Молния Господня

Глава 2

Три дня доминиканцы были в пути, пока на четвёртый они не достигли древнего галльского поселения на реке Адидже, которое немцы называли Триентом, а местные монахи — Тридентиумом. С 1027 года по Рождестве Господнем, когда епископ города получил княжеский титул, Тренто стал центром церковного княжества.

Отсюда же начал свои мерзкие проповеди два века назад и пакостный разбойник Дольчино[1].

Места эти были красивы. Нигде и никогда не встречал Гильельмо, уроженец тосканских низин, омываемых водами Лигурийскими, таких живописных предгорий, таких странных трав на рыжих отрогах. Другие запахи и другие цветы, иные звуки и даже иной воздух — всё опьяняло.

Возле города они расстались со Спенто и Фьораванти, которые отказались переночевать в Тренто, ибо рассчитывали засветло добраться до Больцано. Томазо как всегда был безучастен, но на прощание крепко обнял товарищей по ордену. Фьораванти простился куда сердечнее, приглашал приезжать, обещал по обустройстве в Больцано непременно навестить их и дал слово вытащить с собой Томазо.

Тренто лежал у подножья Альп в живописной долине, пересечённой полноводной рекой. Сверху было заметно, что на территории города в Адидже впадали два притока, что звались, как позднее узнал Джеронимо, Ферсина и Авизио.

Справившись, где Палаццо-Преторио, резиденция князя-епископа, они направились к заполненной народом рыночной площади, гудящей вульгарной руганью торгашей и звонкими криками приказчиков. Аллоро оглядел трентинцев. Торговцы и покупатели чередовались в пёстрой толпе с кочующим мастеровым людом: ткачами, медниками, точильщиками, плетельщиками корзин и каменотёсами. Меж ними мелькали шарлатаны, жулики, нищие и побирушки, почтеннейшие христарадники, продавцы индульгенций, странники и бродячие студенты, отставные наёмники да плуты-обиратели.

Хозяин княжества был предупреждён об их приезде и встретил доминиканцев на пороге своей резиденции. Его высокопреосвященству мессиру Бернардо Клезио, точнее, итальянизированному немцу Бернарду фон Глёссу, который когда-то в юности прожил в Генуе около полугода, было приятно, отметил он, встретить уроженца тех мест, где сам он бывал когда-то. Знал князь-епископ, недавно возведённый в сан кардинала, и о происхождении нового инквизитора.

— Надо же, сынок графа Гвидо! Род Властителей! Вы, стало быть, виконт?

— Монах, — мягко поправил приезжий и снял наполовину закрывавший лицо доминиканский капюшон.

Клезио просто оторопел.

— Не ангел ли Господень будет отныне отправлять правосудие в Тридентиуме? — изумился он и вздохнул. — А вмешательство небесных сил было бы, ох, нелишним. Времена пришли последние…

Вианданте, давным-давно свыкшийся с впечатлением, производимым его внешностью, даже не улыбнулся. Князь-епископ Тренто с измождённым лицом, отражавшим бурю страстей прошлого, усмирённую усилием воли и жаждой праведности, показался ему человеком достойным, но трясущиеся руки, выдававшие не то нервное расслабление, не то предел слабости, не позволяли уповать на его весомое содействие. Однако, хозяин княжества, как заметил инквизитор, был не стар, скорее, болен. Приглядевшись, Империали подумал, что ему нет и пятидесяти. Клезио правил здесь уже шестнадцать лет, его называли советником Максимилиана, строителем и устроителем княжества. Это и впрямь было необходимо, ибо местные земли жестоко пострадали от недавних военных баталий, грабежей ландскнехтов и землетрясения, случившегося в этих местах лет десять назад. К тому же шесть лет назад, в двадцать пятом году, в городе вспыхнула смута, которую Клезио с огромным трудом удалось усмирить.

Да, жизнь Клезио трудно было назвать спокойной.

Весть о том, что в город прибыл новый инквизитор, распространилась по рынку с быстротой молнии и вскоре дошла до окраин. В это же время новому главе Священного Трибунала был представлен прокурор-фискал инквизиции, глава местных денунциантов — Элиа Леваро, тоже извещённый об их приезде. Тонкое и умное лицо начальника инквизиционных осведомителей, благодаря которым зачастую раскрывались семь преступлений из десяти, понравилось Вианданте. Он заметил, что сам Леваро многоопытными тёмными глазами тоже внимательно и настороженно изучает его.

Джеронимо решил пока не спрашивать о своём предшественнике и вначале просто осмотреться. Дом, предназначенный для инквизиторов, следователей Священного Трибунала, располагался совсем недалеко от епископского дворца, и Клезио, опираясь на посох, проводил их к нему по узкой мощёной улице, примыкавшей к храму. Потом они с Леваро, оставив Гильельмо обустраиваться в инквизиторском доме, оказавшимся удобным и поместительным, проводили кардинала обратно в его резиденцию и так как новый инквизитор не стал отказываться от приглашения к обеду, не отказался и денунциант.

В ожидании трапезы оба они вышли на балкон, откуда открывался вид на Пьяцца Дуомо — городскую площадь напротив собора Сан-Виджилио. Толпа ещё не расходилась, скучиваясь у прилавков, и Леваро любезно знакомил инквизитора с окрестностями.

— Вон то величественное строение — замок Буонконсильо с башней Торре-дель-Аквила, вон там — церковь Санта-Мария-Маджоре, её отстроили только десять лет назад. Ещё в городе, кроме кафедрального собора, три храма — Сан-Пьетро, Сан-Апполинаре и Сан-Лоренцо.

Вианданте, не проявляя большого интереса к достопримечательностям, надвинув капюшон на лицо, пристально смотрел вниз на площадь. Неожиданно он обратился к прокурору:

— Кто тот человек в серой рубахе, очень бледный, опирается на палку, стоит на паперти?

Леваро, повинуясь его указанию, выследил взглядом маленького человечка с крупным носом и близко посаженными блёклыми глазами на испитом лице.

— Это Сандро Дзокколо[2], — денунциант чуть помедлил, — попрошайка и надувала. Он нужен вам, ваша милость?

Вианданте молчал. Толпа внизу двигалась как живое море. В ней мелькали поддельщики папских булл, шаромыжники с церковными кружками, и монахи-расстриги, удравшие из монастырей. Мельтешили еретики, дурацкими проповедями уловляющие глупцов, возмутители спокойствия, наводчики, ночные тати, острожники, официальные проститутки и шлюхи, практикующие в одиночку, ведьмы-отравительницы и гадатели, хироманты и колдуны, знахари и целители. Проступали лукавые притворщики, симулирующие эпилепсию и бледную немочь, в конвульсиях падающие наземь посреди площадей, любострастники, совращающие обманом и насилием монашек и честных девушек, алчущие свежей поживы греховодники-мужеложцы, хитрованы и святопродавцы. Всё это в ближайшие годы, увы, станет его поприщем.

Инквизитор вздохнул и, поймав вопросительный взгляд Леваро, понял, что в задумчивости не ответил денунцианту.

— Нужен, спрашиваете? Вовсе нет, — пожал он плечами. — Но он вовсе не надувала. Он, синьор Леваро, здесь у вас ворьём заправляет.

Леваро медленно повернулся к Империали и пронзил его из-под полуопущенных век изумлённым взглядом. Он, конечно, знал, кто такой Дзокколо, но считал, что возня с ним — забота светского судьи Энаро Чинери и не счёл нужным просвещать главу трибунала на его счёт. Но неужто этот херувим и в делах человеческих сведущ?

Надо сказать, что поначалу новый хозяин Трибунала не вызвал доверия подчинённого. Империали ди Валенте! Надо же, а? Ещё бы Медичи или Висконти прислали! Равно и красота нового инквизитора — яркая, броская, победительная — показалась ему неуместной, совершенно излишней. Негоже мужику быть архангелом Михаилом с иконостаса. Да ещё магистр богословия! Среди мерзости, заполонившей в наши, увы, последние времена города и веси, не проповедовать надо, господин красавец-магистр! Проповедей они ещё от катар, да от чёртовых миноритов, да от разбойных пастушат, да от волков мерзавца Дольчино, да от трясущихся иеродулов, гумилиатов, богардов, гильомитов и от сотен других полупомешанных и душевнобольных идиотов, вообразивших себя избранниками Божьими, понаслушались вдоволь! Сколько носило этих еретиков из попов-расстриг да мужиков-сластолюбцев по местным дорогам, внося смуту в народ бреднями о какой-то бедности да евангельской праведности, потом — убивая, насилуя да грабя всё на своём пути, с единственной и подлой целью — руки погреть да хер потешить? И опять — проповеди?!

Но теперь раздражение денунцианта улеглось. Вот так, с одного взгляда из-под капюшона, высмотреть вожака местного жулья? Недурно. Если так пойдёт, толк будет. Впрочем, не стоит обнадёживаться. Пусть оглядится.

Вианданте и сам собирался поступить подобным образом, а пока, усевшись за трапезу и поднимая бокал за здоровье хозяина дома (а его ему явно недоставало!), он неторопливо расспрашивал о жизни в Тренто.

Иногда у инквизитора возникали трения с местным епископом или подеста, разногласия из-за амбиций или простой антипатии, но здесь Джеронимо не ждал ничего подобного. Его высокопреосвященство твёрдо дал понять, что ожидает от вновь прибывших установления в городе порядка, и готов их в этом поддержать… по мере сил. Вианданте сделал вывод, что помощи они, может быть, и не дождутся, но и мешать им не будут. И на том спасибо.

Леваро, в свою очередь, известил главу Священного Трибунала о положении дел в оном. Вся служба, как предписано, состояла из должностных лиц — секретарей, приёмщиков и смотрителей тюрем, по совместительству — экзекуторов и палачей, а также служащих — сиречь, писцов и канцелярских крыс, ну и, конечно же, чиновников — троих комиссаров инквизиции, один из которых руководил эскортом конвоиров-охранников, второй — рядовых стражников, и самого Леваро, прокурора-фискала, начальника местных сыщиков-денунциантов, бывших на жаловании, внешней и внутренней полиции для чёрной, так сказать, работы.

Джеронимо кивнул.

— Всё как надо. Кстати, Леваро, сколько вам лет?

— Тридцать девять. Почти сорок. Я был назначен год назад покойным мессиром Гоццано. — Прокурор-фискал смерил нового начальника опасливым взглядом.

Джеронимо снова кивнул.

— Какова обстановка в городе?

Леваро методично перечислил события последних месяцев, когда в городе не отправлялся Трибунал из-за… он замялся… из-за безвременной кончины мессира Гоццано, да упокоит Господь душу его с миром, — наконец выговорил он. Мелкие жалобы на сглаз и пустяковые кляузы меркли в сравнении с двумя страшными и необъяснимыми убийствами, одно из которых произошло уже два месяца тому, а второе — две недели назад.

— В обоих случаях есть нечто общее — убиты женщины, причём, весьма состоятельные, и оба раза — он снова замялся, — одинаково. Мы называем убийцу Lupo mannaro[3]. Это дьявольщина. Я познакомлю вас с подробностями в Трибунале.

Джеронимо понял, что он не хочет говорить о чём-то весьма мерзком, и кивнул.

— Были и ещё происшествия. Кто-то поджёг на окраине дом Луиджи Спалацатто. В пламени погиб и он сам, и жена, и двое ребятишек, и только что вернувшийся из Рима его брат Гвидо. Поджог был явный. Соседи заметили, что запылал дом снаружи, обложенный соломой, в главное, труп одного ребёнка не сгорел до конца, сохранив следы ножевого удара. Соседка — Мария Ладзаре, они дружны были с Катариной, женой Луиджи — утверждала, что видела поджигателя, вынесшего огромный тюк из дома. Он тогда подумала, что это брат Луиджи Гвидо понёс товар в лавку, но…

Джеронимо поморщился.

— А мы-то тут причём? Это — уголовщина.

— Да, — кивнул Элиа. — Но за три дня до пожара Катарина жаловалась соседке, что кто-то подбросил под её порог какую- то нечисть, и она заболела. Дурно было и детям, а, вернувшись из Рима, заболели и Луиджи с Гвидо.

— Я так понял, их всех зарезали?

— Судя по всему, их сначала отравили или усыпили. Не так-то просто справиться с двумя здоровыми мужчинами.

— Всё равно — банальная уголовщина. Семья была состоятельна? Из Рима привезли товар?

— Угу.

— Это дело магистрата, — брезгливо отмахнулся Империали.

— На основании имеющихся у них данных, они говорят, что это-де — наше дело. Правда, нам его ещё не передали. Наш светский судья, мессир Энаро Чинери, страдает подагрой и когда у него приступ, он то приговаривает к повешению за кражу горшка со сметаной, то арестовывает семидесятилетнего калеку за изнасилование, то орёт, что мы в Трибунале — бездельники, и он делает нашу работу. Ему везде мерещится дьявольщина — и он норовит сбросить дело на нас. Сам Чинери почти полгода ловит по дорогам бандита Микеле Минорино, но всё без толку, — раздражённо накляузничал главный денунциант, явно сводя старые счёты.

— Ясно. Что ещё? По нашей части?

Леваро был лаконичен.

— Есть двое, поддавшихся Лютеровой ереси, несколько припадочных пророков, двое из которых в Трибунале сразу излечились от припадков и покаялись в шарлатанстве. Несколько одержимых дьяволом сидит в тюрьме Трибунала по доносам. Экзорциста у нас нет. Что с ними делать — непонятно. Приглашали одного монаха — без толку. Все остальные отговариваются греховностью, да тем, что не обучены, мол, изгонять дьявола. Иные из этих бесноватых лазят по отвесным стенам, и орут так, что палача нашего, Буканеве[4], жуть берёт.

Вианданте прыснул со смеху. Прелестное имя для палача, ничего не скажешь.

Сам он с любопытством наблюдал за подвижным и умным лицом главного денунцианта. Большие глаза цвета дикого каштана отливали бронзой, нос с резкой горбинкой придавал лицу живое выражение, небольшие, но чётко вырезанные чувственные губы, двигаясь, приводили в движение изгибы на впалых щеках. Лоб Элиа Леваро был высок, но прикрыт густыми тёмными кудрями. Стройной фигурой и подвижным лицом фискал чуть походил на арлекина, театрального шута, но, как заметил инквизитор, весел не был. В глазах прокурора проскальзывали насторожённость и тоска.

— Две, — продолжал между тем Леваро, — пользуясь отсутствием в городе инквизитора, бежали, сломав решётки на окнах. Одна из них — негодяйка, промышлявшая абортами, а вторая пыталась отравить соперницу, отбившую у неё дружка. И отравила, но дружок не вернулся, а донёс на неё в Трибунал. Обе сбежали из города. Ещё несколько бились в припадках, чуть не переломали себе руки, пришлось привязать, а одна грызла подоконник, пока не сломала все зубы. Поступило несколько доносов, но некому было вести судопроизводство. Об одном аресте следует рассказать особо, но это… после. При его высокопреосвященстве о таком говорить как- то негоже.

Леваро пристально посмотрел на Джеронимо.

— Я не ребёнок, дети мои, — махнул рукой князь-епископ.

— Говорите, — распорядился инквизитор.

Леваро продолжил.

— Местное бабьё… — прокурор чуть замялся. — Ну, здесь, понимаете, шесть лет назад была смута…

— Знаю, — кивнул Вианданте.

Он успел в монастыре прочесть всё, что хранили манускрипты и печатные страницы о месте его нового поприща.

— Ну, так мужчин мало. На четырёх женщин — один. Так бабьё завело обычай… наученные местной ведьмой, Чёрной Клаудией, затеяли они собирать по горам да болотам всякую мерзость — цикуту да дурман, белену да белладонну, мухоморы да ягоды волчьи, поганки да бересклет. Варят, смешивают это с сушёными жабами да нетопырями, так Клаудиа-де велела. Потом натираются…

— Ничего удивительного, — вмешался Клезио. — Ещё Андреа Софетта, врач Иннокентия VIII, говорит в четвертой главе своего Комментария на Диоскорида по поводу лапчатки ползучей и корня одного вида соланума, драхма коего в отваре с вином действует удивительно. Он прибавляет, что в 1498 году, когда он лечил в Сан-Марино герцога Урбино, там арестовали, как колдунов, мужа с женой, живших в сельском доме в окрестностях Пезаро. У них нашли горшок с зелёной мазью. Софетта выяснил, что мазь составлена из разных экстрактов цикуты, белены, мандрагоры и других наркотических и усыпляющих растений. Он предписал употребление этой мази для жены палача, которая страдала бессонницей. Когда намазали этой мазью тело женщины, она проспала семьдесят шесть часов, и сон её длился бы дольше, если бы не решили её разбудить, употребляя очень сильные средства. Пробудившись, она горько жаловалась, что её вырвали из рук прекрасного мужчины с огромным детородным органом, который и сравнить нельзя было с тем, что имелось у мужа…

Вианданте скривился, а прокурор-фискал между тем, вежливо выслушав князя-епископа, продолжал повествование.

— Если бы и у нас чёртовы потаскухи этим ограничились! Но на беду среди них была некая Джулия Белетта, её-то и замели по доносу. Мерзавка была повивальной бабкой, и пятеро повитых ею младенцев умерли через час после родов. На последних родах её и поймали. Эта тварь зажала меж пальцев иглу и уже норовила воткнуть её в родничок младенцу. Зачем вытворять такое — уму непостижимо, но тут одну-то из этих мерзавок Гоццано и разговорил. Она призналась, что эту смесь из трав надо-де перетопить с жиром некрещёных младенцев. Тогда-то попользует тебя не какой-то там мужик, а сам дьявол. Вот она и промышляла. А тут мой Джанни, сынишка, вдруг говорит, что на кладбище, он прибирать на могилке матери ходил, несколько могил выкопано. Кинулись на погост — точно, пять детских могилок разрыто.

Он замолчал.

Джеронимо не был удивлён. Ни в войнах, ни в междоусобицах, ни в опасных предприятиях, ни в изнуряющих занятиях, ни в подрывающем силы труде женщины заняты не были. Они оказывались в избыточном количестве, но если раньше девицы имели представления о скромности и наполняли монастыри, теперь, в наступившую после Великого Мора распутную и разнузданную эпоху, они жаждали блудных утех, впадали в опасную мечтательность, из которой путь к дьяволизму был весьма короток. Безумную одурь бабского распутства, неутомимую и неутолимую, захлестнувшую в последние времена всю Империю, не остановила даже пандемия постыдной французской болезни — кара Господня за блуд.

Он слышал о подобном неоднократно. Мужчин не хватало, и похотливые сучки, изнывая от страсти, натирались чёртовыми снадобьями, рецепты которых шёпотом передавались из уст в уста на кухнях, а потом в распутном одурении творили вещи совершенно невообразимые. Такие могли запросто подняться по отвесной стене и преодолеть в два прыжка пропасть. Подумать только — цикута, белена, мухоморы! Да от такой смеси, верно, и взлететь недолго.

— Что было сделано по делу? — поинтересовался Вианданте у Леваро.

— Ничего. Погиб Гоццано, и следствие было приостановлено.

— Понятно, — кивнул инквизитор.

В эту минуту разговор был прерван: пожаловал мессир Джузеппе Вено, глава местного муниципалитета. Вианданте внимательно вгляделся в зрелое, немного усталое лицо подеста[5], которое в былые годы могло быть красивым, но теперь набрякшие мешки под глазами выдавали то ли любовь к излишествам, то ли болезнь. Вено представился новому инквизитору и тут же любезно пригласил его и всех присутствующих на небольшой устраиваемый им в конце недели приём — там новоприбывший познакомится с цветом местного общества.

Инквизитор любезно кивнул.

— Непременно.

— Судя по выговору, господин Империали — генуэзец?

Инквизитор снова кивнул. Клезио вяло отказался от приглашения, сославшись на нездоровье, но заметил, что его милости виконту Империали ди Валенте, конечно, стоит познакомиться с трентинской аристократией. Джеронимо не понял, зачем князь-епископ столь явно подчеркнул его происхождение, но промолчал. Ошеломлённо взглянув на Вианданте, глава муниципалитета оживлённо закивал.

— О, да, мы будем весьма польщены, — и торопливо откланялся.

…Темнело. Вианданте распрощался с Клезио и в сопровождении Леваро направился в своё новое жилище. По дороге он словно невзначай поинтересовался у прокурора, в их ли нынешнем доме жил Гоццано?

— Да, — кивнул тот.

— А где умер? — невинно спросил инквизитор.

Леваро дважды взглянул на нового начальника, прежде чем ответить.

— Его нашли у Софии, содержательницы местного борделя.

— Это нелегальный блудный дом или дом терпимости? — уточнил Вианданте.

— Дом терпимости. Дом принадлежит видному негоцианту, там все официально, налоги идут в подестат, — подтвердил Леваро.

— И что Гоццано там делал? — простодушно поинтересовался Вианданте.

Леваро вновь пристально взглянул на Империали. Он уже начал понимать, что этот человек, которого он склонен был поначалу недооценивать, умён, как дьявол, и не доверял бы его простодушию, если бы не чётко осознаваемое единство целей.

— Молва говорила, — вздохнул Леваро, — что ряса, видать, не умерщвляет похоть.

— А что по этому поводу думает сам прокурор-фискал? — вежливо поинтересовался Вианданте.

Леваро пожал плечами.

— Мессир Гоццано вообще-то не был склонен к нарушению монашеских обетов, но все мы люди… Однако будь я на месте Гоццано, и возымей желание потешить грешную плоть, — под домом есть ход, выводящий к старой мельнице и дому лесничего. Дом этот пустует. И мессиру Гоццано путь этот был известен. Чего бы проще? Он не был, подобно вам, красавцем, но лицом людей не пугал.

Леваро вздохнул и словно нехотя продолжил.

— Будем откровенны. Прикажи он — ему не то, что девку, а и поприличней бы чего нашли. Да и, кроме того, немало особ, уверяю вас, по нему и вздыхали, связь с ним — это как castеllo di pietra[6]. Но всем им приходилось, по моим наблюдениям, fare castеlli in аria[7]. Не знаю, кстати, как вы с этим справитесь. Тут спрос на любого мужчину, а уж из-за такого, как вы, могут и просто смертоубийство устроить.

— Вы отвлеклись, Леваро.

— Да, простите, — смиренно кивнул денунциант. — И вот вдруг Гоццано, которого, разумеется, все знают в лицо, зачем-то идёт в блудилище. Непонятно.

— Не было ли следов насилия?

— Лицо его почернело, в ушной раковине была кровь, но на теле — никаких порезов.

— Он был… в рясе?

— Нет, обнажён. И, кстати, мы не смогли найти его крест, чётки и нижнюю рубаху.

— Могли ли его просто принести туда после смерти?

Прокурор ответил быстро и уверенно, казалось, он и сам уже не раз размышлял над этим.

— Да, но для этого нужны как минимум двое мужчин. Мессир Гоццано чуть ниже меня, но весил больше.

Вианданте задумчиво потёр висок.

— Как я понял из ваших слов, единственное дело, которое не закончил Гоццано, был процесс арестованной повитухи Джулии Белетты?

— Думаю, да, все остальные дела либо были не разобраны до конца, либо по ним не было ещё найдено виновника. А ей грозила смерть в ближайшие дни.

— Что ж, приступим. Я сегодня очень устал, — сообщил инквизитор Леваро, — долгий путь из Болоньи был утомителен. Я не проснусь раньше полудня. Но вы, синьор Леваро, видимо, чувствуете себя бодрее?

Денунциант в третий раз бросил внимательный взгляд на инквизитора и согласно кивнул.

— Тогда хорошо бы нынешней же ночью задержать упомянутую синьору Софию, а вместе с ней и всех до единой её девок. И — упаси Боже! — не дать им сговориться. Отправьте на задержание дюжину своих людей. Распихать задержанных по разным камерам. Допросить. Если Гоццано действительно заходил туда — то в чём именно? В котором часу? Что сказал — дословно, что сделал? Узнать даже — налево или направо от порога прошёл при входе? Какую метрессу выбрал? Почему именно её? Что при этом сказал? Гибель инквизитора возбуждает сильнейшее подозрение, что даёт нам право прибегнуть к следствию третьей степени. К моменту моего пробуждения мне бы хотелось получить от вас и первые данные по делу.

Леваро, ликуя, кивнул. Слава небесам! Неужели Бог услышал вопль трентинцев?

Любезно выразив друг другу радость от знакомства и надежду на плодотворное сотрудничество, они расстались.

В отсутствие друга Аллоро перезнакомился с прислугой, распаковал вещи, распорядился об ужине, и выслушал от приходящей кухарки тьму местных сплетен. Забавно, но в отношении смерти господина Гоццано старая синьора Тереза Бонакольди придерживалась той же благой осторожности в суждениях, что и прокурор-фискал.

— Где это видано, чтобы, располагая возможностями, предоставляемыми ему должностью и будучи человеком праведным и целомудренным, он вдруг направился бы в такое место, где никакому приличному человеку не место? — посетовала она.

Тут её речь прервалась, и в кухне воцарилась странная тишина. Нет, ничего не произошло. Просто его милость господин инквизитор Священного Трибунала изволил, сполоснув руки, снять плащ с чёрным капюшоном и подойти к столу.

Когда дар речи вернулся к синьоре Терезе, она смогла, объясняясь всё же больше жестами, нежели словами, выразить мысль, что, прожив на этом свете уже шестьдесят семь лет и повидав всякое, она никогда, однако, не встречала подобной неземной красоты, какой Господь одарил господина Империали. Джеронимо вежливо улыбнулся и, извиняясь, сказал, что, пообедав у князя-епископа Клезио, ещё не успел проголодаться, но с удовольствием примет ванну.

Старуха бросилась из кухни и захлопотала где-то в соседнем помещении.

Джеронимо тем временем осмотрел своё новое жилище. Гостиная была обставлена скупо: сундук-кассоне для хранения вещей, посудный шкаф — поставец с четырьмя дверцами, прямоугольный стол с толстой столешницей на двух, по-флорентински, массивных устоях, несколько простых кресел с подлокотниками и сиденьями, обтянутыми кожей и украшенными бахромой, да по углам — две старые кушетки, по деревянным ручкам которых шла вычурная резьба. Спальни были на втором этаже. Осмотрев и их, инквизитор вернулся в столовую.

Едва он сел за стол, как откуда-то из тёмного коридора вдруг важно и спокойно вышел большой чёрный кот с острыми ушами и гордо поднятым хвостом, на котором, несмотря на чёрный цвет, угадывались поперечные полоски. Он внимательно посмотрел на новых хозяев, обойдя стол почти по безупречной окружности.

Гильельмо обожал кошек, одну постоянно подкармливал в монастырской трапезной, разрешал ей спать в своей келье. Джеронимо посмеивался над ним, называя кошек «детьми сатаны», но иногда в самоуглублённых размышлениях мог, сам того не замечая, часами гладить полосатую кошачью спинку.

Трентинский кот носил звучное имя Scolаstico d’inchiоstro, Чернильного Схоластика, и принадлежал раньше Гоццано. Ещё год назад он прославился тем, что, будучи несмышлёным котёнком, опрокинул чернильницу на еретический труд Сигера Брабантского, расцарапал имя еретика на титульном листе и основательно погрыз переплёт. Когда же Гоццано начал вслух читать Фому Аквината, кот забрался на стол и внимательно слушал, восторженно жмурясь, помахивая хвостом и мурлыкая. После такого доказательства своей богословской разборчивости и непримиримости к ереси, Схоластик, несмотря на подозрительный цвет, утвердился в инквизиторском доме. А так как в вопросах питания кот не зависел ни от кого, в избытке вылавливая мышей по подвалам дома, то не обременял и синьору Терезу, с течением времени тоже привязавшуюся к нему.

Джеронимо внимательно оглядел кота. Не шибко-то он любил этих полуночных тварей, но, видя, как улыбается, глядя на кота, Аллоро, слыша, как замурлыкала, увидя его, синьора Тереза, он понял, что животное проживает здесь на законных основаниях — «первым по времени, первым и по праву». А раз так, реши он удалить отсюда дьявольскую тварь, — окажется в меньшинстве. К тому же, будучи уроженцем портового города, Империали лучше других знал простую истину: «Лучше кошки, чем крысы». Следовательно, Бог с ним, с Чернильным Схоластиком.

Джеронимо только сейчас ощутил, насколько он, отвыкший за последнюю весну в монастыре от седла, устал за время трёхдневного путешествия. Чуть не заснул в ванне, но Гильельмо растолкал его и проводил в мрачную полутёмную спальню. Глаза его слипались, всё тело ныло. Он очень умаялся. Тихо опустился на колени перед статуей Христа в нише спальни.

— Господи, Боже мой! Ты — всё моё благо. Я нищий из нищих рабов Твоих. Ты Един благ и свят и праведен. Ты всё можешь, всё даруешь, всё исполняешь. Как мне жить, если не укрепишь меня милостью Своею? Не отврати лица Твоего от меня, и утешения Твоего не отыми от меня, да не будет душа моя, яко земля безводная Тебе…

Засыпая в новом, непривычном для него месте с мрачными сводами, Вианданте не мог отделаться от мысли, что упустил что-то важное. Было нечто, что уже туманно намекнуло ему на причину смерти Гоццано, намекнуло, и тут же растаяло. Любопытно было и замечание, вскользь брошенное Леваро, о возможностях инквизитора. Он словно предлагал ему некие своднические услуги. И если это справедливо, то не снабжал ли он бабёнками Гоццано? В этом случае он должен знать больше, чем сказал. Что за дом лесничего? Или мерещится? А главное, что за человек был Гоццано? Что он написал Дориа?

Было и ещё одно — и Империали знал это. За ним самим будут наблюдать и докладывать Дориа. Кто здесь «глаза Провинциала»? Не Леваро ли? Епископ рекомендовал его… Джеронимо понравились умные глаза прокурора, но насторожили излишне мягкая, чуть шутовская манера речи, подчёркнутая готовность угодить, явное, чуть испуганное раболепие. Одет Леваро был излишне кокетливо, пока они шли от дома князя-епископа, Империали, наблюдая за ним из-под капюшона, несколько раз поймал взгляды девиц на прокурора, несколько раз и Леваро оборачивался вслед женщинам. У прокурора красивые стройные ноги и белозубая улыбка — Леваро явно нравился женщинам. Но было в этом умном и грустном шуте что-то туманное, мутное. Не он ли — соглядатай?

Новый инквизитор, как любая новая метла, мог мести по-новому и сменить весь состав старших чиновников. А мог и утвердить. Не этого ли боится Леваро? Он был назначен год назад… Ладно, довлеет дневи злоба его.

И, пробормотав ещё одну короткую монашескую молитву, Джеронимо провалился в глубокий сон.

Утром спальня оказалась Джеронимо совсем не такой мрачной, как представилось ему вечером при свечах. Солнечные лучи, ложась на потемневшие от времени дубовые панели, покрывали их странной, чуть зеленоватой позолотой, играли зайчиками на изгибах покрывала, торжественно облекали светом тяжёлый занавес у полога кровати.

Полусонно пробормотав монастырскую максиму «оtium — pulvinar Diaboli»[8], Вианданте поднялся, поправил рясу. Тихо постучав, вошла синьора Тереза и, пожелав мессиру Джеронимо доброго утра, сообщила, что только что пожаловал прокурор-фискал.

Инквизитор быстро спустился в залу.

— Аресты произведены, все подозреваемые задержаны, как и приказано, — доложил Леваро. — Показания сильно разнятся. Судя по полученным свидетельствам, Гоццано пришёл вечером — около семи, после повечерия, около полуночи, и на Бдении. Одет был в чёрный плащ с капюшоном, или в серую рясу, или во что-то тёмно-зелёное. На руке его были чётки, но кое-кто уверен, что на запястье ничего не было. Он предпочёл уединиться с девицей Лучией Челли, здесь все показания сходятся, но это они говорили и сразу после того, как его обнаружили. Я позволил себе, памятуя ваши слова о следствии третьей степени… — Вианданте внимательно слушал, — немного припугнуть эту дурочку Лучию. По моему приказанию её привязали на дыбу. Я сказал, что её хозяйка уже во всем призналась и, если она будет упорствовать…

Инквизитор выразил надежду, что прибегать к крайнему средству всё же не пришлось? Леваро утвердил его в высказанной надежде.

— Разумеется, дурочка завизжала, как поросёнок и, будучи снята с дыбы, рассказала, что вообще не видела Гоццано… живым. София позвала её уже к трупу, откуда-то взявшемуся в её комнате, и велела ей сказать, что он приходил к ней, Лучии, но во время-де сношения почувствовал себя дурно, схватился за сердце и умер. Это она и повторила светскому судье во время расследования.

— Вы, я вижу, Леваро, весьма исполнительны, — задумчиво обронил Джеронимо. — Но ваше усердие делает вам честь. Софию уже допросили?

— Нет. Я решил ждать ваших распоряжений. Эта бабёнка — иного теста. Мы ничего не добьёмся ни угрозой, ни пыткой. Прожжённая бестия, клейма ставить негде.

— Не добьёмся, говорите? — инквизитор задумался, потом лучезарно улыбнулся, — Ну, так и не надо добиваться. Не будем зря усердствовать там, где это излишне. Отпустим всех.

Леваро уже постиг некоторые особенности мышления и нрава нового инквизитора. И потому молча ждал.

— Сегодня же и отпустим. Но прежде надо послать людей в лупанар.

— Обыск?

Джеронимо покачал головой.

— Что мы там найдём? Грязные простыни? Но необходимо не упустить ни единого слова, жеста и передвижения содержательницы блудного дома после того, как она выйдет от нас. Сколько у нас людей? Дюжина? Этого хватит с избытком. Если кто-нибудь из них сумеет застать её на встрече с любым мужчиной или мужчинами, если удастся подслушать её разговоры или перехватить записку — пообещайте награду. Что представляет собой весёлый дом? Можно ли с крыши попасть внутрь, можно ли просверлить отверстие в стене или в потолке? Как говорил великий Фома Аквинат, «чего не хочешь иметь завтра — отбрасывай уже сегодня, но уже ныне приобретай то, что завтра может понадобиться…»

Леваро напрягся.

— Когда мы её выпустим? Нужно уложиться до вечера?

— Не путайте причину и следствие, дорогой мой, — задумчиво заметил инквизитор. — Никакой спешки. Как только уложимся, так и выпустим. Только не наследите там. Мы отвечаем пред Господом за наши грехи, но нелепо прибавлять к ним ещё и наши глупости. Одно дело — отследить передвижения подозреваемого и выследить глубину его умысла, и совсем другое — наследить на полу грязными сапогами. Разбросав шипы — не ходи босым. Помните об этом. Вместе с Софией отпустите и остальных метресс. Всех, кроме Лучии.

— Она нужна мессиру Империали? — удивлённо поинтересовался прокурор.

— Боже упаси, Леваро, — скривился Империали. — Зачем монаху шлюха? Но это единственное, что всерьёз обеспокоит Софию. Да! Не худо бы уже сегодня до темноты распространить по городу слух, что мною решено завтра же подвергнуть Лучию пытке.

Элиа спокойно кивнул. Это можно. Не допустить слухов — дело титанической сложности, распространить их — пара пустяков.

Инквизитор же методично продолжил:

— Будем логичны. Едва ли эта София, не будучи безумной, предоставила бы свои комнаты для трупа, не будь на то особой причины. А какова может быть причина? Опозорить убитого и остановить проводимое им следствие. Значит, либо она сама замарана в процессе вместе с этой вашей Белеттой, либо выполнила приказ кого-то, кому не могла не подчиниться. Я склоняюсь ко второму предположению. В её склонность к дьявольским снадобьям верится с трудом: в отличие от других баб, ей в потёмках блудного дома мужского внимания должно хватать с избытком. Значит, ей приказали. Кто? Его-то мы и должны обнаружить. Если же такого не будет… — Инквизитор задумался. — Сколько ей лет?

Впервые Леваро не смог ответить на его вопрос. Пожал плечами и на его подвижном лице проступило брезгливое пренебрежение. Собственно, он просто поджал губы и заморгал, но этого хватило. Инквизитора начала забавлять мимика этого живого лица.

— Между тридцатью пятью и шестьюдесятью, — определился наконец Леваро. — Точнее не скажешь. Кто их разберёт, этих уличных-то?

— Ладно, неважно. Но до моей проповеди в воскресение я хочу знать, как погиб Гоццано. Кое-что уже понятно. Мы имеем дело с людьми без чести. Но это не помогает нам в розысках. Ныне куда не ступи — на подлеца и наступишь. В общем, прикинемся в этом мраке свечами. Глядишь, нетопыри и налетят…

— А почему, по мнению вашей милости, — фискал явно недоумевал, — это сделал человек без чести?

— Потому что его, умерщвлённого или умершего — опозорили. Это уже подлость запредельная, Леваро. Однако время посетить Трибунал.

Вианданте вытащил из шкафа чёрный дублет и мантию, снял старую рясу и Леваро, исподлобья оглядывая начальника, как и несколько недель назад кардинал Сеттильяно, невольно восхитился его сложением, мощными плечами и геракловым торсом. «Вот тебе и херувимчик — да он троих сметёт и не заметит».

Вспомнив, что они с Аллоро ещё не завтракали, Джеронимо предложил Леваро разделить с ним трапезу, а час спустя они втроём вышли из дома.

Здание Священного Трибунала располагалось с другой стороны центральной площади, и через его боковые окна была видна резиденция князя-епископа. Вианданте, прикрыв лицо капюшоном, быстро обошёл здание, залу заседаний, камеры для задержанных и камеру пыток, службы и архив. Комната канонистов была небольшая, но хорошо освещённая, и понравилась Гильельмо.

Леваро ушёл отдать необходимые распоряжения своим людям, а Вианданте отложил знакомство с подчинёнными до лучших времён, точнее, до воскресной проповеди в церкви, где князю-епископу надлежало представить его горожанам, сам же погрузился в материалы допросов денунциантов и свидетелей по делу о гибели Гоццано.

Иногда Вианданте давал себе короткий отдых, болтая с писцами. Польщённые вниманием нового начальника, они взахлёб, опережая друг друга, отвечали на его рассеянные вопросы, с похвалой отзывались о главном денунцианте и покойном Гоццано, правда, при этом ни один из них не смотрел ему в глаза.

У прокурора было обычное прозвище Veronеse, Веронец, некоторые называли его Nottalone, Лунатик. Инквизитор не стал уточнять происхождение второй клички, боясь слишком явно обозначить свой интерес. Но всё это, вкупе со вчерашним завуалированным предложением Леваро, насторожило инквизитора ещё больше. Подозрения на счёт прокурора-фискала усугубились и тем обстоятельством, что сам он… нравился Джеронимо, и инквизитор боялся, что эта возникшая уже симпатия может помешать ему разобраться в подчинённом. Он знал только, что Леваро — родственник епископа Лоренцо и человек Гоццано. Это могло что-то означать, а могло и не значить ничего. Вопрос заключался в другом: что за человек был сам Гоццано?

К вечеру семеро лучших агентов тайной полиции были полностью подготовлены к намеченной операции, которой Леваро дал рабочее название «Battоna»[9], заменённое инквизитором, не любившим вульгарных словечек, на куда более возвышенное — «Sophia»[10].

Софию и её девок отпустили к повечерию, после того как стены и коридоры Трибунала неоднократно огласились вульгарнейшими воплями, адресованными выпускавшему их тюремщику по прозвищу Pasticcino[11]: «Testa di cazzo! Non avrаi un cazzo! Che cazzo vuоi?! Va’ a farti fоttere! Occupati dei cazzi tuoi!»[12]

— Не то чтобы мне хотелось подчеркнуть своё происхождение, что непотребно для инока, — промурлыкал себе под нос инквизитор, уставившись в потолок и заложив руки за голову, — но не могу не заметить, что эти омерзительные вопли звучат так плебейски! И почему в таких случаях постоянно упоминается детородный орган? Интересно, кстати, использовал ли подобные выражения в обиходе великий Цезарь? Что он на самом деле сказал, перейдя, весь в грязи и глине, Рубикон? Не для потомков, а себе под нос? — Джеронимо откинулся в кресле, положив ноги на табурет. — Матерились ли Август и Веспасиан? А как выражали недовольство святые отцы наши — блаженный Августин и святой Фома из Аквино? Неужели так же? Аллоро выразил крайнюю степень недоумения. Что за вопросы волнуют сегодня инквизитора Тренто? Между тем они были сугубо академическими и задавались просто, чтобы скоротать время до ужина.

Леваро был отправлен спать, чтобы с утра собрать данные денунциантов.

На вечерней трапезе синьора Тереза хлопотала у стола, по-матерински заботясь о своих новых хозяевах. Ей сразу понравился Аллоро, мягкий и вежливый, но лучшие куски неизменно попадали теперь на тарелку Джеронимо. Мой Бог! Какой красавец! Сам он, трогательно простодушный и душевный, ласковый и открытый, с неподдельным любопытством болтал со старушкой, не забывая нахваливать её стряпню, которая, справедливости ради надо заметить, и вправду стоила наивысших похвал.

— Как удивительно приготовлены равиоли! Ничего более вкусного я в жизни не пробовал! А сырный пирог с шафраном просто великолепен! Господин Гоццано тоже любил его?

Старушка махнула рукой. Оказалось, из покойного господина Гоццано, да будет земля ему пухом, чревоугодник был никудышный. Никогда ничего не заказывал, что на стол поставишь, то и съест.

— Может, он был ценителем вин? — подмигнул Вианданте.

— Какое там! Пил местное вино, всегда одно и то же.

— Вот и на тебе! А что же любил-то?

На лице синьоры Терезы застыло выражение недоумённой задумчивости.

— А кто его знает, что любил господин инквизитор, — пробурчала она растерянно. — Разве, что читал всё какие-то книги.

— Где? В доме лесничего?

— Нет. Он никогда не ночевал вне дома. А в доме лесничего комнатёнка-то всего одна, он несколько раз встречался там с кем-то, скорее всего, по доносам. Не каждый ведь пойдёт в Трибунал.

— А как выглядел Гоццано?

Синьора Бонакольди присела к столу и наморщила лоб, вспоминая бывшего хозяина.

— Лет ему было за сорок. Лицо имел приятное, глаза… вот как у господина Аллоро, тёмные, но длинные такие. Нос с горбинкой, подбородок круглый с ямочкой. Волосы он носил короткие, а как отрастали, они у него завивались.

— Красивый был, да?

— Как с вами сравнить — так ничего особенного, ваша милость, а так, да, ничего был.

Джеронимо лучезарно улыбнулся, дружески подмигнув синьоре Терезе.

— Женщинам, выходит, нравился?

Он наступил на больную мозоль.

— Да у этих потаскух ни чести, ни стыда нет! Как завидят его, бывало, извертятся, будто на шило сели! Вырезы на платьях — это же срам один, а ещё в Церковь пришли. — Она махнула рукой. — Но господин Гоццано, вы не думайте, никогда…

Тут она умолкла и помрачнела, вспомнив обстоятельства смерти Гоццано. Покачала головой. Тяжело вздохнула.

— Ну, а господин Леваро?

— А что он… Вечно мотается, как заведённый, а так… Бедняга, жена умерла Великим постом, дети, двое — теперь сироты.

Разговор с кухаркой ничего не прояснил для Вианданте. Очевидно, если Гоццано и предавался некоторым недозволенным монахам усладам, то делал это осторожно. Впрочем, ввести в заблуждение наивную старушку труда бы не составило.

Джеронимо попросил показать ему ход, о котором говорил Леваро. Синьора Тереза проводила его в подвал, где на правой стене темнела ниша, в углублении которой была небольшая дверь.

Подземный ход был недлинным, и через несколько минут Джеронимо вышел к старой мельнице. До домика лесничего тянулась тропинка в три десятка шагов. Снабжённый всеми ключами, он легко подобрал нужный. Распахнул дверь и остановился на пороге.

…Притон разврата Вианданте представлял себе иначе. Под пыльными сводами потолка нависали серые клочья паутины. Тёмный запертый шкаф, старое зеркало на стене в облупленной раме, деревянный стол и три стула с высокими спинками составляли всю скудную меблировку. Один из ключей подошёл и к шкафу. Внутри были несколько пыльных бутылок и стаканов, квадратная рама без картины и ящик со свечами.

Неожиданно Империали напрягся, не заслышав, но скорее ощутив чьё-то приближение.

— Да, здесь не очень уютно, — услышал он за спиной минуту спустя, — но прикажи он прибрать и обставить всё иначе, всё было бы сделано за час.

В дверном проёме стоял Элиа Леваро. Инквизитор уже заметил, как по-кошачьи, легко и бесшумно, ходил денунциант.

— Я рекомендовал вам выспаться, Леваро.

— Благодарю, я это уже сделал. — Фискал оглядел потолочные балки, заглянул в глубины старого зеркала. — Я же говорил вам, Гоццано не был блудником. — Его небольшие полноватые губы обнажили белые зубы, но усмехнулся Элиа как-то неловко. В глазах его снова промелькнули насторожённость, тоска и что-то ещё, чего Джеронимо не понял. — Но в каком блудилище больше мыслей о похоти, чем в келье аскета, а?

Что ты знаешь об аскетах, Элиа? Инквизитор мгновенно сообразил, что Леваро, придя без вызова, имеет какую-то свою цель и молча ждал. Молчал и Леваро. Он обошёл стол, подвинул стул, смахнув с него рукавом пыль, сел у окна.

Положение фискала было шатким. Леваро хотел сработаться с новым главой Трибунала, а для этого важно было не ошибиться в нём, угодить и приспособиться. Но он пока совсем не понимал Вианданте, и привело прокурора сюда именно желание определиться, до конца постичь этого человека. Однако оказавшись наедине с Империали, фискал ощутил неожиданную робость. Молчание затягивалось, становилось гнетущим, и тут инквизитор, почувствовав замешательство Элиа, молниеносно воспользовался минутной растерянностью подчинённого. Вианданте тоже нужно было кое-что понять. Является ли Элиа осведомителем Дориа, это рано или поздно станет понятно, сейчас важнее было уяснить: кем он является вообще?

Голос монаха стал вкрадчив и бестрепетен.

— Вы намекнули мне вчера, Леваро, на мои возможности, одновременно предложив и свои услуги. «Прикажи Гоццано — ему не то, что девку, а и поприличней бы чего нашли», сказали вы. — Голос и лицо Империали тоже приобрели несколько шутовские очертания, он точно скопировал интонации Элиа из вчерашнего разговора. — Покойник, выходит, ничего не приказывал, но ваша готовность исполнить и не отданное распоряжение пленила меня.

На губах инквизитора запорхала улыбка, странно не вязавшаяся с отяжелевшим сумрачным взглядом.

Леваро впился глазами в лицо Империали. Удивительная красота этого утончённого лица смущала его, сбивала с толку. Он ничего не понимал. Накануне Леваро показалось, что новый инквизитор слишком красив, чтоб быть умным, потом, напротив, — что он слишком умён, чтоб быть честным. Но днём его странная фраза о подлости окончательно смутила его и запутала. А сейчас он снова… Что за бестия! Теперь Леваро испугался. Перед ним стоял человек с глазами сфинкса и лицом восковой куклы.

Вианданте же лучезарно улыбнулся и полушёпотом осведомился:

— Стало быть, вы готовы найти для меня всё, что я прикажу?

Джеронимо видел метания Элиа, чуть наслаждался его замешательством и жалел его. Страшный удел мудрецов, роковое бремя больших умов, почти невыносимая тягота — мгновенно невольно постигать всё. В эту минуту он внезапным прозрением понял, что не Леваро приставлен к нему. Не стал бы соглядатай так себя подставлять. Тот вообще не лез бы на глаза.

Леваро, всё ещё не отрывая встревоженного, растерянного взгляда от лица инквизитора, осторожно кивнул. Джеронимо стоя, свысока оглядывал фискала. Его улыбка стала ещё лучезарней, но в глазах промелькнуло то, что окончательно смутило Леваро. Он уже безумно жалел о своем приходе сюда.

Инквизитор чуть наклонился к прокурору.

— Ну, и чем вы меня порадуете, Леваро? Чем может похвалиться Тридентиум?

Леваро растерянно молчал. Чего он хочет? Проверить его? Или, действительно, просто распутник, что при такой-то красоте более чем вероятно? Ведь ни одна женщина не устоит. Значит, он давно переступил через все обеты? Но какие страшные глаза… Найти ему баб, в общем-то, труда не составит, но… Мысли Леваро конвульсивно проносились в голове, но лицо не успевало обрести к ним нужные маски.

Однако следующая фраза инквизитора парализовала все его судорожные размышления.

— Но, понимаете, Элиа, девка мне не нужна. Я предпочитаю другое. — Голос Империали смягчился, но в этой мягкости, как в кошачьих лапах, таились когти. — И отрадно, что для этого вам никого не придётся искать … — Джеронимо подошёл вплотную, присел рядом, положил руку на бедро собеседника и, погладив его, заговорил мягко и слащаво, неосознанно копируя речь и интонации своего монастырского собрата Гиберти. — Едва мы познакомились, как понял, что вы нравитесь мне. Вы обаятельны. Я думаю, что мы поладим, не правда ли? — он со странной, порочной улыбкой обнял подчинённого.

Сам Вианданте хорошо помнил события пятнадцатилетней давности. Он, как и все те, кто был почти не тронут растлением, сохранял обаяние юности и доныне, а в двадцать пять был красив ангельски. Эрменеджильдо Гиберти, чья склонность к мужеложству была известна многим, не мог не воспылать к нему страстью. Джеронимо запомнил и слова, и жесты брата Гиберти, и его несколько приторную мимику. Помнил и то, что поднялось в нём самом в ответ на мерзейший жест Эрменеджильдо. Не убил он его тогда чудом. Господь удержал руку его.

Сейчас, провоцируя Элиа на подобный ответ, Империали понимал: то, что мог позволить себе он сам по отношению к монастырскому собрату, едва ли позволит себе прокурор, чиновник по назначению, по отношению к главе Трибунала. Но ждал взрыва.

Он ошибся. На глазах Леваро показались слёзы, и он яростно напрягся, пытаясь прогнать их. Гнусное предложение Джеронимо перевернуло его душу. И дело было даже не в обычном животном отвращении здорового мужчины к себе подобному. Осознав, что перед ним finоcchio, chеcca, frоcio, содомити исчадие ада, и этот дьявол — его господин, Леваро был даже не оскорблён, не унижен, но — уничтожен, раздавлен. Он уже, сам того не замечая, успел восхититься этим человеком и даже… привязаться к нему.

В глазах его потемнело. Его мутный взгляд в смятении скользнул по лицу инквизитора. Но что делать? Послать ко всем чертям? И куда потом деваться с двумя осиротевшими детьми? Донести — кто тебе поверит? А нажить такого врага — это смертельный риск. Пожелай он — просто уничтожит любого. Преследовать инквизитора может только инквизитор. Леваро судорожно проглотил комок в горле. Ножевая боль сковала левое плечо.

— Ну же, Элиа.

Инквизитору был жалок этот несчастный, потерявший вдруг себя человек. Империали хотелось поскорее остаться одному, но он ещё несколько секунд хладнокровно наблюдал, как инстинкт раболепия борется с остатками чести. Чужая боль уже начала причинять боль и ему, однако он, так же, как и Элиа, хотел до конца понять, кто перед ним. Благо, у него-то были для этого все возможности.

— Здесь? — трудно было понять, чего больше в голосе Леваро, ужаса или отвращения.

— Почему нет? Здесь не очень уютно, вы правы, но в будущем тут все будет сделано для нашего… удобства, — губы инквизитора по-прежнему кривила порочная улыбка, в глазах танцевало пламя. — Сегодня же и распоряжусь. Здесь нас никто не будет беспокоить во время наших… совещаний. Я вас и сегодня надолго не задержу. Ну же…

Элиа медленно снял плащ. Руки его дрожали. Его одновременно трясло и мутило. Джеронимо неподвижно, страдая до подавленного стона, безмолвно наблюдал за ним. Наконец, глядя на раздетого Элиа, оставшегося лишь в исподнем, прервал молчание. Что-то в его посуровевшем голосе, из которого вдруг исчезла всякая слащавость, заставило Элиа вздрогнуть.

— Хотите, я скажу, в чём причина ваших бед, Леваро?

Тот с опаской молча покосился на него.

— Вы, как я погляжу — не очень подлец. Правда, готовый оподлеть в любую минуту.

Элиа побелел.

— Но беда ваша как раз в том, что вы подлец — так, — инквизитор щёлкнул пальцами, — не очень. Были бы подлецом до конца — спали бы по ночам. Я предложил вам мерзость, и вы подумали, что я — мерзавец. На это понимание вас хватило. Но не останови я вас — вы бы склонились передо мной. Прикажи я, монах, притащить мне девку, вы бы подумали, что я дерьмо. Но девку бы притащили.

— Вы — господин, а я — слуга.

Побелевшие губы едва слушались Элиа. Он почти не слышал своего голоса из-за стука сердца, отзывавшегося в голове ударами молота.

— Да, вы — слуга, — жёстко подтвердил Империали, — и, не понимая, кто я, ангел или дьявол, вы равно готовы мне… услужить. Но слуг дьявола мы сжигаем, Леваро, — усмехнулся он, потом вяло и несколько брезгливо продолжил. — Вы же на службе, а не в услужении, а достоинство мужчины хоть и не является доктриной Церкви, еретическим тоже никогда не считалось. Есть вещи, на которые нельзя соглашаться. Даже под угрозой смерти. А ведь вам даже не угрожали.

Леваро ощутил страшную усталость. Сатана. Это человек, игравший с ним, как кот с мышью, за эти несколько минут страшно обескровил и истерзал его. Леваро не спал прошлую ночь, да и не только прошлую, и сейчас, чувствуя, как в глазах у него снова темнеет, оперся руками об стол. Дыхание его прерывалось, во рту пересохло до жжения.

— Человеку Божьему не надо понимать, кто перед ним, ибо он одинаков со всеми и ни перед кем, кроме Бога, не согнётся. Вы же не знали, как вести себя со мной и хотели понять, кто я. Логично. — Вианданте изуверски усмехнулся. Глаза его потухли. Голос зазвучал размеренно и ровно, словно он зачитывал приговор. — Что ж, я не отменю решения моего предшественника о вашем назначении, Леваро. Мне нравятся люди Бога, но и подлецы могут пригодиться. Тем более — такие услужливые, как вы, умеющие даже с frоcio быть frоcio. Оденьтесь и идите отсюда, вы свободны до утра, как я и говорил, — холодный бесстрастный голос инквизитора прозвучал отрывисто, словно ножом пресекая разговор.

Его дьявольский лик исчез, лицо оледенело в иконописной красоте.

Леваро не двинулся с места. Сейчас, когда он до конца осознал, каким ничтожеством считает его этот необъяснимый и бездонный человек, по три раза на дню менявший обличье, Элиа вдруг на мгновение смертельно возненавидел его, именно потому, что понял его омерзительную правоту. Увидев себя в тусклом зеркале почти голым, задохнулся от боли, сполна прочувствовав своё унижение. Причём боль утраивалась именно тем, что его унизил этот, столь восхитивший его человек. Именно в его глазах быть ничтожеством не хотелось. Подвижное и тонкое лицо Леваро исказила такая мука, что на миг он уподобился горгулье.

Ему надо было собрать вещи и сделать несколько шагов, всего несколько шагов, отделявших его от двери. Сколько их? Семь? Десять? Надо было только пройти их, доползти до норы и затаиться, дать боли утихнуть. Он, как раненный волк, должен был отгрызть лапу, попавшую в капкан, если хотел жить.

Но жить почему-то не хотелось. На глаза Леваро снова навернулись слезы, душу сковало тупое безразличие, невероятная усталость навалилась на онемевшее тело. Элиа решил, а, точнее, что-то в нём решило за него, что не стоит переживать этот день. Ведь этот изверг прав. Он — и в самом деле ничтожество, готовое оподлеть в любую минуту. Проклятый прелюбодей, своими изменами сведший жену в могилу, вечный шут и приспособленец, как и все, кто пробивался наверх из ничтожества, готовый даже на то, чтобы подставить господину для блудных утех свою задницу.

Элиа содрогнулся и начал судорожно одеваться, лихорадочно размышляя над тем, как проще и быстрее покончить со всем этим. Петля? Омут? Господи… дети.

Он снова замер. Накатила тошнота. Леваро странно забыл о присутствии Вианданте, погружённый в свои невесёлые размышления. Мысль о суде над собой, надо сказать, уже приходила ему в голову — и основания для неё были, но исходные принципы веры запрещали сводить с собой счёты. Нынешний толчок, однако, сломал в нём последние преграды. Он не хотел жить, не хотел жить, не хотел жить…

Вианданте внимательно наблюдал за Леваро. Он не понимал, на какую боль обрёк несчастного, но заметил, что учинённое им жестокое истязание произвело эффект неожиданный и страшный. Муку помертвевших глаз подчинённого он тоже видел, видел и его лицо, ставшее вдруг лицом покойника. Империали подумал, что переоценил его шутовскую грацию. Таких глаз у шутов не бывает. Чужая боль отозвалась в нём, Вианданте почувствовал, что больше не в силах выносить её. Он не ожидал такого.

Подошёл.

— Простите меня, Леваро, — произнёс он глухим полушёпотом, — он смотрел в сторону, не желая встречаться глазами с Элиа. — Я не должен был… открывать для вас дверь в келью аскета. Видит Бог, вы спровоцировали меня, но я… не должен был. Простите, Бога ради. Я часто не умею понять предел чужой выносливости. — Его губы тронула нервная улыбка. — Аллоро говорит, что у меня несуетная душа, но мозги изуверские, и он прав, пожалуй. Простите же меня.

Элиа молчал. Джеронимо сжал плечи Леваро, резко поднял его и повернул его к себе лицом. Теперь глаза их встретились.

— Простите меня, Элиа.

Взгляд синих бездонных глаз странно расслабил Леваро. На него смотрел Христос. Душа замерла в нём, потом чуть оттаяла. Он слабо кивнул и вдруг, почувствовав, что голова кружится, и ноги не держат, опустился на стул.

Неожиданные слова Империали не успокоили его и не утишили боль, но прогнали чёрный помысел о смерти, почему-то смягчив унижение. Обхватив голову руками, Элиа вонзил пальцы в волосы, пытаясь успокоиться. Дышать стало чуть легче.

Прошло несколько минут.

— Знаете, — неожиданно, в неосмысленном им самим порыве откровенности пробормотал Леваро. Возможно, просто потому, что расслабленный дух не мог удержать в себе свою тоску, боль рвалась наружу, томила и искала выход. — Я десять лет лгал жене. Я любил её. Любил, но лгал. И вот… Паолы нет. И я свободен лгать сколько угодно, но — незачем. И… И некому… Я прелюбодей и подлец, вы правы. И странно как раз то, что я, стократно изменявший, теперь хочу быть верным. По-настоящему, до конца. Но поздно. Некому. Незачем. — В глазах Элиа стояли слёзы.

Инквизитор понял, что бессонница у Леваро хроническая. Понял и причины. Совесть, страшный чёрный нетопырь, днём отсыпающийся где-то в тёмных дуплах души, но вылетающий во мраке, острыми зубами впивался в него ночами и пил кровь, высасывая силы, изводя и мучая. Леваро видел в своих изменах причину смерти жены и сиротства своих детей, и не сильно, видимо, ошибался, ибо глупцом куда как не был. Что там произошло?

При этом Джеронимо отогрелся. Да, он знал теперь слабость Леваро, но человек такого покаяния не потерян для Господа.

— Вы правы, мессир Империали. И не важно, очень или не очень. Подлец только и заслуживает… За всё, что я вытворил в эти годы… Зря вы этого не сделали, — с неожиданным злобным ожесточением пробормотал Леваро.

Вианданте на мгновение растерялся. Он уже понял этого человека, и счёл, что они сработаются. Последние слова Леваро не сразу были осмыслены инквизитором, — именно потому, что слабость подчинённого была уже прощена им и забыта.

Но, поняв, что имел в виду Леваро, Вианданте вдруг расхохотался — легко и самозабвенно.

— Увольте, Элиа. Вы с ума сошли. — Странно, но именно этот смех вдруг бесконечно сблизил их. — Quod non. Если душа алчет епитимьи, ну, можете от моего имени распорядиться, Подснежник вкатит вам десяток плетей. Будете настаивать — ну, могу и я, конечно, пару раз: больше вы не выдержите, — он окинул критическим взглядом аскетичную фигуру фискала. — Но этого я сделать не могу, не просите. — Он наклонился к Элиа и с насмешливой ласковостью проронил, — не хотелось бы задевать ваше самолюбие, но вы недостаточно красивы, чтобы потревожить покой моей плоти.

— Да это я так…

И оба расхохотались, как шелуху, стряхивая с себя нечеловеческое напряжение, подозрительность, недоверие, боль.

Прошедший вечер, прояснивший их отношения, забрал, однако, у обоих куда больше сил, чем им показалось. И это стало очевидным наутро, когда Аллоро смог разбудить Джеронимо, только плеснув ему в лицо ледяной колодезной воды, что касается Леваро, оставшегося ночевать у них в гостиной на тахте, то ему потребовался для пробуждения целый ушат.

Проснувшись, Леваро никак не мог поверить, что уже давно пробило десять. Элиа плохо спал уже несколько месяцев — просто на пару часов проваливался в мутный сон с тревожными и отравляющими душу воспоминаниями, но вчера впервые уснул, как убитый, точно ему подлинно накануне были отпущены все грехи.

Торопливо перехватив, не разбирая вкуса, какую-то снедь под ворчание синьоры Бонакольди о том, что день, начатый с проглоченного на ходу завтрака, редко задаётся, они поспешили в зал, где их уже дожидались трое из дежуривших всю ночь в блудилище денунциантов.

Улов был, хотя и достаточно неожиданный.

София никуда не выходила из притона, но при этом отказала трём клиентам, оставив лишь пятерых — три девочки не принимали, а две — тонкие натуры — были так потрясены ночью в стенах Трибунала, что расхворались. София сама заперла входную дверь и долго сидела в своём чулане — что-то подсчитывала. Не иначе — вчерашний убыток. За дверью наблюдали и снаружи. Но никто не приходил.

Элиа разочарованно щёлкнул пальцами.

Но около четырёх утра из комнаты немочки Маделен вышел синьор Джованьоли, местный негоциант, и прошёл в чулан к Софии. Разговаривали они тихо, но одному из наблюдателей удалось расслышать разговор через отверстие в стене. Речь шла о том, что надо было вовремя избавиться от Лучии, если же теперь она проговорится, доминиканские псы могут учуять и Ньево, и Алеарди, и выйти на Джусти.

— Непременно, — промурлыкал Джеронимо. — И учуем, и выйдем.

Они говорили, что «нельзя было, ясное дело, оставлять труп у чёртовой твари, но надо было оттащить его на кладбище или в лес, идейка Джусти с лупанаром была, конечно, соблазнительна, но теперь может обернуться бедой». Синьора София даже выразила неосуществимое желание: «Лучше бы он оставался в живых».

Аллоро был разочарован. Он ждал большего. Вианданте был доволен. Большего и ожидать было нельзя. Наблюдение можно снимать. Он отпустил агентов. Обернулся к Элиа.

— Названные имена что-нибудь говорят?

Леваро недоумевал.

— Да, но это… Доменико Джованьоли — торговец. Кстати, конкурент братьев Спалацатто. Ньево, кажется, помощник на лесопилке, Алеарди — столяр-краснодерёвщик. Ну а что до Джусти… Господин инквизитор уже отметил его.

— Что? Я? — Удивился Империали. — Я ещё никого здесь не отмечал.

— Осмелюсь напомнить, на городской площади в день приезда вы отметили своим вниманием Сандро Дзокколо, но «Копыто» — это просто кличка. Он — Сандро Джусти, глава местного ворья, которым он и заправляет, как вы метко изволили заметить. Можно понять, что связывает дровосека с краснодерёвщиком, можно найти связи купца с жульём. Искать связь Софии с Джованьоли нечего — она налицо. Она содержательница притона, он — хозяин дома, где притон расположен. Она сделает всё, что он скажет, тут вы были правы. Но как связать их всех друг с другом, а главное — с Гоццано? И, самое главное, про какую тварь идёт речь?

— Не умножайте сущности без необходимости, дорогой Леваро. Есть пятеро, знающих тайну гибели Гоццано. Нам пока не о чём спрашивать их — всех, кроме Джованьоли. Он знает «чёртову тварь», кроме того, как я понимаю, далеко не аскет. Вызвать на допрос, якобы как свидетеля по одному из проводимых дел, привести к присяге, а потом неожиданно спросить, где провёл ночь, и задать вопрос о ночном разговоре с Софией. Либо распутник сознается от растерянности, что я лично ему очень рекомендую, либо… На основании показаний денунциантов понятно, что он имеет непосредственное отношение к гибели инквизитора Гоццано. Это допрос третьей степени. Привыкший нежить плоть по лупанарам дыбы не выдержит.

— Ну, а если будет упорствовать?

На лице инквизитора появилось выражение недоумения, смешанного с недоверием. Казалось, он не видит тут никаких сложностей и удивлён тем, что кто-то находит проблемы там, где их нет.

— Я же сказал, Леваро, к часу моей проповеди в воскресение я должен знать, что произошло с Гоццано. Сегодня только седьмое число. У нас ещё целый завтрашний день. Впрочем, я не думаю, что будут затруднения. Отрядите нескольких человек, приведите его ближе к ночи, и займитесь. Но чрезмерно не усердствуйте, ведь на дыбе, как неоднократно отмечали в своём великом труде отцы наши Шпренгер и Инститорис, любой оговорить себя может. Но я уверен, этого не потребуется. Нужно узнать имя владелицы дома, где был убит или умер Гоццано. А в идеале — узнать, что связывает её с тремя остальными. За Ньево, Алеарди и Джусти следить, глаз не спускать. Арестовать, как только будут получены показания Джованьоли. — Вианданте лениво потянулся. — Пора сочинять воскресную проповедь, а вдохновения нет, — горько пожаловался он.

Жизнь подтвердила правоту Джеронимо: изнеженный толстяк визжал что-то об оговоре, запирался в течение получаса, но распоряжения о пытке не потребовалось. Потрясённый показаниями денунциантов, он понял, что рискует прожить остаток дней в камере Трибунала.

— Я не имею никакого отношения к смерти инквизитора! — верещал купец.

Двое писцов деловито скрипели стилами, записывая на вощёных дощечках его показания.

— Я виновен только в том, что не донёс на мерзавцев, но ведь донеси я, кто дал бы за мою жизнь хоть ломаный грош?

— Как погиб Гоццано?

— Я не знаю. Я просто пришёл по записке Дзокколо в дом его любовницы Леонарды Белетты.

— Сестры арестованной Трибуналом повитухи?

— Да.

— Что было в записке?

Купец замялся.

— Уж не предлагал ли он вам вещички братьев Спалацатто, вытащенные до поджога? — невинно поинтересовался Леваро. Один из братьев Спалацатто был его приятелем и собутыльником. Его смерть не давала Леваро покоя.

— Нет-нет! Я тут ни при чём! Копыто хотел просто предложить кое-что на продажу, ведь я собирался в Рим.

— Краденое?

Джованьоли развёл руками. Откуда он мог это знать? Леваро кивнул. Разумеется.

— Итак, что же было дома у Леонарды?

— Там был труп Гоццано.

— Так он вас, что же, поглядеть на убитого им позвал, что ли?

— Нет… я…

— Вы лжёте, Джованьоли. Готовьте дыбу.

— Нет-нет! Гоццано просто подсунули записку, что хотят донести, но боятся идти в Трибунал и назначили встречу на лесопилке. А когда он там появился, Ньево оглушил его, и вместе с Алеарди, они дружки, доставили его к Леонарде. Это они потом пьяные болтали. А чёртова Леонарда воткнула ему спицу в ухо. А я ни в чем не виноват!

— Кому пришла в голову мысль оставить его в блудном доме? Вам?

— Нет-нет! Просто Копыто сказал, что будет лучше всего оставить труп в моём лупанаре, мол, сама же инквизиция всё и покроет при таком-то позоре.

— И вы согласились? Почему?

— Я…

— Ну же!

— Сами подумайте — это же Дзокколо! Прикажи он, его парни разнесут мои лавки вдребезги! Что я мог сделать?!

Арестованные в эту же ночь, почти под утро, на основании показаний Джованьоли Ньево, Алеарди, Дзокколо и Леонарда Белетта были заключены в разные камеры в подвале Трибунала.

По мнению Вианданте, показаний Джованьоли было достаточно для вынесения приговора, но под пыткой всё рассказал и Алеарди, оказавшийся крохотным хлюпиком, похожим на гнома. Ньево и Дзокколо молчали и на дыбе, а Леонарда почти сразу потеряла сознание — или ловко прикинулась.

Дольше всего обсуждался вопрос — передавать ли дело светскому судье или вынести приговор самим. Джеронимо считал дело самой обыкновенной уголовщиной, в общем-то, не входящей в его компетенцию, но Леваро заявил, что речь идёт о злодейском убийстве инквизитора, и уже только поэтому дело должен рассматривать Трибунал. Вианданте же полагал, что необходимо соблюсти формальность.

— Надо предложить Чинери взять дело, рассмотреть и вынести приговор. В любом случае, расследование уголовщины — привилегия магистрата!

— Да, которой Чинери, уверяю вас, охотно поделился бы с нами.

— Нечего пререкаться, господа, — отмахнулся Империали, — я ещё не дописал проповедь. Леваро, известите Чинери, а я извещу Клезио. И хорошо бы вынести приговор без волокиты. Завтра, в воскресенье, я буду представлен князем-епископом горожанам, потом будет оглашён мой указ, а вечером можно будет повесить убийц Гоццано.

— Не многовато ли для одного дня?

Инквизитор окинул подчинённого язвительным взглядом.

— Ничего, поработаете. Ишь, разнежились… подснежники.

Приговор был без промедления утверждён светским судьёй и князем-епископом, исполнение его назначили на воскресенье. Днём инквизитор приказал собрать весь состав Трибунала и в короткой речи ознакомил собравшихся с деталями убийства их бывшего главы. Отметив заслуги невинно убиенного, заявил, что его убийцы завтра же понесут заслуженное наказание.

______________________________________________________________

[1] Дольчино (около 1250 — 1 июня 1307) — ересиарх, глава секты «апостольских братьев» и связанного с ней восстания на территории Новары и Верчелли.

[2] Копыто (ит.)

[3] Оборотень, Ликантроп.

[4] Bucanеve — подснежник (ит.)

[5] Подеста — глава администрации (подестата), он сочетал в себе функции главы исполнительной и судебной власти. В зависимости от региона и времени должность могла быть как выборной, так и назначаемой.

[6] Замок каменный (ит.) Игра слов: одновременно «замок Петра», Ватикан, защита от преследований.

[7] Строить воздушные замки (ит.)

[8] Праздность — дьявольское ложе (лат.)

[9] «Шлюха»

[10] Игра слов: «София» и одновременно «мудрость»

[11] Пирожок.

[12] Вульгарная ругань.