом… он не монах…

— Не монах… — Слова Джеронимо прозвучали как эхо, но хлестнули Элиа почище самой жёсткой оплеухи.

Он на несколько секунд умолк, перемолчав душевную боль. В тоне инквизитора не было глумления, не проступало издёвки, не слышалось оскорбления. Империали чуть улыбался, смотрел мягко и ласково, но Элиа с лихвой прочувствовал всё непроизнесённое.

Впившись ногтями в ладони, продолжил.

Однажды, вскоре после гибели Гоццано, он пришёл к Лауре в неурочный час. Служанки не было, о нём не доложили, Элиа просто прошёл в гостиную, но, не дойдя, услышал голоса. Донна Лаура сидела с Амандой Леони, своей подругой, и слова «Giocoso lupetto» не сходили с их языка.

— Я… это получилось само. Привычка денунцианта.

Джеронимо понимающе кивнул.

— Шмыгнул за вещевой ларь?

— Нет… за занавес дверного полога.

Инквизитор снова кивнул. Элиа умолк. Джеронимо, безмолвствуя, ждал. Чуткий ко лжи, он понимал, что Элиа, сколь ни тошно ему это, выворачивая душу наизнанку, говорит чистую правду.

Из дальнейшей беседы подруг фискал понял, что донна Аманда побывала там уже дважды. Она рассказывала такое, отчего у него спёрло дыхание и подкосились ноги.

— Есть вещи, требующие какой-то сугубой тайны. И как можно было просто даже мысленно допустить то, о чём эта бесстыдница рассказывала с восторгом? Чтобы одновременно отдаваться троим, когда остальные стоят рядом и ждут своей очереди — нужно быть даже не…

А, собственно говоря, он и не знал, кем нужно быть. Но ведь она — подруга Лауры! И то, что его донна восклицала, слушая её рассказ, заставило его посмотреть на неё другими глазами. Он понял, что блудница сама мечтала бы о подобном разгуле, и это пришлось бы ей по душе. Господи, на кого он променял…

— Важна концентрация, — задумчиво пробормотал Джеронимо. — В Болонье мне один парфюмер показывал удивительное вещество. В чистом виде оно смердело, как выгребная яма. Но сильно разбавленное пахло белым жасмином. Ну, и что ты сделал?

Желваки заходили на впалых скулах Элиа, словно он перемолчал нечто непереносимое.

Он тогда просто тихо ушёл. Его всегда тянуло к этой женщине, но теперь он въявь избегал её. Несмотря на приглашения, не приходил. Даже видеть её не хотел, но порой всё же думал, что… может быть. А что может быть?

Элиа обречённо махнул рукой.

После она, ничего не понимая в его поведении, предприняла попытку объясниться. Это было уже после смерти Леони и Толиди. Он бросил ей в лицо обвинение. Она отрицала всё начисто, говорила, что вообще не слышала ни о каком «Giocoso lupetto»! Это же надо, а?.. Он в ярости хлопнул дверью.

Джеронимо хотел было спросить, почему Элиа, излагая ему обстоятельства дела, скрыл факт доноса, пришедшего к Гоццано, но, не успев открыть рот, понял всё сам. Где кончается благородство — и начинается укрывательство мерзости и потворство греху — это вопрос Духа. Но фактически самому подставить свою, пусть и бывшую любовницу под расследование инквизиции?

Джеронимо понял Элиа. Леваро был умён, но греховные помыслы и блудные деяния привели его к бездне отчаяния. Самые развесёлые шуты теряют в таких провалах свои бубенцы. Элиа выбрался — с ободранной до крови душой и саднящим от боли сердцем. И — молчал, уже не столько покрывая свой грех, в коем каялся до воя, сколько просто желая забыться.

Вианданте тяжело вздохнул. Элиа полушёпотом спросил:

— Ты… веришь мне?

Джеронимо поспешно кивнул, оценив не столько искренность, сколько истинность рассказа, открывшую разверзшуюся под ногами несчастного Элиа бездну. Аллоро-то был прав. Но то, что Леваро понял и осознал сам, освобождало Вианданте от необходимости подбирать анаграммы и прикрывать суть смешными эвфемизмами.

— Да, конечно, мне всё ясно, — безмятежно заметил он. — Однако есть нечто, чего я всё же не понимаю, просвети меня, — инквизитор откинулся на тахте и уставился в потолок.

На колени к нему прыгнул Схоластик и замурлыкал. Джеронимо почесал у того за ухом.

— Вполне допускаю, что телесные достоинства твоей донны Лауры были прекрасны. Обоснованное сомнение в красоте её души высказал ты сам. Но… прости меня… — Империали захлопал ресницами, — что у неё было с мозгами? После смерти её подруги Аманды она ещё могла предполагать, что смерть той никак не связана с «Giocoso lupetto», но после убийства второй, как там её, Джиневры, эта мысль пришла бы в любую голову! А когда погибла Лотиано, она должна была перепугаться до дрожи и ни за что не соваться в упомянутый подвал. Почему этого не произошло? — Он обернулся к Элиа.

На лице Леваро застыла странная, немного перекошенная улыбка. Джеронимо снова понимающе улыбнулся.

— Стало быть, донна думала не головой?

Элиа отвернулся и махнул рукой.

— Понятно. Донна — дура, — согласно кивнул инквизитор и вдруг прошипел, — но почему ты не сопоставил столь очевидные факты? Донос, подслушанный тобою разговор подружек-потаскушек и два, а потом и три трупа Ликантропа — разве связь была не очевидна? «Giocoso lupetto» и Lupo mannaro! Одно клеймо на задницах блудниц могло прояснить всё! О чём и, прости меня, чем ты думал, чёрт возьми?!

Глаза инквизитора искрились недоумённой насмешкой.

Джеронимо вовсе не гневался — просто смеялся.

Элиа болезненно поморщился. Он не отрицал своего скудоумия в этом вопросе, но объяснял его причины личными неурядицами.

— Нас извещали о непотребстве, а не об убийствах. Убийства начались позже, и вначале о связи этих смертей с «Giocoso lupetto» ничего не говорило. Мало ли кто мог изувечить эту развратную Аманду! А незадолго до того погиб Гоццано. Всё пошло кувырком. Серьёзного расследования не проводилось.

Сам Элиа чувствовал тогда, что почва уходит из-под ног. Жена умерла, дети осиротели, при позорных обстоятельствах погиб благодетель. В Трибунале заговорили, что они с Гоццано, наверняка, вместе шлялись по одним лупанарам, чего в помине не было! Гоццано и не знал, как выглядит блудилище, а он сам всегда терпеть не мог шлюх, но попробуй, докажи это! Ну, а потом, поняв, что променял мать своих детей, преданную и любящую жену, на какую-то похотливую распутницу, он и вовсе перестал — и спать по ночам, и соображать, и думал лишь о том, что предпочесть: омут петле, или петлю омуту… Davanti l'abisso, e dietro i denti di lupo…[1]

Элиа долго молчал, но потом вновь обернулся к Вианданте.

— Это всё зола. Что толку? Перегорело. Но я и сейчас не понимаю. Объясни мне, зачем, пусть даже ты и правильно определил этих баб, жаждущих отдаться десятку распутников, зачем им убивать их? Это ты понимаешь?

Лицо Джеронимо расплылось в высокомерной улыбке. Он кивнул.

— Конечно, понимаю. Чего тут не понять-то? Слишком много женщин. Сама идея подобного кутежа могла прийти только в пресыщенную развратом голову, когда напряжённость блуда притупляет обычные ощущения, и требует новых, более сильных возбуждающих. Отсюда и необходимость сборища — возбуждение усиливается созерцанием блуда соседа. Но и это ненадолго. Меняется жертва страсти, но и она надоедает, на второй, третий или какой-то там раз. Возбуждает и наложение клейма. Ну, а убийство должно возбудить ещё больше — ужас жертвы, её вопли, необычность и новизна ощущений! Не удивлюсь, если они все вместе начинали рвать женщину на куски и …

— Джеронимо! — Элиа был бледен как смерть.

Вианданте вскочил и кинулся к другу.

— Да, тебе плохо, Элиа? Вина?

— Нет. Но откуда монах может понимать такое?

— А… ты об этом… — Джеронимо пренебрежительно махнул рукой и снова плюхнулся на тахту, едва не задев хвост Схоластика.

Тот тут же убрал хвост и с упрёком взглянул на хозяина.

— Я бы скорее спросил, как можно не понимать такое? Блуд, дорогой Элиа, одно из первых и самых примитивных монашеских искушений, так сказать, для новициев, послушников. В нём нет, и не может быть ничего запредельного. Это высоты тех, кто Духом вообще не обладает. Счёт в пределах десяти. Людям Духа вся эта, с позволения сказать, глубина — по щиколотку. Эти умники-гуманисты полагают нас не знающими жизни наивными глупцами, на деле же путь аскетизма идёт через такие бездны страсти и пропасти искусов, кои для этих жалких риторов просто не существуют. Они вымеряют женские отверстия своими членами, и мнят себя знатоками, а я промерял бездны похоти умом, опускался сердцем в глубины самых яростных вожделений, анализировал, играл ими и давил их, как вшей, — кому же они понятнее-то?

Схоластик внимательно слушал хозяина, глядя на него мерцающими глазами.

— Есть вещи во мне похуже, — странно жмурясь, проговорил Джеронимо, нежно поглаживая спинку кота. — Не знаю, поймёшь ли ты меня? Когда я стоял в гостиной Вено, вдыхал смердящий пот донны Лотиано и вынужден был упираться глазами в её бородавчатый бюст, я подавлял не только тошноту, но и некоторые желания.

Элиа даже привстал.

— …главным из которых было… исповедуюсь в этом только тебе, желание изувечить мерзавку.

Джеронимо беззвучно засмеялся.

— Да. Стоит мне опуститься в бездну своей души, и я нахожу там зародыши самых ужасных злодеяний.

Элиа изумлённо заморгал.

— Так вот, передо мной стояла блудница Вавилонская. Я устоял и преодолел мимолётное, пустое искушение убийства, — весело успокоил его Джеронимо. — Преодолённый соблазн стократно умножает нашу духовную силу. Но, — снова улыбнулся он, — скажу как на духу, увидя столь потрясшую нашего Пирожка картину на кладбище и узнав донну Анну, я подумал, что кто-то сделал то, чего хотелось мне, хотя и с некоторыми, на мой взгляд, ненужными излишествами. Но о вкусах не спорят. Сам я не мог привлечь к Трибуналу эту мерзкую потаскуху. Блуд мне неподсуден. Но кто-то взял на себя работу палача. Из некоторых источников мне стало известно, что и две предыдущие жертвы — и ты подтвердил это — были точно такие же. Прости, если причиняю тебе боль, но ты и сам понимаешь, что «твоя донна» ничем существенным от них не отличалась. В этом удивительном случае дьяволы уничтожали дьяволиц, колдуны пожирали ведьм. Ну, и пусть их, подумал я, нам меньше работы. Механизм убийств я понял. Судя по тому, что подруга твоей донны была там не единожды, нужно предположить, что они потчевали любовью королеву несколько раз, а потом, когда она уже ничего не опасалась и надоедала им, убивали её.

Элиа расширившимися глазами взирал на инквизитора. В запредельном хладнокровии и бестрепетной невозмутимости Джеронимо было что-то страшное.

— Откуда ты всё это знаешь?

— Ниоткуда. Донна Мирелли, поведав мне о «Giocoso lupetto», сказала, что это дело изуверского ума. У меня, как ты знаешь, такой же. Значит, поставив себя на их место, я могу мыслить, как они. Вообще-то, я бы не торопился. Подождал бы, пока прирезали бы эту мертвенно-бледную истеричку Бьянку да рыжую Фриско. Хоть это и повредило бы репутации Инквизиции. Буду предельно откровенен — на расследование меня подвигло вовсе не желание положить конец убийствам, а провоцирующий выпад донны Альбины. Она намекнула, что я пренебрегаю своими обязанностями. И тогда я поставил наказание убийц в зависимость от её желания помочь мне.

— И она помогла?

— Да. И весьма ревностно. Слишком даже ревностно… Но, как бы то ни было, теперь я знаю, кто они.

— Их много?

— Конечно. Всё, что я видел в прошлый раз на кладбище, наталкивало на такую мысль. Могу назвать и имена. И первое, разумеется, — Массимо ди Траппано, ибо думать, что он не знает, что происходит в подвале его замка, было бы непростительной наивностью с нашей стороны. Что касается остальных убийц — я их всех теперь знаю в лицо.

И Вианданте предельно искренне, не затрудняя себя выбором деликатных выражений, рассказал Элиа о вчерашнем приглашении донны Альбины и своём ночном улове. Вианданте не скрыл от друга ни мнения убийц о его пассии, ни своих тогдашних предположений относительно их отношений, в том числе откровенно изложил несчастному и свою версию о том, что донна Джаннини, видимо, весьма низко оценивала его мужские достоинства.

На скулах Элиа снова заходили желваки, но он промолчал. Когда же Вианданте особо выделил факт присутствия среди «волчат» брата Лауры, Элиа окаменел. Между тем Джеронимо, почёсывая за ухом мурлыкающего Схоластика, закончил рассказ.

— Мы не поможем применить пытку к аристократическому сословию, но в данном случае — моё показание делает её и ненужной. Я ещё не знаю, что видели денунцианты на погосте, но их рассказ будет только дополнительным свидетельством в Трибунале. Остальное добавит обыск в замке. Кровь так просто не смоешь — проступит. И этого хватит.

Элиа долго молчал. Хорошо изучив инквизитора, он понимал, что Вианданте отнюдь не сказал всего, что думал об этой истории, и ценил это молчаливое снисхождение как величайшую милость. На слова сочувствия Элиа и сам бы теперь обиделся, ибо прекрасно понимал, что пожинает посеянное. Он не хотел помилования. И в том, что Вианданте говорил с ним, как с подлинно равным по силе духа, была завуалированная, но настоящая похвала.

Вообще же события сегодняшней ночи для Леваро меняли немного, разве что углубляли бездну под ногами, и без того бездонную. Убитый своим открытием ещё в гостиной донны Лауры, Элиа давно уже не любил и потому не был одержим желанием отомстить. Однако услышанное потрясло его, как и инквизитора — запредельным уровнем мерзости.

— Тебе не показалось? Линаро правда был с ними?

Джеронимо воздел руки к небу.

— Толиди, стоя с ним рядом, держал фонарь, а у него был факел. Я видел его, как сейчас тебя. Не удивлюсь, что подобным же образом раньше поступил и сам Толиди. Эта Джиневра была его сестрой? И была богата и бездетна?

Элиа потрясённо кивнул, чувствуя себя просто убитым.

— Я вовсе не утверждаю, — продолжил меж тем Джеронимо, — что подлинная цель общества потаскунов-аристократов — пополнить опустевшие карманы, ибо, как я понял, не у всех там есть богатые похотливые сестрички, которым они наследуют. Возможно, некоторые там — подлинные гуманисты, гедонисты-эпикурейцы.

Элиа передёрнуло.

Вианданте же увлечённо продолжал:

— Но гораздо интереснее то, что сказал ты. Кто мог известить обо всём этом Гоццано? Не донна ли Мирелли? Никак не пойму: ей-то они чем мешали? Вот в чём вопрос. Но ответа на него не будет. Я скорее постигну Тайну Божественности в её невместимой разумом полноте, чем сумею понять сокровенные помыслы этой женщины. — Глаза инквизитора сузились и странно замерцали.

Потом Вианданте внимательно вгляделся в лицо Элиа, подумав, что обстоятельство, которое ему хотелось выяснить, не очень-то значимо, а боль, которую он может причинить своему несчастному другу — дорогая цена излишнего знания. Изуверские мозги инквизитора столкнулись с сердечной симпатией к этому человеку, и дружеские чувства смягчили дьявольскую суть вопроса.

— Ты сказал когда-то о Гоццано, что для любой бабёнки связь с ним была бы castеllo di pietra, замком каменным. Но ведь то, что верно в отношении инквизитора…

— Это неверно! Поверь, Джеронимо, не было у него никаких связей! Я не это имел в виду! Уверяю тебя…

— Я тоже… не о том.

Элиа с испугом смотрел на Вианданте. Тот уточнил:

— Ведь не только любовная связь с инквизитором обеспечит женщине защиту от любых преследований. Ты же понимаешь, то, что можно Его Святейшеству, то и его высокопреосвященства себе втихомолку позволяют. Связь с прокурором-фискалом — тоже защита.

Элиа напрягся и на холщовых полосах на плече проступили новые кровавые пятна.

— Ты… намекаешь, что меня… просто использовали? Что она… нет. — Элиа, побледнев, медленно опустился на подушку, кровь отлила от его щёк, под глазами обозначилась синева, он уставился в тёмный угол и молчал.

Джеронимо не мог поймать его взгляд и тихо проговорил:

— Нужно просто понять, насколько всё было продуманно изначально. Когда впервые возникло общество? Что они планировали такого, для чего нужно было покровительство прокурора? И планировали ли? Не навёл ли её на эту мысль Линаро, чтобы, во-первых, быть в курсе возможного расследования, а, во-вторых, случись что, чтобы с помощью сестрички избежать преследований? Или никакой связи тут нет? Ведь высказал ты ей всё не сразу. Бывала ли она там ещё до вашего разрыва, едва услышав прельстительные слова подружки? Вот вопросы, на которые желательно получить ответ.

Элиа был истомлён и обессилен. В общем-то, ему было уже всё равно — надеялась ли мерзавка его именем прикрыть свои шалости с волчатами или его мужские достоинства столь мало устраивали её, что потребовалась дополнительная помощь.

Хрен редьки был не слаще.

Между тем подоспели и отоспавшиеся денунцианты, дежурившие на кладбище. Ночь была безлунной. Всё, что они видели в свете факела одного из преступников, это как двое, в которых узнали Томазо Таволу и Антонио Толиди, выгрузили в пустую могилу у склепа Джаннини изуродованный труп женщины, и сверху бросили скелет, извлечённый из этого же склепа. После чего — ушли, погоняя осла.

— Согласно указаниям вашей милости, мы себя не обнаруживали.

Уверив наблюдателей, что они поступили абсолютно правильно и могут рассчитывать на награду, Вианданте собрался отпустить их. Но тут один из них неожиданно сообщил, что на кладбище, ещё до прихода убийц, ими была обнаружена разрытая могила, кажется… детская…

— Даже так? Подружки Белетты не успокаиваются? — Джеронимо помрачнел и напрягся. — Ну, что ж, покончим с магнатами — займёмся гробокопателями. Рано или поздно всё проступает…

Пока же, оставив обессиленного раной, жуткими новостями и тяжкими думами Элиа в постели, инквизитор направился к князю-епископу.

Бернардо Клезио был не меньше Леваро потрясён новостями.

— Может ли это быть, Господи?

— Трупы — самое вопиющее свидетельство мерзости, а клеймо с дьявольской мордой на жертвах — достаточное основание для обвинения Трибунала. И свидетелей, включая меня, — более чем достаточно. Негодяи сами подписали себе смертный приговор.

Клезио глубоко задумался. Вианданте, храня молчание, смотрел на него.

— Что-то тревожит его высокопреосвященство?

Клезио скосил на него глаза и почесал подбородок.

— Конфискованное имущество еретиков и слуг сатаны поступит в Трибунал?

Инквизитор понял. Лучезарно улыбнулся.

— Безусловно. Таков закон. При этом, естественно, я сочту необходимым половину полученных средств передать в казну княжества, — добавил он, — ведь мы оба — духовные чада единой матери-Церкви.

Несколько секунд Клезио не мог вымолвить ни слова.

Когда в свою очередь, дважды в неделю, инквизитор служил мессу в кафедральном соборе Св. Виджилио, сборы были колоссальны. Поглазеть на красавца-священнослужителя сходился весь город. При этом Вианданте брал из общих сборов совершенный мизер, оставляя князю-епископу сумму весьма значительную, а ведь денег, что скрывать, постоянно не хватало. Строительные работы недешёвы, и не успеешь отстроить церковь Санта-Мария Маджоре, как в ремонте уже нуждался храм Сан-Лоренцо. Но… поделиться половиной конфискованного? Он не шутит?

Однако лицо Вианданте сохраняло совершенно безучастное выражение.

Данный когда-то обет нестяжания был необременителен для его души. Он знал, что всегда будет иметь, где преклонить на ночь голову — а ведь Господь наш и того не имел, знал, что никогда не будет нуждаться в хлебе насущном, — и накопление претило ему. Собрать мешок дукатов — для чего? Вернуться с деньгами после службы в монастырь? Смешно. Две рясы на себя не наденешь, два обеда не съешь. Он знал, что и князь-епископ не наденет на себя два плувиала, а деньги и впрямь нужны городу, но не ожидал, что его щедрый жест покорит сердце Клезио, скорее, боялся унизить того щедростью.

Его опасения, однако, были напрасны. Перемолчав душевное ликование, кардинал горячо поддержал инквизитора.

— Ты взял на себя божье дело, сын мой, и воистину, по сказанному, «Ты у Меня — молот, оружие воинское; тобою поражал Я земледельца, тобою поражал и областеначальников и градоправителей. И воздам Вавилону за всё то зло, какое они делали на Сионе в глазах ваших, говорит Господь» — трепеща от душевного восторга, процитировал он в экстазе Иеремию.

«Аминь», подумал Вианданте.

Дом убиенной синьоры Джаннини был немедленно опечатан, и печать Священного Трибунала виднелась издали. Народ шептался и показывал на неё глазами. Днём в городе были арестованы Томазо и Людовико Тавола, Антонио Толиди, Дженнаро Вичини и остальные участники ночного кутежа. Для дачи показаний был вызван Массимо ди Траппано. За ним был прислан эскорт. Обратно он не вышел. Мессир Амедео оставался на свободе. Вианданте велел лишь опечатать дом Линаро.

Город затих и словно затаился.

Чтобы не родилось нелепых слухов — Салуццо, по поручению Вианданте, через четверть часа после арестов, притворившись пьяным в кабачке, по секрету сообщил некоторым горожанам и хозяину постоялого двора о похотливых изуверствах и кровосмесительных мерзостях ненавидимых пополанами магнатов. Он особо, вытаращив глаза, упирал на то, что несчастных женщин клеймили во славу Сатаны, но, к счастью, Святая Инквизиция не спит, господа Империали и Леваро оказались начеку и спасли город от слуг нечистого.

После чего он отправился домой — отоспаться.

Но ничего не помогло. Ни один уважающий себя житель Тридентиума не мог передать новости соседям, не добавив чего-нибудь от себя, уточняющего или дополняющего рассказ. В итоге народная фантазия разгулялась, и к концу дня всему городу уже было достоверно известно, что в подвале палаццо ди Траппано найдены десятки женских трупов, которые братья Тавола, Вичини и иже с ними пожирали во славу Сатаны, что все мерзкие аристократы вдобавок к гнусным каннибальским кутежам постоянно летали на Козлиный Луг на шабаши, а по святым праздникам носились на мётлах, колдуны сатанинские, аж к Беневентскому дубу и там предавались бесовским оргиям и сношениям кровосмесительным и содомским!

Более того, синьор Бардомиано Кануччи, хозяин постоялого двора, а все знают, насколько это достойный и уважаемый человек, врать не будет, так он от самого синьора Салуццо слышал, что при личном обыске негодяев у двоих найдены клейма дьявола, а в штанах ди Траппано, кроме прочего, обнаружен хвост! Тонкий и голый, как у крысы! Длиной в целый фут!

Все эти слухи во время следствия неистово гуляли по городу, обрастая, как летящий с горы снежный ком, и через пару дней были пересказаны денунциантом Тимотео Бари прокурору-фискалу, вызвав у несчастного Элиа нервную оторопь, и не появись тут весьма кстати Салуццо, который отделил для него истину от плевел, не миновать бы прокурору обморока.

Элиа наконец-то почувствовал себя лучше и смог подняться без чьей-то помощи. Тереза сообщила ему, что мессир Империали ещё затемно куда-то ушёл. Элиа подумал было, что тот направился на похороны донны Джаннини, задержавшиеся из-за следствия, но сам туда идти не хотел. Однако, Луиджи, которого он встретил у входа в Трибунал, сказал, что его милость здесь.

Леваро нашёл Джеронимо во дворе инквизиции бдительно наблюдающим, как из капустного сока, медного купороса и чернильного орешка на огне с гуммиарабиком и вином варились чернила для писцов Трибунала. Рядом стоял и Вичелли — племянник начальника канцелярии Фельтро. Щенок нравился Джеронимо — он был исполнителен и вдумчив, писал грамотно и не походил на своего дядю, никогда не занимаясь доносами.

Поприветствовав Элиа, Вианданте сообщил, что вещи братьев Спалацатто узнаны Марией Ладзаре, более того, она, хоть и без полной уверенности, но опознала в Пелато поджигателя. Впрочем, он был практически одного роста и комплекции с убитым.

— Будь всё проклято! Так хотелось поскорее сжечь чёртовых мерзавцев и думать о них забыть, но нужно допросить Вельо и попытаться вытащить из Пелато подробности поджога. Я боюсь даже увидеть её. Но, Бога ради, не сильно усердствуйте. В принципе, поджёг он или его покойный напарник — ничего это не меняет.

После того, как Леваро спустился в каземат, Вианданте, оседлав коня, направился к старому палаццо Элизеи. Старуха снова встретила его на пороге, и он вошёл в ту же комнату с арочными окнами, но сегодня, несмотря на прохладный октябрьский день, занавес был раздвинут, и окно отворено. Он спросил без обиняков.

— Это вы написали донос о «Игривом волчонке» в Трибунал незадолго до смерти Гоццано?

Она подняла на него серые глаза. Долго вглядывалась в его лицо. Покачала головой.

— Я узнала обо всём после смерти Гоццано, даже после того, как убили Толиди. Подслушала обрывок разговора Роневе и Траппано, потом слышала, что говорила Лотиано о вечере с «волчатами» Гвичелли. Остальное — поняла сама.

— Кто ещё мог знать обо всём?

— Не знаю, но до времени, мне кажется, они поначалу не шибко таились. Слова «Giocoso lupetto» я слыхала и раньше. Просто значения им не придавала. Всё это затевалось, как я понимаю, просто как блудилище для магнатов, а во что всё выльется в итоге, заранее не мог знать никто.

Вианданте задумался. Да, возможно, так и было. Или… странно. Он и сам не знал, верит ли словам донны Альбины. Безошибочно чувствовавший ложь, сейчас он ощущал только что-то затаённое и непостижимое. Говорила эта женщина правду или лгала — он не понимал. Но про себя возблагодарил Господа, что ей не двадцать пять, и что жизненные скорби одарили её пониманием Истины. В противном случае, он не решился бы остаться с ней наедине и минуты.

Между тем донна Мирелли с неожиданным любопытством, не скрывая насмешки, поинтересовалась:

— Как чувствует себя Веронец? В трауре?

Вианданте не стал распространяться о скорбях Элиа, но не мог скрыть лёгкой улыбки.

— Занят допросами по делу о поджоге, — но, говоря это, отвёл глаза.

— Надеюсь, это несколько развлечёт его, — старуха снова усмехнулась.

Понимая, что это праздный вопрос, Вианданте не мог удержаться от искушения задать его.

— Как, по-вашему, моего подчинённого просто хладнокровно использовали как прикрытие и одурачили, или… всё же соблазнили по некоторой симпатии к нему? Вы же водили знакомство с покойной донной Джаннини?

Донна Альбина расхохоталась.

— Надеюсь, это не прозвучит еретически… — Она задумалась, вспоминая. — Нет, никто его не использовал и никто им не прикрывался. Его, безусловно, просто совратили. Мальчишка очень смазлив и к тому же — хороший любовник. Лаура потеряла голову. Пока не появились вы с вашей неземной красой — из-за него были готовы даже передраться. Поверьте, Веронца Лаура любила всей душой, ревновала, пылала, горела. Она была замужем за Микеле Джаннини считанные месяцы, и оставалась холодной, но эта страсть разбудила её. Он же почему-то вскоре охладел, а такого ни одна не прощает. Ну, а когда женщина теряет любовь мужчины, ей остаётся только блуд. Разбудив же спящую собаку… Не удивлюсь, если и все волчата разом потом не могли ублажить её. Пестик создан под ступку, а не под жерло Везувия.

Вианданте прыснул, замахал руками, давая понять, что вопрос исчерпан. Он ожидал ответа более завуалированного, не столь чистосердечного и прямого и, хоть и смеялся, был смущён этакой откровенностью, и смог лишь, покраснев, заметить, что суждение донны не носит никаких следов ереси и полностью совпадают с католической доктриной.

Та дополнила свой рассказ и ещё одной подробностью:

— К тому же, если помните, Линаро был категорически против их связи. Веронец — человек Гоццано, а тот не выдвигал тех, с кем можно договориться. Ещё на вечере у Вено Амедео весьма грубо посоветовал сестричке оставить прокурора в покое и не приставать к нему, между тем как она, если я верно понимаю, всё ещё рассчитывала тогда на примирение с Веронцем.

— Я видел, что он ей что-то сказал, но не слышал — что именно.

— Ещё бы, к тому же вы были так шокированы покроем его штанов… — Донна Мирелли снова рассмеялась.

Вианданте кивнул и тоже рассмеялся.

Обдумав сказанное, согласился с донной Альбиной. Да. Он вспомнил лицо Лауры Джаннини, её взгляды, что она бросала весь вечер на Элиа. Да, она въявь разозлилась тогда на слова братца… и — была единственной из женщин, не пытавшейся в тот вечер привлечь его внимание, будучи поглощённой своей ссорой с Леваро.

— Вернись к ней Веронец — в подвал она бы не полезла. Тут был не столько блуд, сколько злость на его пренебрежение. Она любила, но он наплевал на её любовь. Она считала себя красавицей, а он презрел её, к тому же он, плебей, пренебрёг ею, аристократкой! Это же тройная обида. Вот что для неё было нестерпимо.

Джеронимо не только прикусил губу, но даже вонзил ногти в ладонь, приказывая себе молчать — ведь то, что вызывало его любопытство, не имело никакого отношения к делу. Тем более что после первой откровенности донны Мирелли, столь смутившей его, вторая могла быть ещё более смущающей.

Воистину, загадка…

Он, так легко, незначительным усилием воли, справлявшийся с любыми искушающими помыслами — блудными, раздражающими, гневными, суетными, горделивыми, — не мог теперь устоять перед мелким помыслом пустого любопытства! Не смей, молчи, что тебе за дело? Он решил, что ни за что не спросит об этом. Ни за что.

Какое там! Искус оказался слишком велик. Вианданте отошёл к камину, взял кочергу и, подбросив в огонь полено, отвернувшись, спросил:

— А почему вы утверждаете, что Леваро — хороший любовник?

Ответа ждал, затаив дыхание, глядя в пламя.

Та спокойно ответила:

— Мужчины разнятся, мой мальчик. Когда мы говорим о достоинствах мужчины, мы часто смешиваем понятия. Есть мужчины, воплощающие в себе свойства мужа — от отца семейства до Отца Отечества. Другой тип — это воин, защитник града, опора слабых. Третий — это именно любовник, мужчина как таковой. И последний, самый высший тип, мужчина Созидающий, Человек-Творец, Образ Божий, — отражение высших возможностей. Совокупность этих свойств в одном человеке ныне едва ли возможна — мне, по крайней мере, подобный мужчина за семь десятков лет не встретился. Человек пал и в падении изломан… осколки, обрывки. Мне попадались добрые люди и хорошие мужья — но жены наставляли им рога. Я видела прекрасных любовников, которых при звуках военных труб от страха пробивал понос. Я знавала храбрейших вояк, которые были столь грубы, что не годились ни в мужья, ни в любовники. Видела и Творцов, абсолютно равнодушных к защите отечества, презирающих весь мир, в том числе и женщин, и готовых служить тому, кто больше заплатит.

Инквизитор удивлённо слушал.

— Но ваш друг — прекрасный воин, он ведь смельчак, и во время бунта спас многих, видели бы вы его с мечом — бог Арей! Эти разбойники даже втроём не могли остановить его и бросались врассыпную. К тому же он — прекрасный любовник, однако мужем и отцом был никудышным, и несчастная Паола пролила ночами немало слёз из-за его любовных похождений. Кстати, вы с ним образуете любопытный тандем — в вас, мой мальчик, высшие проявления первого и последнего типа — вы — Отец Отечества и Человек Духа, Созидатель и Творец, а Веронец дополняет вас.

Вианданте опустил кочергу и усмехнулся. Это была целая философия. Но в его понимании любой мужчина, не связанный монашескими обетами, мог быть любовником.

— Но что же отличает хорошего любовника от плохого? Почему Элиа — именно «прекрасный любовник»? А Траппано? Те, что сидят в каземате Трибунала — они ведь тоже любовники?

Донна Альбина поморщилась, по лицу её пробежал отсвет каминного пламени.

— Траппано — мясник. Когда люди занимаются подобным — они перестают быть не только мужчинами, но и людьми. А ваш друг — хороший любовник потому, что умеет упиваться женственностью. Таких мужчин мало. Женщины нравятся ему по сути, он любит даже их причуды и капризы, восхищается тем, что составляет само женское начало. Приглядитесь. Для него нет некрасивых, сама женственность в его глазах прекрасна. Такой мужчина на каждой будет играть, как на скрипке. Он раскроет любую, и она сама поразится тому, что в ней зазвучит — и, естественно, никогда не забудет того, благодаря кому в себе это услышала. Не знаю, правда, понимает ли он это сам? Лаура подлинно любила его, поверьте.

Джеронимо молча слушал.

— А вот вы созданы лишь для Высшей Любви, и, не дай Бог, падёте, любовником будете прескверным, ибо неспособны восхищаться женщинами. Они кажутся вам ведьмами, дурочками и шлюхами.

— А я сильно ошибаюсь в этом, донна Мирелли?

Донна Альбина не задумалась даже на мгновение.

— Ничуть не ошибаетесь, мой мальчик, и история несчастного Веронца — тому подтверждение.

Инквизитор обдумывал сказанное и молчал. Донна Альбина между тем поинтересовалась:

— Почему вы не арестовали Линаро?

— Никуда он не денется, — брезгливо отмахнулся Империали. — Пусть побродит по городу, посмотрит на печати инквизиции на всех дверях, пусть окажется в аду раньше, чем попадёт в настоящий Ад. С него глаз не спускают. — Смущение Вианданте прошло. — Этот негодяй заманил её туда не только для забавы весёлых волчат. Он — её наследник, а так как практически разорён, задумал таким образом пополнить кошелёк.

— Мне кажется, он решился на убийство именно потому, что понял, что её разрыв с прокурором — окончателен, — долила масла в огонь донна Мирелли.

Инквизитор и с этим не спорил. Да, все-таки «сastеllo di pietra», только замок каменный ограждал её не от преследований инквизиции, но, пока стоял, спасал от смерти. Ему стало тошно.

— Я-то думал, нет ничего мерзостнее аристократки, раздвигающей ноги на потребу десятка распутников, но брат, не брезгующий даже кровосмешением, а потом убивающий сестру ради получения трёх тысяч дукатов для новых распутств? Доколе мне погружаться в эти круги Дантовы?

— Кругов было девять, мой мальчик…

— А я в каком?..

Дело «Игривых волчат» было рассмотрено в кратчайшие сроки. Свидетельство самого Империали, показания официальных денунциантов и найденное в подвале клеймо с дьявольской мордой фигурировали в качестве основных пунктов обвинения. Теперь высокомерные и самонадеянные глупцы горько раскаивались в забавлявшей их похоть мерзейшей шутке, когда привязанную к кровати визжащую женщину под общий хохот клеймили раскалённым железом — печатью Сатаны. Тогда её визги в глухом подвале возбуждали их, но сейчас это стало страшным знаком вины.

Все обвиняемые называли имя брата донны Джаннини Амедео Линаро, как того, кто уговорил донну Лауру прийти в подвал, и свидетельствовали, что он, вступив с ней в сношение, сам и убил её тесаком. Самого Линаро держали под наблюдением трое денунциантов, и арестовали лишь в последний день процесса, когда предъявили такие свидетельства дружков, что он сделал попытку повеситься уже в тюрьме Трибунала.

Но Подснежник был начеку.

Князь-епископ без промедления утвердил приговор, исполнение которого было назначено на следующий день.

…Такого скопления народа городская площадь ещё не знала. Толпа во время казни бушевала, закидывая приговорённых светским судом к сожжению колдунов и убийц гнилыми луковицами. Салуццо, высокомерно оттопырив нижнюю губу, заметил, что простолюдины умирают куда мужественнее аристократов. Даже последние мерзавки, вроде Белетты, и то держались с большим достоинством.

Зрелище, и вправду, было жалкое.

Вианданте тоже присутствовал на казни — дело, что и говорить, получилось громкое. Он безмолвно озирал толпу, словно искал кого-то. Его взгляд, блуждавший по площади, наконец, перенёсся в даль, к реке, и инквизитор едва приметно вздрогнул, заметив на балконе дома Элизеи крохотную фигурку в чёрном.

Торги по реализации конфискованного имущества дали огромную сумму — свыше двадцати восьми тысяч флоринов, половина из которых поступила в Священный Трибунал. Это позволило не только повысить жалование денунциантам и охранникам, выдать награды за отличную службу, но и весьма порадовать щедрыми подарками детишек Леваро.

Что касается князя-епископа Клезио, то он живо и деятельно захлопотал о ремонте ризницы, перекрытии крыши на колокольне и новых статуях для храмовых арочных пролётов Сан-Лоренцо. Нуждался в ремонте и мост, ведущий через реку в восточную часть города.

Элиа не вёл допросы и не сидел на заседаниях, но вечерами Джеронимо дважды заставал его читающим протоколы писцов, смертельно бледного, с трясущимися руками. «Возгремели надо мною суды Твои, Господи, и ужасом и трепетом поразил Ты все кости мои, и душа моя устрашилась страхом велиим …»

Выяснилось, что общество «Игривых волчат» возникло в день Ангела синьора Траппано, почти полтора года назад, и поначалу там собирались только оба братца Тавола, Чемизи да Толиди. Круг блудников увеличивался постепенно. Все дамы приглашались по одной, но среди них донна Лаура не значилась. Она, по свидетельству Толиди, появилась там впервые незадолго до смерти Лотиано.

Элиа упорно искал ответ на вопрос Джеронимо, но при этом мучительно боялся узнать правду. Вианданте, заметив это, сказал, что ответ им уже найден. Никто не собирался пользоваться его служебным положением, и гипотеза о том, что его одного донне было мало, тоже должна быть отвергнута. Он шёпотом, двусмысленно улыбаясь, дословно передал другу слова донны Мирелли о нём и его пассии. Джеронимо полагал, что сказанное должно польстить самолюбию Элиа, но тот чувствовал себя… впрочем, он и сам не мог бы определить, что чувствовал. Выслушал молча, и смутился почти так же, как Джеронимо. Не то ужаснулся, не то изумился:

— Так и сказала?!

— Угу.

Элиа поспешил к рукомойнику, умылся ледяной водой, но и час спустя на его щеках пунцовели пятна. Чёрт возьми, что за город? Ходят старухи в чёрном и читают в тебе, как в книге! Старая ведьма! Вот кого сжечь бы надо.

Да, он и вправду… упивается женственностью… и Лаура говорила ему, что ей хорошо с ним, и не одна она. Все женщины таяли в его объятиях — он видел, как они покорялись ему, как страстно ждали свиданий с ним, как ревновали. Он помнил, с каким рабским обожанием относилась к нему Лаура Джаннини, как превозносила его достоинства, как менялась в лице во время их последней ссоры. Она не хотела терять его — он чувствовал это. Она любила его и не хотела терять, потом, оскорблённая, она потеряла себя.

Пока эта женщина была жива, она томила и изнуряла его, но сейчас он ощущал странное чувство фантомной боли, словно болел палец на отрезанной ноге. Её жуткая, пугающая смерть, которую Элиа то и дело рисовал в своём воспалённом мозгу с протоколов допросов «весёлых волчат», странно примирила его с ней. Он скорбел и вспоминал то немногое, чем она порадовала его. Но строки допросов, огненными нитями пробегавшие в глазах, описывавшие вытворявшиеся ею мерзости, снова леденили сердце, и ощущения эти, поминутно меняясь, отравляли.

В тот вечер Элиа ночевал у зятя и, судя по запаху от него наутро, явно пытался забыть откровенности донны Мирелли с помощью верначчи. Но не сумел и утром категорически отмёл в разговоре с Джеронимо намёк донны Альбины на то, что именно он развратил донну Лауру.

— Мечтать об этом подвале она начала тогда, когда услышала откровенности подружки! Причём тут я?

Худоба Элиа, нервная издёрганность и восковая прозрачность лица встревожили Джеронимо. Он понимал, что недавнее ранение и кровопотеря никогда не сказались бы столь пагубно на здоровье Элиа, если бы ни смерть донны Лауры и чёрные, отравляющие душу мысли. Совпадение этих обстоятельств усугубляло их, и, видя его состояние, Вианданте поспешил согласиться с Элиа. Он отослал его к синьоре Терезе с запиской, в которой приказал кухарке накормить прокурора так, чтобы тот не смог вылезти из-за стола.

Элиа молча ушёл.

Ему было совсем невесело, однако и смерть Лауры, и тягостные впечатления этих дней почему-то не казались ему теперь трагедией. Горько, но не смертельно. К тому же с ним была теперь та исполнившаяся вдруг мечта, воплощение которой он видел поминутно.

Для Элиа понятие дружбы равнялось сходству душ, но для Джеронимо было равнозначно родству духа. И едва Вианданте стал говорить Элиа «ты», как к этому добавились ласковая заботливость, приятельская задушевность и полное доверие. Иногда Джеронимо костерил дружка на чём свет стоит и поминутно над ним подшучивал, иногда позволял себе делиться с Элиа мыслями, причём его возросшая откровенность порой пугала, обнажая запредельную высоту суждений.

…На храмовой колокольне пробили повечерие. К этому времени у Терезы как раз были готовы заказанные инквизитором пончики, нескромно называемые «вздохами монахини», с сахарной пудрой и мёдом. В этот вечер Элиа уже не перебинтовывали, порез на плече затянулся, и он без всяких вздохов съел десяток, а Джеронимо, вздохнув, поведал синьоре Терезе, что завтра из Больцано приедет его собрат Умберто Фьораванти, проездом в Триест, и хорошо бы угостить его такими же пончиками. Угостил он пончиком и любимого Схоластика, проигнорировав замечание синьоры Бонакольди о том, что негоже так баловать его — перестанет ловить мышей.

Вианданте по монастырской привычке решил не обременять себя мыслями на ночь.

«Господи, в чем состоит уверенность моя? В чем изо всего сущего первое моё утешение? Не в Тебе ли, Господи, Боже мой? Где Ты, там небо: смерть и преисподняя повсюду, где нет Тебя. В Тебе, Господи, Боже мой, полагаю всю надежду свою и прибежище, в Тебе утверждаю всякое горе и всякую нужду свою: ибо во всем, что вижу кроме Тебя, обретаю только бессилие и непостоянство. Никто не в силах помочь, если Ты не заступишь, не избавишь, не укрепишь, не утешишь, не наставишь, не соблюдёшь…»

Он вздохнул и тихо уснул.

_________________________________________________________

[1] Позади пропасть, впереди — волчья пасть (ит.)