Молния Господня

Глава 17

С Джеронимо произошло что-то странное. Напряжение его души, нараставшее и усугублявшееся во время последних, столь бесящих своей безбожной мерзостью дел, почему-то пошло на спад. Вианданте чувствовал уверенность в себе, неколебимую силу духа и телесную мощь. Это была благодать Господня, ибо сейчас ничто вокруг не могло бы дать ему утешения.

При этом, въезжая в город по заснеженной по обочинам дороге, пустив лошадь в галоп по Храмовому переулку и спешившись у дома, где на пороге стояли радостно всплеснувшая руками Тереза и лоснящийся чёрной шёрсткой Схоластик, неожиданно испытал ещё одно странное чувство — ощущение дома. Он вернулся домой. Раньше этого не было — нигде и никогда. Он везде был — Вианданте, Странником, гостем, чужаком, нездешним, потусторонним. Но сейчас, усевшись у камина с Элиа, чувствовал себя вернувшимся в свою обитель и, как небесной манной, наслаждался венецианскими клёцками.

Вианданте не понимал причин воцарившегося в душе покоя и радости, но упивался ими.

— Леонардо из Винчи утверждал, что Петрарка любил лавр. Это естественно, ведь лавровый лист служит лучшей приправой для дичи. Сам винчианец считал, однако, что таким мелочам нелепо придавать значение. Это легковесное суждение. Если телячий шницель по-тоскански приготовить без мускатного ореха — мелочь, казалось бы — а блюдо утратит поэзию. Помнишь Писание? «И увидел Бог всё, что Он создал, и вот, хорошо весьма». Почему? Суть тут в том, что мир прекрасен, а зло есть только плохие помыслы и дурные намерения человека. Аквинат прав. Земную жизнь можно испортить дурным побуждением, которое от дьявола. Но дьявол не может испортить само творение, оно хорошо, как в первый день создания, и мир Божий прекрасен… Щедрость Творца — в бесконечно изумляющем разнообразии созданных форм. И потому быть исполненным неподдельным изумлением, восхищаться красотой бытия, славословить Господа и радоваться — значит, участвовать в божественной благодати, обладать высоким градусом бытия. Быть сумрачным, не замечать благого, умаляя сотворённое — значит, падать, грешить против Господа. А раз так — к чёрту меланхолию! — богословствовал Вианданте, обмакивая мясные клёцки в сметанный соус.

В этот вечер благодушного покоя, когда они разыграли с Элиа шахматную партию, инквизитор осторожно поинтересовался у друга его душевным состоянием. Былые любовные неурядицы забыты? Элиа задумался. Он действительно успокоился, обрёл силу и странную мощь. Если вспомнить, что полгода назад он искушался греховным умыслом на собственную жизнь, то ныне? Ныне он хочет жить и славить Всевышнего.

Джеронимо кивнул и наполнил бокалы. Неожиданно Элиа услышал:

— Я хотел сказать тебе это в Рождественскую ночь, Элиа, да как-то не случилось. Я благодарен Господу за то, что мы встретились. Ты заменил мне Гильельмо. Я чувствую твою преданность и любовь ко мне, и благодарен тебе за них. Я люблю тебя, Элиа. Твоё здоровье, друг мой. — Вианданте залпом осушил бокал.

Элиа медленно выпил и долго сидел молча, не отрывая глаз от шахматной доски.

Ему не послышалось?

Следующее утро принесло удивительную новость, ошеломившую и взволновавшую весь Трибунал. Синьор Джофреддо Фельтро оказался рогоносцем. Это стало известно после того, как племянник Фельтро, Джулиано Вичелли, накануне, не найдя дядю ни в хранилище, ни в канцелярии, тщетно обошёл все трибунальские закоулки — и побежал, наконец, к нему домой.

Картина его глазам представилась ужасающая. Его тётка — вторая жена Фельтро, годившаяся мужу в дочки, собрала все свои тряпки, побрякушки и шкатулки с деньгами и сбежала с любовником. Фельтро погнался следом, но молодой дружок супруги сумел спрыгнуть с подоконника второго этажа как раз на стог сена, незадачливый же Фельтро, не решившись спрыгнуть, побежал на лестницу, споткнулся, упал по ступеням вниз и разбил голову.

Вичелли обнаружил дядю полумёртвым в луже крови. Вместе с прибежавшей на его крики служанкой они перенесли несчастного в спальню. К ночи ему стало ненадолго лучше — он рассказал о бегстве мерзавки, о краже и подлеце Росси, молодом сынке хозяина городской харчевни, с которым сбежала синьора Фельтро.

— Сейчас бредит, бормочет какой-то вздор…

Выслушав рассказ писаря, инквизитор задумался. Новостью для него это не было, но демонстрировать собственную осведомлённость тоже было нелепо. Вианданте переглянулся с прокурором. Затем назвав сообщение Вичелли горестной новостью, распорядился, чтобы сам Вичелли взял на себя руководство канцелярией. Обо всём остальном они позаботятся. Оставшись наедине с Элиа, выразил мысль, что произошло несчастье, но не убедил Элиа, который намекнул, однако, что не прочь «выпить с горя».

Инквизитор кивнул и откупорил бутылку сицилийского вина. Оба с наслаждением выпили. Потом мессир Империали распахнул окно. Снова пахло весной.

Прокурор, давно питавший неприязнь к пакостнику, счёт которому открыл ещё со времён Гоццано, налил ещё один стакан до краёв. Элиа давно догадался и о неприязни Джеронимо к Фельтро, угадал и причины. Поэтому, пока бутылка не опустела, молчал. Собственно, ничего другого и не оставалось — что тут скажешь-то?

В поисках начальника зашёл Салуццо. Элиа поинтересовался, что говорят в Трибунале о случившемся? Луиджи пожал плечами.

— Гадают, как он мог упасть, разве что рогами зацепился? Спорят, кто должен оплатить лечение — ведь он пострадал не при исполнении? Да и как эти писчие крысы могут пострадать — чернилами отравиться? Бари посетовал, что если Фельтро возбудит преследование беглецов — поймают Росси, а тот ему родственник. Подснежник заметил, что нечего в пятьдесят пять на двадцатилетней жениться. Понятно, что в штанах у тридцатилетнего Росси штука получше, чем у старого писаря. Пиоттино с Пирожком, они соседи с Фельтро, оказывается, давным-давно о шашнях Джульетты Фельтро всё знали. Так эти вообще спорили, с чем лучше свинину тушить — с миртом, базиликом, майораном или тмином? Постепенно весь Трибунал в обсуждение и втянули.

Джеронимо заинтересовался мнением Элиа по этому поводу.

— А ты как считаешь?

Элиа поморщился.

— Это роняет честь Трибунала. Рога, фи!

— При чём тут честь? С миртом или с базиликом свинина сочнее?

Лицо Элиа просветлело и зарделось. Он оживился.

— А! Майоран и мирт, разумеется! Надо взять два шницеля, майоран и мирт, две луковицы, а лучше три, соль, перец, блюдце тёртого сыра, штук тридцать грибов и жир, потом натереть шницели солью, перцем, мелко нарубленным луком, майораном и миртом, и обжарить с обеих сторон на не слишком горячей сковороде. Потом надо поставить их в тепло, а на той сковороде, где жарились шницели, слегка обжарить лук и грибы, нарезанные дольками, предварительно посолив их и поперчив. Затем выложить шницели и обложить кругом тушёными грибами и сыром. К этому подать рассыпчатый рис…

Кот Схоластик слушал этот гастрономический этюд молча, покачивая хвостом и наклонив голову, но всем видом своим показывая, что его-то не удивишь подобным.

— Я люблю шницель с макаронами, — веско заметил Салуццо.

Элиа не спорил. Можно и так.

…Луиджи делился секретом бобов, приготовленных в горшочке, куда некоторые глупцы кладут старую фасоль, в то время как необходима молодая стручковая и штук двадцать отборных белых грибов, когда беседу прервали. Примчался Подснежник и сообщил, что служанка Фельтро только что принесла Вичелли скорбную новость о смерти дяди.

Буканеве, Элиа и Луиджи повернулись к Вианданте. Он встал. Речь его — человека высоких помыслов — свидетельствовала о широте души и подлинном благородстве.

— Да упокоит Господь душу его с миром. Да простит Он ему все прегрешения его — вольные и невольные. Об обстоятельствах смерти несчастного лучше не упоминать публично. Предупредите всех. Жизнь и смерть человека — в руках Божьих, но репутацию наших ближних надо оберегать. Особенно посмертно.

Вианданте помолчал, потом величаво добавил.

— Гроб за счёт Трибунала.

Его слушатели восхищённо переглянулись. Особенно умилила и растрогала щедрость мессира Империали. Подумать только, такому сукиному сыну и рогоносцу к тому же — казённый гроб! Какая щедрость, какое благородство…

Заметим при этом, что в полной мере благородство инквизитора оценил только прокурор.

Следующий за похоронами Фельтро день был днём торжества мессира Эннаро Чинери. Его подопечные наконец-то поймали бандита Микеле Минорино, который обвинялся в нескольких разбойных нападениях на купцов по Веронской дороге. Злодей был с торжеством водворён в тюрьму магистрата, а судья не поленился якобы случайно заглянуть в Трибунал — выслушать поздравления. Поимка преступника, способствовавшая укреплению пошатнувшегося из-за успехов Трибунала авторитета светского судьи, привела к тому, что у Эннаро Чинери полностью исчезли все симптомы застарелой подагры.

— Просто чудеса творятся, — заметил Элиа.

— Что ж ты хотел? — отозвался Джеронимо. — Велико и неизмеримо могущество Господне.

Впрочем, тогда они ещё не знали, что их тоже ждут чудеса. Правда, особого свойства.

Внешне ничего не предвещало беды. Элиа с Джеронимо обосновались в тот вечер в бане, где Джеронимо, снова вслух отметив удручающую худобу дружка и в который раз обозвав его скелетом, выразил недоумение, почему он, отличаясь таким аппетитом и будучи лакомкой и чревоугодником, при этом столь тощ? Соme ti sеi conciato?[1] Кроме того, такая худоба, ядовито заметил Вианданте, может вызвать по его адресу нарекания, скажут, что он совсем заездил подчинённых, вон-де как исхудали, и высказал намерение начать его откармливать сугубо.

Элиа в оправдание себе пробормотал, что он не виноват, и отец, и дед, и покойный прадед его были такими же, и сынишка его Джанни, хоть и лопает за двоих, всё равно худ, как тростинка, но против предложенных инквизитором мер не возражал.

Покинув банные пределы, они как раз дегустировали приготовленный Терезой запечённый паштет с грибами, запивая его сицилийским вином за упокой души бедного Фельтро, планируя полакомиться после тушёной бараниной с чесночной подливой, как вдруг неожиданно появился храмовый священник, отец Теобальдо Энеконе.

В этом визите ни инквизитор, ни прокурор, надо заметить, не усмотрели ничего необычного. Человек рассудительный, нрава смиренного и кроткого, весьма образованный и неглупый, он был духовником Терезы и иногда появлялся в доме.

Джеронимо без слов указал ему на стул, а экономка поставила перед ним чистую тарелку. Отец Теобальдо согласился поддержать компанию, восхитился паштетом, возблагодарил Подателя всех земных благ, отказался от баранины и по завершении трапезы осторожно перешёл к делу.

Он, вообще-то, и не знает, как начать, начал он, и хотел бы, чтобы его правильно поняли… Он думал — идти или нет, но его друг, местный архивариус…

Джеронимо и Элиа переглянулись,

— Синьор Квирино сказал, чтобы я немедленно рассказал вам обо всём.

— Ну, так приступайте, отче, — поощрил рассказчика Вианданте, разливая по стаканам вино.

— Дело в том, что когда все мы узнали о трагической судьбе трёх малышей-певчих, после похорон я решил проводить синьора Бельтрамо домой — он был немного не в себе. Ну, а по пути, чтобы снять тягость скорбей сердечных, зашли мы с ним в таверну к Никколозе, посидели часок…

Джеронимо знал, что торопить основательного священнослужителя бессмысленно, набрался терпения и, потягивая сицилийское, молча слушал, рассчитывая, что рано или поздно они доберутся до чего-то существенного. Элиа тоже молчал, медленно цедил вино и смотрел в потолок, не рассчитывая услышать что- либо интересное

— …Посидели, значит, часок, ну и проводил я его домой, уложил на постель. А сам — так как слегка тоже перебрал, с горя-то, то и решил заночевать у него. Но не тут-то было.

Инквизитор и прокурор узнали, что отца Теобальдо в доме синьора Бельтрамо замутило — с непривычки. Потом и вовсе — жажда замучила, а сна при этом — ни в одном глазу. А ларь, на котором он устроился — неудобный до ужаса. Ну, помучился он пару часов, и решил отправиться домой.

— Среди ночи? — уточнил инквизитор.

— Да вроде светать чуть начало, но петухов ещё не слыхать было. И вот, когда я короткой дорогой пошёл мимо кладбища…

— Стало быть, покойников не боитесь? — любезно осведомился Джеронимо.

— А я их почти всех отпеваю — чего бояться-то? Я, признаться, больше живых побаиваюсь.

Джеронимо кивнул, давая понять, что он вполне уразумел сказанное отцом Теобальдо.

— Так вот, когда проходил я мимо дубовой рощи у погоста, вдруг вижу — идут две женщины и тащат плат холщовый, а в нём — что-то непонятное. Они не волокли его по земле, а за концы тащили. И тут, та, что впереди шла, споткнулась, а другая — возьми и напустись на неё с бранью. Ну, и давай обе препираться. В это время одна плат-то и отпустила. Я и не разглядел сразу, а потом присмотрелся — Господи! — мёртвый ребёнок, крохотный младенец! Из могилы, знать, вырыли!

Элиа молча поставил стакан на стол. Джеронимо выпрямился и замер. Отец Теобальдо спокойно переводил взгляд с прокурора на инквизитора. Потом развёл руками.

— Ну, вот и всё, собственно.

— А вы не проследили за ними, отец Теобальдо? — уныло спросил Леваро.

— А зачем? — полюбопытствовал священник.

— А чтобы узнать, кто эти ведьмы и где живут! — с некоторой долей ленивого высокомерия растолковал Элиа.

Ему, однако, не удалось ни на волос смутить отца Энеконе.

— Глупость какая, — хладнокровно и уверенно отчеканил достойный патер. — Нашли дурака! Что ж я — не узнал их, что ли?

Джеронимо и Элиа переглянулись.

— Ах, вот как? И кто же это были, отче?

— Мои прихожанки — Теофрания Рано и Доротея Гратолини.

— Что? — глаза инквизитора злопамятно блеснули. Вианданте обернулся к прокурору. — Это та самая толстуха, что ли, что… чуть в штаны мне не залезла?

— Угу, — подтвердил Элиа.

— Подумаешь, штаны, — невозмутимо заметил синьор Энеконе. — Дай этим потаскухам-вдовушкам волю, они не то, что со всех нас штаны стянут, но и съедят заживо. Следить… Это ж надо было ляпнуть-то такое! Следить ещё за ними! Тут, дай Бог, ноги-то было унести! — вытаращив глаза, прошептал священник. — Я рысью дробной оттуда дёрнул! Ведь сотни баб, если дорываются, блудят так, что жуть берёт. Но ведь тысячи тщетно мечтают о мужчине. Борьба за мужиков идёт не на жизнь — насмерть. Большинство ради ублажения похоти душой готовы пожертвовать! А помочь, и вправду, может только дьявол, — кому они ещё нужны-то? Вот ради мазей этих дьявольских из мака, жира младенцев, белены пузырчатой да дурмана, от которых с ума сходят, да зелий приворотных и стараются, на любые непотребства идут: надо — могилу разроют, надо — отца родного удушат. Раньше бабы страх Божий знали, а теперь что? Последние времена.

— И когда вы это видели, отец Теобальдо?

— Говорю же, сразу после похорон певчих. Недели три назад. Я подумал было: пусть их, отродий диавольских. Но приятель говорит, донеси, сам целей-де будешь. На тебя эта донна Доротея, говорит, давно смотрит, как кот на сало, того и глядишь, незаметно подсунет чего — не обрадуешься. А это верно, глядит она так, что мороз по коже идёт. Хорошо, коли отравит. Как невинно убиенный — в Рай воспарю. А ну как совратит, опоит отваром мерзопакостным? А у неё ещё и сыпь какая-то подозрительная по груди идёт. И гундосит странно. Не болезнь ли французская? Ну, как заразит? А на них только посмотришь — глупцу понятно, на всё способны. Да и ведут себя в последний год странно…

— Странно? — инквизитор был само внимание.

— Да, и движения странные стали, и глаза у обеих порой просто из орбит вылезают, а самое удивительное, эта донна Теофрания… на прошлой службе… Я в проповеди в цитате «Quod ab inicio vitiosum est, tractu temporis convalescere non potest» поставил non potest в инфинитиве, — просто ошибся. Так эта бабёнка вдруг с необычайным высокомерием меня поправила! Дело даже не в том, что… ну, вы понимаете? Откуда, скажите, она может это знать? В детстве тупа была как пень, и латыни отродясь не знала, по складам слова в молитвеннике разбирала! Да и учат их чему? Пение, танцы, музыка, чуть письму да счёту. Тут без диавола не обошлось.

— Мудрость, дорогой синьор Энеконе, вот что глаголет устами вашими, — уверенно проговорил инквизитор, — а, не знаете ли вы случайно, не были ли знакомы вышепоименованные синьоры с некоей Джулией Белеттой?

— Причём же тут случайность? Обе вместе с ней ходили в детстве ещё в хор монастырский. Да и росли все вместе, хотя Джулию они не жаловали — родитель-то её торгаш был, а не магнат.

— А эти какого рода?

— Дворянского обе сословия. Теофрания — дочь господина Адольфо Майснера, немца, магната местного, он почил уж лет двенадцать тому назад, Доротея — тоже немка, дочка Вильгельма Роттеля, его тут Гильельмо Ротелли звали, замужем была за землевладельцем Бонифасио Гратолини. Умер он в год аключения мира в Камбре. По молодости обе ни в чем порочном замечены не были, но как овдовели — словно рехнулись. Доротея, клянусь, ни одного существа в штанах мимо себя не пропустит, да и вторая — такая же стала. Потом — года два- три тому, вроде как поутихли. Я почему ночью-то и удивился, как глаза открылись: нехристи эти, стало быть, в ведьмовство подались. А ведь причащались у меня ежегодно!

Джеронимо удовлетворённо потирал руки. Благословен грядый во имя Господне!

Элиа поднялся и скосил глаза на дверь. Инквизитор отрицательно покачал головой. Проводив достойного патера до самого выхода и помогая ему взобраться в седло, Вианданте посоветовал тому и впредь не пренебрегать мудрыми советами синьора Квирино, и при случае — передать ему привет.

— А кстати, — словно вспомнив нечто забавное, обратился Вианданте к патеру, — ведь синьор Квирино хорошо знаком с донной Мирелли, не так ли?

— Архивариус? Да, он помог ей бежать во время бунта черни, и если бы не клика Траппано, вся её семья могла бы спастись, — священник тяжело вздохнул. — Но Траппано и Линаро не открыли ворота, когда старик Элизеи и четверо Мирелли пытались найти спасение в замке. Они вынуждены были бежать в лес, там их и настигли. Но это старая история.

Джеронимо внимательно взглянул на отца Энеконе, ещё раз кивнул священнику на прощание, пожелав всех благ.

Вернувшись, растянулся на тахте. Долго молчал, чуть насмешливо улыбаясь. Сказанного отцом Теобальдо вполне хватило для осмысления одного позабавившего его факта. Он — инквизитор Тридентиума — ловит помешанных на дурманящих снадобьях обезумевших и похотливых ведьм, мерзейших содомитов, еретиков, двоеженцев, распутных капуцинов, магнатов с дьяволовыми клеймами. Он неподвластен никому, кроме князя-епископа, орденского капитула и папы. Он — сила страшная и неумолимая.

И вот этой необоримой силой мягко, словно кошка, играющая с клубком шерсти, управилась единственная в этом городишке настоящая Ведунья — страшная в своём запредельном уме, его руками безжалостно сведя счёты с враждебной ей кликой, погубившей её близких. Это она, неустанно следя за ненавистным Траппано, прознала о распутном обществе и донесла тогда в Трибунал.

Вианданте восхищённо ухмыльнулся. Счастье, что такая одна, и чиста настолько, чтобы понимать Истину. Если бы все эти бесноватые фурии обладали такими же мозгами — при их-то порочности — страшно подумать, что стало бы с городом… Но постепенно мысли Вианданте вернулись в иное русло — к рассказу падре Энеконе. Он поразмыслил над ситуацией и, наконец, заговорил.

— Не знаю, поймёшь ли ты меня, Элиа. В годы моего ученичества инквизитор из Неаполя, мессир Августо Цангино, человек умнейший, читая лекции нам в Болонье, признавался, что никогда не видел ничего страшнее ведьм, и говорил, что боится их. Тогда я его не понял — он плечом, помню, на седьмом десятке двери вышибал. Но теперь я поумнел и понимаю учителя. Я хочу быть осмотрителен. Даже если ты бросишь мне в лицо обвинение в трусости…

— Не брошу, — пробормотал Элиа, дожёвывая у стола кусок сыра. — Я сам их боюсь. И Гоццано тоже боялся. Говорил, что безумие неуправляемо, а похотливое безумие неуправляемо вдвойне. Пред лицом безумия смелость сама становится безумием. Кроме того, знаешь, — Элиа поморщился, — как ни крути, но если Лаура не могла получить своего и от десятка… что это, если не безумие?

Воспоминания все ещё докучали Элиа. Он тихо прошептал, глядя в тёмный угол потемневшими глазами:

— Ведь даже уцелей эта ведьма от зубов волчат, блуд всё равно привёл бы её в зубы дьявола…

Вианданте странными глазами посмотрел на друга.

— Ты, что же, считаешь её ведьмой?

Элиа отмахнулся.

— Не будем уточнять. Да и вообще… А может ли женщина… не быть ведьмой?

Джеронимо поднялся и, подойдя к столу, порезал оставшийся больцанский сыр на кусочки, наполнил стакан вином.

— Это сложный вопрос, дорогой Элиа, — задумчиво проговорил Вианданте, — однако один из наших преподавателей в Болонье, инквизитор Доменико Амальдини, муж мудрейший, святости великой, помню, всесторонне разбирал его. Но он отвечал на него положительно, проводя различие в сфере модальности. Потенциально, да, все женщины — ведьмы в чистом виде, но не каждая реализует этот потенциал: кто — по лени, кто — не имея нужды, кто — по крайней степени глупости. Ну, и есть, видимо, одна из сотни, которая отвратится от колдовства по соображениям… высшей добродетели. Впрочем, по-моему, Амальдини говорил, что одна из тысячи? — Вианданте закатил глаза в потолок.

— Конечно, из тысячи, — уверенно проронил Элиа. — В любом случае, я тоже поумнел. Но, Бог мой… у меня есть дочь. А ведь ещё несколько поколений такого распутства — и мир погибнет.

Инквизитор не согласился со столь мрачным прогнозом.

— Нет, Бог не допустит такого. Я уверен, достаточно одного поколения, чтобы вылечить блудные болезни — и врачевание посылается человечеству. Французская болезнь уже сегодня страшит блудников до дрожи, всеобщая дороговизна разоряет сотни семей, разразись ещё война или чума — все моментально встряхнутся да опомнятся. Распутство — грех роскоши, праздности да дурного родительского примера. Дочь добродетельной матери редко, но всё же может стать блудницей, но дочь блудницы как может не стать потаскухой? Однако достаточно вырастить одно поколение в условиях аскезы — и люди поумнеют. И следующее поколение воспитают в послушании заповедям Божьим. А когда смирят себя перед Богом, с новой силой уверуют — ведьмовство и блуд пойдут на спад. Ну, и нам дремать не надо, разумеется.

— Твоими бы устами… Но что будем делать с этими вдовицами-то? О, Боже! Баранина стынет!

— О, да, трапезу надо закончить. Отец Энеконе отвлёк нас. Так вот, — проговорил Вианданте, внюхиваясь в аромат тушёного мяса и делясь со Схоластиком самый сочным кусочком, — для начала надо разобраться. Колдовство, как ты верно когда-то обозначил, бывает криминальным и демоническим. С первым мы познакомились в лице синьоры Вельо, и клянусь, я эту встречу, пока жив, не забуду. Следует, тем не менее, предположить, что колдовство в его демоническом варианте будет ещё менее безобидным. Это тоже убийцы, но убийцы безумные, отравленные афродизиаками, галлюциногенами, наркотиками и ядами. Их разум помрачён, сознание помутнено, чувствительность притуплена. Ведь некоторые смеются при пытках!

Инквизитор помрачнел.

— Но ведь и это не главное. Много ли мужчин решится зимой провести ночь на кладбище, куда и денунцианты ходят по трое! Да ещё и разрыть могилу? Бесстрашие и непоколебимая убеждённость в том, что никаких нравственных запретов не существует — вот неотъемлемые свойства всякой истинной ведьмы. Такие убьют — из удовольствия убить. Но подобный демонизм — не одержимость. Одержимые — жертвы дьявола, ведьмы — его слуги.

С этим Элиа не спорил.

— То, что рассказал Энеконе, наталкивает на мысль, что бабы одержимы, — продолжил Вианданте. — Лет десять назад в Ломбардии, в местечке Монтикьяри, между Брешей и Кремоной, был довольно громкий случай одержимости вдовы Дагоберти. После смерти мужа благочестивая женщина решила уйти в монастырь, но как раз в это время с ней случилась какая-то таинственная болезнь. Врачи, тщетно наблюдая её некоторое время, увидели, что они имеют дело не с больной, а с одержимой, и уступили место священникам. Но и те долго не могли добиться ни малейшего успеха, лишь демон, овладевший несчастной, объявил свое имя — Персино.

Видя неудачу первых экзорцистов, епископ кремонский призвал новых. Экзорцизмы произносились на латинском, греческом и даже на еврейском. На экзорцизмах присутствовали герцог миланский, знаменитейшие ученые, богословы и даже один доктор парижской Сорбонны. Подробное описание всего дела составил Эдоардо Миччи, придворный медик герцога миланского. «Эта дама, — говорит он в своих записках, — с трудом понимала латынь в своём молитвеннике, а во время экзорцизмов свободно давала ответы на латинском, греческом и еврейском языках, а сверх того, говорила по-немецки и по-английски. Когда экзорцист, обращаясь к ней на латинском языке, поставил слово вместо родительного в винительном падеже, то учёный дьявол Персино сейчас же поставил монаху на вид его погрешность». По словам Миччи, синьора Дагоберти иногда пускалась в рассуждения, обличавшие глубочайшую учёность и начитанность.

Медик подробно описал её движения, корчи членов, волосы, поднимавшиеся дыбом. Она могла верно подражать крикам всевозможных животных. По временам её раздувало с такой силой, что, казалось, она лопнет; однако она быстро приходила в нормальное состояние. По временам её глаза так страшно горели, что на неё нельзя было смотреть без ужаса. При бурных движениях не хватало силы восьми здоровых мужчин, чтобы сдержать её. Будучи от природы особой очень богобоязненной, она произносила страшные ругательства.

И судьи отыскали причину бесноватости. Когда она овдовела, к ней сватался врач Аницетто. Вдова ему отказала, и он, желая отомстить, напустил на неё порчу.

— А ты сам видел одержимых?

— Да, в женском монастыре урсулинок в Тоскане, за Эмилианскими Апеннинами, не то в Фильин- Вальдарно, не то в Кастельфиорентино. Там с монахинями творились странные вещи. Все одержимые оказались понимающими иностранные языки, в точности выполняли отданные им мысленно приказания, обнаруживали знание будущего и прошлого. К священным предметам проявляли явный ужас, впадали в страшнейшие корчи. У одной из одержимых, сестры Джильды, по команде заклинателя шея вздувалась самым чудовищным образом. Другая, монашка Лазара, держала в руке горячий уголь, но на коже не было ожога. Монахине Дафне затыкали под ноготь булавку без признаков боли. Монахиня Дафна после отчитки извергла живую жабу. Некоторые во время корчей со всего размаха ударялись головой в стены, но у них на голове от этого удара не оставалось никакого следа. Все эти явления записаны и подтверждены членами комиссии, епископами и врачами.

— Но те могилы-то не раскапывали…

— То-то и оно. Я склоняюсь к мысли, что под воздействием трупных и травяных ядов наши аристократки просто ополоумели, но откуда знание латыни? Впрочем, если человек может одновременно страдать расстройством желудка и лихорадкой — почему же помраченность рассудка исключает одержимость? Однако если они одержимы — я не экзорцист. Надо приставить к ним нескольких денунциантов и просто тихо следить — не проступит ли чего? Есть ведь и ещё одно красноречивейшее свидетельство — уже в пользу безумия, — добавил Вианданте.

Элиа молча взглянул на него.

— Бабёнка, пытающаяся влезть в штаны инквизитору — ненормальна. Нормальной это и в голову бы не пришло. Из этого пока и будем исходить. Предупреди денунциантов — дело сложное. Пусть будут максимально осторожны.

__________________________________________________

[1] На кого ты похож?(ит.)