Молния Господня

Глава 3

В субботний вечер, восьмого июля, по приглашению городского головы прокурор и инквизитор посетили ратушу. Вено рассказал сестре и жене о том, что «папское око», новый инквизитор Тренто — мужчина удивительно красивый и весьма знатный, и эта новость быстро распространилась и пробудила всеобщее любопытство.

Элиа для приёма вырядился в любимую франтами джорне[1], но совсем не удивился, когда инквизитор предстал перед ним в белой шёлковой рубашке и в строгом плаще-дублете. Тяжёлый шёлк ниспадал глубокими складками ниже колен, высокий воротник сливался с угольно-чёрными волосами Империали. Простота и монашеская строгость костюма были вызовом общепринятой моде, но Леваро подумал, что человек с таким лицом будет аристократом даже в нищенском рубище.

На стенах зала собраний городской ратуши, где Вено устроил бал, были выбиты слова: «Montes argentum mihi dant nomenque Tridentum»[2]. О том, что в окрестностях города есть серебряные рудники, Вианданте уже знал. Элиа добавил, что тут добывают ещё розовый и белый порфир.

Инквизитор безучастно кивнул. Это его совершенно не интересовало.

Высшее общество Тренто было избранным и весьма немногочисленным, Вианданте насчитал в зале не более сорока человек. При виде инквизитора женщины восторженно зашептались. Как ни странно, понравился даже его костюм, который сразу выделил его из пёстрой разряженной толпы.

Самого же Вианданте, весьма, к несчастью, чувствительного к запахам, слегка замутило ещё в арочном входе: обилие эссенций и масел, изливаемых на себя женщинами, смешалось в тяжёлое сочетание резеды, фиалок, роз и чего ещё, не вычленяемого, но очень зловонного.

Молодые девицы распускали надушенные волосы по плечам, женщины, изящно скручивая косы с нитями жемчуга, прикрывали их сетками, чепчиками и лёгкими шарфами, на многих были драгоценные украшения: цепочки с массивными, вделанными в ювелирные оправы камнями и жемчужные подвески. Мужчины были в испанских колетах, недавно вошедших в моду, украшенных золотой вышивкой, выделявшейся на тёмном фоне ткани, соперничая друг с другом в роскоши.

Не имея ни склонности, ни интереса к пустой болтовне этих людей, к смешным ужимкам женщин и девиц, инквизитор всё же молча выслушивал мужчин и приветливо улыбался женщинам, с изумлением отметив про себя их странную одинаковость. Но постепенно начал различать в смешении лиц грани своеобразия — и они понравились ему ещё меньше. Некоторые женщины обнаруживали черты откровенной порочности, другие — тайной.

Особенно мерзкой была донна Анна Лотиано, полная особа лет тридцати, которую какой-то лживый льстец бессовестно уверил в том, что её огромная похожая на коровье вымя грудь необычайно красива. К сожалению, и об этом неоднократно свидетельствуют умнейшие мужи, женщинам не свойственны ни критический ум, ни способность к глубоким размышлениям. Они легковерны, и донна Анна, убеждённая в своей неотразимости, стояла перед мессиром Империали в платье пурпурного цвета, в вырез которого могла пройти лошадь, и была озабочена только тем, чтобы он мог в полной мере оценил немалые достоинства, которыми одарила её природа.

Инквизитор и впрямь это сделал и теперь думал только о том, когда же будет прилично покинуть гостиную.

Однако едва он прошёл из гостиной в обеденный зал вместе с Элиа, как к ним подобралась донна Бьянка Гвичелли, довольно молодая мертвенно-бледная особа с глянцевитыми глазами. Она не демонстрировала свои телесные достоинства, ибо показать было нечего, но говорила, экстатически закатывая глаза, о Господе, которому она, по её словам, была всей душой фанатично предана. Сумев наконец под благовидным предлогом отвязаться от навязчивой бабёнки, Вианданте шёпотом поинтересовался у Леваро, чем больна эта столь бескровная и возбуждённая особа? Оказалось, ничем. Сколько Леваро её помнил — лет десять — она всегда была бледна и взвинчена.

Вианданте ничего не сказал, лишь бросил внимательный взгляд на прокурора.

Перед самым ужином его ждало ещё одно испытание. Признанная местная красавица, вдова одного из крупных магнатов, Делия Фриско, пожелала побеседовать с инквизитором. Он видел полусонный взгляд зеленоватых глаз, бледный низкий лоб и волны переплетённых лентами и нитками жемчуга рыжих волос. Совсем отказать этой женщине в какой-то колдовской и похотливой привлекательности было нельзя, но из-за сходства разреза её глаз с обжигающим отвращением воспоминанием о Бриджитте Фортунато, инквизитор уткнулся глазами в пол и потерял нить разговора. Потом пробормотал что-то невразумительное, что было принято донной за комплимент, торопливо отошёл.

Империали не мог не отметить ещё одно загадочное обстоятельство: в толпе на улицах он мимоходом отмечал немало приятных лиц. Трентинки, жены и дочки пополанов и бюргеров, итальянки и тирольские немки, отличались округлыми личиками с большими тёмными и словно маслеными глазами, хороши были и чуть припухлые губки, и милые ямочки на щеках. Но здесь почти все женские лица были грубы и асимметричны, кожа нечиста и темна, пышность и богатство костюмов только подчёркивали топорность этих физиономий. Жабы, да и только.

— Почему плебейки города красивей патрицианок? — тихо спросил он у Элиа.

Но этот вопрос Леваро оставил без ответа, удивлённо покосившись на начальника. Было очевидно, что это скопище уродок таковым ему отнюдь не кажется. Тем не менее, прокурор-фискал, куда более Вианданте чувствительный к женской красоте, был скучен и сумрачен. Инквизитор заметил, что взгляд Леваро иногда задерживался на вдовой сестре синьора Линаро, которую инквизитору представили как донну Лауру Джаннини. Заметив, что она смотрит на него, Леваро поспешно отворачивался, и тогда донна Лаура гневно бросала на него раздражённый взгляд.

Суета сует.

Впрочем, присмотревшись, Вианданте подумал, что у Леваро не такой уж плохой вкус. Глаза донны Лауры таили озорной блеск, довольно милы были чуть вздёрнутый носик и нежные очертания круглого подбородка. Она, одна из немногих, показалась Джеронимо довольно симпатичной.

Подеста в этот день весьма потрафил мужской публике балетом на античную тему, сопровождавшим трапезу, — хоть инквизитор и не понял, изображали ли девицы с помятыми физиономиями нимф, окружавших Венеру, или наяд, сопровождавших Артемиду. Гости подеста, впрочем, не ломали себе над этим голову, но всласть насмотрелись на стройные лодыжки, колени и бедра красоток, платье коих, более чем короткое, предлагало глазу непривычно прекрасное зрелище, и голодные мужские взоры, минуя лица, всегда доступные для обозрения, пялились на ноги.

Когда благонравные женщины прятали ноги под платьем, дабы не вводить мужчин в соблазн, красивая ножка таила в себе столько сладострастия, что зрелище это воспламенило даже самых холодных. Империали заметил, что его подчинённый тоже попал под обольщение: глаза Элиа затуманились, черты обострились, на щеках появился румянец, весьма красивший его, фискал усилием воли сдерживал судорожно участившееся дыхание, но лицо выдавало страстное вожделение.

Явное возбуждение Элиа посмешило инквизитора, но взбесило донну Лауру, заметившую пыл любовника, обращённый вовсе не на неё, меж тем подеста спросил мессира Империали, как ему нравится представление?

Инквизитор, не пришедший от балета ни в волнение, ни в восхищение, равнодушно заметил мессиру Вено, что зрелище это не отличается благочестием, но сам он не считает себя в таком деле судьёй, однако, добавил он, насмешливо глядя на Элиа и его обозлённую подружку, ему хотелось бы большего благоразумия от мужчин и большей сдержанности от женщин.

Донна Лаура окинула его взглядом, исполненным скрытого бешенства.

— Женщины, истинно достойные, знают и благочестие, и приличие! Им сдержанности не занимать! — она вскочила и удалилась из-за стола, сев рядом с братом.

Элиа уже опомнился, но ничего не успел ответить.

— Сдержанность сия, может быть, пристала тем, кто помешался на благочестии да приличиях и боится возбудить соблазн в ближнем, но я полагаю, что это только лицемерие и напускная скромность, — неожиданно услышали они за спиной шпильку донны Лотиано в адрес донны Лауры.

Инквизитор сделал вид, что ничего не услышал, меж тем как Элиа побледнел.

В это время в зал вошла худая старуха с дантовым профилем, одетая в чёрное. В суровых, словно опалённых дыханием бездны чертах, в огромных серо-карих глазах читалось нечто запредельное. Старуха казалась уродливой и прекрасной одновременно. В юности она, по всей видимости, была удивительной красавицей, теперь же старость иссушила кожу лица, но не погасила свет удивительных глаз. «Древней меня лишь вечные создания, я с вечностью пребуду наравне…»

Империали попросил Леваро представить его. Донна Альбина Мирелли ничего не сказала ему, кроме обычных слов, допустимых в гостиной, но Вианданте подумал, что с этим человеком можно сойтись и поближе. Позднее он заговорил о старухе с Леваро. Кто она? Какого рода?

Прокурор-фискал с готовностью пояснил:

— Донна — последняя из рода Элизеи, и вся её семья — отец, трое сыновей и муж — погибли в дни бунта черни, того, что был ещё до землетрясения. Говорят, она хотела принять монашество после гибели рода, но передумала и живёт теперь одна в старом доме отца, сразу за мельницей в конце Набережной улицы. Кстати, при Гоццано на неё поступал донос! Обвинитель говорил, что постоянно видит её при полной луне на балконе. Стоит-де, смотрит на город, и что-то шепчет. Того и гляди, мол, чуму накличет. По приказу Гоццано у неё даже провели тайный обыск, но ничего не нашли. В доме одни книги, но запрещённых нет. Говорят, донна одна из трёх самых богатых женщин города, но живёт бедно, как монашка. Странная старуха.

— Ну, ещё бы. Донна Лаура Джаннини гораздо привлекательней, правда? — рассмеялся инквизитор. — «И чем настойчивее мой призыв: «Оставь её!» — тем более тлетворна слепая страсть, поводьям непокорна, тем более желаний конь строптив. И вырвав у меня ремённый повод, он мчит меня, лишив последней воли, туда, где Лавр над пропастью царит…».

Леваро не удивился ни наблюдательности инквизитора, ни свободному цитированию Петрарки, но поспешно отвёл глаза и перевёл разговор.

— Как вам наши аристократы? Как общество?

— Обо всех, кто привлёк внимание, Леваро, я вас уже спросил. Ну, а если серьёзно, мне не нравятся эти люди. Весьма не нравятся. Особенно женщины.

— Вы настоящий монах, мессир Империали…

Но про себя Вианданте подумал, что дело совсем не в монашестве. За столом он осторожно оглядывал гостей синьора Вено. В тёмных глазах советника магистрата, бакалавра права Амедео Линаро, которые тот почти не поднимал, застыли скука и благовоспитанность. Немного напускные. Толстогубый, с бледно-голубыми рыбьими глазами Антонио Толиди оглядывал дам и много пил, но почти ничего не ел. Томазо Тавола, крупный негоциант с бычьей шеей и распухшим одутловатым лицом утопленника, отправлял в рот огромные куски мяса и никого не замечал. Его вычурный костюм не делал владельца привлекательнее, скорее изысканность расшитого бархата и утончённость шелка подчёркивали грубость черт, более подходящих мяснику или палачу. Дженнаро Вичини, изнеженный аристократ со странными, острыми на концах ушами, напомнил Джеронимо брата Гиберти. Этот человек говорил на ярко выраженном неаполитанском диалекте, но был одет с восточной роскошью, причём острые уши поддерживали на его безволосой голове огромный полосатый тюрбан со страусовым пером. Воистину, даже красота юности тускнеет от чрезмерных украшений, но лысый урод сугубо смешон. Но больше всего Инквизитора изумил Массимо ди Траппано, местный землевладелец, который усадил с собой толстую Анну Лотиано и постоянно норовил ущипнуть её за грудь. Донна Анна игриво и пьяно похохатывала, на её щеках расползлись красные пятна.

Кого тут собрали, Господи?

Вианданте искоса бросил взгляд на Леваро, но лицо прокурора решительно ничего не выражало, из чего инквизитор заключил, что подобное зрелище здесь привычно.

В этой компании только старик Винченцо Дамиани напомнил Джеронимо ветхозаветного пророка Иеремию кисти Буонаротти. Но мессир Дамиани был явно болен и в разгар ужина тихо удалился с трапезы.

Рядом с Элиа снова села донна Лаура и, как заметил Вианданте, он что-то иногда отвечал на её настойчивые вопросы, но сам с ней не заговаривал. Похоже, что между любовниками пробежала кошка.

Амедео Линаро подошёл к сестре и что-то тихо проговорил той на ухо. Лаура ответила сердитым взглядом. Короткий плащ мессира Амедео распахнулся и Вианданте заметил на его штанах бракетт — дурацкий покрой штанов, который подчёркивал детородные органы мужчины. Нечего и говорить, что подобная демонстрация едва ли существующих мужских достоинств показалась инквизитору совершенно неуместной.

Вианданте заметил и ещё двух человек. Первый — так и не сумевший состариться юноша с отброшенными с высокого лба седеющими волосами, большим птичьим носом, глазами встревоженными и больными. Второй — невысокий, средних лет, с чертами брутальными и жёсткими. На его вопрос, кто они, Элиа прошептал, что это местный капеллан синьор Бельтрамо и хозяин ломбарда синьор Анджело Пасколи. О последнем Элиа счёл нужным добавить, что он вхож к князю-епископу. Пасколи что-то настойчиво втолковывал Бельтрамо. Похоже было, его аргументы не убеждали собеседника, но и возразить капеллан не решался.

Антиквар же Роберто Винебальдо, человек весьма состоятельный, как заметил Элиа, сидел за столом с неизменно кислым выражением на желтоватом, слегка обрюзгшем лице, глядел в тарелку и слегка морщился. Не язвенник ли, подумал инквизитор, но не счёл нужным выяснять этот вопрос.

Не обошлось и без ещё одного мерзейшего искушения. Донна Фриско неподалёку от Леваро что-то нашёптывала на ухо донне Гвичелли, обе то и дело бросали на инквизитора странные взгляды и перешёптывались. Империали заметил, что прокурор, сидевший довольно близко к ним, слышал разговор женщин и странно порозовел, потом закусил губу и опустил голову.

Воспользовавшись началом танцев, Вианданте подошёл к подчинённому и поинтересовался, что случилось? О чём говорили женщины? Элиа смутился и пробормотал, что это просто был глупейший разговор и ничего больше.

— Обозначьте же для меня степень его глупости, Леваро, — потребовал инквизитор.

Элиа бросил на начальника мерцающий взгляд. Потом пожал плечами и поднял вверх дугообразные чёрные брови, словно говоря: «Видит Бог, вы сами этого хотели…», и тихо уведомил Империали:

— Среди местных женщин бытует невесть откуда взявшееся убеждение, что достоинства мужчины находятся в непосредственной связи со строением его икр и запястий, и чем они мощнее, тем больший пыл проявляет мужчина на ложе. Эти особы разглядывали вас и решили, что в «дни милосердия» обязательно навестят Трибунал.

Элиа умолк, потому что в глазах Вианданте полыхнуло синее пламя, тот прошипел что-то то ли на генуэзском, то ли на болонском диалекте, причём сказанное отнюдь не принадлежало, видимо, к образцам высокого слога. Фискал развёл руками, давая понять, что он всего лишь сообщил услышанное и ни в коей мере за него не отвечает.

Когда Вианданте покидал собрание, Лаура Джаннини неожиданно оказалась рядом и с вызовом спросила, правда ли, что мессир Империали отыскал убийц мессира Гоццано?

Инквизитор с укоризной посмотрел на Элиа, хотя всерьёз, разумеется, не сердился: ведь тот разболтал своей пассии то, что завтра всё равно узнает весь город.

— Да, — ответил он и слегка поклонился.

Донна Лаура дерзко выразила надежду, что также быстро будет найден и тот негодяй, что убил её подругу Аманду Леони. Леваро перехватил недоумённый взгляд инквизитора и, опережая его вопрос, торопливо сказал, что донна Джаннини имеет в виду Ликантропа.

На обратном пути Вианданте поинтересовался у Леваро, что тот скрывает от него? Что за Ликантроп, о котором он до сих пор ничего не знает? С обычной для веронца живостью прокурор воздел руки и очи горе. Этот жест призван был продемонстрировать инквизитору, что синьор Леваро абсолютно чист, ничего не имеет нужды скрывать, если же и не успел довести до сведения его милости некоторые обстоятельства этого дела, то лишь по той причине, что был по самые уши загружен расследованием дела Гоццано. Не разорваться же ему, в самом-то деле?

Впрочем, была и ещё одна причина для молчания: рассказывать было нечего.

— Подозреваемых и доносов нет. Два трупа молодых женщин — в них опознали донну Аманду Леони и донну Джиневру Толиди — отыскали на местном кладбище обезображенными и расчленёнными. Раны были не ножевые, но словно рваные зубами волка. И ещё одно обстоятельство: обеих женщины, и об этом знают только два денунцианта, поклявшиеся на Евангелии молчать, заклеймили. Клеймо, судя по отпечатку на ягодицах, представляет собой какое-то жуткое тавро с дьявольской мордой, вписанной в пентаграмму, окруженную полукругом, по форме напоминающим волчью лапу. Отсюда и пошло — Lupo mannaro, Оборотень, Ликантроп.

— Ничего себе…

— Это не всё. Трупы нашли в разверстых могилах рядом со скелетами. Первый труп обнаружили вскоре после смерти Гоццано. Второй — около трёх недель назад. По некоторым данным понятно, что убийца — мужчина.

— Изнасилование?

Леваро с отвращением кивнул.

— Да и не дотащила бы никакая баба трупы-то до погоста.

— Ваша подруга знала убитую?

— Нет, нет, умоляю вас, мессир Империали…

— Как же нет, — изумился инквизитор, — когда она сама сказала, что они были подругами?

Леваро вновь замахал руками. Его не поняли.

— Да, донна Лаура Джаннини дружила с донной Амандой Леони, но зачем же говорить, что донна Джаннини — его, Леваро, подруга? Для этого нет оснований.

Вианданте усмехнулся, но ничего не ответил. В конце концов, старая истина права. Ни один мужчина никогда ещё не попадал из-за женщины в лапы дьявола.

Если сам того не хотел.

На следующее утро, в воскресение, главный храм города, кафедральный собор Святого Виджилио, заполнили горожане. Молниеносное расследование смерти инквизитора Гоццано, поставившее в тупик весь город, наделало много шума, все только и говорили о проницательности нового инквизитора, когда же он, представленный князем-епископом Клезио, вышел на амвон, толпа ахнула и замерла.

До этого отрывочные слухи о красоте мессира Империали уже ходили по городу, но распространяли их в основном скупые на слова денунцианты. Агенты Трибунала отмечали в новом инквизиторе талант следователя, о красоте же упоминали вскользь. Теперь разряженные аристократки и дочки богатых негоциантов пожирали его жадными глазами. Вианданте заговорил, его мягкий голос, как заметил Леваро, гремел под сводами храма как органный глас и был слышен во всех углах.

— «Я есмь истинная виноградная лоза, а Отец Мой — виноградарь. Всякую у Меня ветвь, не приносящую плода, Он отсекает; и всякую, приносящую плод, очищает, чтобы более принесла плода. — Так говорит Господь Наш. — Я есмь лоза, а вы ветви; кто пребывает во Мне, и Я в нём, тот приносит много плода; ибо без Меня не можете делать ничего. Кто не пребудет во Мне, извергнется вон, как ветвь, и засохнет; а такие ветви собирают и бросают в огонь и они сгорают».

Женщины обмахивались веерами и не спускали глаз с Империали. Грудь у многих волновалась, видимо, из-за глубокого смысла проповеди. Элиа стоял за спиной Клезио, наблюдая за впечатлением, производимым инквизитором на толпу. Тот завораживал и подчинял себе души, и это почти колдовское влияние Вианданте на паству немного пугало Леваро.

Сам Элиа временами содрогался, вспоминая пережитое им в доме лесничего. Да, ему преподали хороший урок, но больше всего его удивляло, что итогом этого вразумления стали для него самого рабская преданность Империали и ещё большее восхищение. Леваро не мог понять, что влечёт его к этому человеку? Тонкий и изощрённый ум, величие души или всё же эта неземная красота, к которой он поначалу был склонен отнестись столь пренебрежительно?

Неожиданно Леваро испугался таящегося в этой красоте искуса — для самого Империали. Как удержаться от блуда среди этих давно позабывших скромность и отбросивших женскую стыдливость похотливых баб, жаждущих только мужской плоти? Леваро поймал себя на неприятной мысли: а что, если читающий ему проповеди о морали Империали не устоит сам? Велика ли праведность — быть святым в монастырских стенах!

Но вдумавшись в собственные желания, Леваро понял, что боится и не хочет падения этого человека. Элиа неосознанно влёкся к нему едва сдерживаемым восхищением, и странно усиливался рядом с ним.

Сквозь пелену мыслей до Леваро доносился глубокий голос Вианданте. «Берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные. По плодам их узнаете их. Собирают ли с терновника виноград, или с репейника смоквы? Так всякое дерево доброе приносит и плоды добрые, а худое дерево приносит и плоды худые. Уже и секира при корне дерев лежит. Помните, всякое дерево, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь…»

После службы по традиции был обнародован указ нового инквизитора, провозгласивший «дни милосердия». Формулы указов были отработаны годами и редко менялись.

«Я, инквизитор Джеронимо Империали, назначенный и уполномоченный апостольской властью, всем жителям Тренто, какого бы состояния, ранга и сана они ни были, посылаю приветствие о Господе нашем Иисусе Христе.

Прокурор-фискал Священного Трибунала доложил, что с некоторых пор в городе не производилось инквизиции, вследствие чего некоторые проступки против святой католической веры остались без наказания и кары. Сочтя эту петицию справедливой, издаю настоящий указ, предписывающий вам объявить обо всех, кто говорил слова еретические, подозрительные, безрассудные, непристойные, соблазнительные или богохульные против нашего Господа Бога и того, чему учит святая наша мать римская Церковь.

Если вы знаете о колдунах и колдуньях, заключивших тайный или явный договор с дьяволом, творивших непотребное, — надлежит сообщить об этом Священному Трибуналу.

Если вы знаете о людях, утверждающих, что нет ни рая для добрых, ни ада для злых, а есть только рождение и смерть, или богохульства против нашего Господа Бога, девства и чистоты Владычицы нашей Девы Марии — надлежит сообщить об этом Священному Трибуналу.

Если кто-либо хвалил секту Лютера и одобрял его мнения, говоря, что не нужно исповеди перед священником, что достаточно исповедаться одному Богу, что ни папа, ни священники не имеют власти отпускать грехи, что в освящённой гостии нет истинного тела Господня и не надо молиться Святым и иметь иконы в церквах, и не нужно добрых дел, достаточно для спасения веры и крещения, и что клирики, монахи и монахини могут вступать в брак, а брак есть лучшее и совершенное состояние, и что не грех есть мясо по пятницам и в Великий пост и в дни воздержания — надлежит сообщить об этом Священному Трибуналу.

Если кто-нибудь, будучи клириком или постриженным монахом, женился, или, не имея степени священства, совершал таинства Церкви, или какой-либо духовник при таинстве исповеди, находясь в исповедальне, имел с исповедницами бесчестные разговоры — я вменяю всем в обязанность доносить святой инквизиции на совратителей.

Если кто-либо вступил в брак вторично или многократно при живых жене или муже, или утверждал, что блуд или ростовщичество, или лихоимство, или клятвопреступление не есть грех, и что лучше жить во внебрачном сожительстве, чем в браке, и в течение года оставался без причастия — надлежит сообщить об этом Священному Трибуналу.

Надлежит сообщить и о тех, кто подкупал свидетелей или дал ложные показания против других лиц, чтобы причинить им вред и запятнать их честь. Если некто покровительствовал еретикам, оказывая им поддержку и помощь, или совершил гнусное преступление содомии — надлежит и об этом сообщить Священному Трибуналу.

Поэтому настоящим указом убеждаю, в силу святого послушания и в силу верховного отлучения от Церкви, после трёх канонических увещеваний лично прийти ко мне или прокурору-фискалу и заявить об этом, дабы была узнана истина, злые были наказаны, добрые и верные христиане были почтены, и наша святая католическая вера возвеличилась. Чтобы все вышесказанное дошло до всех, и никто не мог отговариваться незнанием, ныне повелевается опубликовать этот указ.

Дано в Тренто в лето Господне 1531».

Затем было объявлено, что вечером на площади казнят убийц Фогаццаро Гоццано, оглашены их имена и обстоятельства дела, зачитан приговор. Толпа оглушённо внимала, даже шальные мальчишки приумолкли.

Все тихо разошлись, но вечером на площади оказалось втрое больше народу, чем днём в церкви. В безмолвии вывели осуждённых. Вианданте настоял на том, чтобы оставить жизнь Джованьоли. Скупка краденого — не дело Трибунала. Лучию тоже отпустили — за ненадобностью.

При мысли о неминуемой склоке между ней и хозяйкой борделя инквизитор улыбнулся.

______________________________________________________________________________________

[1] Джорне (ит. giornea) — верхняя одежда для улицы с богатой отделкой, на меховой подкладке для зимы и на шёлковой для лета.

[2] «Горы дают мне серебро и имя Тренто».