Молния Господня

Глава 7

Вопреки ожиданиям Леваро, Империали остался спокоен. Тихо спросил:

— Когда?

— Шестнадцать дней назад.

— Сколько я был в забытьи?

— С двадцать пятого августа. Без малого три недели. Сегодня начало индикта, одиннадцатое сентября.

Его спасли только гераклово сложение, надвинутый капюшон, да то, что Аллоро шёл впереди.

Смертельная, леденящая тоска медленно накатила на него, вливаясь в сердце. Неимоверным для ослабевшего духа усилием он отогнал её. Даже мотнул головой, прогоняя подступавший к горлу комок. Нельзя. Повернулся к синьоре Бонакольди, вытиравшей глаза.

— Перестаньте. Я снова хочу есть.

Это было правдой. Кроме того, плач кухарки нервировал. Пусть займётся стряпней.

— Леваро, нужно срочно произвести арест, задержать…

Рука Элиа мягко остановила его.

— Она уже давно в Трибунале. Я взял на себя смелость действовать от вашего имени.

Вианданте молча взглянул на него. Деревянно улыбнулся, кивнул, с трудом поднялся, медленно, опираясь на руку Леваро, вышел.

Слезы страшным и неудержимым потоком хлынули за несколько шагов до спальни, как ни сжимал он зубы на лестнице. Отстранив Элиа и жестом приказав ему уйти, забился в комнату и долго тихо выл, вцепившись зубами в подушку. Несколько раз пытался успокоиться, но новые спазмы сердечной боли снова и снова валили его на постель.

«Гильельмо, Джельмино, Лелло, мальчик мой… брат мой… друг мой… Я выхожу в летнюю ночь, и слух мой почти не вычленяет нежное пиццикато ночных цикад, но умолкни оно — и ночь онемеет, и страшным станет молчание мрака. Ощутимо ли мерцание лунных бликов на глади ночной лагуны? Но исчезни оно, — и ты поймёшь, что из мира ушла красота. Чувствовал ли я прохладу ветра, приходящего с альпийских предгорий? Но вот смолк он, и как рыба, ловлю я губами тяжёлый воздух, не дающий дыхания. Джельмино …Ты был для меня — пеньем цикад, отражением лунным, ветром долин, я и не замечал присутствия твоего, но вот, не стало тебя — и я в оглохшем, опустевшем и бездыханном мире…»

О, manibus date lilia plenis, purpureos spargam flores[1]…

На постель к нему запрыгнул кот, и Джеронимо с горя обнял его, и на миг ему померещилось в круглых умных глазах Схоластика что-то, похожее на понимание и даже сочувствие.

Три дня спустя Вианданте посетил князь-епископ Клезио. Сказал, что отслужил панихиду — officiare un requiem — по умершему канонисту Священного Трибунала.

— Невинно убиенному, — поправил прокурор-фискал.

— Воистину, — согласился его высокопреосвященство. — Господи, что же это? Я столь болен, что ежедневно молю Бога о кончине, но смерти нет, а юные, в цвете здоровья и молодости, которым жить и жить…

Своим пастырским благословением он освободил Джеронимо от постных дней — «вам надо поправляться». Вианданте отрешённо кивнул, а князь-епископ неожиданно как-то совсем уж по-старчески, сухо и горестно заохал, наконец разглядев вблизи лицо инквизитора, теперь больше походившего на привидение.

Однако обильная стряпня и мази старой Терезы, пахнущие мёдом и сливками, которыми Элиа ежедневно натирал его в бане, скоро вернули Вианданте прежний облик. День ото дня он поправлялся, обретая прежнюю силу. Силу, но не мощь духа. Что-то надломилось в нём безнадёжно. Минутами Вианданте не хотел жить.

«…Сын Мой, утверди в Господе сердце свое и не бойся ничего, когда совесть твоя свидетельствует, что благочестив ты и неповинен. Блаженно такое терпение, и не тяжко будет смиренному сердцу, когда на Бога оно уповает, а не на себя полагается…» — бормотал Вианданте себе в утешение, но утешение не приходило.

Встряхнуть его не удавалось. Теперь Леваро всё чаще заставал Вианданте в странной прострации, как в полусне, но не решался тревожить.

Иногда, чтобы отвлечься, Джеронимо, чьё выздоровление прогнало болезненные ночные видения, тщетно пытался вспомнить нечто важное, оставшееся там, в померкшем сознании помрачённого рассудка. Ведь на мгновение приходя в себя, обессиленный истомой и муками годами подавлявшегося сладострастия, он всё же приказал себе запомнить нечто важное, теперь снова безнадёжно утраченное памятью. Что? Что он понял там, в тёмном горячечном бреду?

Он ничего не помнил. Все ушло.

И тут случилось нечто странное. Вианданте вдруг заметил Схоластика, который, словно котёнок, играл каким-то маленьким предметом, катал его по полу, пытался разгрызть, снова отбрасывал от себя, и снова ловил. Чем он там забавляется? Наклонившись к коту, увидел обыкновенный жёлудь, правда, довольно крупный.

Жёлудь… Дуб. В его сне тоже был… дуб …с дуплом. Это было уже что-то. Но что ещё? Откуда дуб? Но дуб там был точно. Был и гроб, неожиданно вспомнил он, и дом из серого камня. Но дальше воспоминание снова меркло.

Леваро, несмотря на полученный в начале их знакомства урок, не мог превозмочь себя только в одном — обрести независимость от этого человека, к которому относился с раболепным обожанием. Он работал с тремя инквизиторами, последний из которых был его благодетелем, но ни один их них никогда не вызывал в нём такого живого восхищения, которое, если бы он отдавал себе отчёт в своих чувствах, назвал бы просто любовью.

Но, не понимая, что с ним, Элиа с ужасом и восторгом вспоминал, как даже в забытьи Джеронимо яростно отторгал все соблазны исступлённой похоти, наводимые ядом дурманной пыли, не мог не восхищаться его молниеносным мышлением, удивительным благородством и поражающим знанием жизни.

Теперь же, видя вялую апатию Империали, фискал спросил, почему тот не интересуется процессом? «Разве смерть друга не побуждает его к мщению?» Джеронимо посмотрел на него пустыми глазами.

«Pace all’аnima sua — tutto е andato a rоtoli, мир праху его — всё пошло прахом…»

Вечером двадцать третьего сентября Вианданте, пригласив только Элиа, отметил своё сорокалетие, был сумрачен и неразговорчив, уронив только, что, по словам покойной матери, родился в ночь на двадцать четвёртое. Вопреки привычке, много пил, но хмель, как назло, не брал, лишь отягощал воспоминаниями о Лелло.

Элиа видел, что начальнику не до разговоров и тоже молчал.

Зато Схоластик за печальным праздничным ужином, к изумлению синьоры Терезы, вытворил вдруг несусветное. Нагло запрыгнул на стол и прямо перед носом инквизитора опрокинул солонку. Элиа отпрянул, Тереза запричитала, но Вианданте жестом заставил их замолчать.

Самое удивительное, что кот, отколовший такую неслыханную и беспардонную выходку, и не думал ретироваться. Спокойно сидел на краю стола и смотрел на Вианданте круглыми зелёными глазами. Инквизитор взял опустевшую солонку. Что-то снова промелькнуло в его памяти. Белый порошок… Солонка…

Он отряхнул пальцы, снял кота со стола и посадил к себе на колени. Дуб, гроб, дом из серого камня, солонка… «Если бы ты умел говорить, Схоластик…»

Мерзавка Лучия Вельо сидела в каземате Трибунала. Под пыткой, которую впервые проводил сам прокурор-фискал, она призналась в убийстве Руджери с помощью дьявола. Убила и она Чиньяно, опасаясь, что донесёт. Ей снова в этом помог дьявол. Эти признания уже тянули на костёр, но Элиа не мог остановиться, ибо, хотя сам этого не понимал, не столько добивался признания, сколько просто мстил негодяйке, едва не убившей Вианданте. При этом, — и он, краснея, сам не зная зачем, рассказал об этом Джеронимо, — избивая мерзавку, он неожиданно ощутил … почти запредельное наслаждение.

До этого, заметил он, ему не приходило в голову, что ярость может быть похотлива.

— Сражаясь с сатаной, Леваро, важно не только не утратить присутствие духа, но и не осатанеть самому, — спокойно и несколько апатично пробормотал Вианданте. — Никогда больше не делайте этого, Бога ради. Не марайте — ни рук, ни тела.

— Я и не хотел, просто обезумел от ярости. Но, послушать вас, так надо было её погладить по головке и отпустить!

— Принц Мирандола говорил, что пришли новые гуманные времена, когда человек сравнялся с богами, — отрешённо пробормотал Джеронимо, — правда, он не объяснил, почему именно в эти времена вокруг появилось столько людоедов.

Он тяжело вздохнул.

— Что ж, людоеды — они тоже люди, конечно, но гуманность к людоедам — бесчеловечна. С этим и принц, я думаю, согласился бы. Это как раз та апория, где гуманизм вступает в неразрешимое противоречие с самим собой. И не только с собой, но и начинает противоречить совести, чести и Богу. И рано или поздно каждому придётся выбирать — быть ли ему гуманным или… нравственным. Я выбираю второе. Нельзя проявлять человеколюбие к каннибалам. Мы сожжём Вельо. Но ведь это не вернёт Гильельмо.

Однако пятого октября, спустя сорок дней после смерти Аллоро, произошло нежданное чудо, о котором Леваро молился бы денно и нощно, если бы знал, чего просить у Господа. Когда он пришёл к Вианданте, уже близился полдень. Джеронимо вышел ему навстречу, и глаза его снова сияли как воды Лигурийские. Апатии не было и следа. Он весело распорядился раскупорить бутылку сицилийского вина, бочонок которого был прислан ему князем-епископом, и сам наполнил бокал прокурора.

— Сегодня день Пасхальный, — провозгласил он, — и Господь встаёт из гроба…

Леваро переглянулся с Терезой. Что за Пасха в октябре? Вианданте рассмеялся. Выпьем!

Изумлённый, Элиа подчинился.

— Мы пьём за воскресение из мёртвых раба Божьего Гильельмо Аллоро. Он спасён и пребывает ныне там, где нам и не снилось, ибо недостойны мы и взирать туда очами своими пакостными.

— Откуда вы это знаете?

Джеронимо, хохоча, развёл руками, давая главе денунциантов понять, что его осведомитель засекречен, и таковым останется. Они коротко обсудили некоторые детали проводимых допросов. Леваро, не веря глазам, смотрел на доминиканца, потом откровенно напросился в этот вечер в баню, рассчитывая там добиться рассказа о том, что произошло, ибо давно заметил, что в банном пару Джеронимо всегда размягчается и благодушествует.

…Растянувшись на банной скамье, укутанный белой простыней и напомнивший Элиа красавца Алкивиада, предваряя расспросы Леваро, который как раз думал, как бы зайти похитрее, инквизитор сам рассказал, что в третьем часу пополуночи проснулся. Просто распахнулись глаза. У его кровати стоял Аллоро. Леваро сумрачно посмотрел на Джеронимо и горько улыбнулся.

— Вам не померещилось?

— Нет. Одежды его были белы как снег, лик сиял.

Леваро молчал. За два месяца знакомства он не заметил за собратом Джеронимо ничего греховного. Гильельмовсегда был тих, смиренен и кроток. Где таким и обретаться, как не в Раю? Но видениям не верил, предположив, что подобное — только следствие отравления Империали.

Тот же с воодушевлением продолжал:

— На прощание протянул мне руку и попросил взять его перстень — печатку с гербом Аллоро, причём, снял почему-то с большого пальца. А всегда носил его на безымянном. Странно, правда?

Леваро побледнел. Может ли это быть?…

— И… что вы?

— Взял перстень.

— Это сон, конечно, но всё очень странно…

— Сон? А это что? — На ладони Джеронимо, матово искрясь синевой Лигурии, сиял перстень Аллоро.

Леваро обмер. Сапфир с печаткой. Лавровая ветвь, поперечный шеврон. Герб Аллоро. Элиа сам обряжал Гильельмо после смерти. Перстень соскальзывал с истончившихся пальцев покойника. Он пытался надеть его на средний палец вместо безымянного, но и с него он спадал и удержался только на большом пальце. После отпевания гроб заколачивал он сам и видел, как сапфир последний раз густой синевой блеснул под гробовой крышкой. Никто не мог снять его. Никто не мог открыть гроб под грузной плитой в церковном нефе.

Сбиваясь и даже чуть заикаясь от волнения, Леваро объяснил Вианданте, как перстень оказался на большом пальце умершего. Вианданте удовлетворённо кивнул, но по его лицу было понятно, что ни в каких подтверждениях он не нуждается.

Однако кое-что Вианданте от Леваро услышать хотел. Именно поэтому и хотел поговорить без свидетелей. Закусил губу.

— Не помните ли вы, во время болезни я не разговаривал?

Денунциант внимательно посмотрел ему в глаза.

— Иногда вы стонали, иногда бормотали что-то. Казалось, что вам снятся кошмары. Чёрная чемерица — яд страшный. Да и доза была немалая. Тереза говорит, что, судя по симптомам, туда ещё что-то было добавлено — и тоже в количестве немалом, и … естественно… мой подчинённый даже вякнул нечто непотребное…

— Что естественно и что непотребное? О чём вы, Леваро?

Тот пожал плечами.

— Мой дурень сказал, что, если бы вас видели те похотливые сучки, что мечтают отдаться дьяволу, они бы предпочли отдаться вам.

Лицо Вианданте перекосило.

— Этот тощий, Салуццо? Вы… за это закатили ему оплеуху?

— Да.

— Почему только одну?! Я же был не в себе! — тут Джеронимо опомнился. — Ну, да ладно. Я вообще-то не об этом. — Вианданте стало стыдно своей вспышки, и он торопливо продолжил, — понимаете, мне в бреду что-то померещилось. Было странное чувство, что я увидел что-то … Там мелькала одна… одна тварь, но… я будто видел… Дом из серого камня, медные ворота, над воротами арочное перекрытие. Из того же камня. Есть такое в городе?

Леваро задумался.

— Дом двухэтажный?

— Да!

— Хм… богатых домов у нас не так и много. Так сразу не вспоминается. Но завтра с утра можно объехать город.

Вианданте, подумав, кивнул. Элиа послал слугу распорядиться об эскорте.

— Нужно ли?

— Да, вы дорого заплатили за беспечность.

Джеронимо горько усмехнулся. Его подчинённый слишком уж быстро обрёл достоинство. Но и возразить было нечего: жизнь Аллоро и вправду страшная цена за неосторожность и беззаботность. Сейчас, когда душа Вианданте обрела покой, а дух — былую мощь, не хотелось допускать лишних ошибок.

— А что ещё было в этом сне? — поинтересовался Леваро.

— Если бы вспомнить! Но мне показалось, я что-то понял, и ещё раньше… постойте-ка… Нам надо в Трибунал. — Вианданте поднялся так резко, что покачнулся.

— Куда на ночь глядя? Вам нужна Вельо?

— А? Нет. Чёрная Клаудия. Пошлите за её делом. Срочно!

…Укутавшись тёплым одеялом по самые уши, Вианданте откинулся на подушку, закрыл глаза и, почёсывая за ухом разлёгшегося рядом Схоластика, слушал. Элиа методично читал ему показания безумной потаскухи — убийцы.

— «…Я любила колдовать, владела умением причинять страдания и длительные болезни, и это нравилось мне… Я хохотала, когда мне удалось посредством солонки, в которую я вложила ядовитый порошок, убить негодяя Лучано Толино, сказавшего, что ни за что не будет спать со мной, обозвавшего меня вонючкой, и он умер в страшных коликах…»

Вианданте напрягся.

— Остановитесь, Леваро.

Леваро умолк.

— Вот оно. Солонка.

— Что?

— Солонка, говорю. Схоластик… Дуб, дом, солонка. Запомните это. «Посредством солонки»… Господи, впору снова нанюхаться этой дряни…

— Да объясните же, наконец, что вы ищите?

— Летошний снег, вчерашний сон, пропавшее видение! Мне что-то примерещилось в бреду, я что-то понял, но потом всё ушло. В памяти всплывают какие-то обрывки. Помню дуб. Гроб. Дом из серого камня. И солонка там была. Это важно. Если бы не проклятая Бриджитта…

— А это ещё кто?!

— А вот это — неважно, — с отвращением отмахнулся инквизитор.

Наутро они с эскортом в десять всадников медленно, шагом продвигались по городу. Горожане, к немалому изумлению Вианданте, приветствовали его так, словно он был Его Святейшеством или паладином, вернувшимся из паломничества по Святым местам. Простолюдинки восторженно бормотали «un Giusto», «un Santo», мужчины низко кланялись. Джеронимо показалось, что его просто путают с кем-то.

— Нет, — пояснил Элиа. — Со дня казни Белетты даже ваш дом стали называть в городе Сasa del Giusto — «Дом Святого».

Вианданте смущённо пробормотал что-то неразборчивое и, как показалось Леваро, не очень пристойное, и накинул капюшон. Впрочем, его всё же приходилось то и дело приподнимать, оглядывая дома. Леваро уверял, что описанного Джеронимо дома не видел в городе, но…

Они объезжали уже которую улицу, но привидевшегося в туманном видении дома не было нигде. Вианданте вдруг направил лошадь по кривой улочке, ведущей к реке. Леваро запротестовал.

— Это теперь тупик, набережную подмыло в июле, там нет ни одного богатого дома, живут несколько белошвеек да ремесленников-пополанов.

Но Вианданте упрямо ехал вперёд, пока не остановился у ветхого домишки с чуть скособочившимся забором, неприметно притаившимся у речной заводи.

— Кто здесь живёт?

Леваро странно покосился на него.

— Никто.

Какая-то интонация в его голосе заставила инквизитора обернуться. «Никто?»

— Это дом Вельо. Он теперь пустой. После вынесения приговора его выставят на продажу, но пока…

Вианданте бросил поводья, слез с лошади и медленно пошёл к дому. Элиа последовал за ним и, опередив его у порога, остановил.

— Зачем вам туда?

— Не знаю, — покачал головой инквизитор, глядя вперёд невидящими глазами, — не знаю…

— Бога ради, ни к чему не принюхивайтесь, у Пиоттино физиономия три дня пятнистая была, и мутило, говорил, не переставая…

Вианданте вошёл, чуть наклонившись под низкой дверной притолокой. Закрыл глаза. Всплыл странный толстяк, похожий и непохожий на покойного Чиньяно. Вспомнился и кошелёк, со звоном упавший на стол. Мистика. Это было здесь.

— Элиа, нам не нужен эскорт. Отпустите людей.

Леваро давно научился разбираться в его интонациях. Молча вышел. Когда стук копыт эскорта затих в отдалении, Вианданте, медленно забравшись на лошадь, направил её к реке. Леваро, тоже безмолвствуя, ехал следом. Он ничего не понимал в действиях начальника, но предпочитал не высказываться. Между тем инквизитор пересёк пологий склон, мост, устремился вверх по тропе и там довольно хмыкнул.

Открывшаяся перед ним равнина завершалась гористым склоном, у подошвы которого высился огромный дуб, листья которого уже начали желтеть. Вианданте обернулся.

— Как вы думаете, Леваро, в этом дубе есть дупло?

— Дупло — в дубе Дольчино? Не знаю.

— Причём тут треклятый Дольчино?

— Говорят, здесь он впервые встретился со своей подружкой.

Вианданте с досадой сплюнул.

Они медленно подъехали к дереву. Складки коры местами отходили от кривого ствола, и за одной такой складкой в самом деле чернело дупло. Элиа приблизился и осторожно пошарил в углублении. «Пусто».

Джеронимо кивнул. Разумеется.

Они медленно съехали с холма, двинулись по проулку в город. Вианданте, поймав за кончик хвоста своё больное видение, ничего не говорил, а Леваро праздно озирал окрестности. Его внимание вдруг привлекли развалины старого дома Ровальди. Вот здесь из-под наблюдения его агента нагло ушёл неизвестный, донёсший на Вено. Бог бы с ним, но просто интересно, куда делся? В этом доме… постойте — ка…

— Мессир Империали!..

— Да… — из-под капюшона на него сапфирно блеснули глаза Джеронимо.

Он был далеко, в своём чёрном бреду.

— Взгляните-ка.

Вианданте откинул капюшон и посмотрел туда, куда указывала рука Элиа. Серые руины старого дома зияли чёрными оконными провалами как глазницами черепа. Ворот не было, но сохранившаяся серая арка над воротами, хоть и обрушилась в нескольких местах, сохранила вид былого надменного величия. Серый камень был не местным, его привезли из старой, ныне заброшенной каменоломни Ровальди, что была за серебряным рудником.

— Это не тот дом, что вы искали? Из серого камня он, пожалуй, один в городе. Я вспоминал не столько дома, сколько богатые семьи, но из Ровальди здесь никого не осталось, и дом пустует уже лет пятнадцать. Нет. Наверное, двенадцать.

Вианданте, высоко закинув голову, внимательно оглядел дом. И пока Элиа злопамятно докладывал ему, что это как раз тот самый дом, около которого денунциант упустил отгрёбшего триста дукатов чистоганом бородатого незнакомца, спешился, прошёл в арочный пролёт, миновал дверной проём и вошёл в дом.

Духи запустения, как испуганные мыши, вздрогнули и бросились врассыпную, шевельнув стебли крапивы и чертополоха, которыми зарос вход. Дверь, висящая на одной петле, отворилась с визгливым скрипом. Да. Это было здесь. Инквизитор сразу узнал печь на кухне, и свет из крохотного оконца в люнете падал точно так же. Насупился.

— Как погиб род Ровальди?

Леваро пожал плечами.

— Глава рода имел единственного сына, которому оставил разработки розового и белого порфира, серебряный рудник Монте-Калисио и несколько лесопилок. Тот был женат, но не имел детей. Умер внезапно, от непонятной болезни, в тридцать лет. Вдова после его смерти тоже болела. Около года. И тоже умерла. Дом опустел, с годами развалился, ну и, конечно, помогли бродяги да всякого рода ворье, которые тут некоторое время кучковались. И сегодня нет-нет, да угнездится кто в развалинах. Хотя приличная публика ночует в монастырской гостинице, иногда и сюда забредают. Летом, разумеется.

Вианданте кивнул и пошёл к лошади. Больше здесь делать было нечего, к тому же он проголодался.

Теперь Джеронимо, пожалуй, мог более осмысленно и цельно представить картину своего бреда, точнее, откровения в бреду. Было и ещё кое-что, подтверждавшее его подозрения. Смерть Чиньяно. Он не обратил тогда внимания… Точнее, обратил, но не придал значения. Чиньяно вызывал в нём омерзение, и Вианданте старался не смотреть на лицо негодяя, а между тем… Слюна постоянно выступала на губы негоцианта и странно пузырилась…

Не был ли он болен уже тогда, когда прибежал с доносом? Но если и да, что это давало?

А то, что хоть симптомы разнились, и описанная вдовой Руджери картина смерти её мужа не напоминала смерть Чиньяно, ногти которого были белыми, даже восковыми, не походила она и на недомогание несчастного Пиоттино, и тем паче не сходилась с прочувствованной им самим чемеричной отравой, спустя всего два дня унёсшей Аллоро, — источник этих столь разнящихся отравлений сидел сейчас в тюрьме Трибунала.

Это было бесспорно.

Ладно, Пиоттино нарвался сам. Его самого, Джеронимо, пытались убить въявь. Но ведь никто не видел её ни в доме Руджери, ни в доме Чиньяно!

Вианданте был инквизитором, сиречь следователем. То есть умеющим извлекать следствие из причин и по следствиям реконструировать причину. И не только. Он был человеком Духа, умевшим исследовать тайны человеческой души — вместилища запредельных небесных взлётов и провалов бездонных падений. Он знал их в себе, порой с леденящим душу ужасом убеждаясь в августиновой истине: «Чем больше Человек — тем больше и его Дьявол».

Верил ли он в возможность чудес диавольских? Верил ли в возможность сотворения необъяснимых мерзостей человеком, утратившим образ Божий? Вианданте пожимал плечами. Все эти чередой проходившие перед ним осатаневшие убийцы, дьяволовы повитухи, совратители-капуцины, похотливые злодейки и бездушные насильники, — не оставляли сомнений в том, что для них нет и не может быть недопустимой или невозможной мерзости.

Безусловно, вера в Бога творит чудеса, чудеса творит и вера в дьявола. Подлинная, одержимая и страшная вера. Но здесь, Вианданте чувствовал это, глупо было подозревать сверхъестественные возможности. Смерть Чиньяно и Руджери, — это просто жуткий промысел убийства: убрать ненужного, мешающего человека и остаться в стороне. Нож свяжет тебя с убитым, замарает кровью, но ведьма?

Его собственный бредовый кошмар, странно подтверждённый в сегодняшнем путешествии по городским окраинам, тоже предлагал другую, куда более прозаическую версию происходящих убийств. А раз так — надо только понять, как это делается.

Обдумаем-ка.

Ведьме-отравительнице нужны деньги. Для этого нужны новые клиенты. И она рассказывает о своих возможностях по кухням аристократок и бюргерских дочек в надежде на заказ, на то, что молва донесёт до возможного клиента весть о её талантах. Простолюдины ведьм не интересуют, пополанам нечем платить. Наконец, её по сплетням находит заказчик, имеющий врага и готовый платить за его устранение, чтобы самому при этом остаться в безопасности. Пока всё понятно. Для того чтобы получить деньги, ведьме необходимо осуществить убийство — и тогда клиент безропотно заплатит. Как заплатил Чиньяно.

Но предполагать, что эта мерзавка действует с помощью беса, было глупо: и его несчастный опыт, и опыт Пиоттино, и сон, и показания Клаудии — говорили о другом. Яды. Мази или порошки. Но ведьме нужно максимально дистанцироваться от преступления. Если её увидят близ дома жертвы — она смертельно рискует. Просто порвут на куски. А это означает только одно — ей необходим сообщник. «Убила с помощью дьявола…» Да, это и должно быть дьяволово отродье, но — облечённое в плоть и кровь. Лишённое жалости и чести. При этом — не привлекающее к себе внимания и не вызывающее подозрения. Человек без лица…

Боже мой! Конечно, он же видел его тогда в бреду!

Вианданте поделился своими размышлениями с Леваро.

— Если эти догадки верны, то кто может быть сообщником Вельо?

Прокурор недоумевал.

— Есть ли такой человек? Ведь даже обезвредить вас она решила сама. Почему же тут она не прибегла к услугам неизвестного сообщника?

Возражение не смутило инквизитора.

— У неё под ногами горела земля. Возможно, времени на встречу с ним просто не оставалось. А возможно, они и виделись, но тот отказался так — в открытую — рисковать. Напасть на инквизитора — это вообще-то безумие.

Элиа задумался.

— Допустим. Ну, и кто это может быть? Впрочем, у нас есть человек, который это знает лучше всех, и завтра с утра я…

— Нет-нет, Леваро, — криво усмехнулся инквизитор, — вы уже достаточно пообщались с нечистой силой. Предоставим это Подснежнику. Я думаю, что о сообщнике мерзавки знают и те, кто расскажут о нём с полной готовностью. Поехали, но возьмите только двух охранников. Эти кавалькады с эскортом — такая нелепость.

— Но куда мы?

— К вдове Руджери. И Бога ради, Элиа, не пяльтесь вы там на эту жабу с таким видом, словно вам кипятка в штаны плеснули.

Элиа смутился.

Не ожидавшая визита инквизиции женщина, тем не менее, не проявила ни удивления, ни замешательства. В зелёных глазах сверкали торжество и любопытство. Она знала об аресте Вельо и смерти Чиньяно, была довольна и заинтригована.

— Чего хотят господа?

— Немного. Когда ваша сестра видела Чиньяно, входящего к Вельо?

Толстогубая вдова чуть запрокинула голову и прикрыла глаза, вспоминая.

— Постойте, помню! В день её именин, двенадцатого августа.

— А ваш муж скончался четыре дня спустя?

— Да. Утром.

— Вспомните, в эти три дня, с двенадцатого, в дом кто-нибудь приходил?

Донна Мария пожала плечами.

— Наверное. Мои подруги, приказчики…

— Нет-нет. Незнакомые люди. Может, разносчики, нищие, просящие милостыню или паломники?

Она не помнила.

— Может, его помнит ваша служанка?

Она снова пожала плечами и крикнула: «Анна!» Появившаяся на зов молодая женщина лет двадцати пяти с рябым простоватым лицом на вопрос Вианданте ответила не сразу, сначала впав в столбняк от красоты пришедшего в дом мужчины, показавшимся ей небесным ангелом. Джеронимо методично и настойчиво повторил вопрос.

Девица очнулась.

— …Да, приходил. Это был паломник, он шёл из Рима.

— Он был в доме?

— Нет, только на кухне, попросил хлеба.

— Что сказал?

Анна пожала плечами.

— Ничего… А! Он ещё пошутил, что из Рима привозишь всегда три вещи — нечистую совесть, испорченный желудок да пустой кошелёк.

— Как выглядел?

Служанка задумалась.

— Невысокий. Лет сорока. Лицо чистое. Почти лысый. Говорил вежливо.

— А чего-то особенного на лице не было?

Анна улыбнулась и покачала головой.

— Он был совсем не такой, как ваша милость. Его и не запомнить было.

— Анна, этот человек был убийцей вашего хозяина.

Она испуганно взглянула на него.

— Вспомните его.

Служанка искоса бросила взгляд на госпожу. Снова задумалась.

— …На лице ничего не было, но у него… у него рука, правая, повреждена. И пальцы странные, как сведённые. Он и котомку брал левой, и краюху…

На прощание инквизитор попросил вспомнить, что пил и ел хозяин в последние дни жизни, но этого Анна вспомнить не смогла.

Как ни мало удалось узнать о визитёре, это было лучше, чем ничего. Леваро, для которого догадка Вианданте выглядела не более чем гипотезой, после неожиданного подтверждения её в доме Руджери, стал лихорадочно рыться в памяти, но ничего похожего не вспомнил.

Инквизитор считал, что о знакомстве Вельо с неизвестным лысым человеком от соседей узнать ничего не удастся. Вряд ли они демонстрировали на публике, что знают друг друга. Леваро положил себе проигнорировать указание начальника и завтра под пыткой выведать у мерзавки имя сообщника. «Убила с помощью дьявола…» Вот и пусть скажет, как его кличут.

Словно прочитав его мысли, Вианданте сказал, что этого имени им от самой Вельо никогда не узнать.

— Она раньше выдаст чёрта, чем его. Скорее всего, это тайный любовник. Но интересно, как они делились? Пополам? Или он брал больше? И что он отравил в кухне? Вино? Но явно не соль, ведь женщина-то не пострадала…

Но это были праздные вопросы, обречённые остаться без ответа.

Элиа предложил направить людей по следу — всё же не каждый в городе — левша с повреждённой правой рукой. Вианданте покачал головой.

— Вряд ли он действительно левша. Наверное, в правой руке он держал в какой-то ёмкости отраву — потому и согнул пальцы и всё брал левой. Будь всё проклято.

— Постойте… — Леваро напрягся. — Если вы говорите, что общались они через дупло…

— Скорее всего, ну и что? Узнав, что Вельо в Трибунале, он к дуплу и близко не подойдёт.

— Да нет, я не о том. Как он вообще узнавал, что у неё есть заказчик?

Вианданте задумался.

— Не знаю. Во-первых, мог просто заглядывать туда ежедневно, а, во-вторых, у них мог быть и условный знак, например, она могла повесить горшок на тын, или развесить во дворе простыню. Что это нам даёт?

— Заглядывать каждый день в дупло, значит, и появляться там ежедневно. Приходить по условному знаку, значит, не приближаясь к дому, видеть его. Откуда это удобно увидеть дом Вельо, не привлекая внимания?

Вианданте пожал плечами.

— А откуда?

— В двухстах шагах от дуба Дольчино — старая сыроварня. Она почти не работает с тех пор, как открылась новая при монастыре. Но некоторые, живущие поблизости, ходят по-прежнему туда. Работая там, можно сверху видеть дом Вельо, да и заглянуть в дупло по дороге оттуда тоже весьма просто.

— Тогда, и впрямь, есть смысл наведаться туда, только осторожно.… С молоком… я бы и сам пошёл…

Его прервал хохот фискала.

— С вашей-то физиономией? Не смешите.

Вианданте вздохнул, понимая правоту Леваро. Он был слишком заметен. С таким лицом только и можно служить мессу или оглашать приговор инквизиции. Вздохнул.

— Кого пошлём?

— Салуццо. Он толковый.

Джеронимо поморщился, мстительно вспомнив бестактность тощего денунцианта во время его болезни. Но, подумав, согласился.

— Пойду и я, — поднялся Элиа. — Я сравню его с описанием Анны. Если это он — завтра и возьмём его.

…Но Леваро преждевременно насмехался над инквизитором. Когда он и Луиджи Салуццо с кувшинами молока подошли к сыроварне, уже смеркалось. Хозяин вышел к ним, и одного взгляда Леваро хватило, чтобы понять, что невысокий лысоватый человек с серыми глазами, действительно тот, кого описала Анна.

Мысль же Джеронимо о том, что служанке могло просто показаться, что их гость левша, оказалась неверной, ибо правая рука сыровара и вправду была изувечена — пальцы потемнели и ссохлись. Леваро понял, что перед ним — убийца. Не учёл он только одного — считая лицо Джеронимо слишком запоминающимся, Элиа никак не думал, что его лицо тоже достаточно известно. Сейчас, подняв глаза на убийцу, он понял: в нём узнали прокурора-фискала. Понимание это было столь явственным, что не нуждалось в словесном оформлении.

Было ясно, уйди они сейчас — негодяя не будет здесь уже через минуту.

Леваро лихорадочно обдумывал ситуацию, когда на голову Салуццо обрушился удар сзади — тот стоял на открытом месте, а прокурор — у дверного проёма. Элиа мгновенно ринулся на убийцу, одновременно уходя от возможного нападения сзади, но тот отпрыгнул назад, на груду кувшинов. Ухватившись за брошенные в угол вилы, Элиа успел обернуться и парировать удар оказавшегося за его спиной человека, после чего жёстко выкинул вперёд руку с вилами, целясь в силуэт, темнеющий на фоне двери. Вилы неслышно вонзились в плоть, крик раненного испугал его, заставив резко потянуть древко обратно.

Человек упал на дощатый пол и затих.

Теперь они остались вдвоём, и, опершись спиной в стену, Леваро ждал нападения. Сыровар, тоже вооружившись вилами, ринулся на него. Элиа не помнил, сколько длилась драка, но ему было невероятно тяжело парировать непривычные удары левши, оказавшегося совсем не слабаком. Ярость добавляла сил обоим, в руке убийцы оказался серп, дальше Элиа помнил, что они свились тесным окровавленным клубком, и Леваро, сжав зубы, пытался схватить за запястье руку негодяя, а острие серпа всё глубже врезалось в плечо.

Потом зазвенело в ушах, но тут хватка убийцы вдруг ослабла. Это пришедший наконец в себя Салуццо, подобравшись сзади, затянул на его шее верёвку.

Вдвоём они связали негодяя по рукам и ногам, и Салуццо, шатаясь, собрался было потрусить по ночным улицам в Трибунал за охраной. Неизвестный подручный убийцы был мёртв — остриё вил пронзило сердце.

Элиа в окровавленных лохмотьях, в которые превратился плащ, приготовился почти час дожидаться денунциантов, но оказалось, что Джеронимо, не дождавшись вечернего донесения, направил к сыроварне пятерых стражников, и они уже взбирались по склону. Передав убийцу в руки охраны, Элиа отпустил и Салуццо.

Он решил доложить Империали о поимке злобной твари, потом добраться до лекаря Трибунала и там же заночевать. Не хотелось идти к сестре, пугать детей и племянника.

Вианданте, увидя его, побледнел.

— Тереза!

Старуха, по счастью, ещё не ушедшая, показавшись на пороге кухни, тоже испуганно вскрикнула. Под ногами Леваро натекла уже лужа крови. К счастью, осмотр успокоил инквизитора. Изрезаны были только руки и плечи, сломано ребро. Окровавленная рубаха и плащ, превратившиеся в грязное рубище, были выброшены в камин, перебинтованный и бледный от потери крови Элиа походил на вышедшего из пещеры четверодневного Лазаря.

Доложил о происшествии. «Я просто понял, что он узнал меня. Если бы не Салуццо…»

Вианданте кивнул.

— Надо наградить тощего. Я не злопамятен, — помолчал, а потом спокойно спросил, — а чего хотите вы, Леваро? Во что оцениваете свою кровь?

Сказав это, инквизитор просто продолжил разговор, начатый в доме лесничего. Этот человек, три месяца назад готовый склониться перед ним, потерять и честь, и достоинство, отражавший, как зеркало, того, с кем говорил, перестал заискивать, имел наглость возражать и отстаивать себя. Джеронимо часто ловил на себе пристальный изучающий взгляд Леваро, но устроить ему ещё одно испытание — руки не доходили.

Это был подходящий случай.

Сам Вианданте выделял лишь три категории людей: людей Бога, людей дьявола и «наполнителей нужников», куда входили те, кого он не мог отнести к первым двум категориям. На что клюнет теперь этот человек, в последнее время являвший черты не просто человека, но — человека Бога? Такие никогда ничего не просят. Или он, как обычное ничтожество, пожелает обычных житейских благ? Это-то и хотелось понять.

Услышав Вианданте, Леваро поднял глаза. Он не ожидал такого вопроса. Пожал перебинтованными плечами, лицо его нервно перекосилось. Во что оценивает свою кровь? Ни во что. Это его ремесло — и он всегда знал, что оно опасно.

Неожиданно Элиа проняло волной странной дрожи. Чего он хочет? Второй раз такого вопроса он может и не услышать. А ведь одно желание у него было, так, бредовая затаённая мечта, нелепая и несуразная. Леваро и сам не знал, когда он поселилась в нём, томя и сжимая сердце. Он никогда не высказал бы её вслух, тем паче, что сам прекрасно осознавал её невозможность и дерзость. Претендовать на такое — с его-то шутовской рожей и родословной? Империали ди Валенте… Глупо думать, что он не знал, с кем говорил. Но, если всё же… Элиа посмотрел на Империали. Нет. Есть невозможные вещи. Его лицо вновь перекосила кривая усмешка, глаза потемнели.

Вианданте словно прочёл его мысли.

— Говорите, Леваро. Если это в моих силах, я сделаю.

Элиа молчал. Несколько минут думал. В конце концов, несмотря на величие крови, этот человек никогда не проявлял ни высокомерия, ни спеси, он смиренен и кроток, такой сумеет и отказ облечь в ту форму, что не унизит его. Опять же, если он, Элиа, услышит, что это невозможно, разве услышит что-то новое для себя?

Леваро решился.

— Если это возможно… Я хотел бы получить… — на мгновенье замолчал, но потом всё же продолжил, — я хотел бы получить место Гильельмо Аллоро.

Джеронимо, застыв точно статуя, недоумённо смотрел на него. Он ничего не понял. Что за нелепость? Зачем прокурору-фискалу место канониста? Элиа же побледнел, хоть и так был белее мела, но настойчиво повторил, уточняя.

— Я хотел бы занять в вашей жизни место Аллоро. Он — на небе, а на земле его место вакантно. Или я много прошу? — Он сжал челюсти и исподлобья, по-волчьи, взглянул на Джеронимо.

Вианданте, по-прежнему храня молчание, долго смотрел на него.

Теперь он понял и въявь смутился. То, что кто-то просил его дружбы как высшей награды, неожиданно растрогало и удивило. Он не знал, что ответить, и наконец, неловко улыбнувшись, пояснил, глядя на Леваро глазами изумлёнными и искрящимися.

— Разница в моём обращении между вами и Аллоро была незначительна. Я обращался к нему на «ты», и слышал от него такое же обращение, да ещё в бане тёр ему спину, — он усмехнулся. — Вы уверены, Леваро, что эта привилегия так дорого стоит?

Элиа напряжённо кивнул. Вианданте пожал плечами.

— Вот уж никогда не подумал бы, что у моей дружбы — цена крови. — Он улыбнулся. — Ну, что же, не обессудь, если поймёшь, что продешевил.

___________________________________________________________________________

[1]О, дайте лилий полными горстями, цветов пурпурных, погребальных… (лат.)