Молния Господня

Глава 13

После обеда инквизитор некоторое время лежал в прострации, глядя в потолок. Элиа молча сел рядом.

— Ты всё ещё думаешь о Вельо?

Вианданте покачал головой. На самом деле его больно задело понимание правоты Элиа в суждении о его учителе, оставившее в душе кровавую царапину. Перед его глазами всплывали лекции в Болонье, прогулки с Перетто, их разговоры. Милый и кроткий, душевный и понимающий, Мантуанец умел мыслить высоко и чисто. Но в последние годы земного пути своего педагога Джеронимо порой замечал в нём странную апатию — усталость души. Может, это — неизбежное следствие возраста и упадка сил? Но почему до последнего стоял в истине Аквинат? «Будь верен до смерти…»

«Господи, свет мой, да не угаснешь Ты до последнего часа в душе моей…»

Вианданте никогда не стал бы искать греха в Учителе, если бы не все шире распространявшееся учение Помпонацци, оказавшееся еретическим — и … пошлым. Те мнения и сомнения Пьетро, что стали известны после его смерти и ходившие в списках, Джеронимо воспринял сначала с недоверием, но теперь — со смешанным чувством жалости и обиды. Этот человек говорил одно — и ночами, зная, что об этом узнают только после смерти, писал строки искуса и кощунства?

Что же, человек всегда находится перед выбором: в чём обрести смысл жизни — в Боге или вне Бога. Именно в этом состояло искушение Адама и Евы, и оно навсегда осталось вечным искушением человека. Некоторые выбирают дьявольскую свободу от Бога, но она никогда не приносит счастья и свободы, а лишь предаёт человека тирании собственных пороков. К падению идеи Бога приводит человеческое падение, в искажённом сознании Бог не может больше оставаться подлинным Отцом… все искажается…

Один содомит в Болонье так прямо и брякнул Джеронимо, что возмездие в жизни загробной — призрак, выдуманный для помрачения человеческого разума, чтобы лишить людей спокойствия и превратить в послушных рабов невежественного и жадного духовенства. Логично. Зачем содомиту возмездие в жизни загробной? Он его боится и не хочет. А чтобы оправдать себя — нужно обвинить меня. Но в чём? Не в содомии же? Значит — в невежестве, жадности и распутстве. Но это же логика содомита.

Перетто, неужели и тысоблазнился?

Но потом сердце Вианданте смягчилось. Он не мог осудить Помпонацци. Просто не мог. Он любил, и любя, прощал. «Все приверженцы смертности души были мужи нечестивые и преступные — как жалкий Эпикур, нечестивый Аристипп, безумный Лукреций, Диагор, прозванный безбожником, и впавший в скотство эпикуреец Сарданапал, и все, чья совесть отягощена позорными преступлениями. И, напротив, мужи святые и праведные, с незапятнанной совестью, твёрдо провозглашали бессмертие души…»

Ведь схоласт Перетто и это проронил. Он знал и это!

И ещё…трактат Помпонацци был душным. Империали задохнулся в нём, и понял, как мучительно должен был страдать Пьетро, обретаясь в мире своих зловонных мыслей. Благородство духа заставляло его цепляться за внутреннее богоподобие человека, высота помыслов предписывала выбор добродетели, но дьявол нашёптывал ему свои мерзости и был услышан.

Конечно, утратив веру в Бога, не каждый пойдёт убивать, ибо утратит не божественный образ, а лишь стремление к Богоподобию. Потеряв веру в бессмертие, не каждый накинет петлю на шею, но будет искать смысл своего бытия в ничтожных благах этого мира и томиться непонятной ему самому тоской.

Зачем же ты публиковал свои искусительные для подлецов и убийственные для простецов мысли? Зачем? Почему, не сумев доказать ни смертности, ни бессмертия души, ты сделал добровольный выбор в пользу её распада? Кто неволил тебя, Перетто? Вести себя нравственно из любви к добродетели? К добродетели, отрицающей Бога? Что было с твоей головой, Перетто? Что было с твоей душой?

Джеронимо вдруг напрягся всем телом. Мысль пронзила его.

Что станет в Вечности с душой человека, который свободной волей предпочёл смертность — бессмертию? Он тяжело вздохнул, ощутив нечеловеческую усталость, почти изнурение. Начал тихо бормотать слова молитвы — да вразумит его Господь, ибо его понимание иссякло. Заблудившийся путник, забредший в трясины духа, или злонамеренный убеждённый еретик?

— Господи… Я не могу его осудить. Я люблю его. Он столько дал мне… Дай мне ответ, ибо разум и любовь спорят во мне.

Молитва его вдруг прервалась — Тереза уронила пустое ведро на кухне, вошёл Элиа и осведомился, что делать с капеллой? Вианданте был рад отвлечься от скорбных мыслей.

— Так, капелла. Хорошо. Давай порассуждаем. Итак, дети, в основном, сироты, живут при монастыре. Поют в хоре. И вдруг пропадают один за одним. Глупо видеть в этом случайность. Отправляйся туда сам. Найди Бельтрамо. Допроси певчих из капеллы. Узнай, с кем дружили пропавшие дети? Что было у них общего? Дружили ли между собой? Были ли красивы? Особо — о последних днях. Уточни, кто чаще всего бывал в капелле. Мне подозрителен этот меценат, как там его, Пасколи. Что о нём известно?

Элиа задумался.

— А почти ничего.

— Тем больше оснований для подозрений. Приставь к нему человека. Ещё — подъезжай туда, в капеллу, с эскортом. Возьми Салуццо. А я съезжу к донне Мирелли.

Элиа отправился в Трибунал, а Джеронимо, едва потерял Элиа из виду, направился было к старому дому Элизеи, но неожиданно передумал, свернул в полутёмный квартал у Храмовой площади, пересёк в зимних сумерках двор Клезио и растаял у входа в капеллу.

По счастью, в местной капелле старинной постройки, заложенной, как свидетельствовала надпись под куполом при Его Святейшестве Бенедикте IX, любая колонна была защитой, а бесчисленные ниши могли скрыть отряд денунциантов. Инквизитор затаился в одной из них тем проще, что капеллан репетировал новый хорал. Вскоре появился и прокурор-фискал.

Допрос Элиа провёл неплохо, но извлечь из него ничего полезного не удалось, кроме вскользь брошенного замечания синьора Бельтрамо, что все пропавшие были, и вправду, милыми мальчуганами, красивыми, как ангелы. Никто не запомнил точной даты пропажи, никто не помнил, кто был в капелле в то время.

Покидая храм, Элиа неожиданно вздрогнул, заметив в нише Вианданте. Сделал вид, что разглядывает портики капеллы, оперся спиной о край колонны, и услышал за плечом шёпот.

— Поезжай в Трибунал, а через десяток минут возвращайся. Один. Оставь Салуццо с лошадьми неподалёку.

Элиа отвалился от колонны и, раскланявшись с капелланом, вышел.

Джеронимо рассчитывал, что если хозяин ломбарда замешан в деле, он не замедлит, увидев проходящий мимо его окон эскорт Трибунала, зайти в капеллу, тем более, он не мог не заметить, что прокурор пробыл там не меньше часа. Оставалось ждать.

Но пожаловал некто совсем нежданный. Вертлявого тонконогого человека с мелкими чертами изрытого оспой лица Вианданте никогда в городе не видел, хотя за минувшие полгода успел узнать многих. Было впечатление, что он тщился быть похожим на свободного художника или вольного школяра, но выглядел скорее комедиантом. Во всей его фигуре ощущалось движение какого-то непристойного вихляющегося танца, черты казались резиновыми, растягивающимися в любом направлении. Омерзительнее всего был рот, большой и тонкогубый, в движении обнажавший не только зубы, но и мокрые десна.

— Что здесь делали эти люди, Бельтрамо? — голос незнакомца был немного резок, а стены капеллы многократно усиливали звук.

— Это из Трибунала, Андреа.

— Что им тут надо?

— Это из-за пропажи певчих.

Ответа Вианданте не услышал, а чуть выглянув из ниши, увидел, что незнакомец, сжав губы, гневно оглядывает Бельтрамо. Наконец его визгливый голос прозвучал в тишине — причём, на октаву выше.

— Откуда они узнали, чёрт вас возьми? Вы донесли?

Бельтрамо растерялся. Сейчас он уже жалел о своём разговоре с инквизитором, но одновременно и явно недоумевал по поводу столь резкой реакции собеседника.

— Ведь дети пропали, Андреа. Как же можно…

Неожиданно по капелле ощутимо пронёсся порыв ветра, одновременно стукнула входная дверь. Это был не Элиа. Денунциант ходил бесшумно, как кошка, и либо уже был здесь, либо на подходе, но так он зайти не мог.

На сей раз Вианданте испытал удовлетворение от своей двойной правоты. В дверях появился хозяин ломбарда.

— Что вы придумали, Джулиано? — голос Пасколи свистел еле сдерживаемой яростью.

— Я думал, синьор Пасколи…

— Умолкните! По моей просьбе Клезио назначил вас капелланом, не то вам пришлось бы вечно прозябать в своей дыре Сан-Бенезио, а вы вдруг начали лезть не в свое дело. Я же говорил вам, что это всё пустяки, и не стоит обращать внимание. Кто надоумил вас донести? — Бельтрамо потерянно молчал. — Убирайтесь отсюда, — зло проронил Пасколи, и капеллан поспешно вышел.

Джеронимо терпеливо ждал. Но больше ничего не услышал, лишь заметил, что Пасколи многозначительно и мрачно переглянулся с неизвестным ему Андреа. Вианданте утвердился в своём предположении. Эти двое замараны. Но являлись ли они сами содомитами или чьими-то поставщиками? А главное, где дети? Это предстояло выяснить.

Те двое медленно пошли к выходу, к счастью, как раз в сторону Вианданте.

— В конце концов, — негромко и примирительно заметил вертлявый, — что они могут доказать и что обнаружить? Поищут и угомонятся. Следов нет.

Негоциант мрачно выслушал. Он почему-то напомнил Джеронимо старого толстого кота. Лицо его заметно отяжелело и обрюзгло, но движения были плавны и исполнены какой-то почти женственной грации.

— Этот бешеный доминиканский пёс не успокоится, — заметил он. — Надо кинуть ему кость и направить по другому следу. Найди Джордано, пусть заберёт малыша Томазо, и отвезёт братца в монастырь. Щенок пропадёт, но потом найдётся. Целый и невредимый. Пропадёт пусть после того, как его увидит утром капеллан. Поддержи этого идиота Джулиано в поисках. Я завтра буду у Клезио. Понял?

Андреа кивнул. Оба вышли.

Джеронимо сидел в нише, обхватив голову руками, когда лёгкий шорох дал ему понять, что Элиа рядом. Инквизитор поднял голову, и Леваро ужаснулся мертвенной бледности его лица. «Надо проследить за…» Элиа махнул рукой, давая понять, что всё уже сделано.

— Кто этот Андреа?

Элиа поморщился.

— Андреа Диосиоконте. Он найдёныш. При монастыре учился живописи.

— Ах, художник! Эти негодяи сказали, что следов нет. Дети после их потех, скорее всего, убиты.

Элиа слышал это, притаившись за колонной, но возразил.

— Может, следов нет там, где мы будем искать? В домах?

— А где могут быть?

— Узнаем. С них глаз не спускают.

— Приставь ещё людей. Упаси Бог потерять. Доминиканский пёс переловит мерзких похотливых котов, и порвёт их на части, уверяю вас, синьор Пасколи, — пробормотал он шёпотом.

Но Элиа услышал.

Поужинать они пришли домой, и мрачный вид обоих удивил Терезу.

— Что-то случилось, синьор Леваро?

Элиа махнул рукой.

— Служба.

Джеронимо, уставившись в угол комнаты, механически ел, не замечая вкуса. Неожиданно напрягся.

— Слушай, я отупел от злости. Что мы делаем? Денунцианты не смогут войти в дома, а при наружном наблюдении негодяям не помешать. Подонки, если дети ещё живы, должны убить их сегодня. Они всё-таки могут находиться под полом у Пасколи, или в мастерской этого …как там его? Диосиоконте. Он не показался мне… мужчиной. Нет смысла оставлять его на свободе. Пойдём. Я небольшой ценитель живописи, но сейчас чувствую потребность приобщиться к искусству.

Мастерскую, неподалёку от маслобойни, показал ему Леваро.

Отворивший дверь художник побледнел, увидев гостей. Вианданте, обычно учтивый, несколько резковато оттолкнул живописца, одетого для выхода, и прошёл внутрь. Он сам рисовал хорошо, обладал отточенным глазомером, чувством пропорции и пониманием гармонии цвета, и в монастыре отец библиотекарь был всерьёз расстроен, когда услышал от настоятеля, что Вианданте предстоит стать инквизитором.

Но Джеронимо распрощался с рисованием без сожаления.

Сейчас, глядя на картины Диосиоконте, он поморщился. Маляр. Впрочем, отдельные фрагменты были неплохи, ему удавалось создавать довольно естественные фигуры, но они были не вписаны, а словно вбиты в холсты. Обратил Джеронимо внимание и на ещё одну деталь — картины, содержавшие многочисленные библейские фрагменты, почти не изображали женщин, а там, где без этого было не обойтись, фигуры были вялые и безжизненные. Зато маленькие ангелы — путти — удавались Диосиоконте превосходно.

— А это? — поинтересовался Вианданте, заметив в углу на тумбе фолиант с дорогими застёжками. Других книг в мастерской не было.

Художник растерялся.

— Это? Фламмель.

— Зачем? — инквизитор искренне удивился.

— Достичь полноты знания, как говорил Кузанский.

Этот ответ почему-то сразу взбесил Вианданте. Он был и без того раздражён событиями дня, к тому же не любил умствующих глупцов. Этот фенхель ещё смеет говорить о полноте знания? Зачем она ему? — в зад-то ведь её не всунешь.

— Кардинал Кузанский полагал, что эта истина — объективная, но недостижимая в своей полноте цель усилий разума, — зло отчеканил он, — «Разум так же близок к истине, как многоугольник к кругу, ибо, чем больше углов у вписанного многоугольника, тем более он приблизится к кругу, но никогда не станет кругом, даже если углы будут умножены до бесконечности». То есть истина как полнота знания недостижима. Вот что говорил Никколо Кузанский.

Подавленный этим потоком университетской риторики, Андреа не зная, что сказать, пробормотал:

— Раз даже знаменитый Помпонацци говорил, что души смертны, значит, надо успеть получить всё лучшее от жизни. А Фламмель знает, как получить Философскую Тинктуру, дающую её обладателю, всё, что он пожелает…

У Вианданте потемнело в глазах. Он странно ослабел, ухватился рукой за край стола, медленно опустился в кресло. Несколько минут ничего не говорил. Вразумление от Господа, надо признать, ждать себя не заставило. Явь была обнажена и горестна, но постижение её не умиротворило, а словно пахнуло на Джеронимо волной зловонного смрада.

Его Учитель… Вот он, путь распада, путь наполнителя нужников. Он начинался отсюда. Воздаяния нет. Живи этим днём. Бери всё лучшее. Подумать только! Даже этому ничтожному содомиту с изрытой оспой физиономией — тоже подавай все лучшее! Хорошо, если лучшим в жизни он считает мерное движение cazzo в своем заду, но ведь нет… Чем ничтожней наполнитель нужников, тем на большие блага жизни он претендует. Подавай ему пурпур и шёлк, изыски яств и вин, упоение плоти. Но кто же ему их даст — жадному нищему? Только уголовщина или дьявол.

Если нет иной жизни — дурак, кто воздерживается от страстей, не предаётся разврату, блуду и скверне, обжорству, мотовству и пьянству. Всё верно. К тому же для этих андреа иной жизни нет и не будет — ничтожные душонки наполнителей нужников не вмещают Вечности.

Но ведь не только мирских благ жаждут эти ничтожества, — иные замахиваются и на власть! Блаженный Августин полагал, что только шайка разбойников может быть на вершине светской государственной пирамиды. Но Церковь обуздала власть. Править могут лучшие, достойные, люди Бога, но — после трёх обетов — нестяжания, целомудрия и послушания. Только такие могут не разграбить бездарно богатства своей земли, не погубят государство своей ленью и блудливостью. Предел наследованию положен целибатом. Любая же светская власть вернёт нас к временам Августина. К тому и идёт…

Ох, Перетто…

Слабость Вианданте прошла, сменившись леденящей душу злобой. Даже титаническим усилием воли он не смог подавить её приступ. Взгляд его отяжелел, стал страшным, глазами палача он смерил Диосиоконте. Но тут инквизитор вспомнил, что пачкун, выйдя отсюда, прямым путём направится в сопровождении Элиа в Трибунал, и эта мысль помогла ему справиться с собой.

Вианданте сумел даже улыбнуться. Живописца, однако, эта улыбка привела в состояние ещё более нервозное. Смелостью никогда не отличавшийся, он почувствовал, как сковывает его липкий тягучий страх.

Пока Элиа, тщательно исследуя мастерскую, оглядывал запасники и мольберты, инквизитор молча в упор, всё ещё улыбаясь застывшими губами и мерно постукивая пальцами по столу, молча смотрел на Диосиоконте и, заметив, что пальцы художника нервно мнут тряпицу, откинулся в кресле.

— Чтобы претендовать на всё лучшее в жизни, не надо ли самому стать достойным всего лучшего? — Этот выпад не оскорбил, но ещё больше напугал Диосиоконте.

В городе все были наслышаны об этом человеке, которому молва, ни в чём не знавшая удержу, приписала почти сверхъестественные ум и прозорливость. Вианданте между тем снова взглянул на Диосиоконте.

— Вы уже были у Джордано? Распорядились отвезти малыша в монастырь? Или мы вам помешали?

Он не рассчитал силы собственного удара и слабости противника. Глаза Диосиоконте закатились, и он навзничь рухнул на пол. Элиа, рассматривая полотна в мастерской, обернулся, услышав за спиной звук падающего тела. Вздохнул, перешагнул через обморочного, и сел рядом с Джеронимо.

— Если дети ещё живы, — они в месте, известном этому слизняку. Ночь не поспишь. Это даже не допрос третьей степени. Это — степень запредельная. — Услышав, что Диосиоконте зашевелился на полу, Джеронимо продолжил чуть громче. — Если к утру он не скажет, где дети, перережь мерзавцу горло и вышвырни в выгребную яму. — Говоря это, Вианданте слегка подмигнул Элиа.

Тот кивнул, чуть улыбнувшись в ответ. Встал, подошёл к дверному пролёту, и крикнул: «Луиджи!» Незамедлительно показался Салуццо.

— Надо препроводить в Трибунал.

Салуццо деловито оглядел распростёртое на полу тело, подхватил его и тут же бросил. «Чёрт возьми!»

— Что такое, Луиджи? Только не говори, что он тяжёл, как Голиаф.

На лице Салуццо была столь смешанная гамма чувств, что разобраться в оттенках было трудно.

— Насчёт Голиафа не знаю, а вот что обделался негодяй до невозможности — несомненно.

Джеронимо и Элиа, переглянувшись, подошли поближе, и правота Салуццо ударила им в нос.

— Что же делать? Не могу же я перекинуть его через седло — он измажет мою кобылу.

Подобные казусы в Трибунале не были предусмотрены. Между тем вонь распространилась по всей мастерской.

— Надо было быть осторожнее, ты же знал, что имеешь дело с… не мужчиной. — Элиа зажал нос.

Раздражение Вианданте усугубилось недостатком свежего воздуха и незаслуженным, на его взгляд, упрёком.

— Ничего я не знал, — резко и немного гнусаво высказался он, — а лишь высказал обоснованное предположение, так сказать, догадку, — при этом не похоже было, чтобы инквизитор раскаивался, — не мог же я знать, что мехи столь дырявы. Нелепо корить себя за отсутствие дара предвидения. — Империали гордо вскинул голову, стараясь не дышать. — Я не нагрешил.

Однако воняло мерзостно, дышать становилось вообще невозможно, и надо было принимать решение. И в этих сложных обстоятельствах инквизитор лишний раз продемонстрировал быстроту мышления и решительность.

— Вашей кобылой, Салуццо, придётся пожертвовать. Я распоряжусь выдать вам к Адвенту десять дукатов, компенсацию за причинённые неудобства.

За такие деньги можно было купить новую лошадь, а не то, что помыть старую. Это было тем более кстати, что Луиджи решил наконец покончить с холостой жизнью и посвататься к дочке Никколозы Чекко — Элизе. Он схватил пачкуна под мышки и бодро поволок засранца на улицу. За ним поспешно вышли и прокурор с инквизитором, торопливо отошли от двери и несколько минут с наслаждением вдыхали свежий морозный воздух.

— Ну, а теперь нанесём визит в ломбард.

Однако с этим пришлось повременить. Элиа в недоумении замер посреди улицы. «Его нет дома». «Почему?» «Потому что нет ни Пастиччино, ни Батальи. Они увидели бы меня, и уже подошли бы. Стало быть, улетел куда-то сокол наш ясный». «Скажи лучше, улизнул кот паскудный…»

— Никуда он не денется. Разве что черти в ад унесут.

— Ладно, не будем зря терять время, — решил Вианданте. — Иди в Трибунал, допроси засранца. Подойдёт Пастиччино — узнай, где этот котяра лазил. Дежурить около ломбарда всю ночь. Пошли кого-нибудь сменить Баталью. А я все же навещу донну Мирелли, потом зайду в Трибунал. Я должен завтра опередить Пасколи у Клезио.

Донна Альбина, укутавшись в огромную шаль, смотрела на пламя камина, и приветствовала инквизитора только кивком головы.

— У вас нехорошее лицо сегодня, — подняла она на него серые глаза, — словно вы раздавили жабу.

— Ещё не раздавил. — Вианданте коротко рассказал о жалобе капеллана и начале расследования. Синьора молча выслушала Джеронимо.

— И это всё? Мне показалось, вас гнетёт что-то ещё.

— Да, но это… Этот штукатур, подражающий Боттичелли, упомянул Учителя… Ну, да это подождёт. Кто, по-вашему, может быть в этой компании?

— Такие склонности никто не афиширует. Слишком попахивает костром. Тем более дети… — Она снова невидящим взглядом уставилась в пламя. — Постойте-ка… Пасколи… Роберто Винебальдо постоянно сновал рядом. Не припомню, что бы антиквар интересовался женщинами…

— Винебальдо? Что на язвенника похож? Жёлтый такой?

— Угу.

Вианданте обратил внимание, что сама донна тоже выглядела сегодня болезненной. Непомерная усталость проступила в её чертах. Не больна ли она в самом деле? Странно, неужели он уже успел привязаться к ней? Этого не понял, но ему не хотелось терять её. Инквизитор не хотел и уходить, уютно пригревшись у весело пылающего камина.

Неожиданно вспомнил, что давно хотел спросить донну Альбину о делах прошлых лет.

— Ведь вы, донна Мирелли, родом отсюда?

— Да, я родилась в этом доме.

— Я хотел спросить. Мой веронец как-то обмолвился о евреях. Их изгнали отсюда. Почему?

Донна Мирелли взглянув на него исподлобья, кивнула и отвернулась, задумчиво глядя в огонь.

— Да, я была совсем девчонкой, но это помню, и потом отец рассказывал подробности. Тогда еврейская община имела в городе синагогу и, как они называли, мидраш, у них было и несколько домов. В Великий четверг в городе исчез сын кожевенника, двухлетний Симон. В городе тогда выступал с проповедями францисканец Бернардино, так вот он и Иоганн Швейцер, немец, живший по соседству с еврейским кварталом, заявили, что ребёнка следует искать у евреев, однако тщательный обыск, проведённый тогдашним городским головой по приказу епископа Хиндербаха, не дал результатов. Потом тело Симона обнаружили в реке возле дома Шмуэля, одного из членов общины. Подеста явился в дом Шмуэля, произвёл обыск, улик не обнаружил, но приказал арестовать его и евреев, обнаруживших тело, в том числе известного в городе врача Тувию Кона. Медицинское освидетельствование показало, что Симон умер насильственной смертью. Потом выкрест Иоганн из Фельтре, отбывавший срок тюремного заключения за кражу, показал, что в Песах евреи используют для ритуальных целей кровь христиан. Раньше о таком не слыхать было, хоть пасху евреи отмечали ежегодно. Власти заключили под стражу всех евреев, которые указали на Швейцера и Энцелина, немца — портного, как на возможных убийц, Швейцер и его жена были арестованы, но вскоре оказались на свободе. Одновременно несколько евреев под пыткой сознались в ритуальном убийстве. Зигмунд, герцог Тирольский, приказал приостановить следствие, но потом оно возобновилось, и восемь наиболее зажиточных евреев города были казнены, их имущество конфисковано в пользу епископа Хиндербаха.

Вскоре папа направил в город епископа Джованни деи Синдичи… Красивый был мужчина… Обнаружив, что улики против евреев отсутствуют, Синдичи потребовал освободить арестантов, но подвергся нападению толпы и был вынужден бежать из города. Обстановка была накалена — кто верил обвинениям, кто нет… Синдичи официально доложил в Рим, что трентинские евреи невиновны, а Симон, по всей вероятности, умерщвлён христианами, рассчитывавшими таким образом уничтожить общину. Что же касается тогдашнего епископа Хиндербаха, то конфискация имущества казнённых позволила ему залатать дыры в своём бюджете. Позже папа назначил для нового расследования комиссию в составе шести кардиналов, которая пришла к выводу, что евреи всё же виновны, и что суд был справедливым. Все евреи, остававшиеся в живых, были изгнаны из Тренто, а их имущество конфисковано. Это дело нашумело и тут, и германских землях…

— А вы верили обвинениям?

Донна Мирелли усмехнулась.

— Мне было тогда шестнадцать, я была влюблена и думала о другом. Но мальчонку было жалко, кто бы ни были негодяи, посягнувшие на жизнь ребёнка. — Она пожала плечами. — Но евреи? Боязливые, забитые, раболепные, они никогда не ходили посредине улиц — всегда жались к обочинам. Такие никогда не пошли бы на скандальное убийство. Я не верила. К тому же, если это сделали они — что стоило им сразу после убийства уничтожить крохотный трупик двухлетнего мальчонки? Они не могли не понимать, что находка тела будет приговором. Время у них было. Кстати, и Швейцер, и Энцелин — оба умерли три года спустя от оспы. Тувию Кона слуги подеста не разыскали — кто-то помог ему бежать. Поговаривали, что это был отец Винченцо Дамиани — тот баловался каббалистической мудростью и часто беседовал с врачом. Но сам он, понятно, отрицал это.

— А в городе было много… понимающих то же, что было понятно и вам?

— Конечно. Но кому-то была на руку конфискация, кому-то хотелось избавиться от конкурентов, кто-то рассчитывал поживиться на удирающих евреях, скупить барахло и недвижимость по бросовым ценам. Самые чистые и не рассчитывающие на поживу верили возводимым обвинениям. Но те — верили. Остальные — просто орали. Редко кто, подобно Анджело Дамиани, сочувствовал несчастным. Евреи видят в нас гоев и не любят. Но мы же христиане… всё это было мерзко, не по-божески, — поморщилась старуха.

Вернувшись в Трибунал, инквизитор имел повод лишний раз убедиться в прозорливости донны Альбины. Пастиччино проследил путь Пасколи до дома антиквара, и проводил его обратно, а Элиа выбил из засранца — живописца то же самое имя. Где дети? Уверяет, что неделю назад были живы — в доме Винебальдо.

— Немедленно арестовать антиквара. Десять человек — на обыск.

Элиа кивнул и вышел. Арест был произведён тихо — в доме антиквара прислуги уже не было, самого его препроводили в камеру Трибунала ещё до рассвета. Но, обыскав весь дом — от подвала до крыши — детей не нашли.

Утром Вианданте навестил своего патрона. Князь-епископ, по давней привычке, вставал рано, но Джеронимо, вообще не ложившийся в эту ночь, пришёл прежде его пробуждения. Столь ранний визит удивил Клезио.

— Что случилось, сын мой?

Рассказ инквизитора был лаконичен, но и в лапидарности своей он потряс Клезио.

— Но почему Бельтрамо раньше ничего не говорил о пропаже певчих?

— А это спросите у Пасколи. Он собирался к вам. А вот и он, кстати, — философично заметил Джеронимо, увидев в окно негоцианта. — Не буду мешать вашему разговору. Во всем этом деле я вижу только один плюс — новое пополнение средств нашей любимой матери-Церкви.

С этими словами он тихо удалился. За колонну.

Пасколи приветствовал князя-епископа, и после обсуждения нескольких муниципальных дел, выразил желание пожертвовать некоторую сумму на ремонт парадной лестницы во дворце князя-епископа.

Бернардо Клезио, как и Вианданте, был здесь чужаком и не был обременён ни родством, ни личными связями ни с кем в Тренто. Он был человеком высоких помыслов, но — одновременно — главой церковного княжества, что требовало постоянных расходов. Сейчас, когда первое возмущение открывшейся мерзостью улеглось, он рассуждал спокойно и прагматично. Конфискация имущества негодяев пополнит казну и Трибунала, и княжества, инквизитор, в прошлый раз доказавший, что на удивление великодушен, снова намекнул, что готов поделиться, а раз так, что за смысл принимать дары содомитов?

Потому князь-епископ из-за старческой глухоты не расслышал своего собеседника и резко сменил тему разговора.

— Капеллан Бельтрамо пожаловался в инквизицию на пропажу трёх певчих.

Пасколи не ожидал, что Клезио уже знает об этом. В нём закипело раздражение. Дьявол бы подрал этого Бельтрамо! Он принялся уверять князя-епископа, что капеллан просто преувеличивает.

— Мальчишки просто решили побродить.

— Это на зиму-то глядя? Его милость мессир Империали, полагает, что в городе среди весьма высокопоставленных лиц есть богомерзкие содомиты. Этого же, как я понимаю, опасается и синьор Бельтрамо.

Это замечание взбесило Пасколи.

— Всё это вздор! Бельтрамо — просто сумасшедший. Как можно предполагать подобное? А этот ваш Империали озабочен только…

Пасколи осёкся.

— Чем озабочен господин инквизитор?

— Я… хотел сказать, он напрасно поверил словам Бельтрамо.

— А что так сильно взволновало вас, синьор Пасколи? — голос Империали прозвучал под церковными сводами как колокол. — Синьор Бельтрамо обратился ко мне с просьбой расследовать пропажу детей, и ваш гнев по этому поводу заставляет меня предполагать, что для вас почему-то нежелательно, чтобы Святая Инквизиция интересовалась их судьбой.

Внезапное появление главы Трибунала смертельно перепугало Пасколи, но стократ ужасней прозвучали его слова. Это была страшная угроза, и Пасколи побелел.

— Сегодня будет допрошен арестованный синьор Винебальдо, которого вы столь спешно посетили ночью, продолжил Вианданте, — и если он не скажет…

Джеронимо не договорил. Пасколи зашатался, попытался схватить руками воздух, и рухнул на мраморные плиты пола.

Вианданте это даже взбесило. Не хватало, что бы и этот нагадил в штаны! Превращать Трибунал в нужник, смердеть в епископском дворце — это оскорбление не только принципа неотвратимости наказания, но и основ святой веры! Клезио, спокойно поглядев на обморочного, деловито поинтересовался, когда завершится расследование?

— Молитесь, ваше высокопреосвященство, да вразумит Господь заблудшие души и приведёт их на путь покаяния.

И, схватив негоцианта за шиворот, Вианданте поволок его к выходу. По пути осторожно принюхивался, но дурных запахов не различил. И то — слава Богу!

Передав его у порога в руки эскорта, направился в Трибунал, где застал Элиа, поглощавшего пирожки, принесённые сестрой. Джеронимо давно заметил это различие между собой и Элиа. Сам он, нервничая, не мог проглотить ни кусочка, между тем, как у Элиа признаком возросшей нервозности был как раз удваивающийся аппетит. При этом — непонятно, куда что девалось? Элиа не только не толстел, но даже в последнее время удивлял его своей аскетичной худобой.

Из каземата доносились вопли и удары бича, в канцелярию то и дело забегали то Баталья, то Пастиччино, отряд денунциантов стоял наготове.

Не мог же язвенник за тот час, что прошёл от посещения Пасколи до его ареста, убить малышей? Ведь всего только час! Куда он мог деть их? Одному восемь, другому — девять, третьему — одиннадцать лет. Это, конечно, свидетели. Вианданте судорожно вздохнул. Но если он и успел разделаться с ними, где трупы? В домах нет, он это чувствовал. Это должно быть здание с подвалом, но не на окраине — там, где мало людей, любой заметен. Где-то рядом в центре, но где?

Он резко поднялся, закинув полу плаща на плечо, толкнул дверь, ведущую в каземат. Спустился вниз по высоким ступеням винтообразной лестницы, прошёл узкий коридор и оказался, наконец, в камере пыток. Спина растянутого на козлах антиквара превратилась в кровавое месиво.

Вианданте дал палачу знак прекратить.

— Арестованный трибуналом Андреа Диосиоконте дал показания, согласно которым синьором Анджело Пасколи для ваших распутных нужд были украдены из монастырской капеллы певчие, трое мальчиков. Диосиоконте свидетельствует, что видел детей в вашем доме. Куда вы их дели, Винебальдо?

Антиквар молчал. Вианданте отчасти понимал его. Свидетельства Диосиоконте, самого состоявшего, как он признал, в богопротивной связи с Пасколи, и показаний самого Пасколи, когда тот разговорится, для обвинения хватило бы, но самым страшным обвинением были бы показания детей. Рассказать о местопребывании таких свидетелей было бы самоубийством. Пообещать, что за жизнь детей он оставит жизнь ему?

Антиквар не был глупцом. Инквизитор вздохнул.

Неожиданно в дверях показался Салуццо.

— Мессир Империали!

Вианданте обернулся. Луиджи ткнул пальцем на сваленную в углу одежду Винебальдо.

— Можно, мы возьмём его сапог?

— Зачем?

— Может, ёршик найдёт…

— Что? О чём ты, Луиджи? Какой ёршик?

— Дадим, говорю, сапог понюхать моему псу Сковолино, может, он приведёт туда, где он был ночью?

Взгляд Вианданте просветлел. Он вытащил из кучи тряпья сапоги.

— Пошли.

И оба, не оборачиваясь, стали подниматься по лестнице. Выйдя на свет, зажмурились. Элиа уже ждал Салуццо, держа за ошейник Ёршика — поджарого пса Луиджи трудноопределимой масти и породы. Втроём они, оседлав лошадей, помчались к дому антиквара.

Сковолино не отставал ни на шаг.